Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

Так прошел день, немного приободривший меня. И чем ближе становился час, когда мне пришлось бы отправиться к сэру Томасу, тем отчетливее я осознавал, какими нелепыми и преувеличенными были мои страхи накануне. Мне казалось, что если бы я не отказался от его приглашения, то у меня хватило бы храбрости явиться к нему в дом. Затем, когда пробило десять часов вечера, я сказал себе, что к этому часу все было бы кончено, я бы уже повидался с Дженни и ее родными, стал бы другом дома и мог бы бывать там, когда захочу, а Дженни, несомненно, сказала бы мне обнадеживающее слово; короче, в этот час я был бы наверху блаженства, вместо того чтобы представлять собой одного из самых несчастных людей на земле. В итоге этих размышлений у меня сложилось твердое решение принять первое же приглашение, которое мне снова пришлют. После этого, поцеловав клочок ее вуали, я лег спать.

Эта победа над собой подарила мне спокойную ночь, я проснулся умиротворенным и почти счастливым. День был великолепный, и потому, едва позавтракав, я взял в руки томик Ксенофонта и по привычной тропинке отправился к своему дереву, но стоило мне с головой погрузиться в чтение, как я почувствовал, что кто-то притронулся к моему плечу. Это был сэр Генри!

"Ну что, мой дорогой философ, – сказал он мне, – вы по-прежнему нелюдимы и замкнуты? Предупреждаю вас, что против вашей мизантропии готовится заговор: не думаете же вы, что хоть один из нас поверил в ваше недомогание".

Я попытался пробормотать какие-то извинения.

"Да, – продолжал сэр Генри, – вы сочли нас очень чопорными людьми, но ошиблись, и в доказательство я лично явился сюда сегодня, имея целью сказать вам, что вас ждут к ужину, причем без всяких церемоний".

"Как, – воскликнул я, – меня?! К ужину?!"

"Да, вас, сегодня, и предупреждаю, что мы не примем никаких отговорок: вас будут ждать, пока вы не придете, а если вы не появитесь, то обедать никто не станет. Подумайте, захочется ли вам морить голодом целую семью".

"Нет, конечно", – ответил я.

И сделав над собой усилие, со вздохом добавил:

"Хорошо, я приду…"

"Ну и отлично, – сказал сэр Генри, – договорились. А что вы тут читаете? Роман Вальтера Скотта, стихи Томаса Мура, поэму Байрона?"

"Нет, – ответил я, – я читал…"

Не знаю, какой ложный стыд удержал меня в то мгновение, когда я намеревался назвать имя замечательного полководца, почитавшегося мною, тем не менее, чуть ли не как божество. Я просто протянул ему книгу. Сэр Генри бросил на нее взгляд.

"Греческий! – воскликнул он. – О! Дорогой сосед, как, по-вашему, я прочту это? Со времен окончания колледжа я, слава Богу, не заглянул ни в одно из сочинений великих людей, чьи собрания мудрости чуть было не заставили меня умереть от скуки, – начиная с божественного Гомера и заканчивая несравненным Платоном; так что, нисколько не рисуясь, могу сказать, что теперь, кажется, я не смогу отличить альфы от омеги".

Я хотел встать.

"Нет-нет, не беспокойтесь, – остановил меня сэр Генри, – я просто проходил мимо".

"Как! – воскликнул я. – Вы меня не подождете? Разве мы не пойдем к вам вместе? И вы не представите меня вашей семье?"

"Даже не заговаривайте об этом, – ответил сэр Генри. – Я в отчаянии, что вы не пришли вчера, но у меня сегодня петушиный бой, и я поставил на него значительную сумму. Меня ждут, и я не могу туда не прийти, но будьте спокойны, я поспешу и явлюсь к десерту".

