Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

LXIII
СРАЖЕНИЕ

В то время как происходила эта ужасная казнь, конфедераты собирали силы: к Никлаусу фон Шарнахталю и к его восьми тысячам солдат из Берна присоединились Петер-ман де Фосиньи из Фрайбурга с пятьюстами воинами, Петер фон Рёмершталь с двумястами солдатами из Бьена, а также Конрад Фогт и восемьсот человек из Золотурна. Тогда Никлаус фон Шарнахталь отважился перейти к действиям и двинулся в Нёвшатель. Едва он оказался там, как к нему присоединились: Генрих Гёльдли с полуторатысячным отрядом из Цюриха, Бадена, Ааргау, Бремгартена и окрестных краев, называвшихся вольными землями; Петер Рот и восемьсот человек из Базеля; Хасфуртер и восемьсот человек из Люцерна; Рауль Рединг и четыре тысячи человек из старых немецких лиг, включавших Швиц, Ури, Унтервальден, Цуг и Гларус; затем воинский отряд общины Страсбурга, состоявший из четырехсот конников и тысячи двухсот аркебузиров, не считая двухсот конников, снаряженных епископом; затем солдаты из общин Санкт-Галлена, Шаффхаузена и Аппенцелля и, наконец, Герман фон Эптинген с вассалами и тяжеловооруженными солдатами эрцгерцога Сигизмунда.

Герцог узнал о приближении этого полчища врагов, но он был мало обеспокоен этим, поскольку по численности они все вместе едва составляли треть его армии и к тому же большинство из них с трудом можно было назвать настоящими солдатами; тем не менее он принял некоторые стратегические предосторожности. Вместе с лучниками своей гвардии он двинулся вперед, чтобы захватить старый замок Во-Маркус, который господствовал над дорогой из Грансона в Нёвшатель, тесно зажатой между горами и озером; но, вместо того чтобы встретить от владетеля замка сопротивление, с каким пришлось столкнуться графу де Ромону в Ивердоне и ему самому в Грансоне, он, приблизившись к крепости, увидел, что ворота открываются и владетель Во-Маркуса, без оружия и свиты, идет ему навстречу, встает перед ним на колени, как перед своим господином и повелителем, и просит пощады и чести служить в его армии. И то, и другое ему было даровано; однако герцог рассудил, что будет благоразумнее использовать нового сторонника не в его владениях, а где-нибудь подальше, и потому он позволил ему выйти вместе с гарнизоном из замка, а на его место поставил сира Жоржа де Розембо со ста лучниками, которые должны были охранять сдавшийся замок и соседние высоты.

Швейцарцы, в свою очередь, продвигались вперед, наступая от Нёвшателя, и расположились за Арёзой, небольшой извилистой речкой, которая берет начало у храма Фей и впадает в озеро между Ле-Бье и Кортайо. Швейцарцы продвигались медленно и осторожно, не зная, где им встретится враг; что же касается бургундцев, то они, исполненные веры в себя, пренебрегали разведкой, полагаясь на свою силу и многочисленность.

Первого марта швейцарцы переправились через Арёзу и направились к Горжье; 2-го, по окончании мессы, которую отслужили в лагере ополчения из Люцерна, солдаты Швица и Туна, составлявшие в тот день авангард, двинулись по дороге в горы, оставив замок Во-Маркус слева, и, поднявшись на вершину холма, натолкнулись на сира де Розембо и его шестьдесят лучников. Встреча явилась сигналом к сражению: лучники метнули стрелы; швейцарцы, вооруженные лишь мечами и копьями, продолжали продвигаться вперед, стремясь вступить в рукопашный бой, ибо только так они могли отплатить врагу за тот урон, какой был нанесен им самим. Лучники, которые были слишком слабы, чтобы выдержать такой натиск, отступили; солдаты Туна и Швица достигли самой высокой точки холмов Во-Маркуса и оттуда увидели всю бургундскую армию в походном порядке: она протянулась по берегу озера перед Конкизом, а ее левое крыло огибало гору, как рог полумесяца. Они тут же остановились, внимательно рассмотрели позицию противника и послали в свой тыл четырех человек, которые должны были сообщить о ней различным отрядам и послужить им проводниками для того, чтобы они повели атаку в важнейших направлениях. Герцог, со своей стороны, заметил этот передовой отряд и, полагая, что перед ним все войско противника, сошел со своего небольшого парадного коня, который был под ним, велел привести ему крупного скакуна серой масти, полностью защищенного железной броней, как и его хозяин, и, тотчас взобравшись на него, воскликнул:

