Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

Нельзя было выбрать более удачного места для сцены, которой предстояло там разыграться. Это была вытянутая в длину коса, посреди которой еще виднелись руины памятника, возведенного аббатом Рейналем; она была совершенно пустынна, так как во время таяния снегов уровень озера настолько повышается, что она, должно быть, полностью скрывается под водой. К тому времени, когда лодка сэра Роберта пристала к противоположному от нас краю острова, я успел изучить его во всех подробностях. Сэр Роберт остался стоять у кромки воды, а его секунданты направились к нам; я сделал шаг, собираясь пойти им навстречу, но Жолливе удержал меня за руку. Жестом я дал знать немцу, что догоню его, и он в одиночестве пошел к этим господам.

– У меня есть к вам одна просьба, – сказал Жолливе.

– Какая же?

– Обещайте мне, что если жребий предоставит нам возможность выбирать условия поединка, то вы согласитесь на мои. Не беспокойтесь, это будут условия человека, который не боится смерти.

– Обещаю вам.

– Теперь идите.

Я направился навстречу нашим противникам. Сэр Роберт категорически запретил им идти на какие-либо уступки, так что нам оставалось лишь заняться приготовлениями к дуэли. Мы подбросили в воздух пятифранковую монету. Секунданты сэра Роберта поставили пистолеты на решку, мы же – шпаги на орла: монета упала решкой вверх, так что оружием в предстоящем поединке должны были стать пистолеты.

Монету подбросили вторично; теперь речь шла о том, чье это будет оружие: пистолеты англичанина, к которым его рука успела привыкнуть, или дуэльная пара немца, с которой не были знакомы ни Жолливе, ни англичанин; но и на этот раз удача выпала нашим противникам.

Наконец, на третий раз воле случая предоставили определить, какая сторона будет выбирать условия поединка. Теперь удача оказалась на нашей стороне. Я подошел к Жолливе.

– Итак, – произнес я, – вы будете драться на пистолетах.

– Превосходно.

– Сэр Роберт получил право выбрать свое оружие.

– Мне это безразлично.

– Но вы выбираете условия поединка.

– Что ж, – сказал Жолливе, – в таком случае мы развлечемся: я хочу… вы хорошо меня слышите? Я имею право вам это сказать: я хочу, ведь вы мне дали слово… я хочу, чтобы мы сближались, держа по пистолету в каждой руке, и стреляли по собственному усмотрению, когда нам будет угодно.

– Но, мой дорогой друг…

– Таковы мои условия, я не приму других.

Мне нечего было возразить; я был связан обещанием. Условия Жолливе были переданы мною секундантам сэра Роберта. Секунданты направились к англичанину. После того как они обменялись с сэром Робертом несколькими словами, один из них повернулся в нашу сторону.

– Сэр Роберт согласен, – сказал он.

Мы почтительно поклонились друг другу.

Я пошел к лодке, чтобы взять пистолеты, принес их и стал заряжать, но в эту минуту Жолливе снова взял меня за руку.

– Предоставьте это занятие нашему другу-немцу, – произнес он, – мне необходимо сказать вам пару слов.

Мы отошли в сторону.

– Я одинок, у меня никого нет на свете, и если меня убьют, то никто не станет меня оплакивать, разве что только одна бедная девушка, которая любит меня всем сердцем.

– Вы ей написали?

– Да, вот письмо. Если меня убьют, передайте ей его; если же я буду ранен и меня нельзя будет перевезти в Люцерн, то найдите ее сами и пришлите ко мне.

– Так она живет в этом городе?

– Это Катарина, дочь хозяина нашей гостиницы. Я ведь обещал жениться на ней, бедняжке! А между тем… Вы понимаете!

– Хорошо, я исполню вашу просьбу.

– Спасибо. Ну, как там наши ангелочки, готовы?

Я посмотрел на наших противников: они ждали.

– Полагаю, что да, – ответил я.

– Пожмите мне руку!

– Сохраняйте хладнокровие!..

– Будьте спокойны.

В эту минуту к нам подошел немец, держа в руках заряженные пистолеты; вместе с ним мы проводили Альсида Жолливе к краю острова, а затем, увидев, что секунданты сэра Роберта уже отошли от него, вернулись обратно и встали лицом к ним, тогда как противники оказались примерно в пятидесяти пяти шагах друг от друга; обменявшись взглядами, чтобы узнать, можно ли подавать сигнал к началу поединка, и удостоверившись, что для этого нет никаких препятствий, мы трижды хлопнули в ладоши. При третьем ударе противники стали сходиться.