Если бы я не сидел, то упал бы. Вся моя храбрость проистекала от мысли, что я войду в гостиную к дамам вместе с сэром Генри. Я-то рассчитывал, что меня представят, а теперь выяснилось, что мне предстояло явиться в дом одному, не зная там никого, кроме Дженни… Совершенно подавленный, я выронил из рук томик Ксенофонта. Сэр Генри не заметил этого и с той же непринужденностью и легкостью, с какой он подошел ко мне, попрощался и удалился, оставив меня глубоко удрученным тем, что я дал обещание, от которого уже нельзя было уклониться.

Убитый, уничтоженный, я просидел так целый час, но затем мне вдруг пришло в голову, что у меня может не хватить времени одеться, если я хочу прийти на ужин к сэру Томасу вовремя. Я поспешно встал и бегом вернулся в замок.

На крыльце я увидел генерала и раджу, которые, заметив меня издалека, вышли навстречу, весьма обеспокоенные таким быстрым и несвойственным мне бегом. Они решили, что за мной гонится бешеный пес, и устремились на помощь мне.

Я поднялся в свою комнату и, перевернув весь свой гардероб, остановил, наконец, выбор на брюках цвета кофе с молоком, шелковом жилете с золотым шитьем и сюртуке бутылочного оттенка; сочетание цветов показалось мне чрезвычайно удачным, и, когда эти брюки, жилет и сюртук собрались вместе на моей особе, я остался весьма доволен тем, как они подходят друг другу. После этого я отослал раджу оседлать мою лошадь, радуясь тому, что мне удастся минуту побыть одному и повторить перед зеркалом приветственный поклон, которому меня обучил учитель танцев. Мне было приятно отметить, что пока еще я довольно неплохо владею этим приемом и сумею воспользоваться им с честью, если только не растеряюсь в ту минуту, когда мне надо будет кланяться. Однако эта репетиция успокоила меня лишь частично, ведь я прекрасно понимал, какая глубокая пропасть разделяет теорию и практику. Я повторял этот поклон уже в седьмой или восьмой раз, когда вернулся раджа, чтобы сообщить мне, что лошадь оседлана. Я взглянул на часы и понял, что медлить уже не было никакой возможности: стрелка указывала на четыре часа, а мне предстояло проехать пять миль, хотя мое мастерство в верховой езде было не так высоко, чтобы я мог позволить себе, при любой своей спешке, иной бег, кроме прибавленного шага или мелкой рыси. Так что я призвал всю свою смелость и решительным шагом спустился вниз, высвистывая охотничью мелодию и постукивая хлыстом по лодыжкам.

– Наверное, – прервал я рассказчика, – дальше произойдут такие события, что стаканчик пунша будет не лишним, ведь вам надо набраться сил, чтобы рассказать о них.

– Увы! – произнес сэр Уильямс, протягивая свой стакан. – Что бы вы ни предполагали, вам никогда не приблизиться к истине!..

Я довольно храбро взобрался на своего пони, – продолжал он, – и отправился в путь. В течение первого часа, естественно, меня прежде всего волновало, как сохранить равновесие, и это не позволяло мне думать ни о чем постороннем, но, по мере того как я все увереннее держался в седле, меня снова стало охватывать беспокойство, причем еще более мучительное, чем прежде; однако время от времени мне все же приходилось вспоминать о своей личной безопасности, а такое случалось, когда лошадь вдруг начинала двигаться резвее. Это объяснялось тем, что после полученных мною уроков танцев, в ходе которых была полностью преодолена моя врожденная склонность сводить стопы мысками внутрь и меня бросило в противоположную крайность, мои каблуки со шпорами упирались под острым углом в брюхо лошади, так что ей, в конце концов, надоедало это непрерывное покалывание, и, как ни мало тянуло ее гарцевать, она иногда переходила на рысь, и, вследствие подобной манеры движения, из моей головы улетучивались все мысли, не имевшие отношения к тому ненадежному положению, в какое оно меня ставило. Но стоило нам перейти на чуть более спокойный аллюр, как происходило обратное действие, и будущая опасность, пугающая куда больше, чем опасность миновавшая, возникала передо мной, становясь все более угрожающей, по мере того как я приближался к конечной цели своей поездки. Внезапно на повороте дороги, в четверти лиги от себя, я увидел замок сэра Томаса, наполовину скрытый массивом зеленых деревьев. В ту же минуту раздался колокольный звон, и я подумал, что это звонят к ужину. Мысль о том, что мне придется извиняться за опоздание, вызвала у меня невероятный прилив беспокойства, и я, забыв о том, что мне удается держаться в седле лишь благодаря своего рода соглашению, обязывающему меня не подстегивать лошадь, а ее – не бежать, вонзил ей шпоры в брюхо и одновременно стегнул ее хлыстом по шее. Действие такой удали оказалось столь же быстрым, как мысль: мой пони, долго сдерживавший свой пыл, без всяких предосторожностей и без всякого перехода пустился в галоп; потеряв через сто шагов одно стремя, а через двести – другое, я тотчас бросил поводья и, уцепившись двумя руками за седло, сумел, благодаря такому маневру, сохранить равновесие, но, полностью поглощенный этой заботой, ничего вокруг уже не замечал.

