Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

LX
ОСТРОВ СВЯТОГО ПЕТРА

Унижение, испытываемое мною при мысли, что я проделал тысячу двести льё ради того, чтобы покупать в Аарау бритвы с улицы Сен-Дени, стало причиной того, что на следующий день, сразу после завтрака, я покинул гостиницу «Аист», избранную мною накануне вечером для ночлега, и продолжил путь, проехав через Ольтен, очаровательный городок в кантоне Золотурн, расположенный по берегам Ааре и известный тем, что его жители некогда воздвигли памятник Тиберию Клавдию Нерону, "quod viam per Jurassi valles duxit[57]57
  Ибо он повелел проложить дорогу через долины Юры (лат.).


[Закрыть]". Поскольку никаких следов этой античной римской дороги не существует, я остановился там лишь для того, чтобы дать лошади передохнуть, и к трем часам пополудни прибыл в Золотурн, так что у меня оставалось ровно столько времени, чтобы успеть подняться на Вайссенштайн и полюбоваться оттуда заходом солнца.

К этой экскурсии меня особенно склоняло то, что, в отличие от Альпийских гор, Вайссенштайн, относящийся к горам Юры, достиг определенной степени цивилизации – это, несомненно, определялось его близостью к Франции. Чтобы добраться до самой высокой его вершины, достаточно лишь сесть в удобную коляску и сказать: "Пошел!" Стоимость такой поездки составляет двадцать франков, то есть несколько дешевле, чем подниматься туда пешком, наняв проводника. Подобный способ передвижения устраивал меня еще и потому, что силы мои начали иссякать и с каждым днем привлекательность гор убывала в моих глазах. Я оставил за своей спиной столько вершин, что воспоминания, сохранившиеся у меня о них, весьма напоминали хаос, и в этом нагромождении Пелиона на Оссу я действительно уже не мог отличить Оссы от Пелиона. Так что мне оставалось лишь возблагодарить Бога за то, что, вопреки обычному своему промыслу, самое лучшее он сохранил для меня напоследок. Я как можно удобнее разместился в коляске, возложив на кучера заботу о моей царственной особе, возвысил Франческо до ранга моего историографа, поручив ему внимательно и добросовестно отмечать все примечательное, что встретится нам в пути, и заснул сном невинного младенца; три часа спустя я проснулся у дверей гостиницы и тут же спросил Франческо, что привлекло его внимание по дороге; как выяснилось из его ответа, более всего он был поражен тем, что дорога все время шла вверх.

Поскольку в Золотурне у меня не было времени поесть, я дал наказ г-же Бруннер, хозяйке гостиницы, со всей заботой отнестись к обеду, который она собиралась мне подать. Госпожа Бруннер заявила, что для приготовления образцового обеда ей понадобится час, и спросила, нет ли у меня желания с пользой провести это время, поднявшись на вершину Рётифлуэ. Я содрогнулся всем телом: мне подумалось, что меня самым бессовестным образом обманули, что гора, на которую я так легко поднялся, сулит мне одни лишь разочарования и я обречен взбираться на другую собственными ногами; однако, обернувшись, я увидел за дверями кухни такое необъятное и такое величественное зрелище, что несколько успокоился. Тогда я поинтересовался, насколько больше можно увидеть с вершины Рётифлуэ в сравнении с вершиной Вайссенштайна, и услышал в ответ, что оттуда мне удастся увидеть долины Юры, часть Северной Швейцарии, Шварцвальд и несколько вершин Вогезов и Кот-д’Ора; на это я ответил, что за последние четыре месяца мне довелось повидать столько гор, что я прекрасно представляю себя, как могут выглядеть и эти, а потому ограничусь панорамой Вайссенштайна.

Одновременно я поинтересовался, нельзя ли взамен этого приготовить мне ванну; г-жа Бруннер ответила, что нет ничего проще, и мне надо лишь сказать, какую ванну я предпочитаю – водную или молочную.