Вне всякого сомнения, наблюдая за тем, как два человека, которые полны жизненных сил и здоровья и которых впереди должны были бы ждать долгие годы жизни, идут навстречу друг другу, держа в своих руках смерть, испытываешь одно из самых острых ощущений, какое только доступно человеку. В подобных обстоятельствах, мне кажется, роль актера менее тягостна, чем роль зрителя, и я уверен, что сердце каждого из этих людей, сердце, которое с минуты на минуту могло перестать биться, щемило не так сильно, как это было у нас. Я, словно заколдованный, не сводил глаз с этого молодого человека, в котором еще накануне вечером видел всего лишь ничтожного балагура и пошлого шутника и к которому в этот миг проявлял участие, как к другу. Он отбросил волосы назад, его лицо утратило то грубоватое насмешливое выражение, что было столь характерно для него; его черные глаза, чью красоту я разглядел только теперь, дерзко смотрели в упор на противника, а сквозь приоткрытые губы были видны крепко стиснутые зубы. Его походка перестала быть вульгарной: он шел, гордо распрямив спину, высоко подняв голову, и опасность придавала всей его фигуре некую романтичность, какой я в нем даже не мог заподозрить прежде. Тем временем расстояние между ними сокращалось; движения обоих были одинаково размеренны; они находились уже всего в двадцати шагах один от другого. Англичанин выстрелил первым. По лицу его противника пробежала едва заметная тень, но он продолжал идти вперед. В пятнадцати шагах от Жолливе англичанин выстрелил вторично и остановился, выжидая. Альсид зашатался, но, тем не менее, продолжал неуклонно приближаться к сэру Роберту. По мере того как он подходил все ближе, его побледневшее лицо принимало все более грозное выражение. Наконец, он остановился примерно на расстоянии туазы, но, видимо, полагая, что противник находится еще недостаточно близко к нему, сделал еще шаг, а потом еще один. Я не смог вынести этой сцены.

– Альсид, – закричал я ему, – неужели вы собираетесь убить человека?! Стреляйте в воздух, черт возьми! Стреляйте в воздух!

– Вам легко советовать, – сказал коммивояжер, распахивая редингот и показывая свою окровавленную грудь, – вам ведь не всадили две пули в живот.

Сказав это, он вытянул руку и в упор выстрелил англичанину в лоб.

– Ну что ж, – сказал он, садясь на обломки обелиска, – я думаю, что моя песенка спета, но, по крайней мере, я убил одного из этих негодяев-англичан, которые довели до смерти моего императора!..

XLIII
ПОНТИЙ ПИЛАТ

Сэр Роберт умер мгновенно. Альсида Жолливе перевезли в Кюснахт; я вернулся в Люцерн известить о случившемся Катарину, а затем, уверенный, что раненому будет обеспечен более заботливый и действенный уход, чем мой, сел в лодку, которую ветром погнало к берегу озера, противоположному от места поединка. Ничто не могло сгладить воспоминаний о страшной сцене, свидетелем которой я стал утром; повсюду, куда только ни падал мой взгляд, мне мерещились кровавые круги. Франческо и я хранили полное молчание, как вдруг один из лодочников сказал другому:

– Не говорил ли я тебе, что с ним случится несчастье!..

– С кем? – спросил я, вздрогнув.

– С англичанином, разумеется.

– И что навело вас на эту мысль?

– О! Видите ли, иначе и не бывает.

– Что?

– Когда человек видит Понтия Пилата, знаете ли…

Я взглянул на говорившего.

– Да-да, англичанин пожелал подняться в пятницу на гору, хотя все, как могли, отговаривали его от этой затеи, но англичане из той породы людей, которые ни во что не верят.

– И что же дальше?

– А то, что он повстречал проклятого, облаченного в мантию судьи, ведь пятница – это его день.

– Вы сошли с ума, друг мой.

– Нет, он не сошел с ума, – серьезным тоном возразил Франческо. – Все сказанное им – правда. Но никто не заставляет вас в это верить.

– Возможно, я и поверю, если пойму, о чем речь, но пока я не понимаю ни слова.

– Известно ли вам, как называется эта огромная выветрившаяся красная гора, у которой три вершины в память о трех распятиях на Голгофе?

