Текст книги "Виски со льдом (СИ)"
Автор книги: Байки Седого Капитана
Жанр:
Рассказ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)
– Да.
– Тогда вам известно, что это такое. Знаете, я предпочел бы, чтобы моя жена в очередной раз вышла из себя, чем пройти через это снова; впрочем, не я один мучился: все были в таком состоянии!.. Мне кажется, что это от мерзкого сидра меня выворачивало наизнанку. Вощеная шляпа говорил мне:
"Надо поесть, надо поесть".
Какое там поесть! Наоборот. Через шесть часов пути все мы были в изнеможении. Только молодая англичанка ничего не испытывала. Легкая как тень, она пробиралась среди нас, чтобы поиграть с моими сернами. Она вполне могла бы открыть клетку и выпустить их, и я был бы не в состоянии побежать за ними, уверяю вас.
К вечеру стало штормить, как у них принято говорить. Послышались раскаты грома, и море пустилось в пляс, что не способствовало ослаблению наших страданий. И потому я душой обратился к Богу, а тело препоручил дьяволу. И тут до меня донесся мерзкий запах отбивных котлет, тьфу!.. Это Вощеная шляпа готовил себе ужин. Буря бушевала вовсю, и я подумал:
"Что ж! Если так будет продолжаться, то есть надежда, что мы, по крайней мере, потонем. В такой обстановке за свою жизнь не дашь и двух су". Понимаете, все кружилось так, будто ты пьян. Наступила ночь; на палубе, казалось, не было никого, и пакетбот шел, словно отдавшись на милость Божью; в это время девушка подошла к мачте, прислонилась к ней и застыла. При каждой вспышке молнии я видел ее белый силуэт и бледное лицо, как у святой; ее длинные белокурые волосы развевались на ветру, а глаза пылали лихорадочным огнем; затем я услышал, как она кашляет, и грудь мою пронзила боль. При свете молнии я увидел, как она поднесла носовой платок ко рту, а потом отняла его, залитый кровью. И тогда девушка улыбнулась, но ее улыбка была такой печальной, что душа у меня разрывалась; в это мгновение сверкнула такая молния, что, казалось, раскололось небо, и бедное дитя покачало головой, будто сказало: "Да, я иду туда". Ну а я закрыл глаза, так защемило у меня сердце, и что произошло дальше, мне неизвестно; помню только, что задул ветер, пошел дождь – вот и все. Затем я услышал голоса и сквозь закрытые веки увидел, как мне показалось, свет факелов; наконец, меня подхватили под мышки, и у меня появилась надежда, что теперь меня сбросят в море.
Примерно через полчаса мне стало лучше: я почувствовал на своих руках прикосновения чего-то теплого и мягкого, открыл глаза и посмотрел: оказалось, что это мои маленькие зверушки облизывали меня. Я лежал на постели, в комнате, где жарко горел камин: мы были в Брайтоне.
Понадобилось по меньшей мере десять минут, прежде чем я убедился, что мы находимся на суше; мне казалось, что я все еще ощущаю проклятую качку, но понемногу это прошло, и начал напоминать о себе мой желудок. Ничего удивительного в этом не было, ведь со вчерашнего дня я ничего не ел, к тому же из кухни доносился приятный запах отбивных, и я подумал:
"Отлично! Судя по всему, там готовят ужин". В эту минуту вошел слуга и пролопотал мне несколько слов по-английски, а поскольку он держал в руках салфетку и, пытаясь объясниться жестами, поднес ее ко рту, мне стало понятно: это означает, что суп подан. Я не заставил повторять мне это дважды и встал с постели.
Когда я сошел вниз, меня спросили, из какого я класса – первого или второго.
"Из второго, я ведь не гордый", – ответил я.
Дверь обеденного зала для первого класса была открыта; проходя, я заглянул туда: все уже были при деле, за исключением юной англичанки и ее отца – их за столом не оказалось. Среди пассажиров второго класса я обнаружил моего шалопая в вощеной шляпе: перед ним стояла тарелка с куском говядины!..
"Ну, – сказал я ему, – помиримся? Я сяду напротив вас, идет?.."