– Вперед! Опрокинем этих мерзавцев, хотя подобные деревенщины не достойны сражаться с такими рыцарями, как мы!

Первый отряд, встретившийся четырем посланцам, был тот, что находился под командованием Никлауса фон Шарнахталя; как только храбрый бургомистр узнал, что бой начался, он приказал своим солдатам ускорить шаг и пришел на помощь воинам Туна и Швица в ту самую минуту, когда бургундская армия, в свою очередь, двинулась вперед. Этот авангард, численность которого едва достигала четырех тысяч человек, тем не менее явно не желал казаться напуганным предстоящим столкновением с противником: в прекрасном боевом порядке, быстрым шагом, но сохраняя строй, он спустился на небольшую равнину, посреди которой возвышался картезианский монастырь Ланс; швейцарцы остановились у стен этого монастыря, а затем, когда послышалось пение монахов, отправлявших мессу, вонзили в землю свои копья, знамена и стяги, опустились на колени и, приняв участие в совершавшемся богослужении, которое для стольких людей должно было стать погребальной службой, начали молиться.

Поскольку в это время герцог находился на расстоянии полета стрелы от них, он неправильно понял их намерения и, встав перед расположением своего войска, воскликнул:

– Клянусь святым Георгием, эти канальи просят пощады!.. Канониры, огонь по этим мерзавцам!..

В ту же секунду канониры выполнили приказ: раздался грохот выстрелов, бургундскую армию окутал дым, и посланцы смерти начали прочесывать ряды коленопреклоненных солдат Лиги, но они, несмотря на то, что многие из их родных и друзей, окровавленные и покалеченные, полегли рядом с ними, продолжали молиться. В это мгновение монастырский колокол возвестил о возношении Святых даров; швейцарская армия склонилась еще ниже, ибо каждый воин каялся в своих грехах и просил Небеса помиловать его. Герцог Бургундский, совершенно не понимая такого смирения, приказал выстрелить во второй раз; канониры подчинились, и каменные ядра снова оставили борозды в рядах набожных солдат, полагавших, что те, кто будет убит в такую минуту, больше помогут им на Небе своей молитвой, чем могли бы помочь на земле своим оружием.

Однако на этот раз, когда ветер разогнал дым, герцог увидел, что швейцарцы уже поднялись с колен и приближаются к нему, ибо месса завершилась.

Они шли быстрым шагом, образовав три батальона, выстроившихся в каре и ощетинившихся копьями; в промежутках между этими батальонами, с той же скоростью, двигались артиллерийские орудия, стрелявшие прямо на ходу; крылья же этого огромного дракона, с грохотом изрыгающего молнии и дым, состояли из легковооруженных солдат под командованием Феликса Шварцмурера и Германа фон Мюлинена, и с одной стороны касались горы, а с другой простирались до озера.

Герцог Бургундский призвал своего знаменосца, поставил его перед собой, надел на голову золотой шлем с короной, украшенной бриллиантами, и, решив поразить противника прямо в лоб, двинулся на средний батальон, находившийся под командованием Никлауса фон Шар-нахталя; сир де Шатель-Гийон атаковал левый батальон, а Луи д’Эмери – правый.

Герцог Бургундский так неосмотрительно выдвинулся вперед, что с ним остался лишь его авангард, но, по правде говоря, этот авангард представлял собой отборную часть его кавалерии, и потому удар оказался страшным.