– Ее называют Пилат.

– А почему она получила такое название?

– Оно происходит от латинского слова "pileatus", что означает "в головном уборе". Ее вершина всегда окутана облаками, словно это ее головной убор; впрочем, об этом свидетельствует и та пословица, какой вы сегодня утром ответили на мой вопрос об ожидающей нас погоде:

Когда Пилатус шляпу надевает,

Погода спокойной и ясной бывает.

– Вы заблуждаетесь, – сказал лодочник.

– Отчего же тогда у нее такое название?

– Оттого, что она служит могилой тому, кто осудил Христа на смерть.

– А, Понтию Пилату!

– Да-да.

– Что ж, давайте, разберемся: отец Броттье утверждает, что тело Понтия Пилата погребено во Вьенне, а Флавиан – что оно было брошено в Тибр.

– Все это так.

– Так что же, значит, было три Понтия Пилата?

– Нет-нет. Понтий Пилат всего один, один и тот же, но вот только он обречен скитаться по свету.

– Черт возьми! Вы разожгли мое любопытство; а можно услышать эту историю?

– О Боже! Да тут нет никакой тайны: любой крестьянин расскажет вам ее.

– А вы ее знаете?

– Я слышал ее еще в колыбели; однако, знаете ли, эти истории хороши для нас, людей глупых, а такие, как вы, в них не верят.

– В знак того, что я верю, вы получите от меня пять франков чаевых, если расскажете мне ее.

– Правда?

– Вот они.

– Что же вы делаете с этими историями, если готовы выложить за них такую сумму?

– А вам-то какое до этого дело?

– О, разумеется, меня это нисколько не касается. Ну что ж, как вы знаете, палач Иисуса Христа был по повелению императора Тиберия призван из Иерусалима в Рим.

– Нет, я не знал этого.

– Так вот, теперь это вам известно. Понимая, что ему грозит казнь за совершенное им преступление, он повесился на решетке своей темницы. Так что, когда за ним пришли, чтобы повести его на казнь, он был уже мертв. Палач, недовольный тем, что за него сделали его работу, повесил на шею мертвецу камень и бросил тело в Тибр. Но едва оно погрузилось в воду, как Тибр повернул вспять и, вместо того, чтобы течь к морю, устремился к своим истокам, а раз так, то вода пошла на поля и затопила Рим. Одновременно ужасные грозы стали бушевать в небе над городом; дождь и град обрушились на дома, и молнией убило раба, несшего носилки императора Августа[24]24
  Надеюсь, что меня все же считают достаточно сведущим в истории и не станут корить за то, что при императоре Тиберии молнией убило раба, несшего носилки Октавиана. (Примеч. автора.)


[Закрыть], который был так напуган, что дал обет возвести храм в честь Юпитера Громовержца. Если вам доведется попасть в Рим, вы сможете увидеть его: он сохранился до наших дней. Но, поскольку обет не утихомирил небесные громы и молнии, было решено обратиться за советом к оракулу. Оракул ответил, что до тех пор, пока тело Понтия Пилата не выловят из Тибра, мерзость запустения продолжится. С оракулом спорить не приходилось. Собрали всех лодочников и обратились к ним за помощью, но ни один из них не пожелал нырять за телом шутника, устроившего на дне реки подобный шабаш. В конце концов, пришлось пообещать помилование осужденному на смерть, если ему удастся вытащить из Тибра тело Понтия Пилата. Осужденный согласился; его обвязали веревками, и он дважды нырял в Тибр, однако безуспешно; но в третий раз он долго не всплывал, так что пришлось потянуть веревку, и тогда осужденный показался на поверхности воды, держа Понтия Пилата за бороду. Ныряльщик был мертв, но и в агонии он не разжал судорожно сжатых пальцев, продолжая удерживать прбклятого. Тела разъединили: осужденному устроили пышные похороны, а тело бывшего проконсула Иудеи было решено увезти в Неаполь и бросить в Везувий. Сказано – сделано; но едва тело оказалось в кратере, как вся гора взревела, а земля содрогнулась: полетел пепел, потекла лава; Неаполь был перевернут вверх дном, Геркуланум погребен под толстым слоем пепла, а Помпеи разрушены. В конце концов, поскольку никто не сомневался в том, что причиной всех этих бедствий опять-таки стал Понтий Пилат, было обещано большое вознаграждение тому, кто вытащит его тело из этой новой могилы. На призыв откликнулся один горожанин, готовый принести себя в жертву; и вот в один из дней, когда гора вела себя более или менее спокойно, он попрощался с друзьями и отправился выполнять задуманное, запретив кому бы то ни было следовать за ним, чтобы никого более не подвергать опасности. В ночь после его ухода никто не ложился спать, и все пребывали в ожидании; но с Везувия не доносилось ни малейшего звука: небо оставалось безоблачно ясным, а утром взошло яркое солнце, какого не видели уже давно. И тогда целая процессия отправилась на гору: на краю кратера было найдено тело Понтия Пилата, но тот, кто вытащил его из жерла вулкана, исчез, и никто и никогда его больше не встречал.