"Давайте", – ответил он мне.
В сущности говоря, это был добрый малый…
"Эх! – произнес я, обращаясь к нему. – Стаканчик вина бы, да поскорее, и мне стало бы лучше".
"Вина! – отвечает он мне. – А у вас хватит денег, чтобы заказать себе такую роскошь?! Бутылка вина здесь стоит двенадцать франков".
"Вы хотите сказать – двенадцать су?"
"Двенадцать франков!"
"Вот это да! А что же тогда у вас в кувшине?"
"Эль".
"Что?.."
"Пиво, если вам так понятнее; хотите?"
"Конечно, это не то, чего бы хотелось, но все же лучше, чем вода; наливайте".
"За ваше здоровье!"
"И за ваше тоже!"
"Кстати, о здоровье, – продолжал я, поставив стакан, – а что с нашей девушкой?"
"Какой девушкой?"
"С парохода".
"О! Плохи дела. Она умирает".
"Ба! Она же не болела".
"Да, вашим пустячным недомоганием она не страдала, но у нее был другой недуг куда посерьезнее. Знаете ли, это плохой признак, когда христианин не испытывает того, что испытывают другие, и я догадывался, что должно было случиться; болезнь победила недомогание, и поддерживала бедную девушку смерть. Когда вы находились на судне, девушка ведь одна оставалась на ногах, не так ли? А теперь мы на суше, а она одна лежит и уже не встанет".
"О! – произнес я. – Ну и новостью вы угостили меня перед ужином! Теперь я не смогу есть. Бедное дитя!.."
На следующее утро, на рассвете, когда я, по-прежнему со своими зверушками, собирался уезжать на попутной двуколке, я увидел отца девушки: он сидел во дворе, на каменной тумбе, и, казалось, ни о чем не думал.
"Бессердечный!" – подумал я.
Он был неподвижен, словно статуя.
"О! Этот англичанин, – размышлял я, – бездушный человек; если бы у меня была такая дочь, больная, умирающая, я бы разбил себе голову о стену. Здоровенный бульдог, чтоб тебя!.."
Я кружил вокруг, намереваясь ударить его кулаком, честное слово! Однако он не обращал на меня никакого внимания, как и на все остальное, и вдруг, проходя мимо него, я взглянул на его лицо!.. Бедный страдалец! Две крупные слезы скатились у него из глаз и упали ему на руки.
"Простите, – сказал я ему, – прошу у вас прощения".
"Она умерла!" – воскликнул он.
И в самом деле, в груди у нее разорвался сосуд, и ночью ее задушила кровь.
Я добирался до Лондона два дня. Два дня – это очень долго, если едешь наедине с весельчаком, который всю дорогу поет, а у тебя в голове печальные мысли. Я все время видел перед собой бедную девушку на палубе и толстого англичанина на тумбе; ну да хватит об этом.
И вот, наконец, я приехал в Лондон. Там я спросил, как найти дом по имевшемуся у меня адресу, и мне его показали. У двери я поинтересовался, здесь ли живет человек, который был мне нужен, и мне ответили, что, да, здесь. Я въезжаю туда со своими зверушками, и все слуги собираются вокруг двуколки. В это время какой-то господин подходит к окну и спрашивает по-английски, что такое происходит. Я узнаю моего путешественника.
"Я Габриэль Пайо из Шамони, – отвечаю ему я, – привез вам ваших серн".
"О!"
"Вы помните, что сказали мне?"
"Да-да".
Он узнал меня. Так же, как и вы. О! Что за славный милорд. В доме у него все так обрадовались!.. Серн отвели в великолепную комнату.
"Отлично, – подумал я. – Если так устроили их, то где же поселят меня, неужто во дворце?"