Понимая, насколько велика была у меня в эти минуты тяга к сибаритству, нетрудно догадаться, какие желания пробудило во мне последнее предложение; к несчастью, молочная ванна должна была быть императорским наслаждением, которое мог позволить себе только банкир. Вспомнив, какие мерки молока доставляли в Париже к моей двери по утрам и как мой слуга из месяца в месяц не переставая суммировал их стоимость, по семьдесят пять сантимов за каждую, я подсчитал, что таких мерок, особенно при моих габаритах, понадобится от тысячи двухсот до тысячи пятисот, и это самое малое. Но тысяча двести раз по семьдесят пять сантимов это, все же, изрядная сумма. Сунув руку в карман жилета и пропустив между большим и указательным пальцами одну за другой пять последних золотых монет, оставшихся у меня на дорогу до Лозанны, я убедился в том, что их не хватит даже на задаток, и скромно попросил водную ванну.

– Вы делаете ошибку, – сказала мне г-жа Бруннер, – молочная ванна ненамного дороже, однако она значительно полезнее.

Меня тотчас охватил страх, что при таких ценах даже водная ванна может оказаться мне не по карману.

– Неужели! – живо откликнулся я. – И какая же у них разница в цене?

– Водная ванна стоит пять франков, а молочная – десять.

– Как это десять франков?! – воскликнул я. – Десять франков за молочную ванну?

– Да, конечно, сударь, – ответила славная трактирщица, не поняв моего вопроса, – молочные ванны сейчас немного подорожали, поскольку коровы теперь спускаются с горных пастбищ; в августе и в сентябре такие ванны стоят всего лишь шесть франков.

– Вот как! Что ж, госпожа Бруннер, такая цена меня совсем не смущает; распорядитесь подогреть мне молочную ванну, и поскорее.

– Вы будете принимать ванну в своей комнате?

– А можно принимать ее в своей комнате?

– Как пожелаете.

– За обедом?

– Разумеется.

– У окна?

– Замечательно.

– Любуясь заходом солнца?

– Совершенно верно.

– И при всем при этом обед будет съедобен?.. Да ваша гостиница – просто рай, госпожа Бруннер!

– Сударь, – ответила мне хозяйка, поклонившись, – я беру постояльцев на полный пансион и делаю скидки тем, кто останавливается на две недели.

К сожалению, я не мог воспользоваться этим экономически выгодным предложением, сделанным мне г-жой Бруннер, и, ограничившись просьбой поторопиться с ванной, поднялся в свою комнату. Поскольку никаких других путешественников, кроме меня, в гостинице не было, мне выделили самую большую и самую удобную спальню; я вышел на балкон и, признаться, при всей своей привычке к прекраснейшим видам Швейцарии пришел в восхищение от раскинувшейся передо мной панорамы.

Вообразите себе полукруг в сто пятьдесят льё, справа ограниченный Главным Альпийским хребтом, а слева – бесконечным горизонтом, охватывающим три реки, семь озер, двенадцать городов, сорок деревень и сто пятьдесят шесть гор, причем все это окрашено в тысячу цветов лучами заходящего осеннего солнца, и ты видишь все это, сидя в ванной, стоящей возле накрытого стола с великолепным обедом, – и тогда вы составите себе представление о панораме Вайссенштайна, открывающейся в наиприятнейшей обстановке; мне, во всяком случае, этот вид показался великолепным.

Однако у меня недостает смелости описывать его, ибо, при своем пристрастии свято и непоколебимо придерживаться истины, я чрезвычайно опасаюсь, что на мое описание могли бы оказать воздействие ванна и обед.

Я спал самым прекрасным и самым безмятежным сном, когда на следующий день Франческо вошел в мою комнату в четыре часа утра: он рассудил, что раз я видел заход солнца, то мне никак нельзя упускать возможность увидеть и его восход, чтобы составить себе полное впечатление; ну а поскольку я уже все равно проснулся, то мне подумалось, что для меня лучше всего будет согласиться с его мнением.

