Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Трудно описать, что стало твориться со мной с первого же акта; меня пленила искренность диалога, в котором, по правде говоря, я не понимал тогда ни слова, хотя ритм его передавала простая интонация собеседников; естественность жеста, который при полном безразличии к его красоте мог быть даже избитым, но обязан был точно соответствовать мысли; непринужденность поз, подкрепляющих иллюзию реальности и заставляющих поверить, что актер, озабоченный собственными делами, забыл о том, что все это происходит на глазах у зрителей. И посреди всего этого господствовала поэзия – великая богиня, которая всегда царит в произведениях Шекспира и которую так великолепно передавала Смитсон; эта поэзия полностью перевернула все устоявшиеся мнения и, будто сквозь дымку, позволила мне увидеть сияющую вершину изначально существующих идей. Наконец, когда началась сцена, где весь двор смотрит, как актеры разыгрывают трагедию, реальным сюжетом которой послужила смерть короля Дании; когда, после того как на моих глазах охваченный притворным безумием юный Гамлет лежал у ног возлюбленной, поигрывая веером и сквозь ветки разглядывая мать, я увидел, как по мере развития адской интриги лицо его постепенно приобретает выражение глубокой проницательности, свидетельствующее о великом уме; когда я увидел, как он змеей прополз с правой стороны сцены на левую, приблизился, прерывисто дыша, сверкая глазами и напрягая шею, к королеве и, как только ему стало ясно, что она не может больше выносить зрелища совершенного преступления, что она смущена, отворачивает глаза и вот-вот упадет в обморок, вдруг встал и выкрикнул: "Огня! Огня!" – я тоже готов был вскочить и закричать, как он: "Огня! Огня!.."

С тех пор прошло пять лет; Тальма умер, Кембл разъезжал по Америке, а Смитсон, дав своим творчеством толчок и пример всем актрисам, которые с тех пор приобрели имя в современном театре, ушла со сцены и потерялась в частной жизни, как звезда, угасшая в небе. Ну а я сам, после попыток осуществить свою заветную мечту и, подобно Васко да Гаме, найти потерянный мир, уже в начале моего поприща разочаровался так, как это происходит с другими к концу их жизни, и приехал искать среди гор силы, чтобы продолжить эту борьбу, в которой, как Сизифу, надо без конца отталкивать обрушивающуюся на тебя скалу посредственности. Одна лишь мадемуазель Марс, по-прежнему красивая, по-прежнему молодая, понятая и обласканная публикой, возвышалась на своем пьедестале, находила в своем таланте силы противостоять всему, даже своему успеху, и, как последний дар собственному самолюбию, могла бы, путешествуя по Швейцарии, увидеть свой портрет в одной из хижин.

Как раз на этой минуте моих философских размышлений в комнату вошел Леман; я тотчас бросился к нему.

– Откуда, черт возьми, у вас эти портреты? – спросил я его.

– Я купил их у разносчика, – ответил мне он.

– Почему именно эти, а не другие?

– Потому что это были портреты императора Наполеона и императрицы Жозефины.

– Ваш торговец обманул вас, друг мой: это портреты Тальма и мадемуазель Марс.

– Неужели?!.. Надо же! Когда он появится здесь в следующий раз, я ему их верну.

– Не делайте этого, – сказал я ему, – напротив, свято храните их: да, это портреты вовсе не императора и императрицы, но это портреты великого короля и великой королевы, которые, подобно Наполеону и Жозефине, не оставили наследников.

В конце обеда Леман спросил меня, не хочу ли я пойти вместе с ним в горы, где он должен подготовить все к нашей завтрашней охоте; хотя мне было не очень понятно, как можно подготовить охоту на серну, я ответил, что готов сопровождать его; после этого он наполнил себе карман солью, и мы пошли.

Гора, на которой нам предстояло охотиться, называлась Глерниш: это ледник с двумя вершинами, где серны прячутся, словно в неприступной крепости. Мы прошли по тракту до Митлёди, потом повернули направо, проследовали вдоль берега реки, не имеющей названия, затем перешли ее, прыгая с камня на камень, и углубились в ельник, протянувшийся до подножия Глерниша; после часа ходьбы мы вышли на противоположную сторону этого леса. Прошагав еще примерно час и не придерживаясь при этом никакой дороги, мы подошли, в конце концов, к узкому и неровному гребню, на который Леман ступил, не посмотрев, следую ли я за ним.

