Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Он провел со мною тридцать три дня: при цене, на которую мы условились, его плата составила шестьдесят шесть франков; я добавил к ним четырнадцать франков чаевых, чтобы довести сумму до восьмидесяти, и положил на стол четыре луидора. Такого количества золота бедный малый не видел за всю свою жизнь; тем не менее он направился к дверям, не взяв эти деньги; я окликнул его и спросил, почему он оставляет предназначенную ему сумму. Тогда он обернулся и, всхлипывая, произнес: "Если вы позволите, сударь, завтра я провожу вас в Симплон и вернусь, сидя верхом позади кучера; когда же придет момент расставания, у вас будет время вручить мне деньги…" Я знаком дал ему понять, что согласен, и он ушел, немного утешившись.

И в самом деле, на следующий день Франческо проводил меня до первой почтовой станции: прибыв туда, мы обнялись, затем он, обливаясь слезами, вернулся в Бриг, а я продолжил путь, погрузившись в раздумья и загрустив.

Я рекомендую этого парня путешественникам, направляющимся к перевалу Фурка: это прекрасный малый, наделенный неукоснительной порядочностью и неутомимой энергией; они найдут его в Мюнстере: находясь там, он написал, или, скорее, попросил написать мне полгода назад письмо; его знают там под немецким именем Франц и под итальянским – Франческо.

LXV
КАК СВЯТОЙ ЭЛИГИЙ БЫЛ ИЗБАВЛЕН ОТ ГОРДЫНИ

Ганнибал и Карл Великий, подобно Бонапарту, перешли через Альпы и почти завоевали Италию, но за ними, стирая следы их перехода, сомкнулись горные ущелья, покрылись снегом вершины гор Мон-Женевр и Малого Сен-Бернара, и сменившие потомков этих воителей поколения, не обнаруживая никаких иных признаков дороги, по которой они шли, кроме тех, что сохранились лишь в местных преданиях и в народной памяти, начали сомневаться в этих чудесах и чуть ли не оспаривать существование богов, которые их совершили. Бонапарт не пожелал, чтобы такое случилось и с ним, и, дабы почитание его воинских подвигов не претерпело губительных последствий забвения и не пострадало от посягательств сомнения, привязал Италию к Франции, словно рабыню к ее госпоже; он протянул цепь сквозь горы и первое ее звено прикрепил к руке Женевы, своей новой дочери, а последнее – к ноге Милана, нашего старого завоевания: эта память о нашем вторжении в Италию, эта цепь, позолоченная торговлей, этот путь, намеченный переходом наших армий и проторенный пятой исполина, – Симплонская дорога.

Эта дорога, ставшая соперницей той, что проложили Тиберий Нерон, Юлий Цезарь и Домициан, дорога, которую три тысячи рабочих прокладывали ежедневно в течение трех лет и которая круто поднимается вверх по склонам гор, преодолевает пропасти и прорезает скалы, начинается в Глисе, оставляет слева Бриг и идет вверх по заметному для глаза, но почти неощутимому при ходьбе уклону вплоть до перевала Симплон, то есть на протяжении шести льё; но не нам, а составителям путеводителей следует указывать, сколько мостов по ней придется перейти, сколько тоннелей миновать, сколько акведуков преодолеть; мы с тем большей легкостью отказываемся делать это, что никакое описание не может дать и отдаленного представления о зрелище, открывающемся там на каждом шагу, о том, как резко контрастируют и вместе с тем гармонично сочетаются между собой долины Гантера и Сальтины, и о водопадах, которые отражаются в зеркалах ледников, ибо, по мере того как вы поднимаетесь вверх, растительность и всякие иные проявления жизни исчезают. Эти вершины не были созданы для заурядных людей и обычных животных: только гений мог сюда подняться, только орел мог здесь жить; и потому деревня Симплон, это свидетельство рукотворной победы долины над горами, убогая по виду, растянулась, будто оцепеневшая змея, по голому и дикому плоскогорью: ни одно дерево не укрывает это селение, ни один цветок не украшает его, ни одно стадо не вносит в него оживление – все приходится доставлять сюда снизу, и возрождение жизни, оживление природы можно увидеть, лишь спустившись по тому или другому склону перевала; что же касается его вершины, то это область ледников и снегов, это дворец зимы, это царство смерти.