И я не ошибся: важный лакей пригласил меня следовать за ним, и мы поднялись на два этажа. Мне открыли помещение с коврами повсюду, шелковыми шторами, бархатными креслами – роскошь, да и только! Клянусь, я действовал решительно: оставил башмаки у двери и вошел, как к себе домой. Через несколько минут слуга принес мне домашние туфли и спросил, желаю ли я завтракать вместе с милордом или предпочту, чтобы мне подали еду сюда. Я ответил, что поступлю так, как будет угодно милорду. Тогда он спросил, нет ли у меня привычки бриться самому; я ответил ему, что в Шамони меня брил школьный учитель, когда у него было свободное время, но с тех пор, как я находился в дороге, мне приходилось делать это самому.
"Да, это заметно", – сказал мне слуга.
И правда, я порезался пару раз, потому что рука у меня тяжелая, ведь я привык опираться на альпеншток, вы же понимаете…
"К вам пришлют камердинера милорда".
"Присылайте".
Через несколько минут вошел господин в голубом сюртуке, белых коротких штанах и шелковых чулках. Угадайте, кто это был?
– Камердинер.
– Надо же!.. А я принял его за учителя, встал и поклонился ему… Он сообщил, что пришел побрить меня, во что я никак не мог поверить, но он достал бритвы, мыльницу – короче, все необходимое, потом пододвинул ко мне кресло и долго уговаривал меня сесть, ну а я решил показать ему, что умею вести себя, и сказал:
"Нет-нет, я буду стоять, спасибо".
Но он возразил, мол, так ему неудобно. Пришлось сесть; он намазал мне подбородок мылом, пахнувшим мускусом, и лишь тогда провел по лицу бритвой, но это была не бритва, а настоящий бархат; затем он сказал мне:
"Готово".
Я даже ничего не успел почувствовать.
"А теперь, желаете ли вы, сударь, чтобы я одел вас?"
"Спасибо, обычно я одеваюсь сам".
"Принести ли вам белье, сударь?"
"О! Мои вещи – у меня в багаже; уж не думаете ли вы, что я явился сюда, словно голодранец? Велите принести сюда мою дорожную сумку; она полна одежды, идите!"
"И когда вы будете готовы, сударь?"
"Через десять минут".
"Дело в том, что милорд ждет вас к завтраку, сударь".
"Если милорд торопится, скажите ему, пусть начинает: я догоню его".
"Милорд будет ждать вас, сударь".
"Тогда поспешим".
Я тщательным образом приоделся, надел самое лучшее из того, что у меня было. Милорд находился в обеденном зале вместе с женой и двумя хорошенькими детишками. Он представил меня жене и сказал ей несколько слов по-английски.
"Извините, – произнес он, – но миледи не говорит по-французски".
Странным именем ее окрестили, не правда ли, – Миледи?
"Не беда, – говорю я ему, – в этом нет ничего стыдного".
Госпожа Миледи знаком пригласила меня сесть рядом с ней. Милорд налил мне вина; я поклонился присутствующим и поднес бокал ко рту.
"Вино что надо!" – сказал я милорду.
"Да, оно недурно".
"А этот шутник в вощеной шляпе сказал мне, что в Англии бутылка вина стоит двенадцать франков!"
"Да, обычное бордо; но это вино – шато-марго!"
"Как?! Чем лучше вино, тем меньше оно здесь стоит? Удивительная страна!"
"Вы меня не поняли: я говорю, что эта бутылка стоит, по-моему, луидор".
Я взял бутылку, чтобы перелить в нее то, что осталось в моем бокале.
"Что вы делаете?" – спросил милорд, задержав мою руку.
"Я не пью вина, стоящего луидор, это оскорбление Бога: сохраните его на тот случай, если король приедет к вам обедать, так будет лучше".
"Вам оно не понравилось?"
"Я был бы привередлив!"
"Тогда не отказывайте себе в удовольствии, милейший, а я дам вам двадцать бутылок в дорогу".
Пока мы пили бордо и ели бифштексы, все шло хорошо, но в конце завтрака какой-то верзила принес поднос с чашками, серебряный кофейник и бронзовый сосуд, в котором была вода и горел огонь. Все это поставили перед хозяйкой дома; она бросает целую пригоршню какого-то целебного средства в кофейник, открывает кран, и из него течет вода; через несколько минут настой разливают по чашкам.
