Текст книги "Виски со льдом (СИ)"
Автор книги: Байки Седого Капитана
Жанр:
Рассказ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)
– Куда вы идете, черт возьми?! – спросил он меня.
– Ну как же, в Люцерн.
– В Люцерн! А я иду оттуда.
– Вот те на! Выходит, нам не по пути?
– Более того, нам явно придется повернуться спиной друг к другу.
– Ну что ж, счастливого пути!
– Да хранит вас Господь!
– Если вы будете в Брюсселе…
– Если вы приедете в Париж…
– Решено. Прощайте!
– Прощайте!
И мы расстались, чтобы теперь, вероятно, увидеться уже лишь в долине Иосафата.
– Ну, Франческо, – сказал я, – что ты думаешь обо всем этом, мой мальчик?
– Клянусь, сударь, – ответил он, – я думаю, что у вас странные привычки: хорошим дорогам вы предпочитаете скверные тропы, спите днем и идете ночью, а рыбу ловите, пуская в ход карабин!..
XL
КУРОЧКИ ГОСПОДИНА ДЕ ШАТОБРИАНА
Покинув гостиницу «Орел» и двинувшись по дороге, которая тянется вдоль левого берега Цугского озера, мы оказались на земле, целиком принадлежащей истории. Дорога у нас под ногами была той самой, по которой следовал в свое время Гесслер, и ведет она к его могиле. В Иммен-зее, куда нам удалось добраться к семи часам утра, мы остановились лишь для того, чтобы немного отдохнуть, и вскоре отправились в селение Кюснахт[16]16
Вечерний поцелуй. (Примем, автора.)
[Закрыть], чье любовно-поэтическое название плохо сочетается с воспоминаниями о насильственной смерти, которые оно навевает. Примерно в четверти льё от Иммензее мы вступили на дорогу, идущую по дну ложбины; в конце ее некогда сидел в засаде Вильгельм Телль; дорога эта, настолько узкая, что по ней едва может проехать коляска, зажата между крутыми склонами высотой в двенадцать футов, на вершинах которых растут деревья, чьи ветви, смыкаясь и переплетаясь, образуют над головой путешественника зеленый свод; она заканчивается у часовни, построенной на том самом месте, где испустил дух Гесслер. Напротив того места, где стоит часовня, от дороги отходит боковая тропа, которая шагов двадцать поднимается вверх по склону и обрывается у подножия дерева. Если верить преданию, то именно позади этого дерева, покрытый мхом ствол которого виден слева на пути из Иммензее, Телль сидел в засаде и именно к этому дереву он прислонил арбалет, чтобы быть увереннее в своем успехе. Если допустить, что стрелок и мишень располагались именно так, то Вильгельм стрелял с двадцати семи шагов.
Часовня эта ничем не выделяется среди всех прочих. Ее украшают изображения святого Николая Флюеского и святого Карла Борромейского, и здесь, как и везде, мне подали книгу, куда паломники заносят свои имена: на предпоследней странице я увидел подпись г-на де Шатобриана.
После Мартиньи я время от времени встречал в регистрационных книгах гостиниц это великое и прославленное имя, затерявшееся среди никому не известных имен туристов. В Андерматте один из постояльцев нарисовал под этим именем лиру, увенчанную лавровым венком. Хозяин гостиницы показал мне эту запись, пребывая в полной уверенности, что это имя какого-то принца, и мне пришлось развеять его заблуждение, сказав, что это имя короля… Я нацарапал свою подпись гораздо ниже и на значительном удалении от его королевского росчерка, как и полагается почтительному придворному, и отправился дальше.
Выйдя из небольшой рощи, где стоит часовня Вильгельма Телля, мы заметили слева от себя развалины крепости, в которую направлялся Гесслер, когда его настигла стрела Телля. Туда ведет узкая дорожка; мы пошли по ней и через десять минут оказались возле замка, разрушенного Штауффахером в январе 1308 года и не примечательного ничем, кроме воспоминаний о прошлом, которые он навевает. Дорога, ведущая к замку, подходит к нему с одной стороны, пересекает его двор и, выйдя с другой стороны, устремляется прямо в Кюснахт. В этом селении мы наняли лодку, на которой нам предстояло доплыть до Люцерна.