Я не остановил охотника, но затем, увидев, что он продолжает идти по этому подобию моста Магомета, позвал его.

– Ну, – спросил он меня, обернувшись, – почему вы не идете за мной?

– Да потому, что я сломаю себе шею.

– Вы полагаете?

– Я в этом уверен.

– Черт!

– А другой дороги нет?

– Есть, но я пошел по кратчайшей.

– И напрасно, я предпочел бы пройти лишнее льё.

– Теперь в этом нет надобности: мы прибыли; смотрите, – добавил он, указывая пальцем на небольшую зеленую площадку, расположенную с другой стороны моста, по которому он шел, – я иду на эту небольшую поляну.

– Что ж, идите; я буду ждать вас здесь до вечера; быть может, завтра я буду похрабрее.

– О! Завтра мы пойдем по другой дороге.

– Лучше этой?

– По тракту.

– Ну, идите, идите, а я отдохну.

Я прилег, но не отрывал глаз от Лемана: он продолжил свой путь, без осложнений закончил опасный переход, начатый им, а затем, выйдя на поляну, вынул из кармана соль и стал разбрасывать ее так же, как землепашец раскидывает зерно. Я смотрел на охотника, пока он был у меня перед глазами, но ничего не понимал в этом замысле и потому дал себе слово спросить у него, что все это означает, по его возвращении; однако вскоре он повернул за откос, скрывший его от моих глаз; я прождал еще десять минут, глядя в ту сторону, где его не стало видно. Внезапно он появился на большом расстоянии от того места, держа в руке ветку и следуя, чтобы вернуться к мосту, по краю пропасти. Приблизившись к гребню, он привязал к ветке красный хлопчатобумажный платок, воткнул ее в трещину между камнями и вернулся ко мне.

– Ну вот, – сказал он, – дело сделано!

– И что из этого следует?

– Из этого следует, что завтра роса растворит соль, разбросанную сегодня вечером, а поскольку серны очень падки на соленую травку, чревоугодие привлечет их к этому месту и их соберется пять или шесть, а может быть, и десять. Место это находится на расстоянии выстрела от скалы, к которой я могу незаметно подобраться. Услышав мой выстрел, они побегут сюда, но мой платок преградит им путь, и все они вынуждены будут пробежать, одна за другой, вблизи того места, где я вас спрячу; так что мы окажемся полными растяпами, если каждый из нас не принесет по серне.

Такая уверенность заметно приободрила меня в преддверии завтрашней охоты. Мы стали спускаться назад, к шале, и прибыли туда в полной темноте. Так как Леман грозил разбудить меня за два часа до рассвета, я удалился в свою комнату и, после возвышенной молитвы, обращенной к Тальма и мадемуазель Марс, заснул сном праведника; этой ночью мне приснилось, что я убил шесть серн.

XLIX
ОХОТА НА СЕРНУ

Леман сдержал слово: в три часа утра он в полном охотничьем облачении вошел в мою комнату; я спрыгнул с кровати и в одно мгновение тоже был готов; некоторое время затем я выбирал между своим карабином, стрелявшим точнее и дальше, и ружьем, обеспечивавшим мне преимущество второго выстрела, и, в конце концов, предпочел ружье. Для меня были приготовлены остатки вчерашнего ужина, но был еще слишком ранний час, чтобы отдавать должное еде. Я ограничился тем, что наполнил фляжку киршвассером и положил кусок хлеба в охотничью сумку. Леман, наблюдавший за мной, рассмеялся.

– Не перегружайтесь, – сказал он, – мы позавтракаем на горе.

И в самом деле, он положил в свой ягдташ уже готовый сверток, содержавший, как мне показалось, вполне неплохой набор провизии.

Мы без промедления вышли из дома, но направились, как и предупреждал меня Леман, уже другим путем, не тем, что накануне; вместо того чтобы идти по дороге до Митлёди, как это было вчера, мы пересекли ее и, двинувшись прямо через поле, спустя полчаса достигли деревушки, которая, по словам моего спутника, носила название Зеерюти. Пройдя через нее, мы оказались на берегу очаровательного, безмятежного и тихого небольшого озера с серебристой гладью. Лишь ручей, стекающий с Глерниша и впадающий, бурля по камням, в это очаровательное озеро, которое напоминало волшебное зеркало, нарушал своим журчанием дивную тишину ночи. Мы поднялись вдоль ручья до его истоков; оттуда Леман двинулся в гору, сделав мне знак следовать за ним: даже находясь вдали от того места, где можно было обнаружить дичь, мы не разговаривали уже довольно долго, опасаясь, что какое-нибудь необычное эхо, из тех, что бывают в горах и разносят голос на такое расстояние, куда не долетит и грохот ружья, совсем некстати и преждевременно разбудит зверей, которых мы собирались застать в момент их пробуждения.