Милорд берет одну, Миледи – другую; мне передают третью, и я говорю:
"Нет, спасибо; мне еще в голову не ударило, и я не боюсь свалиться; пейте свое лекарство, а я воздержусь".
"Это не когда в голову ударяет, – сказал милорд, – а для пищеварения".
Не осмелившись отказаться во второй раз, я взял чашку и сделал три глотка, не ощутив вкуса; но четвертый выпить оказалось невозможно: напиток был отвратительный! Я поставил чашку на стол.
"Ну как?" – спросил милорд.
"Уф! Н-да!"
"Это отличный чай, привезенный прямо из Китая".
"А Китай далеко?" – спросил я милорда.
"Примерно в пяти тысячах льё от Лондона".
"Ну, если его недостает здесь, то я за ним точно туда не поеду".
Госпожа Миледи шепнула милорду пару слов по-английски; тогда он повернулся ко мне и спросил:
"А вы не положили сахару в вашу чашку?"
"Нет, я не знал, что так полагается!" – ответил я.
"Но в таком случае чай был отвратителен, не так ли?"
"Да уж, вкусным его не назовешь, а кроме того, вы ведь не сказали мне, что надо быть осторожным, и я обжёг себе язык: посмотрите".
"Бедняга!"
"И это еще не все, да-да! Мне кажется, что у меня опять начинается морская болезнь: это все от горячей воды, понимаете ли. Я не переношу горячей воды, мне даже от холодной нехорошо".
"Но что вы хотели бы принять внутрь, Пайо? Ведь надо же что-то выпить".
"Вы позволите мне полечиться самому?"
"Конечно".
"Тогда велите подать мне стакан водки – той, что была накануне".
– Кстати, – сказал я Пайо, радуясь тому, что появился предлог прервать его рассказ, начинавший затягиваться, – я припоминаю, что вам нравился коньяк… Жозеф!
Вошел мой слуга.
– Принесите винный погребец.
– О! Весь не нужно, бутылки будет достаточно.
– Не беспокойтесь. Стало быть, вас очень хорошо приняли в Лондоне? Сколько же дней вы там провели?
– Три дня: в первый день милорд повез меня в свой загородный дом. На глазах у его жены и детей мы выпустили серн в парке – это было очень весело. На второй день мы поехали на спектакль, опять-таки в коляске милорда. На третий день он привез меня к торговцу одеждой, где оказалось более ста пятидесяти готовых платьев, и говорит мне:
"Выберите себе из них полный костюм".
Тут, как вы понимаете, я не растерялся: выбрал бархатный костюм, который висел совершенно отдельно, и померил его – он сидел на мне, как перчатка; кстати, это тот самый костюм, видите!
Пайо встал и дважды повернулся на месте.
"А теперь, – сказал мне милорд, – нужно положить что-то в карманы, чтобы они не болтались; вот вам сто гиней".
"А сколько стоят эти сто гиней?"
"Примерно две тысячи семьсот франков".
"Но вы должны мне всего две тысячи франков".
"За серн – да, верно; ну а семьсот франков – за поездку".
"Тогда, – сказал я ему, – просто не знаю, как вас и благодарить".
"Не стоит; и если вам захочется побыть здесь еще, вы доставите мне этим удовольствие".
"Спасибо, но, видите ли, мне нужно возвращаться домой: моя дочка родила, и меня ждут на крестины; о, если бы не это, я бы остался у вас, мне тут очень хорошо".
"В таком случае, я велю отвезти вас завтра в Брайтон; пароход отплывает послезавтра в Гавр, и я закажу вам место".
"Послушайте, сударь, я бы предпочел уехать другим путем, оплатив коляску".
"Это невозможно, друг мой: Англия – это остров, вроде того Сада, где мы с вами побывали, понимаете? Только вместо льда вокруг – одна вода".
"Что ж, если все обстоит так и ничего поделать нельзя, не будем печалиться, и я уеду завтра".
На следующий день, в ту минуту, когда я садился в коляску, госпожа Миледи вручила мне маленькую коробочку.
"Это подарок вашей дочери", – сказал мне милорд.
"О, госпожа Миледи! – говорю я ей. – Вы слишком добры".