Озеро Четырех кантонов повсеместно слывет самым красивым во всей Швейцарии; и в самом деле, благодаря причудливой форме озера его берега часто предстают в самых неожиданных ракурсах. И все же прежде я отдавал предпочтение Бриенцскому озеру, с его поясом ледников; но, когда наша лодка подошла к Люцерну, я был вынужден признать, что нигде еще перед моими глазами не открывалась панорама, столь совершенная как в целом, так и в деталях.
И действительно, прямо предо мной, в глубине небольшого залива, высился Люцерн, окруженный оборонительными сооружениями, которые датируются XVI веком и придают этому городу странный вид в краю, где истинные твердыни возведены рукой Господа и поднимаются на высоту в четырнадцать тысяч футов; справа и слева от Люцерна, подобно двум часовым, двум гигантам, духам добра и зла, высятся Риги, эта царица гор[17]17
Regina montium. (Примеч. автора.)
[Закрыть], которая облачена в зеленую мантию, расшитую узорами селений и шале, и Пилат[18]18
Mons Pileatus. (Примеч. автора.)
[Закрыть], высохший, костистый скелет, увенчанный облаками, где спят грозы. Ни в каком другом месте нельзя единым взором охватить картину более полного контраста, чем тот, какой являют собой эти две горы. Одна, покрытая растительностью от основания до самой вершины, приютила сто пятьдесят шале и дает пропитание трем тысячам коров; другая, будто нищая попрошайка, едва прикрытая лоскутами темной мрачной зелени, сквозь которые просвечивают ее голые ободранные бока, служит пристанищем лишь для ураганов и орлов, облаков и стервятников; первая хранит в своей памяти лишь веселые предания, а с именем второй связаны лишь мрачные легенды о дьявольских силах, и не случайно поэтому дорогу, идущую вдоль подножия Пилата, Вальтер Скотт избрал местом действия для той ужасной сцены, какой начинается его роман «Карл Смелый».
Ветер, дувший со стороны Бруннена, наполнял наш маленький парус, и лодка так плавно скользила в окружении этого живописного пейзажа, что я, лежа на ее носу, не ощущал движения и готов был поверить, что это город шагает мне навстречу; такое обманчивое представление я сохранял до последней минуты: дома, постепенно вырастая, будто выходили из воды. Мы обогнули башню, некогда служившую маяком[19]19
Lucerna. (Примеч. автора.)
[Закрыть] и давшую свое имя городу, и пристали к набережной. По пути нам встретилась гостиница, носившая название «Белая лошадь», и мы в ней остановились.
Первая новость, ставшая мне известной и оказавшейся самой важной, заключалась в том, что г-н де Шатобриан живет в Люцерне. Напомню, что после Июльской революции наш великий поэт, посвятивший свое перо защите свергнутой династии, добровольно отправился в изгнание и вернулся в Париж только потому, что была арестована герцогиня Беррийская. В Люцерне он остановился в гостинице "Орел".
Я тут же оделся, намереваясь отправиться к нему с визитом, хотя и не был знаком с ним лично. В Париже я никогда не осмелился бы на столь дерзкий поступок, но мне подумалось, что за пределами Франции, в Люцерне, пребывая в одиночестве, он, возможно, получит некоторое удовольствие от встречи с соотечественником. Итак, я отважно отправился в гостиницу "Орел" и, обратившись к коридорному, спросил, у себя ли г-н де Шатобриан. Коридорный ответил мне, что г-н де Шатобриан отправился кормить своих курочек. Полагая, что мне это только послышалось, я попросил коридорного повторить то, что он сказал, но его ответ и во второй раз был тем же самым. Я оставил свою визитную карточку и написал записку, в которой просил г-н де Шатобриана соблаговолить принять меня на следующий день. И в самом деле, близился вечер, и дававшая себя знать усталость, причиной которой были продолжительные пешие прогулки, какие я совершал после Брига, и слишком короткие часы отдыха, какие я мог позволить себе на трех или четырех последних этапах пути, наводила на мысль, что мне потребуется не только ночь, но и остаток дня, чтобы полностью восстановить свои силы; что же касается Франческо, то для него всякий город был Капуей.