Почти сразу за деревней Симплон вы начинаете спускаться вниз, и, вследствие естественного зрительного эффекта, этот спуск кажется более крутым, чем подъем; к тому же он значительно усложняется из-за горных складок: дорога то резко поворачивает возле острых выступов, то тысячью плавных витков, насколько хватает глаз, огибает горы и кажется сказочным змеем, кольцом охватившим землю. Вначале на пути у вас оказывается тоннель Альгаби, самый длинный и самый красивый из всех: он проходит сквозь двести пятнадцать футов гранита и выводит к долине Гондо, этому божественному шедевру ужасающей декорации, которую ни одна кисть не может изобразить, ни одно перо описать, ни один рассказ передать; это узкий и гигантский проход в аду; в тысяче футов под дорогой – горный поток, в двух тысячах футов над головой – небо; расстояние от дороги до реки Довериа так велико, что до вас еле доносится шум воды, хотя видно, как поток яростно пенится на скалах, образующих дно долины; затем вдруг перед вами предстает легкий мост воздушной конструкции, переброшенный от одной горы к другой, словно каменная радуга; через несколько шагов он приводит к тоннелю Гондо длиной в семьсот шагов, освещенному через два проема. Напротив одного из них можно прочесть слова, написанные рукой, которая привыкла высекать даты на граните:

JEREITALO MDCCCV .[60]60
  На средства Италии. 1805 год (лат.).


[Закрыть]

Человек, начертавший их, верил, что не с его рождения и не с его бегства, как это было с Иисусом Христом и Магометом, а с его победы начнется для Италии новая эра.

Вскоре долина расширяется, воздух прогревается, грудь дышит, снова возникают кое-какие признаки растительности, а просветы между извилинами гор позволяют глазу отдохнуть при виде более спокойного горизонта. Появляется деревня с ласковым названием: это Изелле, выдвинутый вперед и почти одиноко стоящий часовой изнеженной Италии. И потому сразу за ней долина снова оказывается запертой: голые гигантские скалы смыкаются друг с другом; неосторожная дочь Ломбардии попадает в плен у выхода из ущелья и не может преодолеть его; на пути, по которому она идет, находится еще один тоннель, предпоследний на этой дороге; он проходит по краю огромной гранитной глыбы, и вершина этой черной громады выделяется на фоне небесной лазури, середина – на фоне зеленого покрова холмов, а основание – на фоне белой пены водопадов. Этот тоннель хочется поскорее миновать, и то ли так кажется, то ли действительно атмосфера меняется у выхода из него, но навстречу вам устремляются теплые порывы ветра из Италии; горы с обеих сторон раздвигаются, появляются плоскогорья, и на этих плоскогорьях, наподобие лебедей, греющихся на солнце, глазу начинают открываться группы белых домов с плоскими крышами: это Италия, старая королева, прирожденная соблазнительница, вечная Армида, высылающая навстречу вам своих поселянок и свои цветы. Остается преодолеть еще одну реку, пройти еще один тоннель – и вот вы уже в Кре-воле, стоите на ее волшебном мосту, словно повиснув между небом и землей; под ногами у вас – город с его колокольней, перед вами – Пьемонт. А дальше, за горизонтом, Флоренция, Рим, Неаполь, Венеция – великолепные города, о которых поэты рассказали вам столько сказочных историй и от которых вас не отделяют больше никакие преграды. И тут дорога, будто утомленная своими длинными изгибами и обрадованная тем, что ей снова удалось увидеть равнину, устремляется вперед и в один прыжок преодолевает два льё, остающиеся до Домо д’Оссолы.

