Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

Я стоял, будто прикованный, у верхней части водопада, хотя оттуда открывался наименее красивый вид; но мне было не до его красот: с какой бы точки я ни смотрел на водопад, сквозь волшебную картину на меня наплывало ужасное воспоминание. Наконец, поддавшись назойливым настояниям проводника, который, совсем не понимая, почему мне вздумалось там остановиться, на плохом французском старался объяснить, что место для осмотра выбрано мной плохо и что водопад красивее выглядит снизу, я стал спускаться вниз. Оглушенный грохотом, скользя по влажным ступеням, на которые падали брызги воды, я машинально следовал за проводником. Минут через десять спуска мы подошли к дощатому сооружению, которое называется Фишец и подходит так близко к водопаду, что, подняв голову, можно увидеть, как поток низвергается возле вас, а протянув руку, коснуться его.

Именно с этой шаткой галереи Рейн выглядит по-настоящему страшным в своей мощи и красоте, и тут уже невозможно подобрать сравнений: это не грохот пушки, не рычание льва, не раскаты грома; это нечто сродни хаосу, это хляби небесные, разверзшиеся по повелению Бога в дни всемирного потопа; короче, это неизмеримая, неописуемая масса воды, которая подавляет, ужасает, уничтожает вас, хотя вам и известно: опасности, что эта лавина накроет вас, не существует.

Тем не менее как раз здесь сэру Артуру пришла в голову мысль спуститься по Рейнскому водопаду на лодке, и, покидая эту галерею, он предложил смертельное пари лорду Мэрди, согласившемуся на него: признаться, понять все это невозможно.

Осмотрев Рейнский водопад из замка Лауфен, то есть с его верхнего уровня, а затем с Фишеца, то есть снизу, я решил взглянуть на него с середины течения реки; с этой целью я спустился по берегу шагов на сто и в какой-то маленькой бухточке обнаружил около дюжины лодок, ожидавших пассажиров, чтобы перевезти их на другой берег. Я прыгнул в одну из них, и за мной последовал Франческо с моей дорожной сумкой; после этого я приказал хозяину лодки отвезти меня на середину реки. Хотя мы были уже в ста шагах от водопада, река была здесь такой же неспокойной и бурливой, как море в непогоду; однако, достигнув центра обширной водной глади, мы обнаружили, что на середине реки течение заметно тише: дело в том, что водопад разделяет скала; эта скала, на склонах которой растут мох, плющ и деревья, а на вершине водружено нечто вроде флюгера, изображающего Вильгельма Телля, рассекает поток воды, который расходится в стороны, с бурлением огибая ее основание, но оставляет позади нее целую полосу спокойной и чистой воды, особенно в сравнении с двумя бурлящими рядом рукавами потока. При виде этого я поинтересовался у лодочника, не удастся ли нам, воспользовавшись этой своеобразной кильватерной струей, подняться по течению до скалы; он ответил мне, что подобная попытка, не будучи опасной, все же довольно трудна из-за плеска волн, постоянно отбрасывающих лодку в один или другой бурлящий поток, но, тем не менее, если мне угодно будет дать ему пять франков, он попытается это проделать. В ответ я положил ему в руку то, что у меня было потребовано, и он начал грести к водопаду.

Как он и предупреждал, нам было довольно трудно преодолевать волны, все время отбрасывающие нас в сторону; но, благодаря своему умению, лодочнику удавалось грести в нужном направлении. И чем ближе мы подплывали к скале, тем больше успокаивалась под нашей лодкой река, бурлившая справа и слева. Наконец, нам удалось добраться до вполне спокойного места, где нашему кормчему было легче удержаться. С того места, где мы находились, то есть с середины потока, окутанного пеной и брызгами, водопад являл собой сказочное великолепие: солнце, клонившееся к закату, окрашивало его верхнюю часть ярко-розовым цветом, в то время как радуга озаряла облако пара, который, как я уже говорил, поднимался из бездны на высоту в двести футов. Я с восторгом наблюдал эту картину почти полчаса, после чего лодочник спросил меня, где я собираюсь ночевать; в ответ я сказал ему, что рассчитывал провести ночь в дороге и с этой целью намеревался поискать коляску в Нойхаузене или в Альтенбурге, а учитывая, что ничего особенно интересного по пути не было, рассчитывал, использовав ночь, ко времени пробуждения оказаться в двенадцати льё от Шаффхаузена.