Однако в гостинице г-жи Бруннер я уже приобрел привычки сибарита, и потому, вместо того чтобы встать с постели, я велел пододвинуть мою кровать к окну, и мне понадобилось лишь открыть глаза, чтобы насладиться тем же зрелищем, какое на Фаульхорне и на Риги стоило мне таких тягот и усилий. Несмотря на развязность моего поведения, солнце на заставило себя ждать и, со своим неизменным постоянством и великолепием, взошло, заставив сверкать, словно череду вулканов, необъятную цепь ледников, протянувшуюся от Монблана до Тироля. Я любовался всеми переливами света при его возвращении так же, как прежде следил за всеми изменениями его красок, когда он уходил; затем, когда этот удивительный волшебный фонарь стал утомлять меня самой своей возвышенной красотой, я велел закрыть окно, задернуть шторы, пододвинуть кровать к стене и, закрыв глаза, снова заснул, будто все это было лишь грезой.

Поскольку после этой картинной сцены никто больше не решился войти в мою комнату, я взял на себя смелость проснуться лишь в полдень и проспал, таким образом, шестнадцать часов за вычетом сорока минут, потраченных мною на любование восходом солнца.

Так как у меня было желание осмотреть Золотурн повнимательнее, мне следовало поторапливаться; поэтому я велел запрягать и через полтора часа спустился к воротам города.

Золотурн имеет совершенно квадратную форму и укреплен лучше, чем любой другой город в Швейцарии; старинная башня, построенная, по утверждению жителей, римлянами и существовавшая еще до Рождества Христова, показалась мне постройкой VII или VIII века. Вначале она высилась одна, как указывает ее название Золотурн, но постепенно к ней стали примыкать дома, которые, собравшись под ее защитой, образовали город, отличающийся одной особенностью – здесь все определяется числом одиннадцать: в городе одиннадцать улиц, одиннадцать водоразборных фонтанов, одиннадцать церквей, одиннадцать каноников, одиннадцать капелланов, одиннадцать колоколов, одиннадцать пожарных насосов, одиннадцать рот городского ополчения и одиннадцать советников.

Город владеет арсеналом, устроенным лучше всех других в Швейцарии; в первом зале расположен артиллерийский парк из тридцати шести пушек; этот зал опирается на три колонны, увешанные трофеями; первая из них украшена добычей, взятой под Муртеном: там висит знамя герцога Бургундского и стяг рыцарей Святого Георгия; вторая колонна посвящена памяти о битве под Дорнахом, и здесь по их двойным головам можно узнать орлов Австрийской династии; наконец, на третьей колонне висят два знамени, захваченные в битве под Санкт-Якобом у нашего короля Людовика XI.

Второй зал отдан ружьям: в то время, когда я посетил его, там находилось шесть тысяч стволов в совершенно исправном состоянии, которые в случае необходимости можно было немедленно раздать.

В третьем зале хранятся доспехи: две тысячи полных наборов боевого снаряжения XV, XVI и XVII веков разложены здесь как попало, без всякого порядка и без всякого знания дела. В центре арсенала возвышается овальный стол, вокруг которого сидят тринадцать воинов, воплощающих тринадцать кантонов. Чтобы облачить представляющие их манекены, швейцарцы выбрали тринадцать огромных доспехов, которые по виду могли бы принадлежать племени титанов. Это напомнило мне Александра Македонского, приказывавшего закапывать, обозначая его имя и название олимпиады, в годы которой он царствовал, конские удила огромного размера, чтобы потомки судили о росте его воинов по росту их коней.

После арсенала нам предстояло посетить кладбище в Цухвиле: то было своего рода политическое паломничество, так как на этом кладбище находится могила Костюшко. На памятнике, имеющем форму высокого прямоугольного обелиска, начертана такая эпитафия:

VISCERA

THAD DA El KOSCIUSZKO DEPOSITA DIE XVIIOCTOBRIS M DCCC XVII .[58]58
  Внутренности Тадеуша Костюшко погребены 17 октября 1817 года (лат.).