Завязалась короткая рукопашная схватка, во время которой ничего нельзя было разглядеть; артиллерия уже не палила, ибо канониры не могли отличить друзей от врагов; герцог Бургундский и Никлаус фон Шарнахталь встретились лицом к лицу: бургундский лев и бернский медведь; ни тот, ни другой не отступили ни на шаг, и два воинских отряда словно застыли на месте.

Сир де Шатель-Гийон, который командовал великолепной кавалерией герцога и, отличаясь личной храбростью, к тому же питал великую ненависть к швейцарцам, отнявшим у него все владения, в отчаянном порыве атаковал левый батальон, смял его и врезался в его ряды, словно железный колун в дубовый чурбан. Он находился всего лишь в двух шагах от стяга Швица и уже протянул руку, чтобы схватить его, но между ним и этим стягом оказался еще один человек: это был Ганс фон дер Груб из Берна, поднявший длинный, как коса, и тяжелый, как палица, меч; гигантский меч обрушился на шлем сира де Шатель-Гийона; шлем был слишком хорошей закалки, чтобы его можно было рассечь, однако сила удара была столь велика, что всадник, которого, казалось, оглушили ударом молота, упал с лошади. Одновременно Генрих Эльзенер, воин из Люцерна, завладел штандартом сира де Шатель-Гийона.

С правой стороны положение бургундцев было еще хуже: при первом же столкновении был убит Луи д’Эмери; его заменил Жан де Лален, но он тоже погиб; тогда сир де Пуатье принял командование на себя и тоже был убит. В итоге, здесь бургундцы не только не одержали верх, но даже намного потеряли преимущество, так что теперь по берегу озера вытянулось левое крыло швейцарского войска, обошедшее правое крыло армии герцога Бургундского; то же самое произошло и на другом фланге, когда погиб сир де Шатель-Гийон. Теперь в опасности оказался герцог Карл; Сен-Сорлен и Пьетро ди Линьяно пали рядом с ним; его знаменосец был убит, и герцог был вынужден сам подхватить свое знамя, чтобы оно не попало в руки врагов, так что ему ничего не оставалось, как дать сигнал к отступлению, что он и сделал, но отступать стал шаг за шагом, нанося и без конца принимая удары, так что происходило это на протяжении целого льё, то есть от Конкиза до берега Арнона. Там герцог вновь оказался в своем лагере и в расположении своей армии; он сменил шлем и коня, потому что шлем покривился от тяжелого удара, разбившего на нем корону, а окровавленный конь едва держался на ногах; затем он решил в свою очередь пойти в атаку.

В эту минуту герцог заметил, что с левой стороны, на вершине холмов Шампиньи и Бонвиллара, появился новый отряд противника, по меньшей мере вдвое превышавший по численности войско, которое так жестоко потеснило его авангард; солдаты спускались быстро и шумно, на ходу стреляя из артиллерийских орудий, а в промежутках между залпами в один голос выкрикивая:

– Грансон! Грансон!

Тогда герцог повернулся, чтобы дать отпор этим новым врагам, еще не принимавшим участия в сражении и потому представлявшим собой свежую и грозную силу. Но едва был выполнен маневр, который он приказал сделать, как с другой стороны раздались звуки труб солдат Ури и Унтер-вальдена.

Воины трубили в два огромных рога, которые были подарены их отцам: один – Пипином, другой – Карлом Великим, когда эти титаны франкской монархии пересекали Швейцарию, и из-за рева, издаваемого этими трубами, один из них получил название Унтервальденская корова, а другой – Урийский бык. При этих незнакомых и страшных звуках герцог остановился.

– Что это за люди? – воскликнул он.

– Это наши братья из старых швейцарских лиг, живущие высоко в горах и не раз обращавшие в бегство австрийцев, – ответил один пленник, услышав вопрос герцога, – это жители Гларуса, Ури и Унтервальдена… Горе вам, монсеньор, ведь это те самые люди, которые были при Моргартене и при Земпахе.

– Да-да, горе мне, – откликнулся герцог, – ведь если их простой авангард нанес мне такой урон, то что же произойдет, когда я буду вынужден иметь дело со всей их армией?