– Если вы, сударь, нуждаетесь лишь в средстве передвижения, – обратился ко мне лодочник, – и лодка покажется вам столь же удобной постелью, как коляска, то нет нужды ехать в Нойхаузен или в Альтенбург в поисках того, что вам надобно: стоит мне поднять два весла, и мы помчимся так быстро, как если бы нас понесли две лучшие лошади герцогства Баденского.

Предложение было так заманчиво, что, по моему мнению, ничего лучше придумать было невозможно. Мы сошлись на цене в десять франков с уплатой в Кайзерштуле. Как только торг был закончен, лодочник перестал противиться скорости течения, и, как он и обещал мне, маленькая лодка, легкая как ласточка, стала удаляться от водопада с такой скоростью, что у нас на несколько секунд перехватило дыхание.

Еще минут десять мы могли охватывать взглядом весь водопад, издалека казавшийся, впрочем, не таким грандиозным, как вблизи, принимая во внимание, что с небольшого расстояния он заслоняет горизонт, а издалека воспринимается лишь как главное украшение некой картины, при том что все окружающее выглядит убогим и невыразительным: замок Лауфен не очень живописен и своей тяжелой архитектурой давит на водопад, а селение Нойхаузен безлико, если не сказать больше; наконец, виноградники, окружающие замок и селение, немало способствуют тому, что они имеют сугубо обыденный и далеко не поэтический вид. Достойным обрамлением такому великолепному водопаду могли бы стать итальянские пинии, голландские тополи или прекрасные дубы нашей Бретани.

За первой же излучиной реки я потерял все это из виду, но еще долго слышал рев водопада, а за купами деревьев, которые стоят вдоль изгибов Рейна, различал белую водную пыль, образующую над водопадом постоянное облако. Наконец, расстояние заглушило гул, сумерки скрыли дымку, и я стал думать о том, каким образом с наименьшими неудобствами провести в лодке ночь. От реки поднималась пронизывающая сырость, по поверхности воды пробегал прохладный ветерок, а от той и другой неприятности меня защищала лишь блуза из сурового полотна и штаны из белого тика; я попытался справиться с этим, расположившись на дне лодки; сделав подушку из дорожной сумки и засунув руки в карманы, я, благодаря этим предосторожностям, смог успешно противостоять холодному дыханию ночи. Впрочем, мы двигались вполне быстро; я смотрел, как по обеим сторонам реки проносятся деревья, виноградники и дома, и это мелькание в конце концов стало производить на меня впечатление бесконечного вальса. Голова закружилась, я закрыл глаза и, убаюканный течением воды, погрузился в дремоту, которая уже не была бодрствованием, но еще не была сном. Охваченный сонливостью, я, тем не менее, чувствовал, что живу, и ощущение холода овладевало всем моим телом; мне было понятно, что надо встряхнуться и избавиться от оцепенения, отогреться мыслью, но у меня не было на это духа, и я поддался этой болезненной бесчувственности. Время от времени я ощущал, что меня несет все быстрее, слышал нарастающий и пугающий шум, поднимал отяжелевшую голову и видел, что проношусь, как стрела, под аркой моста, о который разбивались пенистые воды реки. В такой миг я испытывал смутное ощущение опасности, дрожь пробегала по всему моему телу, но, тем не менее, страх был не настолько силен, чтобы разбудить меня; мое наваждение продолжалось, и я чувствовал, что с каждой минутой мои руки и ноги цепенеют все больше и что даже греза, оживлявшая мое сознание, вот-вот развеется и угаснет. Наконец, я впал в полное забытье, и, случись мне в это время упасть в воду, я утонул бы, даже не осознав этого и полагая, что продолжается мой сон. Не знаю, как долго длилось это оцепенение, но вдруг я почувствовал, что со мной делают все возможное, чтобы вывести меня из этого состояния, и изо всех сил постарался помочь Франческо и лодочнику. Благодаря добровольному содействию с моей стороны и их усилиям, я благополучно выбрался из лодки на берег, затем увидел, что вхожу в какой-то укрепленный замок, а потом обнаружил, что лежу в теплой постели и понемногу отогреваюсь. После этого я оказался способен спросить, в какой части света мы высадились, и с полным безразличием узнал, что нахожусь в Красном замке и за определенную плату пользуюсь там гостеприимством великого герцога Баденского.