Впрочем, Леман, охотник осторожный и опытный, держался против ветра, так что, при некоторых предосторожностях с нашей стороны, они не могли ни учуять, ни услышать нас. Так мы прошагали примерно полчаса по довольно трудным, но пока еще проходимым тропам; время от времени мы шли мимо больших снежных сугробов, сторонясь их, чтобы снег не захрустел у нас под ногами. В воздухе заметно похолодало: мы приближались к зоне ледников. Наконец, у подножия скалы мы заметили хижину, наполовину ушедшую в землю; Леман толкнул дверь и вошел первым; я последовал за ним.

– Вот мы и пришли, – сказал мне он, – здесь мы можем говорить, нас уже не выдаст эхо; через четверть часа наступит рассвет, и тогда мы займем наш пост.

– А не лучше ли занять его в темноте? – ответил я ему. – Ведь это даст нам дополнительное преимущество, нас не будет видно.

– Да, но может случиться так, что серна, которую мы опередим на ее пути, натолкнется на наш след, и тогда она не только повернет обратно, но еще и поднимет тревогу, предупреждая своих собратьев; в таком случае весь наш поход оказался бы напрасным, тогда как, придя туда вслед за ними, мы не подвергаемся риску, что они нас учуют; остается, правда, опасение, что они нас увидят, но вам надо лишь идти за мной и повторять все мои движения, и я ручаюсь, что, как бы догадливы они ни были, мы их перехитрим. А покамест, если вы не против, давайте закроем дверь и займемся некоторыми мелочами, уместность которых вы оцените еще лучше через два часа, чем сейчас.

С этими словами Леман высек огонь, зажег свечу, открыл нечто вроде шкафа, где оказались кастрюля, сковорода и несколько тарелок, вытащил сверток из своей охотничьей сумки и поместил возле этой утвари фляжку вина, хлеб, сыр и сливочное масло.

– О! – откликнулся я, выражая одобрение этим приготовлениям.

– Вам понятно? – спросил Леман. – Здесь, на этой поляне, любуясь одним из самых прекрасных альпийских видов, мы приготовим нечто более изысканное, нежели королевская трапеза, а именно, охотничий завтрак; я подумал, что вам это понравится больше, чем если бы мы вернулись в Гларус.

– И вы правильно подумали, – заметил я. – Но какое фрикасе мы приготовим на этом масле и что будем есть с этим хлебом?

– Э! Наш завтрак – в стволе нашего ружья.

– Черт! – воскликнул я. – А мое еще пусто.

– Так зарядите его: я-то свое уже зарядил.

Я вставил в один ствол заряд, содержащий десять крупных дробин, а в другой – две сцепленные пули.

– Ну вот, – сказал я, – готово.

Леман взглянул на ружье, заряжавшееся так быстро и так удобно, взял его у меня из рук и стал осматривать со всех сторон, качая головой.

– Не хотите воспользоваться им и отдать мне ваш карабин? – спросил я охотника.

Он задумался на мгновение.

– Нет, – ответил он, возвращая мне ружье, – мой карабин – старое оружие, но оружие, знакомое мне; уже десять лет мы не расстаемся, только спим каждый в своем углу; я уверен в нем, как и он во мне, и все эти новейшие людские выдумки не рассорят нас друг с другом; так что оставьте себе ваше ружье, а я сохраню мое, и давайте поспешим занять наш пост, поскольку серны, должно быть, уже заняли свой.

Мы тотчас вышли из хижины; небо уже начало бледнеть от слабого света утренней зари; у наших ног протянулось по-прежнему спавшее в темноте маленькое озеро, у одного конца которого находилась деревня Зеерюти, а у другого – Рихизау; сзади нас возвышался горный хребет, с которого, напоминая белые волосы, свешивались нижние края ледника. Через двадцать шагов дорогу нам пересек широкий овраг примерно в четверть льё длиной; через овраг был переброшен ствол дерева; я огляделся и, увидев, что другого пути нет, положил ладонь на руку Лемана; он прекрасно понял меня.