[Закрыть]

Поскольку других достопримечательностей в городе не было, а после долгого сна на Вайссенштайне мне вполне можно было недоспать ночью, я велел запрячь лошадь в коляску в восемь часов вечера и прибыл в Бьен к часу ночи.

Пока Франческо стучал в дверь гостиницы "Белый крест", я рассматривал находившийся на площади очаровательный фонтан; сверху его украшает скульптурная группа, относящаяся, по-видимому, к XVI веку: она представляет собой ангела-хранителя, уносящего в своих руках агнца, которого Сатана пытается у него отнять. Аллегория души, разрывающейся между добрым и злым началами, была слишком очевидной, чтобы я искал тут иной смысл.

В 1826 году, когда вокруг фонтана разрыли землю, чтобы устроить бассейн, там было найдено большое количество римских монет; часть из них отдали на хранение в городскую ратушу, а другую закопали под новым фундаментом вместе с точно таким же количеством французских монет, помеченных тем же годом. Эти подробности сообщил мне хозяин гостиницы, пользуясь моим родным языком, по которому я уже начал скучать; дело в том, что жители Бьена неожиданно и легко переходят на французский, тогда как в Золотурне на нем говорят не более десятка человек.

На следующий день, в восемь часов утра, нанятые мною лодочники были наготове, и мне следовало присоединиться к ним на косе между Нидау и Фингельцем; с места погрузки я увидел всю панораму небольшого Бьенского озера, одного из самых красивых озер Швейцарии, пользующегося известностью у современных туристов по той причине, что на его острове Святого Петра какое-то время жил Руссо. Этот остров виден издалека, и выглядит он так же, как Тополиный остров в Эрменонвиле, за исключением того, что в Эрменонвиле тополя чуть больше острова, тогда как здесь остров немного больше тополей. К тому же, из предосторожности он опоясан каменной стеной, возведенной с целью придать ему основательность, чтобы при подъеме воды в озере остров не выбросило на берег, как плавучее жилище Латоны.

Наше плавание, которому содействовал северо-восточный ветер, было исключительно приятным. На севере хребет Юры, поросший в верхней его части елями, а на среднем уровне – буками и дубами, отбрасывал в лазурные воды отражение склонов, покрытых виноградниками и усыпанных домами. На юге протянулась цепочка небольших безымянных холмов, за которыми скрывались Берн и Муртен, а над которыми, будто смотрящие вдаль великаны, высились заснеженные вершины Главного Альпийского хребта; наконец, на западе лежал тенистый и тихий островок Святого Петра, а за ним виднелся построенный амфитеатром город Серлье, дома которого словно взбираются по склону Жолимона, чтобы обосноваться на его плато.

Годы, когда Бьенское озеро не замерзает, очень редки. Это природное явление породило довольно странный обычай, которому не могли дать мне объяснения мои лодочники. Интендант острова Святого Петра, принадлежащего больнице Берна, обязан выдавать мешок орехов первому, кто придет на остров по корке льда, образующегося в это время на озере. Почти всегда эту награду получает житель Глареса; но вместе с тем редко случается год, когда не приходится оплакивать гибель какого-нибудь слишком торопливого путника, под которым треснул едва образовавшийся лед и который исчез, чтобы появиться на поверхности лишь после оттепели. Правда, мешок орехов стоит восемь баценов, а восемь баценов равняются восьмидесяти четырем су.

Наша лодка пристала к острову Святого Петра примерно через час; мы пересекли прекрасную дубовую рощу, оставив по левую руку от себя маленький домик, и подошли к гостинице, где находится комната, в которой жил Руссо; ее больше из расчета, чем из почтения, сохранили такой, какой она была в то время, когда он в ней обитал.