LIX
КЕНИГСФЕЛЬДЕН

На следующий день мы вышли на рассвете; ночью меня долго мучил кошмар, в котором реальность смешалась со сновидением: мне казалось, что моя кровать плывет, как лодка; я ощущал, как меня притягивает водопад, но в то мгновение, когда поток должен был низвергнуться в бездну, опасность угрожала уже не мне, а сэру Уильямсу, и мне снова виделось, как он стоит, скрестив руки и глядя в небо; несчастный молодой человек привел в смятение весь мой сон. Что стало с его телом? Донес ли его Рейн до океана, и выбросил ли океан несчастного влюбленного на берега Англии, которые он покинул в таком отчаянии и на которые возвращался исцеленным? Я прошел по мосту, отделяющему Великое герцогство Баденское от кантона Ааргау, но остановился посередине, чтобы бросить последний взгляд на Рейн: сквозь окутавший меня туман я различал до определенного расстояния бурлящие волны, и мне казалось, что в любую секунду на гребне этих волн я увижу поднявшееся из воды тело бедняги Бландела; у меня недоставало сил оторваться от берегов реки, ибо мне казалось, что, покинув их, я потеряю последнюю надежду увидеть его; наконец, настало время решаться: я бросил последний взгляд на течение реки, сказал ей последнее прости и направился в Баден.

В течение часа я шел посреди тумана; затем, около восьми или девяти часов утра, тусклый и холодный небосвод потеплел и с одного края окрасился в желтый цвет, а несколько бледных солнечных лучей пробилось сквозь скопление облаков; вскоре облака стали расползаться полосами и исчезать, скользя по земле и образуя долины, склоны которых представлялись твердыми, и горы из тумана, по которым, казалось, можно было взбираться; понемногу это море облаков поднялось и медленно поплыло вверх, обнажив сначала виноградники, затем деревья, а потом и горы; наконец, все эти плавучие острова небесного моря слились воедино в его лазури, а в итоге смешались и затерялись в прозрачных потоках эфира.

И тогда передо мной открылась радующая глаз приятная дорога, которая с помощью всех уловок кокетства, какими наделила ее природа, старалась отвлечь меня от вчерашних переживаний; поля с их свежестью, деревья с их шепотом, горы с их водопадами пытались помочь мне забыть о злодеянии, совершенном рекой. Я обернулся в ее сторону: она одна продолжала катить клубы тумана, она одна, как тиран, старалась спрятаться от Божьего ока. Не знаю, почему такая странная мысль пришла мне в голову, не знаю, как она обрела реальность в моем сознании, но факт тот, что я прошел несколько льё, пребывая во власти этой навязчивой идеи, которую не в состоянии был отогнать мой разум. Так уж устроена гордыня человека, всегда готового поверить, исходя из бессознательных и неотступных воспоминаний об Эдеме, что он властелин земли и ему должно угождать все сотворенное Богом.

Так, следуя по восхитительной местности, я и добрался до города Бадена.

Желая использовать время, которое испросил у меня трактирщик, взявшийся приготовить мне обед, я поднялся к старинному замку, возвышавшемуся над городом, одному из тех огромных феодальных гнезд, какие оказались разорены народным гневом. Эта крепость, носившая название "Баденская скала", оставалась в руках Австрийской династии вплоть до 1415 года – до того времени, когда она была захвачена и разрушена конфедератами, которые мстили ей за то, что ее стены так долго делали неприступным убежище угнетателей, готовивших там походы к Моргартену и к Земпаху. С высоты этих руин, не представляющих, впрочем, никакого другого интереса, можно охватить взглядом весь город, вытянувшийся по берегам реки Лиммат и со своими белыми домами с зелеными ставнями кажущийся делом рук не только каменщиков, но и художников; на втором плане видны покрытые лесами холмы, похожие на подступы к ледникам, а дальше, на горизонте, как гигантский ряд зубов, – цепь остроконечных и заснеженных пиков Главного Альпийского хребта – от Юнгфрау до Глерниша.