– Не тревожьтесь, – сказал он мне тихим голосом, – это моя дорога, ваша будет полегче: идите вдоль оврага, и у его края вы увидите большую скалу, нависшую над небольшой поляной шириной в двадцать шагов; эта поляна – своего рода остров и со всех сторон окружена пропастями: как только я выстрелю, серны помчатся в эту сторону, и, сколько бы их ни было, все они спрыгнут со скалы на поляну, а с поляны, с другой ее стороны, – на лужайку, расположенную под ней, как сама она расположена под скалой. Теперь идите в засаду, не шумите и ждите.

– А можно мне на секунду задержаться здесь, чтобы посмотреть, как вы без балансира переберетесь на другую сторону?

– Да запросто, это не так уж и трудно. Смотрите!

Леман снял башмаки, повесил карабин на плечо и, цепляясь босыми ступнями за неровности сосны, пошел по этому узкому и неустойчивому переходу с такой же уверенностью, с какой я мог бы идти по мосту Искусств.

Зрелище, впрочем, было настолько пугающим, что, всего лишь глядя на этого человека, я чувствовал, что голова у меня начинает кружиться, волосы, покрываясь потом, встают дыбом, а нервы напряжены так, что вот-вот разорвутся; не в силах стоять и наблюдать происходящее, я был вынужден присесть.

За несколько секунд Леман благополучно перешел на другую сторону оврага и, обернувшись, увидел, что я сижу; по его удивленному взгляду я понял, что ему совершенно непонятно мое поведение. Я тут же встал и направился к тому месту, которое было мне назначено. Спустя десять минут я подошел к скале и узнал поляну, о которой говорил Леман: она располагалась над воронкообразным оврагом, видневшимся у подножия этой скалы; однако, признаться, мне было совсем непонятно, как серны совершат свой двойной прыжок, поскольку скала была высотой около двадцати футов, а ширина оврага составляла пятнадцать-двадцать футов.

Осмотрев предоставленные мне владения и заняв свой пост, я перевел взгляд туда, где оставался Леман, и увидел, как он, сделав большой крюк, чтобы держаться против ветра, карабкается по склону горы, скорее напоминая ползущую змею или крадущегося ягуара, чем человека, Богом наделенного ногами, чтобы ходить, и os sublime[46]46
  Высоко поднятая голова (лат.) – Овидий, «Метаморфозы», I, 85.


[Закрыть], чтобы видеть небо.