Я попал туда в разгар чисто итальянского религиозного праздника: корпорация кузнецов отмечала день святого Элигия. По своему невежеству, я всегда считал этого блаженного угодника покровителем золотых дел мастеров и другом короля Дагобера, которому он давал порой весьма разумные советы по поводу его туалета, но я и не подозревал, что он был когда-то кузнецом. Стяг корпорации, на котором он был изображен разбивающим вывеску своей мастерской, не оставлял у меня никаких сомнений по этому поводу, и мне оставалось лишь выяснить, к какому моменту его жизни относится этот поступок, вдохновивший художника; дело в том, что исполненную святости жизнь Элигия я знал почти целиком – со времени его поступления на службу к начальнику монетного двора в Лиможе и вплоть до его назначения епископом Нуайона, и во всем этом мне не удавалось найти ничего, что могло бы соответствовать картине, находившейся у меня перед глазами. Так что я обратился за разъяснениями к станционному смотрителю, полагая, что лучшего знатока преданий, в которых речь идет о подковах, отыскать невозможно. Вначале мы стали договариваться об оплате экипажа, который должен был доставить меня от Домо д’Оссолы до Бавено; затем, согласившись на цену вдвое больше той, какую он стоил на самом деле, настолько мне не терпелось вернуться к разговору об увиденной мною религиозной процессии, я получил следующие биографические сведения об отце славного Окули. Итак, вот предание, изложенное мне во всей его изначальной наивности и исконной простоте; не стоит и говорить, что я вовсе не ручаюсь за его подлинность.

Примерно в 610 году Элигий, в ту пору молодой человек лет двадцати шести – двадцати восьми, жил в городе Лиможе, расположенном всего лишь в двух льё от Кадий-ака, его родного города; с юности у него проявились большие способности к ювелирному делу, но, поскольку он был небогат, ему пришлось стать простым кузнецом. Правда, он обогатил это ремесло такими новшествами, что в его руках оно стало почти искусством: подковы, которые он ковал и которые ему удавалось изготовлять в три каления[61]61
  То есть трижды помещая их в горн: это характерное выражение, которое нам захотелось сохранить, и мы торопимся разъяснить его нашим читателям. (Примеч. автора.)


[Закрыть], были согнуты в удивительно изящную дугу и сверкали, как полированное серебро, а гвозди, которыми он прибивал их к копытам лошадей, были огранены как бриллианты и вполне могли бы быть вставлены, словно драгоценный камень, в золотую оправу; такая искусность в работе, удивлявшая всех, в конце концов воодушевила самого мастера; тщеславие вскружило ему голову, и, забыв, что Господь возвышает и принижает нас по своей воле, он заказал для своей мастерской вывеску, где было изображено, как он подковывает лошадь, и шла надпись, несколько задевавшая его собратьев по ремеслу и совершенно неприемлемая с точки зрения религиозного смирения:

«Элигий, мастер из мастеров, главный среди всех».

Едва появившись, эта надпись вызвала большое волнение, а поскольку Элигий в основном имел дело с заказчиками из купцов, рыцарей и паломников, которые без конца сталкивались у дверей его мастерской, то вывеска заносчивого мастера в скором времени пробудила обиду у кузнецов не только во Франции, но и в других странах Европы. И тогда со всех сторон послышались такие громкие протестующие крики, что они донеслись до рая; Господь Бог, не зная вначале, какова их причина, обеспокоился и посмотрел на землю; взгляд Всевышнего, случайно обратившийся к Лиможу, упал на пресловутую вывеску, и ему все стало ясно.

Из всех смертных грехов Господа Бога больше всего всегда сердила гордыня: именно гордыня восстановила Сатану и Навуходоносора против Всевышнего, и Всевышний низверг одного и лишил разума другого; поэтому Бог уже выбирал способ, каким можно будет наказать новоявленного Амана, но в эту минуту Иисус Христос, увидев, как озабочен его отец, поинтересовался, в чем причина этого беспокойства. В ответ Бог показал ему вывеску; Иисус Христос прочитал ее.