На следующее утро мне вручили письмо от г-на де Шатобриана: его доставили накануне, но никто не рискнул меня разбудить; г-н де Шатобриан приглашал меня пожаловать к нему на завтрак в десять часов; было уже девять, и времени у меня оставалось в обрез; я вскочил с кровати и стал одеваться.
Мне уже давно хотелось познакомиться с г-ном де Шатобрианом. Мое восхищение им напоминало ребяческое восторженное поклонение; гениальный ум этого человека первым свернул с проторенной дороги и проложил нашей молодой литературе путь, по которому она следует с тех пор; он один вызвал больше ненависти, чем вся романтическая школа в целом; это утес, о который тщетно бились на протяжении пятидесяти лет волны зависти, все еще пытающиеся захлестнуть нас; это напильник, о который сточились зубы, чьи корни все еще пытаются укусить нас.
И потому, когда я поставил ногу на первую ступень лестницы, мое сердце едва не выпрыгнуло из груди. Мне казалось, что, будь я никому не известен, на меня в меньшей степени давила бы тяжесть его безмерного превосходства, ведь тогда не было бы мерила для сопоставления достигнутых нами высот, и я не имел бы возможности сказать, как Стромболи говорит горе Монте Роза: "Я всего лишь холм, но внутри меня скрывается вулкан".
Поднявшись на лестничную площадку, я остановился; сердце мое неистово билось; полагаю, что если бы мне предстояло постучаться в дверь конклава, то я колебался бы меньше. Возможно, в эту минуту г-н де Шатобриан думал, что я заставляю его ждать по недостатку вежливости, тогда как я не осмеливался переступить порог его комнаты из чувства почтения. Но тут послышались шаги коридорного, поднимавшегося по лестнице: я не мог больше оставаться перед дверью и постучал в нее; открыл мне сам г-н де Шатобриан.
Должно быть, он составил себе странное мнение о моих манерах, если только ему не стала понятна истинная причина моего замешательства: я запинался, словно провинциал, и не знал, пропустить ли мне его вперед или самому войти первым; полагаю, что если бы он спросил мое имя, то я, подобно г-ну Парсевалю, стоявшему перед Наполеоном, не знал бы, что ему ответить.
Но г-н де Шатобриан сделал лучше: он протянул мне руку.
На протяжении всего завтрака мы говорили о Франции; он поочередно затрагивал все политические вопросы, обсуждавшиеся в то время как с трибун, так и в клубах, и высказывал свое мнение с проницательностью гения, способного проникать в самую суть явлений и людей, знающего истинную цену убеждениям и интересам и не заблуждающегося ни по какому поводу. У меня осталась уверенность, что г-н де Шатобриан уже тогда сознавал, что партия, к которой он принадлежал, проиграла, и полагал, что будущее за республиканской формой правления, но он оставался верен своему делу скорее потому, что оно терпело неудачу, чем потому, что оно казалось ему правым. Такое свойственно всем, кто велик духом, и подобный человек отдает всего себя великому служению: если не женщинам, то королям, если не королям, то Господу.
Я не мог не заметить г-ну де Шатобриану, что его теории, роялистские по форме, были республиканскими по сути.
– Вас это удивляет? – с улыбкой спросил он меня.
Я признался, что это так.
– Охотно верю. Меня это удивляет еще больше, – продолжал он. – Я двигался вперед, сам того не желая, как гранитный валун, которого увлекает за собой поток, и вот теперь я подошел гораздо ближе к вам, чем вы ко мне!.. Вы видели Люцернского льва?