Время от времени он вдруг замирал, оставаясь неподвижным, словно ствол дерева, и тогда, поскольку мой взгляд был устремлен в одну и ту же точку, все предметы сливались у меня перед глазами, я не мог уже разобрать, где там охотник, а где окружающие его скалы, до тех пор, пока какое-нибудь новое движение не позволяло мне отличить живое существо от неживой природы; затем он снова устремлялся вперед, с теми же ухищрениями и с теми же предосторожностями, используя все неровности почвы, какие могли помочь ему передвигаться незаметно для пугливой дичи, к которой он пытался подобраться; время от времени я замечал, как он прячется за кустом, и тогда мне казалось, что он остановился там, где я потерял его из виду. Я стоял, приковав взгляд к тому месту, где, по моему предположению, он должен был находиться, как вдруг обнаруживал его в тридцати – сорока шагах оттуда и видел, как он идет, согнув ноги в коленях, или ползет на животе – в зависимости от того, какой способ передвижения позволяла ему использовать местность; наконец, я заметил, что он остановился позади скалы, поднял голову, приложил карабин к плечу и стал прицеливаться, но через мгновение, опустив оружие, передвинулся еще на десять футов, добрался до другой скалы, опер о нее ствол своего карабина, снова прицелился, а затем застыл, как утес, служивший ему опорой. Надо быть охотником, чтобы понять, какие чувства охватили меня: я задыхался, сердце мое рвалось из груди с такой силой, что я слышал его биение. Наконец, вспышка прочертила гору, и через секунду до меня докатился грохот, который пронесся над моей головой, а затем загремел, словно гром, отзываясь эхом с Глерниша; что же касается Лемана, то он лежал на прежнем месте, не двигаясь после выстрела. Я не мог понять, почему охотник замер, но вдруг увидел, как он опустил дуло карабина на скалу, во второй раз приложил его к плечу, прицелился с той же тщательностью, и вслед за новой вспышкой снова послышался грохот; на этот раз Леман тотчас встал, махнул мне рукой и крикнул, предупреждая, чтобы я был наготове. И в самом деле, в тот же миг надо мной промелькнула тень и на поляну спрыгнула серна, которая тут же в стремительном прыжке, настолько быстром, что я едва успел ее разглядеть, перескочила на другую сторону оврага. Я еще пребывал в совершенном изумлении от такой скорости, как вдруг другая тень повторила тот же маневр. Я машинально вскинул ружье на плечо, и в ту же секунду промелькнула третья тень; в то мгновение, когда серна опустилась на поляну, я выстрелил в нее дробью и, судя по всему, попал; я тотчас бросился к краю оврага и увидел серну: раненная, вне всякого сомнения, она не смогла перепрыгнуть через него и теперь удерживалась копытами за небольшие шероховатости на отлогом склоне скалы. Я воспользовался этим мгновением, при всей его краткости, и выстрелил во второй раз; серна тут же оторвалась от откоса, за который она удерживалась, и скатилась на дно оврага. Я бросил ружье и, переступая с камня на камень, с дерева на дерево, не помню уже как, стал спускаться; в эту минуту ни о каком головокружении речи больше не было: я видел, как серна содрогается в предсмертной агонии и боялся, как бы она не поднялась, не отыскала какого-нибудь подземного лаза и не скрылась от меня так или иначе, а потому, не придавая значения способу, каким можно было к ней спуститься, и не думая о том, каким образом можно будет потом подняться наверх, я без всяких происшествий, если не считать того, что мои штаны полностью лишились своей задней части, соскользнул с высоты в тридцать футов по каменистому склону и, немедленно оказавшись рядом с моей жертвой, с ожесточением набросился на нее, все еще опасаясь, что ей удастся ускользнуть от меня, если я не схвачу ее; однако опасаться этого уже не стоило: серна была мертва.

Я тотчас же связал все ее ноги вместе, взвалил ее себе на спину и, чрезвычайно гордый своей добычей, вознамерился присоединиться к моему спутнику. К несчастью, в этом-то и заключалось затруднение: я оказался на дне самой настоящей воронки, и склон ее ни с какой стороны не был достаточно пологим, чтобы я мог подняться по нему сам, без посторонней помощи. С минуту я кружил по этой яме, почти так же, как это делают медведи в Ботаническом саду, а затем, понимая, что у меня нет никакой возможности с честью для себя завершить восхождение, решил преодолеть ложный стыд и позвать Лемана на помощь. Но стоило мне открыть рот, как я услышал, что он сам зовет меня; я тут же ответил ему. Через секунду он появился на краю поляны: на шее у него висели две серны.

– Какого черта вы там делаете? – спросил он меня. – И зачем вы туда спустились?

– Черт побери! Вы же видите, – ответил я, указывая на свою добычу, – я спустился сюда за своим завтраком, однако не могу подняться наверх, только и всего.

– Вот оно что! – отозвался он. – По-видимому, мы оба сделали свое дело; браво! Теперь остается вытащить вас оттуда.

– Разумеется, – ответил я, – на мой взгляд, в данный момент это, действительно, самое главное.

– Хорошо, подождите меня.

– О! Можете быть спокойны: я не сбегу.

Леман спустился тем же путем, что и я, по скалам, проделав это с невероятной ловкостью, и через несколько секунд оказался на краю склона, вдоль которого я соскользнул вниз.

– Ну а теперь, – спросил он меня, бросая мне конец веревки, – нет ли у вас желания избавиться от вашей серны, которая утяжеляет вас на шестьдесят фунтов?

– С большим удовольствием.

– Тогда привяжите ее за ноги к концу веревки, и она будет показывать вам дорогу.

И в самом деле, когда эта операция закончилась, я имел удовольствие увидеть, как мой охотничий трофей, поднятый Леманом, достиг верхнего края оврага, оставив, однако, клочки шерсти и даже кусочки мяса на всех неровностях скалы, что заставило меня глубоко задуматься.

– Леман! – позвал я.

– Что? – откликнулся охотник, оттаскивая мою серну от края оврага.

– В ваших планах поднять меня тем способом, какой вы только что применили, вытаскивая этого зверя?

– О, нет! – заверил меня охотник. – С вами мы используем другой прием.

– И долго его готовить?