И вот, не осмеливаясь более из-за угрозы наводнения бросить тело Пилата в Тибр, а из-за угрозы землетрясения – в Везувий, его положили в лодку и вывели ее из гавани Неаполя в открытое море, чтобы прбклятый мог сам, раз уж это было так трудно, выбрать себе могилу, которая устроила бы его. Ветер дул с востока, так что лодка поплыла на запад; но спустя восемь или десять дней направление ветра сменилось, он задул с юга, и лодка устремилась на север. Наконец, войдя в Лионский залив, она попала в один из рукавов устья Роны и поднялась вверх по реке до окрестностей Вьенна, в Дофине, а там, натолкнувшись на пролет старого моста, ушедший под воду, судно опрокинулось.

И вновь началось нечто невообразимое: Рона взбунтовалась, вода в реке прибыла и затопила низины, а на высоких местах град побил все нивы и виноградники; молнии обрушились на людские жилища. Жители Вьенна, не знавшие, чем объяснить эти изменения в атмосфере, возводили храмы, ходили на поклонение святым местам, обращались за помощью к самым искусным прорицателям Франции и Италии, но никто не мог указать причину бедствий, которые обрушились на край и привели его в полное запустение. Так длилось около двух столетий. По прошествии этого времени разнесся слух, что через город должен пройти Вечный Жид, а поскольку это был человек весьма ученый, ибо, обладая даром бессмертия, он овладел знаниями всех минувших веков, горожане решили подкараулить его, когда он будет проходить мимо их города, и расспросить о причине своих бед, которая оставалась им неизвестной. Ну так вот, все знают, что Вечный Жид прошел через Вьенн…

– Ах, черт возьми! – воскликнул я, перебивая лодочника. – Вы только что избавили меня от страшной занозы, засевшей в моей памяти; то, что Вечный Жид прошел через Вьенн, неоспоримо…

– А, вот видите! – воскликнул мой собеседник, сияя от удовольствия.

– … и доказательством тому, – продолжал я, – служит баллада, которую сочинили о нем, сопроводив ее гравюрой с его подлинным изображением; в этой балладе есть такой куплет:

Через Вьенн в Дофине Брел по улице он,

И к нему горожане Пришли на поклон.[25]25
  Перевод А.Долина.


[Закрыть]

– Да, – сказал лодочник, – они стоят там на заднем плане, обнажив головы, со шляпами в руках…

– Так вот, мы с Мери потратили весь день и всю ночь, пытаясь понять, о чем же жители Вьенна могли говорить с Вечным Жидом, а оказывается, все просто: они хотели узнать у него, что значили эти громы и молнии, дождь и град…

– Именно так.

– Замечательно, друг мой; я весьма вам признателен: наконец-то удалось прояснить столь важный исторический факт. Прошу же вас, продолжайте.

– Итак, они попросили Вечного Жида избавить их от этой напасти, а когда он согласился, жители поблагодарили его и хотели угостить обедом; но, как вы знаете, Вечный Жид не мог оставаться на одном и том же месте более пяти минут, а поскольку его беседа с жителями города заняла уже целых четыре минуты, он спустился к Роне и, как был в одежде, бросился в воду; спустя несколько мгновений он появился на поверхности, держа на плечах тело Понтия Пилата; жители Вьенна некоторое время следовали за ним, осыпая благословениями. Но он шел чересчур быстро, и в двух льё от города они покинули его, сказав ему напоследок, что если вдруг однажды его пять су иссякнут, то они будут пожизненно выплачивать ему эту сумму. Вечный Жид поблагодарил их и продолжил свой путь, весьма смутно представляя себе, что ему теперь делать со своим старым знакомцем Понтием Пилатом.