Это небольшая квадратная комната без обоев, с выступающими балками, освещенная через единственное окно, которое выходит на южную сторону озера; сквозь этот проем взгляд простирается до Главного Альпийского хребта. Тринадцать соломенных стульев, два стола, комод и деревянная кровать, такая же скромная по виду, как столы и стулья, выкрашенный в белый цвет пюпитр и зеленая фаянсовая печь составляют всю ее обстановку. Люк, находящийся в углу, при помощи стремянки соединяет комнату с нижними помещениями и при необходимости может служить потайным выходом.

Что же касается стен, то они исписаны именами поклонников "Общественного договора", "Эмиля" и "Новой Элоизы", приезжавших сюда со всех концов света. Это коллекция довольно любопытных подписей, где не хватает лишь одной – подписи Руссо.

LXI
ЛИС И ЛЕВ

Поскольку на тщательный осмотр Бьенского острова достаточно получаса, а лодочники были наняты мною на целый день, то я, проявив бережливость, велел им отвезти меня в Серлье, куда мы добрались к полудню; затем мы немедленно направились в Нёвшатель и увидели его через три часа пешего хода, выйдя из Сен-Блеза.

С этой стороны город выглядит довольно живописно, и этим он обязан старинному замку, тринадцать или четырнадцать веков назад давшему свое имя Шато-Нёф полосе земли, застроенной зданиями, которые подступают к озеру, и покрытой садам, которые окружают эти дома и делают каждый из них похожим на виллу. Характеру пейзажа вредит лишь желтоватый цвет камней, из которых построены стены домов: он придает городу вид огромной игрушки, вырезанной из сливочного масла.

Мы вошли в Нёвшатель через проход в баррикаде, сооруженной во время революции 1831 года. Цель этой революции, возглавленной необычайно мужественным человеком по имени Буркен, состояла в том, чтобы избавить город от власти Пруссии и полностью присоединить его к Швейцарской конфедерации.

И в самом деле, положение Нёвшателя было странным, ибо он одновременно входил в состав и республики, и королевства, посылая двух депутатов в швейцарский сейм и платя налоги Фридриху Вильгельму; местная знать и зависящий от нее народ были роялистами, а буржуазия и крестьяне, зависящие только от себя, – республиканцами.

В тот момент, когда я прибыл в Нёвшатель, вопрос о принадлежности города все еще обсуждался: жители Нёвшателя, не понимающие, кто они такие, со дня на день ожидали решения, которое сделало бы их либо швейцарцами, либо пруссаками; пока же взаимная ненависть не иссякала, и гарнизон замка, над воротами которого был виден орел с поломанными во время восстания когтями и короной и с федеральным гербом на груди, не осмеливался выходить в город, и по вечерам на его улицах громко распевали бунтарские песни, которые были подлинным призывом к оружию. Так что время было не слишком благоприятным для того, чтобы собирать легенды и предания: память о всех событиях прошлого растворилась в памяти о революции, и в этот период в Нёвшате-ле не было других героев, кроме нескольких молодых людей, узников прусской тюрьмы, прославленных в здешних местах и никому не известных по именам за стенами города, которому они принесли себя в жертву. Так что я остался в Нёвшателе всего на одну ночь; к тому же, на другом конце озера меня ожидали Грансон и память о героических событиях, происходивших там в XIV и XV веках.

В первом томе нашего повествования мы уже рассказывали, как Отон де Грансон, мавзолей которого сохранился в лозаннской церкви, был убит в Бурк-ан-Бресе, на турнирном поле, Жераром д’Эставайе, который сначала ранил его, а затем, еще живому, отрубил ему, в соответствии с условиями поединка, обе руки. Теперь нам остается рассказать о том, как благородный герцог Карл Бургундский потерпел постыдное поражение от простых жителей кантонов и был наголову разгромлен ими.