"Можете называть мою жену просто миледи".
"О! Никогда".
"Я вам это разрешаю".
Отказаться было невозможно, и я сказал ей:
"Прощайте, Миледи", как говорю "Прощай, Шарлотта", и вот я здесь.
– Добро пожаловать, Пайо; вы ведь пообедаете со мной, хорошо?
– Спасибо, вы очень добры.
– Отлично; в котором часу вы обычно обедаете?
– Ну, я всегда ем суп в полдень.
– Меня это вполне устраивает: в это время я завтракаю. Договорились, я вас жду.
– Но, – произнес Пайо, теребя в руках шляпу, – дело в том, что, видите ли, я чувствую себя здесь так же, как вы чувствовали себя в Шамони, и ориентируюсь в ваших улицах ничуть не лучше, чем вы ориентировались в наших ледниках; поэтому я нанял проводника, своего земляка, славного парнишку, и велел ему прийти и отобедать со мной за его труды.
– Так приводите и его.
– Это вас не стеснит?
– Ни в малейшей степени; нас будет трое вместо двоих, только и всего, и мы поговорим о Монблане.
– Договорились.
– Кстати о Монблане, у вас же есть письмо для меня от Бальма!
– О! И в самом деле.
– Чем он занимается?
– По-прежнему ищет золотую залежь.
– Да он с ума сошел.
– Что поделаешь, он одержим своей идеей; если бы не это, он был бы богат, ведь ему удалось заработать кучу денег, размером с него самого; но все ушло впустую. Да он наверняка рассказывает вам об этом в письме.
– Хорошо, я прочту его; до встречи в полдень!
– В полдень!
Пайо ушел. Я позвал Жозефа и велел ему заказать завтрак на три персоны в ресторане "У Канкальского утеса", а затем распечатал письмо Бальма. Вот оно, во всей его простоте:
"Пользуясь оказией, предоставленной мне Габриэлем Пайо, который отправляется в Лондон и проедет через Париж, сообщаю Вам, что два господина, адвокаты из Шамбери, решили совершить восхождение на Монблан 18 августа нынешнего года, но им это не удалось из-за ненастья, ибо, хотя эти господа и нанесли мне визит, перед тем как отправиться в путь, они не спросили у меня совета по поводу того, насколько надежной будет погода; в итоге их окутал снежный туман, а потом задул шквалистый ветер и повалил ужасный град, так что им удалось подняться до пастбища Пти-Мюле, но там сильным ветром их опрокинуло на снег, и они вынуждены были спуститься, очень недовольные тем, что не поднялись на вершину. Но моей вины в этом не было, потому что, когда они проходили мимо моего дома, я сказал им, что будет туман; но проводники заявили им, что я старый болтун. А все дело в том, что они слишком молоды и жаждут заработать побольше денег; они не так хорошо разбираются в погоде, чтобы совершать подобные восхождения. Сегодня один молодой англичанин пришел ко мне домой и сказал, что в будущем году он намерен взобраться на Монблан. Мне, тем не менее, хотелось бы услышать, что французы тоже поднялись туда, ведь англичане тут всегда остаются победителями и насмехаются над французами.
Я бесконечно благодарен Вам за то, что Вы вспомнили обо мне и прислали первый том Ваших «Путевых впечатлений». Один парижанин сказал мне, что Вы скоро отдадите в печать второй том; если он будет стоить не очень дорого, я бы хотел приобрести его, а также два тома «Минералогии» Ведана, ввиду того, что в результате моих поисков я, кажется, нашел жилу золотой залежи.
В ожидании вестей от Вас передаю Вам свой привет и остаюсь Вашим преданным слугой,
Жак Бальма, по прозвищу Монблан.
P.S. Я пишу Вам второпях и не очень уверен, что Вы разберете написанное, почерк-то у меня не блещет, ведь я получил всего семнадцать уроков с оплатой по одному су за каждый, а на восемнадцатом уроке мой отец прервал занятия, заявив мне, что это чересчур дорого".