Он обошел так вокруг света, но все не мог придумать, куда ему деть тело Понтия Пилата: нигде не было для него подходящего места, ведь повсюду он мог причинить те же беды, что и раньше. И вот, когда Вечный Жид проходил по горе, которую вы видите перед собой и которая в ту пору имела название Фракмон[26]26
  Mons fractus*. (Примем, автора.)
  * Разбитая гора (лат.).


[Закрыть], ему показалось, что он нашел, наконец, то, что было ему нужно. В самом деле, почти на самой ее вершине, посреди наводящей ужас пустыни, на скалистом ложе простирается небольшое озеро, в водах которого неспособно выжить ничто живое; по берегам его не растет тростник, и вокруг нет ни одного дерева. Вечный Жид поднялся на вершину Эзеля, которую вы видите отсюда, самую высокую среди трех пиков – с нее в хорошую погоду просматривается собор в Страсбурге, – и бросил оттуда тело Понтия Пилата в озеро.

Едва он это сделал, как в Люцерне послышался такой адский шум, какого здесь никто не слышал прежде. Казалось, будто все львы Африки, все медведи Сибири и все волки Шварцвальда завыли и зарычали в горах. С этого дня тучи, обычно проходившие над горой, застыли над ней неподвижно; они собирались сюда со всех сторон неба, словно у них здесь была назначена встреча; впрочем, поскольку в итоге все грозы бушевали над Фракмоном, остальную часть края они почти не затрагивали. Отсюда и пошла та пословица, о какой вы говорили: "Когда Пи-латус шляпу надевает…", ну и так далее.

– Да, конечно! Это понятно, однако отсюда не следует, что я отдаю предпочтение вашей истории перед другими.

– О! Но в этой истории все правда, каждое слово!

– Но я ведь уже сказал вам, что я верю в нее!

– Но у вас такой вид…

– Да нет у меня никакого такого вида…

– Ну что ж, хорошо, а то бесполезно было бы продолжать.

– Минутку, минутку! Я ведь сказал вам, что верю в нее, даю честное слово. Продолжайте, я вас слушаю.

– Так продолжалось около тысячи лет; Понтий Пилат всякий раз производил сто девятнадцать ударов, но, поскольку гора отстоит от города на три или четыре льё, это не причиняло особых неудобств, и на его проделки не обращали большого внимания. Вот только каждый раз, когда крестьянин или крестьянка отваживались пойти на гору, не будучи в состоянии благодати, их можно было считать погибшими: они попадали в руки к Понтию Пилату, и больше о них никто никогда не слышал.

И вот однажды, это было в самом начале Реформации, в тысяча пятьсот двадцать пятом или тысяча пятьсот тридцатом году, не помню точно, один из братьев-розенкрейцеров, испанец по происхождению, возвращавшийся из Святой земли и искавший приключений, услышал о Понтии Пилате и явился в Люцерн с намерением образумить язычника. Он спросил у городского начальства позволения осуществить задуманное; предложение было выгодно всем, и его приняли с признательностью. Накануне похода брат-розенкрейцер причастился и всю ночь провел в молитвах. В первую пятницу мая тысяча пятьсот тридцать первого года – теперь, наконец, я вспомнил дату – он отправился на гору, и до Штайнбаха, небольшого селения справа от нас, которое мы только что миновали, его провожал весь город, а некоторые, самые отважные дошли даже до Хергисвиля; но там рыцаря покинули уже все, и он, вооруженный лишь мечом, продолжал свой путь в полном одиночестве.

Едва ступив на гору, он увидел, что дорогу ему преградил бешено ревущий поток; с помощью ветки он прощупал дно и понял, что русло было слишком глубоким, чтобы его можно было перейти вброд. Брат-розенкрейцер попытался найти поблизости какую-нибудь переправу, но ничего не нашел; тогда, положившись на Господа, он сотворил молитву, полный решимости во что бы то ни стало переправиться на другую сторону, а закончив молиться, поднял голову и взглянул на поток, оказавшийся на его пути: с одного его берега на другой теперь был переброшен великолепный мост; рыцарь, прекрасно понимая, что мост этот построен рукой Господа, отважно ступил на него. Перейдя на противоположный берег и сделав несколько шагов, он обернулся, чтобы еще раз посмотреть на чудесным образом возникшее сооружение, но мост исчез.