Ничего особенно занимательного, способного удержать меня там, в Бадене не было, ибо мне довелось достаточно долго пробыть в Эксе, удовлетворяя любопытство, которое могла вызвать во мне тайна термальных вод, и потому я ограничился беглым осмотром источников, бурлящих прямо посреди течения Лиммата; их высокая температура, достигающая тридцати восьми градусов, вызвана, как считается, наличием гипса и мергеля, покрытого пластами известняка, из которых сформирован Легерберг и сквозь который они просачиваются. Я привожу эту точку зрения, никак ее не оценивая, однако спешу снять с себя всякую ответственность за нее.

Но вот что мне хотелось увидеть и что притягивало меня, словно магнит, так это место, где был убит император Альбрехт и которое потомки его врагов назвали Кениге – фельден, или Королевское поле. Это поле, расположенное, как уже было сказано, на берегах Ройса, тянется до Виндиша, древней Виндониссы римлян, основанной Германиком во время его походов на Рейн. Античный город, от которого сегодня не осталось никаких других руин, помимо тех, что скрыты под землей, занимал все пространство от Хаузена до Гебеншторфа и тянулся по берегам Ройса вплоть до слияния рек Ааре и Лиммат. За две недели до того, как я прибыл в эти места, какой-то землепашец разрыл своим плугом древнюю могилу и нашел там обломки шлема, щита и одного из тех бронзовых мечей, какие только испанцы умели закаливать в Эбро, делая их лезвие острее, чем у железного и стального оружия.

На том самом месте, где испустил дух император Альбрехт, его дочь Агнесса Венгерская построила монастырь Кенигсфельден. Его алтарь воздвигли там, где рос дуб, у которого сидел, прислоняясь к нему, император, когда его племянник Иоганн Швабский ударом копья пронзил ему горло. Агнесса приказала вырвать с корнем дерево, забрызганное кровью ее отца, и сделать из него ларь, служивший ей для хранения траурной одежды, которую она поклялась носить всю оставшуюся жизнь.

Вокруг клироса помещены изображения двадцати семи рыцарей, которые молятся, стоя на коленях. Рыцари эти – дворяне, убитые в битве при Земпахе. Среди этих настенных росписей установлен бюст – скульптурный портрет герцога Леопольда, пожелавшего умереть вместе с теми, кого он привел на поле битвы. Клирос, освещаемый через одиннадцать окон, цветные витражи которых – чудо XV века, отделен от церкви перегородкой; перейдя из одного помещения в другое, оказываешься у гробницы императора Альбрехта: она квадратной формы и окружена крашеной деревянной балюстрадой, у четырех углов и у четырех колонн которой развешены гербы членов императорской семьи, спящих вечным сном рядом с ее главой.

Дело в том, что, помимо императора Альбрехта, потерявшего на этом месте жизнь, под этим камнем покоятся, как указывает надпись на балюстраде, «его жена Елизаветау родившаяся в Каринтии, его дочь Агнесса, бывшая королева Венгрии, а также наш повелитель герцог Леопольду убитый при Земпахе».

Вокруг этих императорских останков покоятся останки герцогские и княжеские: герцога Леопольда Старого, его жены Екатерины Савойской, его дочери Екатерины Габсбургской, герцога Луссенского, герцога Генриха и его жены Елизаветы Вирнебургской, а также герцога Фридриха, сына римского императора Фридриха, и его жены Елизаветы, герцогини Лотарингской.

Ну а вокруг этих захоронений, под украшенными гербами плитами, погребены шестьдесят рыцарей в увенчанных коронами шлемах – все они были убиты в сражении под Земпахом; наконец, в соседних часовнях, образуя достойное обрамление этого оссуария, покоятся: справа – семь графов Габсбургских и два графа Гриффенштейнских, а слева – четыре графа Лауфенбургских и пять графов Райнахских и Брандисских.