Выйдя из дома, чтобы найти второй том "Путевых впечатлений" и "Минерологию" Ведана, я не переставал восхищаться силой воли этого человека. В двадцать пять лет письмо Соссюра внушило ему мысль о восхождении на Монблан, и, после пяти или шести безуспешных попыток, во время которых ему грозило умереть безвестной и бесславной смертью, ибо он не доверил своего секрета никому, Бальма поднялся на самую высокую в Европе вершину. Позднее, нагнувшись, чтобы попить ледяной воды на берегу Арверона, он заметил в прибрежном песке золотые частицы; с этого времени он задумал отыскать залежь, откуда вода приносила эти частицы, и вот, быть может, он нашел ее, посвятив тридцать лет этим поискам. Что бы мог сделать этот человек в наших городах, если бы он получил образование, соответствующее такой силе характера?
Пробило полдень; Пайо явился минута в минуту.
– Вы пришли один? – спросил я его.
– Парнишка не посмел подняться.
– И почему же?
– Эх! По его словам, он бедняк и, как ему кажется, вы не захотите обедать с ним.
– Да он с ума сошел, пошли за ним…
Внизу, у лестницы, я встретил Франсуа.
– Ну, как переезд? – поинтересовался я у него.
– Закончен, сударь.
– Отлично, тогда поднимайтесь: Жозеф вам заплатит.
– О! Это не к спеху.
– И все же поднимитесь.
Франсуа повиновался.
– Ну! – сказал я Пайо. – Где же ваш товарищ?
– Так вот же он!
– Кто он?
– Франсуа.
– Франсуа?! А разве Франсуа из Шамони?
– Он родился там.
– Тогда подождем его…
Через несколько минут Франсуа спустился, и я подошел к нему.
– Франсуа, – сказал ему я, – надеюсь, вы не откажетесь отобедать со мной и Пайо, если я лично приглашу вас.
– Как, сударь, вы хотите?..
– Я прошу вас.
– О! Вы прекрасно знаете, сударь, что я ни в чем не могу отказать вам.
– Тогда пошли, дорогой Пайо; у меня нет экипажа, как у милорда, но мы найдем фиакр у дверей; у меня нет дома бордо, но я знаю, где его можно найти, и очень хорошего качества, будьте спокойны; что же касается чая…
– Спасибо, но если вам все равно, я бы предпочел что-нибудь другое.
– Что ж, мы заменим его кофе.
– Пусть так, кофе – это христианский напиток, а вот от чая я отказываюсь: это какая-то мерзость.
Я сдержал слово, данное Пайо, угостив его лучшим вином Бореля и лучшим кофе Ламблена; затем, когда мне стало заметно, что он достиг того приятного и умиротворенного состояния духа, которым заканчивается хороший завтрак, я предложил отвезти его за четверть часа в Шамони.
– Вы шутите, сударь?
– Нисколько; через четверть часа, если пожелаете, мы будем у дверей постоялого двора.
– У Жана Терра?
– И увидим Монблан, как я вижу вас.
– Конечно, такое может случиться, – сказал Пайо, – я теперь верю всему, ведь мне столько довелось испытать.
– Так решено?
– Конечно, да.
– Пойдемте!
Мы сели в фиакр; кучер остановился у дверей Диорамы, и мы вошли в нее.
– Где мы? – спросил Пайо.
– На пограничной таможне, и я заплачу сейчас два франка пятьдесят сантимов за каждого из нас.
Я вручил Пайо его входной билет.
– Это ваш проездной документ.
Вскоре мы оказались в полной темноте.
– Вы ориентируетесь, Пайо?
– Нет, что вы.
– Мы около Лез-Эшеля.
– В пещере?
– Вы же сами видите, что света нет.
– Значит, мы уже близко, – сказал Пайо.
– О Господи! Через пять минут, и даже раньше, мы там будем; смотрите.
И в самом деле, наступил тот самый момент, когда Шварцвальд исчезает, уступая место виду на Монблан, и в углу начинающего возникать пейзажа уже различаются снег и ели. Я поставил Пайо так, чтобы его взгляд мог проникать в зрительное отверстие по мере того, как оно расширялось; он смотрел какое-то время, не отрывая глаз, не дыша, вытянув руки, пока разворачивалась волшебная картина, а затем вскрикнул и хотел было броситься вперед, но я удержал его.