И действительно, вся армия конфедератов атаковала лагерь герцога с трех разных сторон, и при первом же ударе масса женщин и торговцев, бросившихся в гущу вооруженных людей, вызвала замешательство в рядах бургундцев. Лагерь и без того уже был взбудоражен отступлением герцога и его лучших воинов, а теперь, при виде этих детей гор, издававших дикие крики, итальянцы испугались первыми и обратились в бегство; вскоре с трех сторон одновременно началась орудийная пальба, и ядра из кулеврин посыпались на эту толпу людей, которых, на самом деле, было в три раза больше, чем тех, кто их атаковал, но они, не ожидая нападения, не находились в боевой готовности, не имели командиров и не слышали приказов. Герцог, громко крича, устремился к этой дрожащей толпе, стал осыпать солдат руганью, избивать их мечом, потом с несколькими самыми храбрыми и самыми преданными воинами атаковал более всего продвинувшихся вперед врагов, а затем вернулся к своим солдатам и обнаружил, что они напуганы и растеряны больше, чем в ту минуту, когда он покинул их. Такое повторилось несколько раз, и, в конце концов, все они бросились бежать врассыпную; никто не мог удержать беглецов, гонимых паническим страхом: одни устремились в горы, другие – к озеру, третьи побежали по проезжей дороге; так что герцог оставался на поле брани один со своими пятью слугами до тех пор, пока и он, поняв, что все потеряно, в свою очередь не обратился в бегство; вслед за ним скакал на маленькой лошадке его шут, кричавший потешным и одновременно жалобным голосом:

– О монсеньор, монсеньор! Какое отступление! До чего довел нас Ганнибал!

Герцог бежал так, не останавливаясь, в течение шести часов, пока не добрался до города Жунь в ущелье Юры.

Как только поле битвы очистилось от врагов, швейцарцы упали на колени, возблагодарив Бога за то, что он ниспослал им такую славную победу, а затем принялись обстоятельно грабить лагерь бургундцев.

Дело в том, что, хотя герцог Карл бросил все – шатер, часовню, оружие, казну и пушки, швейцарцы, тем не менее, еще какое-то время совершенно не догадывались о ценности своей добычи, если не считать доставшихся им осадных орудий: они принимали бриллианты за стекло, золото – за медь, а серебро – за олово; бархатные шатры, золотые и дамасские ткани, английские и мехельнские кружева распределили между собой солдаты: они разрезали их на локти, как простое полотно, и каждый забрал свою долю.

Казна герцога была разделена между союзниками: все имевшееся там серебро было измерено шлемами, а все золото – горстями.

Четыреста мушкетов, восемьсот аркебуз, пятьсот пятьдесят знамен и двадцать семь стягов были распределены между городами, которые предоставили Конфедерации солдат; Берн получил сверх того хрустальную раку, серебряных апостолов и священные сосуды, поскольку этот город внес самый большой вклад в победу.

Какой-то солдат нашел бриллиант величиной с орех в маленькой коробочке, украшенной мелкими камешками; он выбросил бриллиант, приняв его за кусочек хрусталя, какие ему случалось иногда находить в горах, и сохранил коробочку; однако через сотню шагов солдат спохватился и вернулся за бриллиантом; он нашел его под колесом телеги, поднял и продал за одно экю приходскому священнику из Монтаньи; от священника бриллиант перешел в руки торговца по имени Бартоломеус, который продал его Генуэзской республике, а она перепродала камень Лодовико Сфорца по прозвищу Моро; после смерти этого миланского герцога и пресечения его династии Юлий II купил этот бриллиант за двадцать тысяч дукатов. Некогда украшавший корону Великих Моголов, он сияет сегодня в папской короне и оценивается в два миллиона.