Пройдя одно льё по тесному и глубокому ущелью, которое вело на плато, где находилось озеро, он вдруг услышал над головой у себя ужасный шум; в тот же миг гранитная громада словно покачнулась на своем основании, и он увидел, как на него стремительно надвигается лавина: она заполняла своей массой все ущелье и катилась, подпрыгивая, словно снежная река; розенкрейцер успел лишь опуститься на колени и произнести: "Господь Всемогущий! Сжалься надо мной!" Но едва только он произнес эти слова, как огромный катящийся вал расступился перед ним, со страшным шумом пронесся по обе стороны от него, оставив его стоять на своего рода острове, и низвергнулся в пропасть.

Наконец, когда рыцарь уже ступил на плато, ему пришлось столкнуться с последним и самым страшным препятствием. Это был сам Понтий Пилат, облаченный в боевые доспехи; в руке он держал, как дубину, очищенную от ветвей сосну.

Их схватка была жестокой, и если вы поднимитесь на гору, то вам еще удастся увидеть то место, где в поединке сошлись два противника. Целый день и целую ночь они бились насмерть: на утесе до сих пор сохранились следы их ног. В конце концов, поборник Господа одержал верх и, проявив великодушие победителя, предложил Понтию Пилату капитуляцию, которую тот принял: побежденный дал обещание спокойно оставаться в озере шесть дней подряд, но с условием, что на седьмой день, в пятницу, ему будет позволено трижды обойти кругом озера, облачившись в мантию судьи. Ну а поскольку этот договор был скреплен клятвой на частице истинного креста, Понтий Пилат вынужден в точности исполнять свое обещание. Что же касается победителя, то он спустился с горы, не встретив более на своем пути ни лавины, ни горного потока, которые были делом рук беса и исчезли вместе с его могуществом.

После этого городской совет Люцерна принял решение о запрете подниматься на Пилат по пятницам, так как в этот день гора принадлежит проклятому, а розенкрейцер предсказал, что тот, кто встретит Понтия Пилата, умрет в течение года. Триста лет это правило свято соблюдалось: ни один иностранец не мог без разрешения подняться на Пилат; градоначальник давал эти разрешения во все дни недели, кроме пятницы, и каждую неделю пастухи приносили клятву никого не водить на гору в запретный день; это правило просуществовало до войны с французами в тысяча семьсот девяносто девятом году. С тех пор на Пилат может подняться кто угодно и сделать это можно когда угодно. Но многочисленные свидетельства доказывают, что палач Христа не отказался от своих прав. И потому, когда в прошлый четверг сэр Роберт послал за проводником, велев ему приготовиться к восхождению, которое он наметил на следующий день, проводник рассказал англичанину всю ту историю, какую я только что поведал вам, но сэр Роберт лишь посмеялся над ним, и на следующее утро, не слушая ничьих советов, отправился на вершину горы, хотя проводник и предупредил его, что не пойдет с ним к озеру.

И в самом деле, не дойдя четверти льё до плато, Никлаус, человек осторожный и набожный, остановился и стал молиться. Англичанин же пошел дальше, а два часа спустя вернулся, чрезвычайно бледный и осунувшийся. Он стал объяснять это тем, что сильно проголодался, поскольку хлеб, вино и курица оставались у Никлауса, и начал есть и пить с таким видом, будто ничего не случилось, – но все было напрасно: Никлаус не изменил свое убеждение, что подавленность англичанина была вызвана страхом, а не голодом; что он встретил Понтия Пилата, облаченного в мантию судьи, и, следовательно, обречен умереть в течение года. Проводник счел своим долгом предупредить сэра Роберта о том, в каком критическом положении тот отныне находится, чтобы англичанин имел возможность привести в порядок свои мирские и духовные дела, но тот лишь рассмеялся в ответ. Между тем, как видите, Никлаус оказался прав.

Закончив эту последнюю фразу, лодочник последний раз взмахнул веслом, и мы причалили к пристани Штансштада. Я тут же пустился в путь в направлении Штанса и добрался туда после часа ходьбы пешком.

Войдя в гостиницу "Корона", я первым делом написал Мери и поделился с ним новостью, что теперь мне известно, о чем же хотели поговорить жители Вьенна с Вечным Жидом, и что по возвращении в Париж я ему об этом расскажу.