– О! – воскликнул он. – Пустите меня, пустите! Вот Монблан, вот ледник Таконне, вот деревня Л а-Кот, а вот и Шамони – позади нас!..
Он обернулся:
– Позвольте мне пойти поцеловать жену и дочь, прошу вас, я вернусь к вам немедленно.
Все зрители повернулись в нашу сторону, и мне стало не по себе из-за моего образа действий: было понятно, что пришло время покончить с этой комедией, и, поскольку Пайо продолжал настаивать на своей просьбе, я сказал ему, что это была не натура, а картинка. Он упал на скамью.
– О! Какую боль вы мне причинили! – воскликнул он и заплакал.
Зрители окружили нас.
– Кто этот человек и что такое случилось? – спрашивали они меня.
– Этот человек – проводник из Шамони, ему показалось, что он снова видит свою родину, и поэтому он плачет; вот и все.
– Прошу у вас прощения, – произнес Пайо, вставая, – но это было сильнее меня.
Он снова взглянул на картину.
– О! Вот же она, моя долина! – промолвил он и, сложив руки, погрузившись в безмолвное и жадное созерцание, стал молча смотреть на полотно, напомнившее ему дни молодости, все счастливые мгновения семейной жизни и все волнения, связанные с родными местами.
Я воспользовался этим его состоянием рассеяности и вышел из Диорамы, опасаясь, что меня примут за соучастника какого-то обмана.
На следующий день, в семь часов утра, Пайо был у меня, на улице Блё.
– Почему вы вчера ушли? – спросил он.
– Я хотел доставить вам удовольствие, а причинил боль, и это меня очень огорчило.
– О, разве это боль! Напротив, всегда приятно снова увидеть свою родину, даже на картине. У вас, парижан, есть улица, но нет родины, и не ваша вина, если вы не имеете об этом представления. Надо родиться в деревне, чтобы понять, что это такое: в Шамони нет ни одного дома, который не был бы известен мне во всех подробностях, и в этом доме нет ни одного человека, который был бы мне посторонним, а на кладбище нет ни одной могилы, которой бы я не знал; стоит мне закрыть глаза, и я все это вижу, тогда как в Париже десяти человеческих жизней, прожитых одна за другой, будет недостаточно, чтобы узнать названия всех здешних улиц.
– Да, это так, друг мой, вы правы; но что происходило там с вами после моего ухода?
– Ну что, там оказался один господин, который побывал в Шамони и даже поднимался в Сад, куда вы не захотели пойти; и тут мне пришлось объяснять всем, как это происходит: как необходимо потратить три дня на то, чтобы совершить восхождение, как в первую ночь приходится спать на вершине горы Л а-Кот – короче, все.
– И зрители этим удовлетворились?
– Кажется, да, потому что они сложились и дали мне пятьдесят франков, чтобы я выпил за их здоровье.
– Послушайте, Пайо, если бы вы остались во Франции или в Англии всего лишь на два года, то вернулись бы в Шамони миллионером.
– Судя по всему, именно так; но в любом случае я не стал бы тратить время на то, чтобы становиться им: я пришел попрощаться с вами, я уезжаю.
– Сегодня?
– Сейчас же… О! Понимаете, вы показали мне мою родину, и мне надо туда вернуться.
Я протянул руку Пайо.
– А вы не хотите поздороваться с Крепышом? Он внизу со своей повозкой.
– Конечно, и с охотой, ведь он оставил у меня воспоминания, которые мне не забыть.
– Тогда идемте.
– А рюмочку?
– Вот это верно.
Я натянул на ноги брюки, накинул халат и проводил Пайо. Крепыш действительно ждал хозяина, стоя у двери, и я его прекрасно узнал.
Пайо попросил разрешения обнять меня; я прижал его славное сердце к своей груди! Он смахнул две слезы, прыгнул в повозку, хлестнул мула и поехал.