Во Франции в конце XV века решался важнейший вопрос: между собой спорили монархическая власть и феодальная вольница. Конечно, на первый взгляд, при сопоставлении поборников двух этих начал, шансы обеих сторон не вызывали особых сомнений, и недальновидные пророки считали возможным заранее предсказывать, кто в этом споре одержит победу. Воплощением королевской власти был старик, голова которого склонялась в большей степени от усталости, чем под бременем возраста, и который жил в укрепленном замке, расположенном далеко от столицы, в окружении немногочисленной стражи из шотландских лучников, брадобрея, сделанного им министром, главного королевского судьи, сделанного им заплечным мастером, и двух лакеев, сделанных им подручными палача. При нем находились также итальянские и испанские алхимики и лекари, проводившие жизнь в подземных лабораториях. Люди эти изготавливали там странные и неведомые яды, и, время от времени призванные королем, они каждый раз заставали его стоящим на коленях перед образом какого-нибудь святого или какой-нибудь иконой Богоматери. Король и алхимик вполголоса беседовали перед алтарем о, несомненно, благочестивых и святых делах, ибо их разговор часто прерывался крестными знамениями, молитвами и клятвенными обещаниями; затем, спустя какое-то время после этой таинственной беседы, возникали слухи о том, что некий принц, взбунтовавшийся против короля и собиравшийся объявить Франции беспощадную войну, неожиданно скончался в то самое время, когда он собирал своих солдат; или что некая вдова знатного вельможи, материнству которой, если оно было угодно Богу, предстояло продолжить знатный феодальный род и укрепить его могущество, раньше времени произвела на свет младенца, оказавшегося мертвым. Сразу после этого король, для которого все складывалось так благоприятно, отправлялся, дабы совершить благодарственные молебны, в паломничество либо к Мон-Сен-Мишелю, либо к кресту Сен-Ло, либо к Богоматери Эмбрёнской; и тогда можно было увидеть, как он появляется из своего логова: с головой, покрытой маленькой войлочной шапкой со свинцовыми образками по кругу, облаченный в камзол из потертого сукна, укутанный в старый плащ с меховой оторочкой и вооруженный всего лишь коротким и легким мечом, – этот странный король, напоминавший ничтожнейшего буржуа из его привилегированных городов и прозванный в народе Лисом из Плесси-ле-Тура.

Представитель феодальной знати, напротив, был полководцем в расцвете сил: он высоко и гордо носил голову, покрытую шлемом с короной; жил в великолепных дворцах или в роскошных шатрах; был постоянно окружен герцогами и принцами; принимал, словно император, посланцев Арагона и Бретани, послов Венеции и папского нунция; открыто и прилюдно вершил суд или мстил, на виду у всех нанося удар секирой или кинжалом. Его навязчивая идея состояла в том, чтобы возродить в своих интересах бывшее Бургундское королевство, именовавшееся Золотым Двором. Он полностью владел Маконне, Шароле и Осерруа и рассчитывал вынудить короля Рене отречься в его пользу от Анжуйского герцогства и Арелатского королевства; он завоевал Лотарингию; держал под залогом земли Ферретта и часть Эльзаса; за триста тысяч флоринов купил герцогство Гельдернское, зарился на герцогство Люксембургское; держал наготове и выставил в церкви святого Максимина скипетр и корону, мантию и хоругвь, и того, кому предстояло короновать его, уже выбрали: это был Георг Баденский, епископ Меца; он заручился обещанием императора Фридриха III сделать его главным имперским наместником, а взамен пообещал ему отдать свою дочь Марию за его сына Максимилиана. Короче, он простер свои руки так, чтобы одной из них касался океана, а другой – Средиземноморья, и всякий раз, появляясь перед своими будущими подданными и проезжая по своему грядущему королевству, он восседал на боевом коне, сбруя на котором равнялась по цене целому герцогству, или же сидел под золоченым балдахином, который смиренно несли четыре вельможи; и тогда люди, видя, как он следует мимо них во всем этом великолепии, с дрожью задумывались о его силе, могуществе и гневе и сторонились, уступая ему дорогу и говоря:

"Горе нашим городам, горе нам, ибо пришел бургундский лев!"