– Минут пять.

– Так действуйте, друг мой, действуйте.

Леман удалился, а я, насвистывая, принялся прогуливаться по дну моей воронки; когда указанное время истекло, я поднял голову, но никого не увидел; тогда я присел на какой-то валун, скатившийся, видимо, в эту ловушку, и рассмеялся, осознав, в каком нелепом положении мне пришлось оказаться; через десять минут, решив, что с весельем пора заканчивать, я встал и позвал Лемана, однако никто мне не ответил; я позвал во второй раз, но кругом стояла та же тишина.

И тогда, признаться, меня охватила тревога, ведь мне ничего не было известно об этом человеке, которому я доверился настолько, что отправился вместе с ним на охоту. И вот теперь, оказавшись в горах, куда один только он ходил по утрам, я потерялся в них, заживо погребенный в какой-то яме глубиной в двадцать пять футов, откуда самостоятельно выбраться было невозможно, и при этом никто не знал, где я нахожусь; этот человек мог польститься на мое оружие и пятьдесят луидоров, отданных ему на хранение. Возможно, Леман спокойно вернулся домой, а затем отправился охотиться в другую сторону: он не убил меня, а просто оставил умирать. Страхи мои были нелепыми, я прекрасно это понимал, но мысли, которые приходят нам в голову, всегда соответствуют тому положению, в какое мы попадаем, а потому посетившая меня мысль казалась мне все менее нелепой и все более пугающей.

Тем не менее я решил, что нельзя вот так сидеть в этой яме, не предпринимая никаких усилий, чтобы выбраться из нее: я стал выискивать на ее стенах место, где какие-нибудь выступы позволили бы мне опереться на них ногами и руками, и попытался начать подъем, но вскоре пришел к убеждению, что это невозможно: мне дважды удалось вскарабкаться на высоту в три или четыре фута, но, добравшись туда, я скатывался на дно оврага, причем с немалым ущербом для своих рук и коленей. И все же я собрался предпринять третью попытку, но в эту минуту услышал обращенный ко мне голос:

– Если вы хотите взобраться вверх таким образом, то хотя бы разуйтесь.

Я обернулся: это был Леман. Подумав о том, насколько смешным я выглядел бы, если бы позволил охотнику заподозрить пережитые мною страхи, я с непринужденным видом ответил ему, что, поскольку он задержался, мне захотелось в ожидании его проверить, была ли у меня возможность выбраться отсюда, если бы нельзя было рассчитывать на его помощь.

– Это не моя вина, – продолжал Леман, – мне пришлось пройти четверть льё в поисках сосны, какая мне нужна, чтобы вытащить вас отсюда, но все же я нашел подходящее дерево: сейчас я спущу его вниз, вы сядете верхом на одну из его ветвей, а я подтяну вас к себе с помощью веревки – вот и все.

Как видно, способ был предельно простым: две привязанные поперек сосны палки не позволяли ей крутиться; я сел верхом на это устройство, обеими руками ухватился за ветку, как это делает неумелый наездник, цепляющийся за головку передней луки седла, и, услышав возглас "Пошел!", стал подниматься спиной к склону, двигаясь очень осторожно и размеренно; через несколько секунд подъем прекратился, и я уже сидел на лужайке; обернувшись, я в пятнадцати шагах от себя увидел Лемана, все еще державшего в руках конец веревки, с помощью которой он поднял меня из ямы.

– Ну что ж, – сказал он мне, – вот еще один новый способ путешествовать, прежде, вероятно, вам неизвестный.

– Конечно, нет, – ответил я, – и, признаться, меня он не очень привлекает, принимая во внимание, что я, наверное, не всегда смогу найти такого честного и верного проводника, как вы.

Леман взглянул на меня мельком, но, очевидно, не понял, что я хотел ему этим сказать, и, явно не собираясь больше ломать голову над ускользнувшим от него смыслом фразы, поинтересовался:

– Послушайте, вы вроде бы жаловались на головокружения?

– Еще бы! Да это делает меня самым несчастным человеком на свете.

– Хотите, я излечу вас от этого?

– Вы?

– Да, я.

– Разумеется, хочу.

– Тогда дайте мне вашу кожаную чашку.

– Держите.

Леман наклонился к одной из серн, в которой еще теплилась жизнь, вскрыл ей шейную артерию, пустил кровь и на три четверти наполнил ею мою чашку.