Деревья мчались как безумные, дома кружились как бешеные. Тем не менее среди всего этого я различал замок сэра Томаса, который, казалось, надвигался на меня с немыслимой быстротой. Наконец, вихрь, подхвативший меня, вдруг утих, и я, продолжая по инерции двигаться, перескочил через собственные руки, как ребенок, играющий в чехарду. Мне показалось, что со мной все кончено, но в эту минуту у меня появилось ощущение, что я плавно соскальзываю по наклонному желобу, и я встал на ноги под приветственные возгласы леди Бардет и ее дочери, которые, заметив меня издали и восхитившись тем рвением, с каким я, судя по всему, откликнулся на их приглашение, успели вовремя подбежать к окну и увидеть, как я выполняю мой последний акробатический трюк.

Почувствовав твердую почву под ногами, я немного приободрился: не очень-то рассчитывая на свои ноги, я, тем не менее, сознавал, что они готовы повиноваться мне в большей степени, чем ноги моей лощади. Так что я пришел в себя и, подняв голову, увидел перед собой сэра Томаса Бардета; при виде него меня охватило нервное возбуждение, какое, должно быть, охватывает приговоренного к смерти при виде палача. Я достаточно храбро направился к нему, и, после того как, приветствуя друг друга, мы обменялись первыми любезностями, он пропустил меня вперед и мы вошли в дом. Тут уже дело было не в словах, и приходилось брать дерзостью. Быстрым шагом я пересек анфиладу комнат, двери которых были распахнуты, и подошел к библиотеке, где в ожидании меня стояла леди Бардет; рядом с ней находилась Дженни. Я вошел в комнату, затем, приблизившись к ним на расстояние, которое показалось мне приемлемым, соединил ноги в третью позицию и, отведя правую ступню назад, со всей тяжестью своего тела и всей силой надавил сверху на большой палец левой ноги барона, тотчас издавшего громкий крик: это был как раз тот палец, где разыгралась его подагра. Я быстро обернулся, чтобы извиниться перед сэром Томасом, но меня тут же успокоил его невозмутимый, преисполненный достоинства вид, и я восхитился стоической силой, которая проистекала из прекрасного воспитания этого человека и позволяла ему вынести такое мучительное испытание. Мы сели.