В том месте, где произошло первое столкновение между герцогом Бургундским и Никлаусом фон Шарнахталем, на песке были найдены еще два бриллианта, ударом меча выбитые из короны, которая сверкала на герцогском шлеме. Один из этих бриллиантов был куплен купцом по имени Якоб Фуггер, который отказался продать его Карлу V, потому что Карл уже должен был ему около пятисот тысяч франков, но не выплачивал их, а также Сулейману, потому что ему не хотелось, чтобы бриллиант ушел из христианского мира. Этот камень был приобретен за пять тысяч фунтов стерлингов Генрихом VIII, дочь которого, Мария, передала его как часть своего приданого Филиппу II Испанскому. С тех пор он остается собственностью Австрийского дома.

Второй бриллиант, след которого вначале затерялся, через шестнадцать лет после битвы был продан за пять тысяч дукатов одному купцу из Люцерна, который нарочно поехал в Португалию и продал его Мануэлу Великому, или Счастливому. Когда в 1762 году испанцы вторглись в Португалию, Антонио, приор Крату, последний потомок свергнутой династии, эмигрировал во Францию, где и умер, оставив этот бриллиант среди драгоценных предметов, входивших в его наследство. Никола де Арле, сеньор де Санси, купил его и перепродал, дав ему перед этим свое имя. Теперь он находится среди бриллиантов французской короны.

Карл Смелый потерпел это поражение 2 марта: король Людовик узнал о нем через три дня и решил, что пришло время совершить паломничество. 7-го он прибыл на небольшой постоялый двор, расположенный в трех с половиной льё от Ле-Пюи, а на следующий день пешком тронулся в путь; подойдя к двери церкви, он набросил на свою одежду стихарь и облачение каноника, вошел на клирос, опустился на колени перед дарохранительницей, прочел молитву и положил триста экю на алтарь.

LXIV
ПОЧЕМУ В ИСПАНИИ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ХОРОШЕГО ПРАВЛЕНИЯ

Обойдя весь Грансон, осмотрев с книгами Филиппа де Коммина и Мюллера в руке поле битвы и обнаружив на северной окраине города руины старого замка, я сел в лодку и, проявляя археологическую сознательность, подплыл к скале, которая выступает над водой посреди порта и на которой, как утверждают, некогда возвышался алтарь Нептуна, а спустя три четверти часа прибыл в Ивердон, где швейцарцы так стойко держали оборону за несколько дней до сражения при Грансоне.

Ивердон был одним из двенадцати городов, сожженных жителями Гельвеции, когда они покидали свои края, чтобы переселиться в Галлию, и под Отёном встретили Цезаря. Гельветы потерпели поражение от римского проконсула, и одним из условий, продиктованных им победителем, стало, как известно, восстановление городов, которые были ими разрушены. Они подчинились, и римляне, сочтя новый город, прекрасно расположенный на оконечности озера, между реками Орб и Тьель, подходящим для себя, сделали из него римскую колонию и окружили его оборонительными сооружениями; город охватывал тогда территорию, даже пятую часть которой он не занимает сегодня.

В 1769 году, копая подвал около городских мельниц, рабочие обнаружили несколько хорошо сохранившихся скелетов, по обычаю древности лежавших головой на восток; они покоились прямо в толще песка, без гробов и гробниц; между ног у них были помещены глиняные сосуды, надгробные светильники и небольшие глиняные тарелки, на которых еще оставались птичьи косточки. Несколько монет, закопанных в землю вместе с покойниками, были датированы: одни – временем правления Константина, другие – Юлиана Отступника.

В Эбуродунуме существовало товарищество лодочников, возглавлявшееся префектом; это товарищество существует и поныне, только префект теперь стал называться аббатом.

На одной из окраин города находится старый замок, построенный в 1135 году Конрадом фон Церингеном; его четыре башни обращены к четырем странам света: меня уверяли, что это именно тот замок, где в 1476 году Ганс Мюллер из Берна столь мужественно держал оборону.

Поскольку все, что есть любопытного в Ивердоне, можно осмотреть за два часа, я совершил прогулку по городу утром, пока Франческо искал кучера, который взялся бы отвезти меня в тот же день в Лозанну. Когда я вернулся в гостиницу, меня уже ждали готовый завтрак и запряженная лошадь, и вечером, в шесть часов, мы уже были в столице кантона Во, где я снова пожал руку моему доброму старому другу Пелл и, в тот же вечер представившему меня г-ну Моннару – переводчику "Истории Швейцарии" Чокке и одному из самых красноречивых и самых твердых в своем патриотизме депутатов сейма.