Не проехав и десяти шагов, он остановил Крепыша, обернулся и, увидев, что я провожаю его взглядом, сказал мне:
– Помните, что если вы опять приедете в Шамони, то будете там желанным гостем… Ну, поехали!
Через несколько минут он завернул за угол предместья Пуассоньер и исчез. Я поднялся к себе.
– Ну что, – спросил я Жозефа, – вы знаете, почему название улицы Блё – мужского рода?
– Никто не смог мне это объяснить; но если вам, сударь, угодно обратиться к сыну господина Блё, который застроил эту улицу, то он живет через четыре дома от нас.
– Спасибо, я узнал все, что мне хотелось выяснить.
Я выиграл пари у первого филолога Франции, который принял собственное имя за эпитет.
Несколько дней назад, распечатывая тысячи писем, адресованных мне теми, кто упорно полагал, что я удобно устроился в Монморанси, хотя в то время мне приходилось чуть ли не умирать от голода в Сиракузе, я заметил одно письмо с маркой Салланша и узнал почерк Бальма; разорвав конверт, я прочел содержавшееся в нем письмо:
"Пользуясь оказией, предоставленной мне одним господином, парижским доктором, который прекрасно Вас знает, пишу Вам это письмо, чтобы поблагодарить за
"Путевые впечатления" и "Минерологию" Бедана, которые Вы прислали мне с Габриэлем Пайо. Последний труд будет мне очень полезен, с учетом того, что я, как Вам уже известно, нашел золотую жилуу которая должна привести меня к залежи, а поскольку погода стоит прекрасная, завтра я отправляюсь на ее поиски.
От всей души приветствую Вас и тысячу раз благодарю.
Жак Бальма, по прозвищу Монблан.
P.S. Кстати, забыл сообщить Вам, что, прибыв в Шамони, Габриэль Пайо упал и разбился".
Письмо выпало у меня из рук. Вот почему этот человек так торопился вернуться на родину!.. Я оттолкнул ногой корзину, в которой находилась вся моя корреспонденция, и попросил приятеля, находившегося рядом, разобрать ее вместо меня. Через несколько минут он передал мне другое письмо; как и первое, оно было с маркой Салланша; я открыл его и прочел:
"Сударь,
с грустью сообщаю Вам, что письмо, которое Вы адресовали моему отцу, получил яу так как моего достойного родителя уже не было в живых, когда оно пришло в Шамони; поскольку мне известно, с каким участием Вы относились к немуу я излагаю Вам все подробности случившегосяу которые мы смогли узнать.
14 сентября нынешнего годау на следующий день после того, как отец написал Вам письмоу он в поисках золотой залежи ушел вместе с одним местным жителем осматривать окрестности Шамониу в ту сторону, где находятся глубокие пропасти. Мой дорогой отецу как Вам известноу был так увлечен мыслью об этой залежи, что, несмотря на все наши попытки удержать его, все же ушел. Отец и его спутник добрались до края пропасти, но там дорога стала такой узкой и скользкой, что этот человек не захотел идти дальше. Отец мой, как Вы хорошо знаете, был человеком бесстрашным, невзирая на свои семьдесят восемь лет, и он продолжил путь, не обращая внимания на крики своего товарища, который сделал все возможное, чтобы остановить его. Отец ничего не желал слушать; тогда его товарищ вернулся домой, не осмелившись сообщить мне, что отец остался в горах. Как только мне стало известно, что этот человек вернулся, я тотчас отправился к нему и выяснил, что прошло уже три дня с тех пор, как он возвратился; в ответ на мои настойчивые расспросы он заявил мне, что, по его мнению, с отцом случилось что-то нехорошее. Услышав это, я бросился домой, взял альпеншток и, возвратившись к нему, потребовал отвести меня туда, где он оставил моего отца. Он довел меня до тропинки, где они расстались, м л пошел по тому пути, ло которому пошел мой отец; но тщетно я звал его два дня и две ночи: мне не удалось найти никаких следов отца, ни мертвого, ни живого. Его наверняка унесло лавиной или сбросило на ледник…"
Я уронил второе письмо рядом с первым и велел сжечь остальные, не распечатывая их.