– Да, конечно, Отче, – сказал он, – надпись, и правда, дерзкая, однако Элигий в самом деле искусный мастер; он лишь забыл, что его умение дано ему свыше, но, за исключением гордыни, в нем преобладают добрые начала.

– Согласен, – ответил Господь Бог, – у него прекрасные качества, однако его гордыня высится над ними всеми, так же как кедр высится над иссопом, и она заставит их зачахнуть в своей тени. Ты же прочел: "Элигий, мастер из мастеров, главный среди всех"? Это вызов не только человеческому умению, но и небесной власти.

– Что ж, Отче, пусть небесная власть ответит ему добротой, а не суровостью; вы ведь желаете обращения виновного, а не его смерти, не правда ли? Так вот, я возлагаю на себя обязанность обратить его.

– Гм! – промолвил Господь Бог, покачав головой. – Ты берешься за неприятное дело.

– Вы даете мне свое согласие? – продолжал Иисус Христос.

– Ты не добьешься успеха, – ответил Господь Бог.

– Позвольте мне все же попытаться.

– И сколько времени ты у меня просишь?

– Двадцать четыре часа.

– Согласен, – сказал Всевышний.

Иисус, не теряя времени, снял свои божественные одежды, облачился в наряд подмастерья и, соскользнув вниз по солнечному лучу, спустился к воротам Лиможа.

Он тотчас вошел в город, держа в руке посох и приняв вид человека, прибывшего издалека, а затем направился прямо к дому Элигия; тот в это время ковал и приступал уже к третьему калению.

– Да пребудет с вами Господь, хозяин! – поприветствовал его Иисус, войдя в мастерскую.

– Аминь! – ответил Элигий, не взглянув на него.

– Мастер, – продолжал Иисус, – я обошел всю Францию и повсюду слышал о твоем умении, а потому, решив, что только ты можешь показать мне нечто новое…

– Да уж! – воскликнул Элигий, бросив на него быстрый взгляд и продолжая ковать железо.

– Согласен ли ты взять меня в подмастерья? – смиренно продолжал Иисус. – Я пришел предложить тебе мои услуги.

– А что ты умеешь? – спросил Элигий, небрежно бросив подкову, по которой он только что ударил в последний раз молотом, и отложив в сторону клещи.

– Ну, – продолжал Иисус, – я умею ковать и подковывать, как мне кажется, не хуже любого другого на свете.

– Без исключения? – высокомерно переспросил его Элигий.

– Без исключения, – спокойно ответил Иисус.

Элигий рассмеялся.

– Что ты скажешь об этом? – вновь заговорил Элигий, снисходительно указав Иисусу на только что законченную подкову.

Иисус посмотрел на нее:

– Скажу, что сделано неплохо, но полагаю, что можно сработать и лучше.

Элигий едва сдерживал смех:

– И сколько раз ты будешь прокаливать такую подкову?

– Один раз, – ответил Иисус.

Элигий рассмеялся: как мы уже сказали, ему приходилось прокаливать подкову трижды, а другим – пять или шесть раз, и он подумал, что этот подмастерье сошел с ума.

– А не хочешь показать мне, как у тебя это получится? – с насмешливым видом спросил он.

– Охотно, мастер, – ответил Иисус, спокойно поднял клещи и, взяв лежавшую возле наковальни заготовку из сырого железа, положил ее в кузнечный горн.

Затем он сделал знак Окули, и тот принялся тянуть веревку кузнечных мехов.