Так что если бы сегодня Господь позволил, чтобы император Альбрехт поднялся из могилы и разбудил окружающих его мертвых придворных, у него образовалась бы такая благородная и многочисленная свита, какой нет ни у кого из королей, носящих скипетр и корону в наши дни.

В то время как я попирал ногами прах всех этих феодальных владетелей, тот человек, что сопровождал меня, заметил, что настало время вечерни, и, хотя никто не должен был явиться на этот призыв, ударил в колокол – тот самый, который подарила монастырю Агнесса. Я подошел к этому человеку и поинтересовался у него, состоится ли богослужение.

– Нет, – ответил мне он, – я звоню, призывая к вечерне мертвых; оставим же их в их церкви.

И мы вышли.

Он звонит так трижды в день: первый раз – перед началом мессы, второй – перед вечерней и третий – возвещая время молитвы, обращенной к Богородице.

Мы направились в монастырь святой Клары, где находится опочивальня, куда в возрасте двадцати семи лет, с сердцем, наполненным рвением молодости и жаждой мести, вошла Агнесса, молившаяся здесь более полувека, и откуда она вышла, по ее словам, очищенной от всякой грязи, чтобы по достижении восьмидесяти четырех лет присоединиться к своему отцу.

В наддверии при входе в эту комнату изображен в полный рост шут королевы: его звали Хенрик, и он был из кантона Ури. Без сомнения, этот портрет служил намеком на радости, удовольствия и суетность мира, которые Агнесса, удалившись в монастырскую обитель, оставила за пределами своей кельи.

Эта келья оставалась печальной, голой и строгой, как жилище самой ревностной инокини, все то время, пока там жила дочь Альбрехта. В шкафчике у изножья кровати еще стоит грубой работы ларь, где монахиня-сирота хранила свою траурную одежду. Он вырезан из дуба, и в некоторых местах кора дерева оставлена нетронутой: это те ее участки, что были залиты кровью. После смерти Агнессы в этой келье жила Цецилия фон Райнах, которая, потеряв мужа и братьев в битве при Земпахе, в свою очередь пришла сюда, чтобы обрести убежище в монастыре и утешение в Боге. Именно она велела написать в этой самой келье портреты двадцати семи коленопреклоненных рыцарей, и фрески в часовне – всего лишь копии с них.

День клонился к вечеру, и было уже три часа пополудни; в Кенигсфельдене я увидел все, что тут стоило осмотреть, и, поскольку мне хотелось попасть в тот же вечер в Аарау, я снова сел в коляску, нанятую мной в Бадене. Однако, при всем своем желании ехать как можно быстрее, через час я остановил коляску у подножия Вюльпельсберга: дело в том, что на его вершине высится замок Габсбург, и я не мог позволить себе проехать так близко от колыбели современных цезарей, не посетив ее.

Замок этот расположен на длинной и узкой горе; от него уцелела одна башня, которая, благодаря своей простой и массивной архитектуре, великолепно сохранилась, хотя она и была построена в XI веке; в одном из залов башни, стены которого от времени и дыма стали черными, как эбеновое дерево, еще сохранились остатки скульптурных украшений. На боковой стороне башни примостилось какое-то бесформенное строение, которому она служит опорой; там живет пастушеская семья, превратившая в конюшню оружейный зал великого Рудольфа. Неизжитое у людей ощущение собственной слабости и их старинная привычка к послушанию привели к тому, что несколько лачуг разместилось вокруг этих руин, служивших жилищем первенца Австрийской династии. Название и груда камней, покрытых соломой, – вот и все, что осталось от замка и владений человека, потомство которого царствовало на протяжении пятисот лет и угасло только с Марией Терезией.