Обаятельная внешность леди Бардет, ангельское личико мисс Дженни и непринужденная беседа с сэром Томасом немного привели меня в чувство, и я уже начал отваживаться на отдельные слова. Поскольку библиотека, где мы находились, была заполнена книгами в роскошных переплетах, мне стало понятно, что баронет – человек образованный, и я позволил себе высказать кое-какие суждения о литературе, которые были полностью им поддержаны, а затем стал распространяться о великолепном собрании сочинений греческих классиков, которое в настоящее время издавал книготорговец Лонгман. Расхваливая это издание, я вдруг заметил на полке собрание сочинений Ксенофонта в шестнадцати томах, а так как самое полное известное мне собрание его трудов состояло лишь из двух томов, эта библиографическая новинка вызвала у меня такой живой интерес, что, забыв о своей обычной стыдливости, я встал, чтобы посмотреть, какими неизвестными сочинениями были заполнены дополнительные четырнадцать томов. Сэр Бардет угадал мое намерение и, в свою очередь, поднялся, намереваясь предупредить меня, что увиденное мною – всего лишь доска, к которой прибиты корешки переплетов и которая вставлена здесь для того, чтобы не нарушать симметрию библиотеки. Я подумал, что он, напротив, хочет подать мне один из этих томов, и, желая избавить его от трудов, бросился к восьмому тому, после чего, не обращая никакого внимания на то, что говорил мне баронет, так сильно потянул за книжный корешок, что вытащил всю вставную доску, и она, падая на стол, в свою очередь сбросила фарфоровую чернильницу, содержимое которой тут же разлилось по великолепному турецкому ковру. При виде этого я вскрикнул от ужаса; напрасно сэр Томас Бардет и дамы уверяли меня, что ничего страшного не произошло: я ничего не хотел слушать и, бросившись плашмя на пол и вынув из кармана батистовый платок, стал упорно, вплоть до последней капли, вытирать чернила.

Завершив это дело, я положил платок в карман и, не находя в себе сил добраться до собственного кресла, рухнул в то, что стояло ближе всего ко мне.

Сдавленный стон, раздавшийся из-под подушки в ту минуту, когда я всей своей тяжестью опустился на нее сверху, вызвал у меня новую тревогу. Мне было ясно, что я сел на живое существо, и не приходилось сомневаться, что это существо, кем бы оно ни было, слишком заботится о сохранении своей жизни, чтобы позволить мне безнаказанно увеличивать весом моего тела вес подушки, под которой оно нашло для себя убежище. И в самом деле, мое сиденье вскоре стало содрогаться от судорожных движений, напоминающих то, как сотрясается гора Этна, когда под ней ворочается Энкелад. Конечно, мне лучше было бы тут же подняться и предоставить существу, так бесцеремонно придавленному мною, возможность убежать, но в эту минуту в комнату вошла младшая дочь сэра Томаса и с волнением и озабоченностью спросила у сестры, не видела ли та М и с уф а. В ту же секунду мне стало понятно, что я сел на это потерявшееся животное и никто, кроме меня, не может сказать, куда оно подевалось; однако я позволил себе слишком долго не вставать со своего кресла, чтобы подняться в этот момент. Охромевший баронет, испачканный ковер и то ли кот, то ли пес – ведь пока еще я знал животное только по кличке, а не по виду – так вот, повторяю, то ли кот, то ли пес, изувеченный на всю оставшуюся ему жизнь, – слишком много всего натворил за десять минут один человек, и я решил скрыть от всех хотя бы свое последнее преступление. Крайние обстоятельства, в которых я оказался, сделали меня жестоким. Я вцепился в подлокотники кресла и надавил на подушку не только всем своим весом, но и предельным напряжением мускулатуры, на какое меня сделало способным отчаяние. Но я имел дело с противником, решившим дорого продать свою жизнь, и потому сопротивление оказалось достойным атаки: я почувствовал, как животное, кем бы оно ни было, свернулось, изогнулось и развернулось, подобно змее. В глубине души я не мог не отдавать должное столь превосходной обороне, но если это существо боролось за свою жизнь, то я боролся за свою честь, причем делал это на глазах у Дженни. Я почувствовал, что мой противник начинает слабеть, и это удвоило мои силы. К несчастью, необходимость поддерживать достойный вид у верхней части моей особы лишала меня возможности пользоваться всеми моими преимуществами, и в какой-то момент я сделал неверное движение. Моему противнику тотчас же удалось высвободить свою лапу, и я почувствовал, как четыре когтя, четыре булавки, четыре иглы вонзились в мою плоть. Я определился: это был кот.