Как ни велико было мое желание остаться в столь приятном обществе, время начинало меня поджимать, и мне пора было уезжать: я хотел побывать на озере Маджоре и Борромейских островах и дополнить мое путешествие по Швейцарии посещением Локарно, находящегося в Тичино – единственном кантоне, где я еще не побывал; а поскольку была уже середина осени, перевал Симплон со дня на день мог стать непреодолимым. Так что на следующий день, в полдень, я попрощался с трактирщиком, дав ему обещание вернуться и пробыть у него подольше, как уже обещал ему и прежде, и сел на пароход, курсирующий между Женевой и Вильнёвом.

Я возвращался в реальный мир, ведь и в самом деле, прошло уже полтора месяца, как я его покинул. Немецкая Швейцария находится на краю земли: там никто ни о чем не знает, никакой слух туда не проникает, никакие отголоски политической жизни, искусства и литературы туда не доносятся; теперь же, напротив, я в один прыжок оказался на борту парохода, где ты вступаешь в соприкосновение с путешественниками из всевозможных стран и на тебя обрушивается целый поток новостей. Изголодавшись по ним, я набросился на французские газеты: они были переполнены известиями о революции в Испании. Некоторые пассажиры, судившие обо всем с точки зрения Франции и пребывавшие в убеждении, что все народы уже достигли нашего уровня цивилизации, выражали уверенность, что этой стране предстоит стать политическим Эльдорадо. Лишь я один отрицал возможность приобщения одного народа к общественным установлениям другого и видел в подделке нашей хартии по ту сторону Пиренеев источник грядущих революций. В конце концов разгорелся спор, как это бывает всегда, если каждый из политических прожектеров желает доказать свою правоту. В итоге мы решили обратиться к испанцу, спокойно покуривавшему свою сигарету и не принимавшему участия в нашей дискуссии, и, сочтя его правомочным судьей в подобных вопросах, спросили, каким, по его мнению, должно быть наилучшее правление на Иберийском полуострове.

Испанец вынул сигарету изо рта, выпустил струю дыма, которую он накапливал в груди уже минут десять, и серьезным тоном ответил:

– В Испании никогда не будет хорошего правления.

Поскольку этот ответ не подтверждал чью-то правоту и не опровергал чье-либо заблуждение, он никого не удовлетворил.

– Позвольте мне сказать вам, сеньор испанец, – со смехом заговорил я, – что вы кажетесь мне чересчур большим пессимистом. Так вы говорите, что в Испании никогда не будет хорошего правления?

– Никогда.

– И кого она должна винить за такой свой изъян? Свой народ или свою королевскую власть, духовенство или дворянство?

– Ни тех, ни других.

– Кто же тогда повинен в этом?

– Это вина святого Яго.

– Но как же, – столь же серьезным тоном продолжал я, хотя разговор, по всей видимости, обретал шутливую форму, – разве святой Яго, покровитель Испании, пользующийся определенным доверием на Небесах, может воспротивиться первейшему благу народа, а именно усовершенствованию его политической жизни, из которого проистекают и все другие усовершенствования?