Эти два человека, стоявшие лицом друг к другу и готовые вступить в схватку, были: Людовик Хитрый и Карл Смелый.

Вот каково было положение короля Франции.

Он только что подписал договор с герцогом Бретани, ненадежным союзником, с которым ему удавалось сохранять дружеские отношения лишь при помощи золота и обещаний, и только что возобновил перемирие с королем Арагона. Он приказал убить графа д’Арманьяка, стремившегося привести во Францию англичан, и, устроив так, что у беременной графини случился выкидыш, завладел ее графством. Он отравил герцога Гиенского и присоединил его герцогство к королевским владениям; он привлек герцога Алансонского к суду и конфисковал его владения; он приказал казнить коннетабля де Сен-Поля и упразднил его должность; он осадил в Карлй герцога Немурско-го и, наконец, отдал в жены Людовику, герцогу Орлеанскому, свою дочь Жанну, а Петру Бурбонскому, сиру де Божё, – свою дочь Анну. В это самое время, то есть в конце 1473 года, он старался примирить эрцгерцога Сигизмунда со швейцарцами, предложив одному деньги, необходимые для выкупа его герцогства, а другим – взять их в наемники. Он отправил посольство к королю Рене, чтобы заявить о своих давних притязаниях, какие у него были в качестве наследника своей матери и кредитора, на все владения и имения Анжуйского дома, а также предъявить новые права, которые госпожа Маргарита, королева Англии, недавно получившая свободу благодаря мирному договору, заключенному им в Пекиньи, добавила к прежним, согласившись уступить ему полностью все владения, какие ей полагались из наследства короля Рене. Затем, когда на западе и на юге улеглись все волнения, а на востоке и на севере были раскинуты все сети, он, выставив, как всегда, предлогом паломничество и избрав на этот раз собор Богоматери в Ле-Пюи-ан-Веле, который был знаменит скульптурным изображением Пресвятой Девы, вырезанным из дерева ситтим пророком Иеремией, 19 февраля 1476 года выехал с этой благой целью из Плесси-ле-Тура, но, получив важные известия, остановился в Лионе. Паук оказался в центре своей паутины.

А вот каково было положение герцога Бургундского.

Он только что заключил договор о союзе с императором; он захватил Лотарингию, и, когда победитель вступал в Нанси, справа от него ехал герцог Тарантский, сын короля Неаполя, слева – герцог Киевский, а позади – граф Антуан, великий бастард Бургундский, графы Нассау, Марль, Шиме и Кампо-Бассо; среди его военачальников был Жак, граф де Ромон, дядя молодого герцога, правившего в Савойе, а к числу его преданных сторонников принадлежал епископ Женевский Людовик; он заключил союз с герцогом Миланским, пообещав его сыну свою дочь, уже предложенную им герцогу Калабрийскому и эрцгерцогу Максимилиану; он сумел добиться от короля Рене слова, что тот сделает его своим наследником; наконец, располагая краем Ферретт, отданным ему в качестве залога герцогом Сигизмундом, он отправил туда наместником Петера фон Хагенбаха, который, проявляя высочайшее мужество на войне и в то же время отличаясь свирепостью, сластолюбием и жестокостью, потворствовал честолюбию герцога и был одним из его ближайших друзей и приверженцев. Таким образом, герцогу казалось, что у него все превосходно подготовлено для войны с королем Франции, как вдруг те же новости, какие задержали Людовика XI в Лионе, остановили Карла Смелого в Нанси.