– Еще нет.
– Ну что ж, тогда давайте посетим его: это самый значительный памятник в городе; известно ли вам, в честь чего его воздвигли?
– В память о десятом августа.
– Именно так.
– Он красив?
– О, важнее другое: он хранит славную память.
– Да, но вот только одна незадача: кровь, пролитая за монархию, была куплена у республики, и смерть швейцарских гвардейцев была не чем иным, как предусмотренной платой по векселю.
– Это не умаляет величия их подвига, – возразил мне г-н де Шатобриан. – Ведь в то время было столько людей, позволявших опротестовывать свои векселя.
Как видно, здесь мы не сошлись в наших взглядах: такое, к несчастью, случается с убеждениями, в основе которых лежат противоположные принципы: всякий раз, когда необходимость их сближает, они легко ладят в вопросах теории, но тут же расходятся, когда дело касается практики.
Мы подошли к памятнику, построенному в некотором отдалении от города, в парке генерала Пфиффера. Это отвесная скала, у подножия которой находится круглый бассейн. В скале выдолблен грот шириной в сорок четыре фута и высотой в сорок восемь футов, а внутри него молодой скульптор из Констанца, по имени Ахорн, высек по проекту Торвальдсена, выполнившего модель из гипса, гигантское изваяние льва, пронзенного копьем, обломок которого остался в ране; умирающий лев закрывает своим телом щит с геральдическими лилиями, не имея сил более его защищать; над гротом выбиты слова:
Под этой надписью перечислены имена офицеров и солдат, погибших 10 августа; офицеров там значится двадцать шесть, а солдат – семьсот шестьдесят.
Впрочем, этот памятник вызывает еще больший интерес в свете только что свершившейся новой революции, позволившей швейцарцам дать новое доказательство своей верности. Однако удивительно устроен мир: инвалид, охранявший этот памятник, много рассказывал нам о 10 августа, но ни словом не обмолвился о 29 июля. Та из двух катастроф, которая случилась совсем недавно, уже забыта, и объясняется это весьма просто: 1830 год низверг лишь короля, 1790-й низвергнул монархию.
Указав г-ну де Шатобриану на имена этих людей, в полной мере выполнивших взятые на себя обязательства, я спросил его:
– А если во Франции решили бы воздвигнуть подобный монумент, то какие дворянские имена, достойные встать в один ряд с этими простонародными именами, можно было бы начертать на надгробном камне монархии?
– Таких нет ни одного, – ответил мне г-н де Шатобриан.
– И у вас есть этому объяснение?
– Разумеется: мертвых нельзя убить.
Вся история Июльской революции была заключена в этих словах: дворянство – вот истинный щит монархии, и, пока монархия носила его на руке, она отражала угрозы внешних врагов и не давала разгореться гражданской войне; но в тот день, когда в приступе гнева она по неосторожности его разбила, у нее не стало чем защищать себя. Людовик XI умертвил знатных вассалов, Людовик XIII – знатных сеньоров, а Людовик XVI – аристократию, и потому, когда Карл X воззвал о помощи к д’Арманьякам, Монморанси и Лозенам, на его голос явились лишь тени и призраки.
– А теперь, – сказал мне г-н де Шатобриан, – если вы увидели все, что хотели увидеть, я приглашаю вас отправиться со мной кормить моих курочек.
– Ах да, вы мне напомнили кое о чем: когда я вчера заходил к вам в гостиницу, коридорный сказал мне, что вы вышли, чтобы предаться этому сельскому занятию. Неужели ваши планы уйти от дел заходят так далеко, что вы собираетесь стать фермером?
– А почему бы и нет? Такой человек, как я, жизнь которого определяли прихоти, поэзия, революции и изгнания во все концы света, вполне, мне кажется, был бы счастлив владеть фермой, но только не шале в этих горах, ибо я не люблю Альпы, а пастбищем в Нормандии или хутором в Бретани. Решительно, я полагаю, что таково будет мое призвание на старости лет.