– Вот как все это произошло, – стал отвечать на мой вопрос испанец. – Случилось так, что однажды Господь Бог, устав слышать от народов вечные жалобы то по одному, то по другому поводу и не зная, к какому из этих всеобщих стенаний прислушаться, послал ангела возвестить трубным звуком, что каждая нация должна хорошо поразмыслить, чего она желает, и через год в тот же день прислать к нему своего выборного представителя с возложенным на него ходатайством, которое он заранее обещал удовлетворить. Это известие вызвало большое волнение; каждый назвал своего представителя: Франция – святого Дионисия, Англия – святого Георгия, Италия – святого Януария, Испания – святого Яго, Россия – святого Александра Невского, Шотландия – святого Дунстана, Швейцария – святого Николая Флюеского; всех и не припомнишь. Не осталось ни одной страны, вплоть до республики Сан Марино, которая не захотела бы быть представленной и не пожелала бы получить свою долю небесных щедрот: это были всеобщие выборы по всей земле; наконец, назначенный день настал, и каждый святой отправился в дорогу, получив необходимые наставления. Первым прибыл святой Дионисий; он приветствовал Всевышнего, но снял при этом не шапку с головы, а голову с плеч: это было учтивым способом напомнить Богу о мученичестве, которое он претерпел ради его святого имени; и надо сказать, что такое приветствие великолепным образом расположило Господа в пользу святого.

– Итак, – сказал он ему, – ты пришел из Франции?

– Да, Господи, – ответил святой Дионисий.

– Чего ты просишь для французов?

– Я прошу, чтобы у них была лучшая на свете армия.

– Я согласен на это, – ответил Господь Бог.

Святой Дионисий, придя в восторг, водрузил голову на плечи и ушел.

Едва он удалился, как дежурный ангел объявил о прибытии святого Георгия.

– Пусть войдет, – сказал Господь Бог.

Святой Георгий вошел и поднял забрало на своем шлеме.

– Ну что, мой храбрый воин, ты пришел от имени Англии, не так ли? Чего она просит?

– Господи, – ответил святой Георгий, – она хотела бы иметь лучший на свете флот.

– Прекрасно, – ответил Господь Бог, – она его получит.

Святой Георгий, получив то, чего он хотел, опустил забрало на шлеме и вышел. В дверях он столкнулся со святым Януарием.

– Здравствуйте, святой епископ, – сказал ему Господь Бог, – рад видеть вас; впрочем, я догадывался, что именно вас пришлют ко мне итальянцы; так что они вам поручили попросить у меня?

– Чтобы у них были лучшие на свете художники, Господи.

– Да будет так, – сказал Господь Бог, – я им это обещаю.

Святой Януарий ничего больше не попросил и, надев митру на голову, ушел.

– Пусть войдет следующий, – промолвил Господь Бог.

– Господи, – ответил ему ангел, – там никого нет.

– Как! Никого нет? И что же делает этот гуляка святой Яго, который все время скачет и никогда не появляется вовремя?[59]59
  Испанцы изображают святого Иакова на коне, мчащемся во весь опор. (Примем, автора.)


[Закрыть]

– Господи, – продолжал ангел, – я вижу его вон там, там.

– Ленив, как испанец, – пробормотал Господь… – Ну, наконец, вот и он.

Святой Яго подлетел совсем запыхавшись, соскочил с коня и предстал перед Господом.

– Итак, господин идальго, – обратился к нему Господь Бог, – чего же хотите вы?

– Я хочу, – ответил святой Яго, делая вздох после каждого слова, – я хочу, чтобы у испанцев был лучший на свете климат.

– Даровано, – произнес Господь Бог.

– Я хочу…

– Как, разве это не все? – перебил его Господь Бог.

– Я хочу, – продолжал святой Яго, – чтобы в Испании были самые красивые на свете женщины.

– Что ж, хорошо, – вновь согласился Господь, – я и на это согласен. Да будет так.

– Я хочу…

– Как! Что это значит! – воскликнул Господь Бог. – Ты что, еще чего-то хочешь?

– Я хочу, – продолжал святой Яго, – чтобы в Испании были лучшие на свете фрукты.

– Что ж, – сказал Господь Бог, – надо же что-то сделать для своих друзей. Согласен.

– Я хочу, – снова заговорил святой Яго, – чтобы в Испании было лучшее на свете правление.

– О! – воскликнул Господь Бог, резко прервав его. – Хватит… Нужно что-то оставить и другим. Отказано!

Святой Яго попытался настаивать, но Господь Бог знаком приказал ему вернуться в Компостелу. Святой Яго сел на коня и пустился в галоп.

Вот почему в Испании никогда не будет хорошего правления.