Пастух, живущий теперь в этих развалинах и возложивший на себя обязанности проводника, показал мне из окна, выходящего на восточную сторону, небольшую речку, которая протекает по долине и с которой связано одно достаточно любопытное предание. Однажды, когда Рудольф фон Габсбург возвращался из Меллингена, сидя на великолепной лошади, он увидел на берегу реки священника, шедшего причащать умирающего; река вздулась от дождей, и преподобный отец не знал, как переправиться через нее. Он уже решил было разуться, чтобы перейти ее вброд, но в это время к нему подъехал граф, который, спрыгнув с коня, преклонил колено, чтобы испросить благословение у служителя Господа, а затем, получив его, предложил священнику свою лошадь. Тот согласился и переехал реку верхом; граф проследовал за ним пешком до ложа умирающего и помогал служителю культа совершать священный обряд. Когда причащение завершилось, священник вышел из дома и хотел вернуть графу Рудольфу лошадь, которую тот одолжил ему, но благочестивый вельможа отказался и, поскольку священник продолжал настаивать, ответил: "Не дай Бог, отец мой! Разве я осмелюсь воспользоваться лошадью, которая несла на себе Создателя?! Так что оставьте ее себе, отец мой, как залог моей преданности вашему святому ордену: впредь она принадлежит вашей церкви".

Десять лет спустя бедный священник стал капелланом архиепископа Майнцского, а граф Рудольф фон Габсбург выступил претендентом на корону империи. И тогда священник вспомнил, какое смирение проявил перед ним этот вельможа, и решил рассчитаться с ним за полученные от него почести. Должность, которую он занимал, позволяла ему оказывать большое влияние на архиепископа, а тот, в свою очередь, пользовался доверием у курфюрстов. Рудольф фон Габсбург получил большинство голосов и был избран римским императором.

В конце XV века конфедераты предприняли осаду замка Габсбург. Защитой его руководил австрийский комендант, державшийся до последней крайности. Швейцарцы несколько раз предлагали ему почетную капитуляцию, но он неизменно отказывался от нее; наконец, под давлением голода он послал к ним парламентера. Но было уже поздно: противники, узнав, до какого отчаянного положения доведен гарнизон, отвергли все предложения и потребовали от осажденных сдаться на милость победителя; в этих обстоятельствах жена коменданта попросила выпустить ее из замка, разрешив ей унести с собой самое для нее ценное.

Такое разрешение было ей дано: ворота тут же открылись, и она вышла из замка, неся на плечах своего мужа; швейцарцы, верные своему слову, позволили ей пройти, но едва она опустила на землю того, кого спасла ее благая уловка, как он заколол ее, чтобы никто не мог сказать, что рыцарь обязан жизнью женщине.

Несмотря на все мыслимые вопросы, какие я задавал моему экскурсоводу, никаких других преданий добиться от него мне так и не удалось. И потому, увидев, что его познания исчерпаны, я на исходе дня снова сел в коляску; спустя четверть часа я уже проезжал мимо купален Шинц-наха, а в Аарау приехал еще достаточно рано, чтобы побывать на лучшей ножевой фабрике города.

Эту продукцию столицы Ааргау мне чрезвычайно расхваливали, и при такой ее известности было бы досадно проехать мимо столь знаменитого производства, не увезя с собой образчик его изделий. И потому, невзирая на то что мой кошелек был крайне тощ, а пополнить его мне предстояло лишь в Лозанне, я решил пожертвовать частью оставшихся у меня денег, ибо был убежден, что подобный случай мне уже никогда больше не представится. В итоге я за десять франков купил пару бритв, которые были упрятаны в кожаный ремень, предназначенный для их правки, и, в восторге от своей покупки, вернулся в гостиницу, чтобы опробовать их.

Проведя лезвием брадобрейного инструмента по этому ремню, я заметил, что на его ручке написан адрес; я был этим очень обрадован, так как у меня появилась возможность дать его тем из моих друзей, кто, приехав в Швейцарию, хотел бы, как и я, воспользоваться случаем и обзавестись бритвами на ножевой фабрике в Аарау. Вот этот адрес:

"Для флота.

Франсуа БЕРНАР;

Производитель Бритв и Бритвенных ремней,

Париж, улица Сен-Дени, 74".

Это были лучшие бритвы из всех, какие мне когда-либо встречались.