Огонь, погасший было под углем, загорелся маленькими голубыми язычками; засверкали миллионы искр, и вскоре окрасившееся в красный цвет пламя охватило предложенную ему пищу; время от времени умелый подмастерье опрыскивал водой горн, который, на мгновение почернев, почти сразу же обретал новую силу и более яркое горение; наконец, жар в горне стал казаться расплавленной массой. Через мгновение эта лава побледнела, настолько прогорел весь пылавший до того уголь, и тогда Иисус достал из горна почти белую железную заготовку, положил ее на наковальню и, поворачивая ее одной рукой, а другой колотя по ней молотом и обрабатывая ее, сумел за несколько ударов придать ей такую форму и такую законченность, каких Элигий вряд ли смог бы достичь. Все было сделано так быстро, что несчастный мастер из мастеров не увидел ничего, кроме огня.

– Вот! – сказал Иисус Христос.

Элигий взял подкову, питая надежду найти в ней какой-нибудь изъян, но все там было в порядке, и, как ему того ни хотелось, он не нашел повода сказать о ней что-нибудь плохое.

– Да, конечно, – пробурчал он, вертя подкову в руках, – да, неплохо… Ну что ж, для простого кузнеца – неплохо. Но, – продолжал он, надеясь захватить Иисуса врасплох, – изготовить подкову – это далеко не все, надо еще суметь приладить ее к копыту лошади. Помнится, ты говорил мне, что умеешь подковывать лошадей?

– Да, мастер, – по-прежнему спокойно ответил Иисус Христос.

– Поставьте лошадь в станок[62]62
  Станок – особое приспособление, посреди которого привязывают лошадь, когда хотят ее подковать. (Примеч. автора.)


[Закрыть], – крикнул Элигий своим подручным.

– О! Не стоит, – перебил его Иисус, – у меня есть свой способ, который избавляет от больших усилий и весьма сберегает время.

– И что же это за способ? – удивленно спросил Элигий.

– Сейчас увидите, – ответил Иисус.

С этими словами он достал из кармана нож, подошел к лошади, поднял ее заднюю левую ногу, отрезал копыто у первого сустава, зажал его в тиски, с величайшей легкостью прибил к нему подкову, отнес назад подкованное копыто, приставил его к ноге лошади, где оно тут же прижилось, затем отрезал правое копыто, с тем же успехом повторил ту же операцию, а потом проделал то же самое с двумя другими копытами, и при этом лошадь, казалось, меньше всего на свете беспокоили странность и необычность приемов нового подмастерья. Что же касается Элигия, то он в глубочайшем изумлении наблюдал за совершавшейся процедурой.

– Ну вот, мастер, – сказал Иисус Христос, прилаживая четвертое копыто.

– Я и сам вижу, – промолвил святой Элигий, всеми силами стараясь скрыть свое удивление.

– Так вы не знали о таком способе? – словно между прочим спросил Иисус Христос.

– Ну да! Конечно! – поспешил откликнуться Элигий. – Я слышал о нем… но всегда предпочитал другой.

– И поступали неправильно: этот удобнее и быстрее.

Элигий, разумеется, и не подумал прогнать такого ловкого помощника; к тому же у него были опасения, что, если он не сговорится с ним, тот обоснуется где-нибудь неподалеку и, вполне очевидно, станет опасным конкурентом; в итоге он предложил ему свои условия: Иисус одобрил их и был принят в мастерскую в качестве старшего подмастерья.

На следующее утро Элигий послал Иисуса Христа обойти ближайшие деревни: речь шла о каких-то поручениях, которые можно было доверить лишь толковому посланнику. Иисус ушел.

Едва он скрылся за углом главной улицы, как Элигий стал обстоятельно обдумывать новый способ подковывать лошадей, который был ему неизвестен. Он с величайшим вниманием следил за всей операцией и заметил, в каком суставе было отсечено копыто; ну а поскольку, как уже было сказано, веры в себя у него было предостаточно, он решил при первом же удобном случае воспользоваться преподнесенным ему уроком.