– Позвольте в этом усомниться. Вспомните о Карле Пятом в монастыре святого Юста: вы не из тех императоров, кто отрекается, и не из тех королей, кого свергают с трона; вы из тех государей, кто умирает под парадным балдахином и кого хоронят, как Карла Великого, – с щитом в ногах, мечом на боку, короной на голове и со скипетром в руке.
– Осторожнее, мне давно не льстили, и я вполне способен поверить вашим словам. Идемте же кормить моих курочек!
Клянусь, мне хотелось пасть на колени перед этим человеком, настолько он казался мне великим и одновременно простым!..
Мы поднялись на Дворцовый мост, ведущий в ту часть города, которая находится за узким заливом озера; этот крытый мост – самый длинный в Швейцарии, если не считать моста в Рапперсвиле; он имеет в длину тысячу триста восемьдесят футов, и внутри его украшают двести тридцать восемь картин с сюжетами, взятыми из Старого и Нового Завета.
Пройдя примерно две трети его длины, мы остановились в некотором удалении от места, заросшего тростником. Господин де Шатобриан достал из кармана хлеб, который он положил туда после завтрака, и принялся крошить его в воду; тотчас же около дюжины водяных курочек появились из зарослей тростника, образовавших некое подобие островка, и начали торопливо оспаривать друг у друга кушанье, которое приготовила им рука, написавшая "Дух христианства", "Мучеников" и "Последнего из Абен-сераджей". Я долго в молчании наблюдал за этой странной картиной: он стоял на мосту, склонившись над водой, губы его были растянуты в улыбке, но глаза оставались печальными и серьезными; постепенно движение его рук стало машинальным, лицо приняло выражение глубокой печали, и на его широком лбу, напоминая облака, проплывающие по небу, отразились волновавшие его мысли: самыми грустными среди них были воспоминания о родине, о семье и о сердечных привязанностях. И я понял, что эту минуту он приберегал для того, чтобы размышлять о Франции.
Я не нарушал его раздумий все время, пока они длились. Наконец, он выпрямился и тяжело вздохнул. Я приблизился к нему; он тотчас вспомнил о моем присутствии и протянул мне руку.
– Но если вы с таким сожалением вспоминаете о Париже, – сказал я, – то почему бы вам не вернуться туда? Никто вас оттуда не гнал, и все призывает вас обратно.
– Что поделать? – ответил он. – Я был в Котре, когда разразилась Июльская революция. Я вернулся в Париж и увидел, что один трон облит кровью, а другой – грязью, увидел адвокатов, составляющих хартию, и короля, пожимающего руку старьевщикам. Наблюдать это было невыносимо грустно, особенно такому человеку, как я, почитающему великие традиции монархии. И я покинул Францию.
– Несколько слов, которые вы обронили сегодня утром, дали мне основание полагать, что вы признаете верховную власть народа.
– Да, разумеется, хорошо, когда время от времени королевская власть проходит новую закалку в своем источнике, то есть в выборах; но на этот раз перескочили через одну ветвь дерева, пропустили одно звено цепи: следовало избрать Генриха Пятого, а не Луи Филиппа.
– Высказанное вами пожелание могло бы печально отразиться на судьбе этого бедного ребенка, – ответил я. – Во Франции с королями по имени Генрих непременно происходит несчастье: Генрих Первый был отравлен, Генрих Второй смертельно ранен на турнире, а Генрих Третий и Генрих Четвертый были заколоты кинжалом наемного убийцы.
– Ну что ж, в конце концов, лучше умереть от кинжала, чем зачахнуть в изгнании: смерть наступает быстрее и страдаешь меньше.
– Ну а вы сами так и не вернетесь во Францию?
– Если герцогиня Беррийская, отправившаяся в Вандею, что с ее стороны было безумием, сделает еще одну глупость и даст там себя захватить, я вернусь в Париж, чтобы защищать ее перед судом, поскольку мои советы все равно не помешают ей предстать перед ним.