Как уже говорилось, Петер фон Хагенбах был послан наместником в Ферретт. Он вызывающе вступил туда во главе следующего за ним войска, причем впереди него шествовали восемьдесят тяжеловооруженных солдат, на которых была его ливрея белых и серых цветов, с вышитой на ней серебром игральной костью и надписью из двух слов: «Я иду». Одним из главных условий залога края Ферретт было сохранение прав его городов и жителей: первым, что сделал наместник, вопреки этому обязательству, стало введение налога в один пфеннинг за каждый кувшин вина, который там выпивали. Он запретил дворянам охотиться, хотя охота была их неотъемлемым правом, поскольку они являлись полновластными собственниками своих земель. Он давал балы, во время которых его солдаты захватывали мужей и рвали одежду на женах, раздевая их донага; похищал из отцовских домов девушек, еще не достигших брачного возраста; врывался в монастыри и, словно военную добычу, отдавал солдатам невест Христовых. Он захватил замок Ортенбург и всю долину Вилле, принадлежавшие жителям Страсбурга. Он совершал набеги на поместья вельмож в Эльзасе и по берегам Рейна, а также на епископские владения прелатов в Шпейере и Базеле; он взял под стражу бургомистра Шаффхаузена и потребовал за него выкуп; он водрузил знамя Бургундии над владением Шенкенберг, принадлежавшим жителям Берна, а когда те возмутились этим нарушением прав Лиги, ответил, что если они не замолчат, то он направится в Берн, чтобы содрать шкуры с их медведей и сделать себе из них шубу; наконец, один из его помощников, сеньор фон Хойдорф, арестовал обоз швейцарских купцов, направлявшихся со своими тканями на ярмарку во Франкфурт, и заключил пленников в замке Шуттерн.

Столь великие и возмутительные надругательства не могли более продолжаться: жители Танна воспротивились налогу и направили к наместнику посольство из тридцати граждан; наместник приказал солдатам схватить парламентеров и отрубить им головы. Четверо из них уже были казнены, как вдруг в ту минуту, когда палач поднял меч над головой пятого, жена несчастного разразилась такими криками, что они взволновали зрителей и те бросились к эшафоту, убили палача его собственным мечом и освободили двадцать четырех горожан, которых вот-вот должны были казнить.

Со своей стороны, жители Страсбурга узнали, что обоз купцов, направлявшихся в их город, арестован на их землях, товары разграблены, а купцы препровождены в замок Шуттерн; а так как горожане уже затаили злобу на наместника после захвата им Ортенбурга и долины Вилле, это последнее нарушение всякого права переполнило у них чашу терпения. Объединившись и вооружившись, они внезапно напали на крепость, которую Хагенбах превратил в тюрьму, освободили швейцарских купцов и, стерев с лица земли замок бургундского Гесслера, торжественно увели их с собой.

Посреди этих волнений и этой нарастающей ненависти случилось так, что Петер фон Хагенбах забыл заплатить немецкому капитану, служившему у него наемником вместе с двумя сотнями представителей этой нации. Капитан, которого звали Фридрих Фёгелин, человек небольшого роста и невзрачной наружности, служивший когда-то подмастерьем у портного, пришел к наместнику и потребовал то, что тот был должен ему и его людям. В ответ на это требование Хагенбах стал угрожать Фридриху Фёге-лину, что он велит бросить его в реку; капитан вышел из дома наместника и приказал бить в барабан. Хагенбах, услышав этот призыв к бунту, с мечом в руке выбежал на улицу, чтобы убить наглеца, осмелившегося противиться ему; но немецкие солдаты выставили свои длинные копья, горожане схватили топоры и косы, горожанки – вилы и вертела. Небольшая группа солдат, последовавшая за Хагенбахом, покинула его, и он укрылся в каком-то доме; Фёгелин тут же бросился за ним, арестовал его и передал в руки бургомистра. В тот же день ломбардцы и фламандцы, составлявшие гарнизон и увидевшие, что наместника схватили, бунт повсеместен и некому возглавить их оборону, вступили в переговоры с горожанами: они просили сохранить им жизнь и позволить уйти из этих мест. Такое позволение было им дано. После этого жители Страсбурга тотчас же завладели замком Ортен-бург и долиной Вилле.