Однако то ли испытываемое мной удовлетворение от того, что мне теперь известно, с каким противником я имею дело, то ли мое умение владеть собой не позволили присутствующим угадать по моему лицу, что в это время происходило с нижней частью моей особы; боль, которую мне причинили когти Мисуфа, даже избавила мою душу от тяжкого бремени: я добивал вовсе не слабое беззащитное существо, что было бы несправедливо, а мстил врагу, ранившему меня, и имел на это полное право; речь шла не о подлом убийстве, а о честной и законной дуэли с использованием того оружия, каким природа одарила каждого из ее участников, и в своем поражении побежденный должен был винить лишь самого себя. Я почувствовал в эту минуту, какую силу может придать в критических обстоятельствах сознание собственной правоты, и ощутил себя Геркулесом, способным задушить Немейского льва; надавив в последний раз на подушку, я с радостью почувствовал, что это усилие увенчалось полным успехом – движения подо мной прекратились и наступило спокойствие: мой противник был мертв или укрощен. В эту минуту слуга объявил, что ужин подан; случись это пятью минутами раньше, я бы погиб.

Ощущение победы в известной степени воодушевило меня, и благодаря этому я осмелился предложить руку леди Бардет. Мы миновали комнаты, по которым я уже проходил, и благополучно достигли обеденного зала. Леди Бардет усадила меня между собой и мисс Дженни, с которой я еще не решался заговорить, а сэр Томас и мисс Дина, вторая его дочь, устроились напротив нас. И хотя лицо мое после истории с Ксенофонтом оставалось красным, как пылающая головня, я все же стал понемногу приходить в себя и уже ощущал, что жар у меня стихает, как вдруг новое происшествие заставило меня снова покраснеть. Я чрезвычайно благовоспитанно поставил на самый краешек стола тарелку с супом, предложенную мне леди Бардет, но, отвечая поклоном на комплимент мисс Дины по поводу изысканности моего жилета, задел тарелку, которая тут же опрокинулась, и на меня вылился весь суп, который в ней был, – такой горячий, что никто еще не решился поднести ложку, наполненную им, ко рту. Я вскрикнул от боли: горячая жидкость залила мне брюки, просочившись даже в мои сапоги. Несмотря на то, что я сам, а также леди Бардет и мисс Дженни, поспешившие прийти мне на помощь, пытались спасти положение, используя салфетки, суп обжег меня очень сильно, и нижняя часть моего тела горела как в пекле; однако, вспомнив, какое самообладание проявил сэр Томас, когда оказалась задета его больная нога, я сдержал стоны и молча терпел пытку, в то время как вокруг раздавались сдавленные смешки дам и слуг.

Не стану рассказывать вам о моих промахах во время первой перемены блюд: ни об опрокинутом соуснике, ни о соли, рассыпанной по столу, ни о цыпленке, из уважения или коварства переданном мне для того, чтобы я его разделил на части, с чем я никак не мог справиться; все это позволяло сэру Бардету и его близким составить чрезвычайно лестное мнение о госте, которого они допустили к своему столу. Наконец, пришло время для второй перемены блюд; именно здесь меня ожидала третья череда несчастий, которые должны были стать причиной моей окончательной гибели.

В числе блюд второй перемены был подан пудинг с горящим ромом. Леди Бардет ловко передала мне одну порцию, пока пламя еще не погасло, и я, подцепив вилкой пропитанный ромом кусочек, уже поджигал его от огня, пылавшего передо мной на подносе, но в эту минуту мисс