И случай не замедлил представиться; не прошло и часа, как с головы до ног закованный в латы всадник остановился у дверей Элигия: в четверти льё от города его лошадь потеряла подкову с задней ноги, и он, привлеченный репутацией мастера, устремился прямо к нему; рыцарь прибыл из Испании и возвращался в Англию, где ему предстояло уладить со святым Дунстаном важные дела, связанные с Шотландией; он привязал лошадь к железному кольцу у мастерской, а затем, велев Элигию поторопиться, вошел в кабачок и заказал кружку пива.

Элигий решил, что раз дело срочное, то настал момент воспользоваться быстрым способом, который накануне на глазах у него был применен с таким успехом. Он выбрал самый острый из своих ножей, подточил его в последний раз о бритвенный брусок, приподнял ногу лошади и, с величайшей тщательностью нащупав сустав, отсек ей ногу повыше копыта.

Операция была проделана так ловко, что ничего не подозревавшее бедное животное не успело воспротивиться и заметило, что ей отрезали ногу, лишь по той боли, какую ему причинили; но тогда лошадь издала такое жалобное и болезненное ржание, что ее хозяин обернулся и увидел, что его верховое животное с трудом держится на трех оставшихся у него ногах и трясет четвертой ногой, откуда брызжут потоки крови; рыцарь выскочил из кабачка, бросился в мастерскую и обнаружил там Элигия, который спокойно подковывал зажатую в тиски четвертую ногу лошади; он решил, что мастер сошел с ума. Однако Элигий успокоил рыцаря, объяснив ему, что он применил новый способ, показал подкову, прекрасно прилаженную к копыту, и, выйдя из мастерской, приготовился приставить копыто к культе ноги, как это на его глазах проделал накануне его подмастерье.

Но на этот раз все пошло иначе: бедное животное, за десять минут потерявшее всю свою кровь, лежало без сил, находясь на грани смерти; Элигий приставил копыто к ноге, но в его руках ничто не соединилось: отрезанная нога была уже мертва, а с остальной частью тела все обстояло ничуть не лучше.

Лоб мастера покрылся холодным потом; понимая, что для него все кончено, и не желая пережить свою погибшую репутацию, он выхватил из сумки с инструментами нож, так хорошо послуживший ему только что, и собрался вонзить его себе в грудь, но в эту минуту почувствовал, что кто-то остановил его руку; он обернулся: это был Иисус Христос. Божественный посланник исполнил данные ему поручения с той же скоростью и с тем же мастерством, какие он всегда вкладывал во все, что ему приходилось делать, и вернулся на два часа раньше того времени, когда его ожидал увидеть Элигий.

– Что ты делаешь, мастер? – спросил он строгим тоном.

Элигий ничего не ответил, но пальцем указал на издыхающую лошадь.

– Только и всего? – сказал Христос.

Он поднял копыто и приставил его к ноге; кровь тотчас перестала течь, копыто прижилось, а лошадь поднялась и заржала от радости; так что, не будь земля кругом красной от крови, можно было бы поклясться, что ничего не случилось с несчастным животным, за минуту до этого находившимся при последнем издыхании, а теперь выглядевшим совершенно бодрым и здоровым.

Элигий взглянул на лошадь, а затем, смущенный и изумленный, протянул руку, взял из мастерской молоток и, разбив свою вывеску, направился к Иисусу Христу; подойдя к нему, он смиренно произнес:

– Это ты мастер, а я всего лишь подмастерье.

– Блажен тот, кто смиряется, – ласковым голосом ответил Христос, – ибо он возвысится!

Услышав этот чистый и мелодичный голос, Элигий поднял глаза и увидел, что лоб его подмастерья увенчан нимбом: он узнал Иисуса и упал на колени.

– Хорошо, я прощаю тебя, – сказал Христос, – ибо верю, что ты избавился от своей гордыни; оставайся мастером из мастеров; но помни, что лишь один я главный над всеми.

С этими словами он сел верхом позади всадника и скрылся вместе с ним.

Этим всадником был святой Георгий.