– А если нет?..
– Если нет, – продолжал г-н де Шатобриан, отламывая второй кусок хлеба, – я буду продолжать кормить моих курочек.
Два часа спустя после этой беседы я удалялся от Люцерна, сидя в лодке, которой управляли два гребца; я увидел в городе все, что хотел в нем увидеть, и вдобавок увозил с собой воспоминание, какое даже не рассчитывал там обрести, – воспоминание о встрече с г-ном де Шатобрианом; мне довелось пробыть целый день с литературным гигантом нашей эпохи, с человеком, чье имя звучит так же громко, как имя Гёте и Вальтера Скотта. Я смерил его взглядом, как те альпийские горы, что вздымают свои белоснежные пики перед моими глазами; я поднялся на его вершину, спустился на дно его бездн и обошел кругом его гранитное основание; и выяснилось, что он выглядит еще более великим вблизи, а не издали, в действительности, а не в воображении, в живой речи, а не в своих произведениях. Со временем сила впечатления от встречи с г-ном де Шатобрианом лишь возрастала, и никогда больше я не буду делать попыток вновь увидеться с ним, так как во мне живет страх, что я найду его уже не таким, каким он запомнился мне, и что эта перемена нанесет ущерб тому чувству благоговения, каким проникнуто мое отношение к нему. Что же касается г-на де Шатобриана, то, вероятно, из его памяти стерлись не только подробности моего визита, но и сам этот визит; впрочем, в этом нет ничего удивительного: я был всего лишь паломником, а он был Богом.
XLI
РИГИ
Около четырех часов пополудни мы прибыли в Веггис: именно отсюда, по зрелому рассуждению моих лодочников, мне следовало начать восхождение на самую известную гору Швейцарии, заслужившую славу благодаря изумительной панораме, которая открывается с ее вершины.
День уже клонился к вечеру, так что мы заглянули в гостиницу лишь для того, чтобы отыскать там проводника. К сожалению, как я уже сказал, мы несколько припозднились: погода на следующий день обещала быть великолепной, что вызвало наплыв путешественников и, как следовало ожидать, нехватку проводников; последний из них ушел час назад вместе с каким-то англичанином. Хозяин гостиницы посоветовал нам отправиться следом за англичанином, заверив нас, что если мы хорошие ходоки, то нагоним его на пол пути к горе, а это даст нам возможность воспользоваться услугами его проводника, когда начнется вторая, самая трудная часть подъема на гору.
Прислушавшись к совету хозяина, мы немедленно тронулись в путь. Дорога, начинавшаяся у самых дверей гостиницы, была достаточно заметной, чтобы мы не боялись заблудиться; примерно в двухстах шагах от дома она углублялась в очаровательную рощу дубов и ореховых деревьев, тянувшуюся на протяжении полульё; выйдя из нее, мы вступили на голую, лишенную растительности почву ржаво-коричневого цвета, ставшую такой безжизненной после извержения, которое случилось здесь в 1795 году.