– Выпейте это, – сказал он мне.

– Кровь?! – воскликнул я с отвращением.

– Да, кровь серны. Поймите, это самое надежное лекарство, какое вы могли бы найти.

– Нет уж, спасибо, – промолвил я, – меня это не слишком привлекает, и я предпочитаю сохранить свои головокружения; к тому же, сейчас я больше хочу есть, чем пить, и, если этот напиток вам по душе, вы можете оставить его себе.

– Спасибо, – простодушно ответил Леман, – я в нем не нуждаюсь.

С этими словами он вылил кровь и вернул мне чашку, а затем, закинув на спину двух убитых им серн, произнес:

– Раз вы голодны, берите свою добычу и идемте завтракать. Кстати, что вы сделали с вашим ружьем?

– О! И правда, – ответил я, – ведь оно осталось там, на поляне.

– Не беспокойтесь, – сказал мне Леман.

И, перепрыгивая со скалы на скалу, он добрался до поляны и через секунду появился с ружьем, которое лежало посреди дороги.

Мы направились к хижине. Как и предсказывал мне Леман, на обратном пути я ощутил весьма сильный аппетит и потому, желая быть полезным, чтобы ускорить приготовление завтрака, поинтересовался у охотника, нельзя ли и меня занять каким-нибудь делом; он указал мне на очаг, сооруженный из расставленных кругом камней, и попросил меня развести в нем огонь. Вначале я несколько обиделся, что мне не удастся принять никакого другого участия в приготовлении предстоящей трапезы, но затем подумал, что лучше без возражений подчиниться: ничто так не принижает человека, как пустой желудок.

Пока я был занят этими ничтожными делами, Леман вскрыл брюхо у одной из серн и вынул из нее так называемый ливер, то есть самую лакомую часть добычи, которую во время охоты на косуль в окрестностях Парижа принято отдавать лесным сторожам, сопровождающим охотников. Через несколько минут ливер, приправленный маслом, вином, перцем и солью, уже варился над разведенным мною огнем, полезность которого начала понемногу поднимать меня в собственных глазах. Тем временем Леман вынес из хижины остальную провизию и разложил ее на поляне, откуда открывался вид на долину.

– А теперь, – обратился я к нему, – объясните мне, как вам удалось из одноствольного оружия подстрелить двух серн, тогда как я из двустволки убил лишь одну?

– О! Это совсем просто, – ответил Леман. – Когда серны пасутся рано утром, они всегда оставляют нести караул одну особь в пятидесяти – шестидесяти шагах от стада, чтобы она в случае опасности подняла тревогу. А как вам известно, серн меньше всего пугает выстрел из огнестрельного оружия: этот звук они принимают за раскат грома или грохот лавины. Сначала я выстрелил в серну, стоявшую в карауле, и она упала, не успев поднять тревогу, а затем, перезарядив ружье, открыл огонь по всему стаду: серны, поднявшие голову при первом выстреле, не проявили тогда особого беспокойства и лишь после второго выстрела, увидев, как упал рядом один из их собратьев, обратились в бегство, а я, заметив, что они направились в вашу сторону, сделал вам знак приготовиться достойно их встретить, что вы и сделали; так что для первого раза жаловаться вам не на что.

– Знаете, вместо того чтобы меня нахваливать, вы бы лучше посмотрели, не сварилось ли мясо. Я был бы тронут этим куда больше, честное слово.

– Вы, стало быть, очень голодны? – поинтересовался Леман.

– Я умираю от истощения.

– Так съешьте пока кусок хлеба с сыром.

– Спасибо, но для этого я слишком большой чревоугодник.

Леман, видя, что откладывать с едой больше нельзя, поднялся и вернулся с кастрюлей.

И тогда начался один из тех незабываемых завтраков, которые приходится вспоминать всякий раз, когда ты испытываешь голод, завтрак, который, в моем представлении, был сопоставим с трапезой пчелиного охотника и Кожаного Чулка, когда, как вы помните, они поедали в уголке прерии достославный горб бизона.

Спустя два часа мы отправились в Гларус, неся на плечах трех серн. Леман заставил меня идти этой дорогой под тем предлогом, что надо заранее нанять на следующий день проводника, но на самом деле он просто хотел польстить моему тщеславию охотника.

И по правде говоря, неизвестно, за что я был больше благодарен ему: за такое внимание или за то, что он вытащил меня из ямы.