Дина, поклявшаяся, видимо, погубить меня, обратилась ко мне с просьбой передать ей блюдо с голубями, стоявшее рядом со мной. Поспешив услужить ей, я быстро отправил в рот кусок горящего пудинга, хотя это было все равно, что положить туда раскаленные угли Порции; невозможно описать, какую муку мне пришлось испытать: глаза у меня вылезли из орбит, и я издал такой душераздирающий носовой звук, что слышать его, должно быть, было невыносимо. Наконец, вопреки моей стойкости, моему мужеству и моему стыду, я был вынужден выплюнуть на тарелку первопричину моих страданий. Сэр Томас, его жена и дочери (я это прекрасно видел) испытывали искреннее сочувствие к моему несчастью и искали средство помочь мне, ведь мой рот был полностью обожжен изнутри: кто-то предлагал оливковое масло, кто-то – воду, кто-то утверждал (и это опять была мисс Дина), что в подобных обстоятельствах лучше всего помогает белое вино. Большинство присутствующих согласилось с этим мнением. Тотчас же слуга принес мне полный стакан требуемого напитка; скорее повинуясь сказанному, чем поверив совету, я поднес стакан к губам и машинально опрокинул его содержимое в рот, и тут мне показалось, что я полил свои ожоги серной кислотой: то ли ради злой шутки, то ли по ошибке виночерпий барона прислал мне стакан крепчайшей водки. Не имея никакой привычки к крепким напиткам, я не смог проглотить это адское полоскание, однако оно обожгло мне небо и язык. Я почувствовал, что поневоле сейчас выплюну водку, так же как перед этим выплюнул пудинг, и зажал себе рот обеими руками, судорожно скрестив их на губах, но жидкость, исторгаемая естественными спазмами, с силой прорвалась сквозь мои пальцы, как сквозь сетку лейки, и обрызгала дам и все блюда, стоявшие на столе. Взрывы смеха тут же раздались со всех сторон, и тщетно сэр Томас выговаривал слугам, а леди Бардет – дочерям. Я и сам прекрасно понимал, что невозможно было удержаться от смеха, и потому страдал еще больше; от стыда лоб мой покрылся испариной, я почувствовал, как капли пота стекают по каждому моему волоску, и окончательно пал духом. Чтобы положить конец этому невыносимому потению, я достал из кармана носовой платок, забыв и не заметив, что после истории с томами Ксенофонта он весь пропитан чернилами, и вытер лицо, сразу же покрыв его черными разводами во всех направлениях. На этот раз никто уже не смог сдержаться: леди Барнет в полном изнеможении откинулась на спинку стула, сэр Томас, содрогаясь, упал на стол, а юные барышни просто задыхались. В эту минуту, посмотрев в зеркало, находившееся напротив, я увидел себя!.. И мне стало ясно, что все для меня погибло; в отчаянии я выбежал из обеденного зала и бросился в сад. Как раз в эту минуту домой возвращался сэр Генри; увидев убегающего со всех ног человека, он принял меня за вора и бросился вслед за мной, требуя, чтобы я остановился; но стыд подгонял меня: я перепрыгнул ров, как испуганная лань, и напрямик через поля, не разбирая дороги, понесся к Уильямс-Хаусу и, задыхаясь, без сил свалился на пороге замка.

Я проболел три месяца, в течение которых семейство сэра Бардета, проявляя чувство такта, даже не справлялось обо мне. Едва поправившись, я велел подать мне карету с почтовыми лошадьми и покинул Англию, не попрощавшись ни с кем и в качестве единственного утешения взяв с собой клочок вуали: он будет храниться у меня до конца моих дней, и, согласно моему желанию, его положат со мной в могилу после моей смерти.

Теперь вам будет понятно, почему на днях вы увидели, как я бегом спускался с Риги: дело в том, что на полпути я узнал, что среди путешественников, поднимавшихся туда впереди меня, был мой соотечественник, которому могли быть известны мое имя и мои злоключения; вот какую жизнь я веду, избегая любое общество, терзаемый мыслью, что всеми своими несчастьями я обязан самому себе, и раздавленный сознанием, что на этом свете мне уже не дано будет испытать высшего счастья!

К сожалению, никакого ответа на подобный крик души не существовало: это было ясно как день и истинно как Евангелие. И потому, вместо того чтобы пускаться в философские банальности, я заказал вторую чашу пунша и через полчаса с удовлетворением отметил, что сэр Уильямс если и не утешился, то, по крайней мере, на какое-то время перестал ощущать всю глубину своего несчастья.