Это странное извержение, причину которого долго не могли раскрыть и объяснили лишь в наши дни, в какое-то мгновение грозило жителям Веггиса повторением судьбы обитателей Геркуланума, однако здесь не лава, а потоки грязи чуть было не погребли их под собой. На рассвете 16 июля 1795 года жители Веггиса, не спавшие всю ночь из-за шума, причину которого они не могли понять, увидели, что на горе, примерно на одной трети ее высоты, образовались поперечные трещины в том месте, где пласты на разломе Россберга, в которые вклинивается долина Гольдау, упираются в известняковые пласты Риги, и из этих трещин выходит поток жижи коричнево-красного цвета, спускающийся вниз, как огромное пятно грязи: его ширина равнялась четверти льё, а высота составляла от десяти до двадцати футов; преодолевая неровности почвы, он полз вниз довольно медленно, что дало жителям Веггиса время забрать из своих домов все самое ценное; напоминая лаву во всем, кроме того, что ее разжижение было вызвано вовсе не вулканическим жаром, эта грязь скапливалась у тех предметов, какие становились препятствием на ее пути, и перекатывалась через них, когда не в состоянии была толкать их перед собой. Извержение длилось неделю, и повсюду, где прошли потоки грязи, зеленый наряд Риги исчез под ржаво-красным покровом, который со стороны озера до сих пор выглядит, как огромный лишай, образовавшийся на склонах горы. Впрочем, благодаря усилиям местного населения растительность уже отвоевала часть этого безжизненного пространства, а рано или поздно и все оно покроется зеленью; и тогда, как рыбаки Торре дель Греко или Резины, жители Веггиса снова будут спокойно спать у подножия вулкана столь же опасного, как и вулкан Неаполя; ведь катастрофа, жертвой которой они чуть было не стали в конце прошлого века, была вызвана тем, что вода, просочившаяся с вершины Риги в недра горы, дошла до слоя земли, лежащего между двумя пластами скальной породы, и размыла его, после чего, под давлением верхнего пласта, эта земля, превратившаяся в жижу, вырвалась наружу в виде потоков грязи. Эти симптомы внушают тем более сильную тревогу, что именно они были предвестниками обрушения Россберга, однако в тот раз не один пласт горы устремился в долину, а вся гора, соскользнув со своего основания, словно новый корабль, сошедший со стапелей, обрушилась в Люцернское озеро, и поднявшаяся при этом волна затопила всю прилегающую местность.
Мы пересекли эту пустынную равнину и, подойдя к небольшому скиту Святого креста, находящемуся на полпути к вершине, увидели, что навстречу нам направляется какой-то молодой человек, держащийся очень прямо и при этом делающий такие широкие размеренные шаги, что казалось, будто у него вместо ног циркуль. Мы без труда узнали в нем нашего англичанина. Его проводник шел за ним и то на немецком языке, то на французском, пуская в ход все мыслимые доводы, уговаривал его повернуть обратно и возобновить прерванное восхождение; но англичанин оставался глух к его словам и с невозмутимым видом продолжал спускаться; по мере спуска скорость его все возрастала, и мы уже стали опасаться, как бы через пятьсот шагов он не пустился бегом.
С первого же взгляда нам стало ясно, что проявляемые проводником услужливость и настойчивость вызваны его опасениями остаться в этот день без заработка, и я спросил у него, не согласится ли он, оставив в покое англичанина, связать свою судьбу с нами. Предложение было принято в тот же миг; проводник остановился, предоставив молодому человеку без помех проделать обратный путь. Англичанин же, не обратив ни малейшего внимания на то, что он остался без проводника, продолжал спускаться с горы, по-прежнему наращивая скорость, и это внушило нам надежду, что если дело и дальше пойдет подобным образом, то он доберется до Веггиса раньше, чем через полчаса.
Мы поинтересовались у проводника, известно ли ему, что за неотложное дело так внезапно призвало этого одержимого ходока на берег озера, но он ответил нам, что, скорее всего, англичанин был предрасположен к этой мании, и вот теперь она внезапно у него проявилась. Так, еще в Веггисе проводнику стоило больших трудов уговорить англичанина подняться на Риги, и он решился совершить восхождение лишь после того, как ему было обещано, что там, вероятно, никого, кроме него, не будет; только тогда и на этом условии молодой человек согласился отправиться в путь, однако через каждые пятьсот шагов он непременно спрашивал, добрались ли они уже до места, и, получив отрицательный ответ, со смирением квакера шел дальше; но примерно на половине дороги он узнал, что впереди него идет какая-то многочисленная компания, и эта новость, видимо, ввергла его в оцепенение: мгновение он оставался неподвижен, лицо его покраснело, а затем, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, он зашагал в Веггис. Напрасно проводник убеждал его, что они прошли уже полдороги и подъем теперь займет ничуть не больше времени, чем спуск. Однако, вне всяких сомнений, англичанин думал, что тогда на следующий день ему придется спускаться, и эта тягостная убежденность внушила ему то отчаянное решение, жертвой которого, не появись рядом мы, чуть было не стал проводник.