С этими словами испанец высек огонь, снова разжег свою погасшую сигарету и опять принялся курить.

Поскольку данное объяснение показалось мне куда более правдоподобным, чем все те, какие в подобных обстоятельствах выискивают порой наши государственные мужи, я удовлетворился им в тот момент, а дальнейшее развитие событий доказало, что святому Яго так еще и не удалось добиться от Господа Бога милости, о которой он по неосторожности заговорил лишь в четвертую очередь.

Мы пристали к Вильнёву около трех часов, а так как в этом маленьком городке редко останавливаются на ночлег, я не стал полагаться на его постоялый двор и, отобедав, сразу же тронулся в путь на Сен-Морис, куда и прибыл к девяти вечера; ничто не удерживало меня в кантоне Вале, который я посетил уже во второй раз, а потому уже утром следующего дня я тронулся дальше и, когда пробило восемь часов, вошел в почтовую гостиницу в Мартиньи; это была, если мои читатели еще помнят, та самая гостиница, где я останавливался во время своей поездки в Шамони и где я съел пресловутый бифштекс из медвежатины, наделавший с тех пор столько шума в литературном мире и в кругах тех, кто любит вкусно поесть.

Я нашел моего достойного трактирщика таким же покладистым, как прежде, так что мы быстро сговорились о цене за двуколку до Домо д’Оссолы, то есть, другими словами, на пять дней. Я должен был оставить экипаж у станционного смотрителя в этом маленьком городке, после чего первый же путешественник, следующий из Италии в Швейцарию, подобно тому, как я ехал из Швейцарии в Италию, должен был привезти ее обратно; таким образом путь туда и обратно был бы оплачен. Трактирщик указал мне еще на одну экономическую выгоду, о которой я ничего не знал: у меня была возможность, хотя и путешествуя на почтовых, взять лишь одну лошадь, заплатив за полторы; а поскольку мое путешествие подходило к концу и одновременно к концу подходили мои денежные средства, я с благодарностью согласился на такой способ передвижения, о чем и спешу сообщить.

Я рекомендую его путешественникам, которые поедут по этой дороге, с тем большей уверенностью, что они не опоздают ни на час и не пострадают от тесноты; кучер садится на оглоблю, а стоит только добавить несколько баценов к его чаевым, он договорится со своей лошадью, что она одна выполнит работу за себя и за своего товарища. Тот и другой торг обычно заключается посредством бутылки вина, которую путешественник вручает кучеру, и порции овса, которую кучер обещает лошади. Благодаря этому соглашению, старательно исполненному, по крайней мере, с моей стороны, мы в тот же вечер прибыли в Бриг.

Там меня ожидало большое огорчение: моя договоренность с беднягой Франческо истекла: я привез его обратно, мы находились лишь в дюжине льё от того места, где я его нанял, и он был мне больше не нужен: нам оставалось лишь провести взаиморасчеты и расстаться. Я велел ему прийти.

Славный малый, догадываясь о предстоящем разговоре, поднялся наверх с тяжелым сердцем; жизнь, которую он вел рядом со мной, хотя и несколько утомительная, во всех других отношениях была намного приятнее той, какая ожидала его в Мюнстере, и потому он был вполне расположен, как садовник графа Альмавивы, не прогонять такого хорошего хозяина.

И вот, увидев, как я достаю кошелек из кармана и считаю дни, проведенные нами вместе, он отвернулся, чтобы скрыть от меня слезы, вскоре превратившиеся в рыдания; тогда я подозвал его; он подошел ко мне, взял меня за руку и стал умолять, чтобы я оставил его при себе в качестве слуги, причем он был готов последовать за мной повсюду – в Италию, во Францию, хоть на край света; к несчастью, Франческо, который был превосходным проводником в Мюнстере, стал бы чрезвычайно плохим грумом в Париже; к тому же на меня легла бы слишком большая ответственность за то, что я оторвал этого ребенка от его семьи и от его гор; поэтому, хотя в душе я очень склонялся к его просьбе, мне пришлось проявить твердость и отказать ему.