Наибольший интерес во время подъема на Риги вызывает сводчатый проход из четырех каменных глыб, которые непонятно каким образом взгромоздились одна на другую, образовав арку. Очевидно, что человеческая рука не имеет никакого отношения к этому причудливому творению природы. Мой проводник, в соответствии с привычкой швейцарских крестьян, не преминул приписать его делу рук извечного врага человеческого рода, однако все мои расспросы были напрасными: он не знал, с какой целью дьявол позволил себе эту прихоть.
Далее мы шли в гору по пологой дороге, наблюдая за тем, как по мере нашего подъема опускаются соседние вершины и ширится горизонт; между тем в глубине ущелий стал сгущаться мрак, тогда как все пики еще были освещены ярким светом; впрочем, солнце быстро катилось к закату, и темнота поднималась, словно прилив. Вскоре остались видны лишь горные вершины, напоминавшие островки в этом море мрака, но затем и их одну за другой поглотила тьма. Затем она затопила и нас самих. Еще какое-то время мы могли видеть пылавшую вершину Пилата, которая выше Риги на тысячу четыреста – тысячу пятьсот футов. Но вот погас свет и этого последнего маяка, и, когда мы добрались до Штаффеля, все Альпы уже были погружены во тьму. Наше восхождение длилось два часа с четвертью.
Войдя в гостиницу, мы словно попали в Вавилонскую башню: двадцать семь путешественников одиннадцати национальностей собрались на вершине Риги, чтобы встретить там восход солнца; в ожидании этого зрелища они умирали от голода или были близки к этому; трактирщик, не ожидавший такого наплыва постояльцев, не сделал достаточных запасов провизии, и потому его гости встретили меня весьма холодно: я был новым едоком, попавшим в голодающий гарнизон. Каждый бранился на своем языке, внося своими проклятьями вклад в самый ужасный хор, какой мне когда-либо доводилось слышать.
Узнав, в чем дело, я подумал, что будет честно и великодушно с моей стороны отомстить людям, оказавшим мне подобный прием, подав им пример человеколюбия, и с этой целью достал из охотничьей сумки великолепную водяную курочку, которую мне удалось подстрелить, когда мы огибали мыс Нидердорфа, перед тем как прибыть в Веггис; разумеется, это было не Бог весть что, но в голодное время каждая крошка обретает ценность. Мне подумалось также, что на англичанина, вероятно, нашло прозрение и ему открылось, что на вершине горы царит голод, и именно поэтому он так стремительно вернулся в долину.
В эту минуту шагах в пятидесяти от гостиницы послышался звук альпийского рожка: это была любезность, оказываемая нам трактирщиком, который, за неимением ничего другого, угощал нас серенадой.
Мы вышли из дома, чтобы послушать этот знаменитый пастушеский наигрыш, который, как говорят, будит в сердце швейцарца тоску по родине; для нас же, иностранцев, эти звуки сливались в довольно монотонную, заунывную мелодию, лично меня натолкнувшую на чудовищную мысль, что если какой-нибудь путешественник заблудился в эту минуту в горах, то звуки рожка могут указать ему дорогу. Я поделился своими соображениями с соседом; это был тучный англичанин, в обычной жизни, должно быть, выглядевший довольно жизнерадостным человеком, но обстоятельства, в каких мы оказались, ввергли его в состояние глубокой меланхолии. Сказанное мною заставило его на минуту задуматься, и, без сомнения, мои опасения показались ему вполне обоснованными, ибо, отделившись от слушателей, он подошел к пастуху, вырвал у него из рук рожок и отнес его хозяину гостиницы.
– Друг мой, спрячьте подальше этот маленький инструмент, – сказал он ему, – чтобы ваш парень не устраивал больше с его помощью такой шум.
