Текст книги "Следствие не закончено"

Автор книги: Юрий Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)

Ой как трудно было Маше не закричать, не расплакаться!

Девушка и сама не сумела бы объяснить, почему в эти страшные для нее минуты она снова заговорила как комсорг товарищ Крохоткова. Как будто бы преступление совершил какой-то посторонний человек, а не он, ее Митюшка, парень, для которого она настежь распахнула свою девичью душу. Ведь она и сблизилась с Небогатиковым только после того, когда поверила, что вместе с судимостью парень стряхнул с себя, как засохшую грязь, воровскую повадку.

– Где взял? – спросил Громов. Пожалуй, деловито спросил.

– На углу Дружбы народов и Фалалеевой протоки, дом четырнадцать дробь один, – в тон Громову ответил Небогатиков.

– Врешь, мерзавец!

– Ах, вру…

И Громова, и Машу Крохоткову, да и всех ребят просто поразила перемена и в лице и в поведении Митьки: только что был, что называется, свойский парень и вдруг…

Сразу очерствело лицо, хищно сощурились глаза. И заговорил он, как всем показалось, издевательски: с нахальной такой улыбочкой:

– Идите и проверьте. Ведь этот домик вам, Михаил Иванович, хорошо известен!

Больших усилий стоило Громову сдержать себя, не ударить стоявшего перед ним уже совершенно чужого и, более того, сразу показавшегося ненавистным парня.

Но Михаил сдержался. Только сказал с холодным презрением:

– Подлец!

И ушел.

И Маша Крохоткова прошла мимо Митьки. Совсем чужая.

И все ребята ушли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

– …Правильно говорится: сколько ты волка ни корми, зверь все равно останется зверем!

Такими горестно и зло прозвучавшими словами закончил свой рассказ Пахомчику Михаил Громов.

Поскольку Константин Сергеевич, видимо, не торопился высказать свое мнение, сидел и пристально рассматривал злополучный целлофановый сверток, Михаил добавил:

– Вот и делай добро людям!

– Да-а, действительно: так обмануть своих… благодетелей!

Слова Пахомчика, как показалось Михаилу, прозвучали иронически. Это задело.

– Смеетесь над дурачками?

– Нет. Это не смешно. А вообще, дорогой товарищ Громов, дурак, разиня, простофиля – это типы социально опасные: от дурака в артели не велики потери, а дай дурню власть – наплачешься всласть!

– Понятно.

Пахомчик внимательно взглянул в насупленное лицо Михаила и неожиданно улыбнулся, что уже всерьез обидело парня.

– Конечно, у бригадира нет такой власти, как, скажем…

– …у прокурора!

Пахомчик рассмеялся. Помолчал, потом заговорил серьезно:

– Ну, поскольку ты, Михаил Иванович, ссылаясь на народную мудрость, приравнял Небогатикова к волку, хочу напомнить тебе еще одно изречение: повинную голову и меч не сечет.

– Жалко, вы не видели эту повинную голову! – от возмущения Михаил даже привстал со стула. – Ведь мы поручились за него перед всеми комсомольцами! Мы помогли ему освоить отличную специальность! И жил с нами, в общежитии. А оказывается, все поведение Небогатикова было… личиной!

– Личиной?.. Вот это слово действительно страшное – личина. Очень страшное!

На этом разговор Михаила Громова с Пахомчиком прервался, потому что в кабинете появилась секретарша Софья Казимировна Потоцкая.

– Пришли, – доверительно сообщила Потоцкая.

– Кто?

– Та самая женщина.

– А точнее?

– Ну, что проходит по делу Пристроева. И не одна заявилась.

– Позвольте, Софья Казимировна, ведь мы вызывали… – Пахомчик перевернул несколько листочков настольного календаря. – Ну, точно: Зябликова Е. А. – шестнадцатого к десяти часам.

– Говорила.

– Ну и что?

– Как глухому радио: у меня, говорит, на пятнадцатое заказан билет на самолет. И не куда-нибудь, а в самые Сочи летит активистка.

Последние слова Софьи Казимировны прозвучали, пожалуй, завистливо.

– Ну, уж если дамочка собралась в Сочи!..

– А мне когда прикажете явиться, товарищ Пахомчик? – спросил Михаил, крайне раздосадованный тем, что буквально на полуслове оборвался столь волнительный для него разговор.

– Видите ли, товарищ Громов, – так же официально отозвался Пахомчик, – поскольку вы на днях выезжали по моему поручению в село Заозерье, я полагаю, вам будет небезынтересно ознакомиться и с продолжением этой уголовно-романтической истории. Так что пока присядь, сынок, вот там, около графина, свежий «Огонек» можешь полистать…

За долгие годы практики Пахомчик научился почти безошибочно определять настроение появлявшихся в прокуратуре людей не только по первому обращению, но и по тому, как человек заходил в его служебный кабинет. Однако на этот раз появление, а вслед за тем и поведение «проходившей по делу гражданки» Константина Сергеевича несколько удивило. Евдокия Андрияновна Зябликова, в отличие от сопровождавшего ее Крутогорова, который в первые минуты держался стеснительно, зашла в кабинет прокурора с таким непринужденным видом, как будто надумала повидаться с добрым знакомым.

– Светоградскому златоусту Константину Сергеевичу Пахомчику – привет и уважение!

– Здравствуйте, товарищ Зябликова. – Пахомчик официально пожал протянутую руку. – Если не ошибаюсь, у вас имеется личная заинтересованность, – Константин Сергеевич подчеркнул слово «личная», – в деле Леонтия Никифоровича Пристроева?

– А вы никогда не ошибаетесь, высокое начальство! – пожалуй, уже с подчеркнутой бесцеремонностью заговорила Зябликова. – Не то что мы, как вчерашняя статейка в нашей газете озаглавлена, «рядовые труженики полей»!

– А почему такой тон? – строго спросил Пахомчик: поведение женщины показалось ему развязным.

– Устала я, дорогой товарищ прокурор: словно за трех доярок норму тянула. Второй день, поверите ли, толкаемся мы вот с ним по вашим «раям», а толку чуть. Куда ни придешь – у всех начальников время по минутам расписано: прямо огнем горят на работе, сердешные. А начисто сгореть не могут! А тут еще актив жару поддал… Может быть, присесть дозволите?

– Прошу. И вы, товарищ…

– Крутогоров Степан, по папаше – Федорович. Председатель колхоза «Партизанская слава», – по-солдатски, с четкой обстоятельностью отрекомендовался спутник Зябликовой.

– Знаю вас: и по вчерашнему выступлению, да и раньше много слышал о вашем колхозе. Похвального.

Пахомчик пожал руку Крутогорову, затем опустился в кресло, выжидающе закурил.

– Так вот, Константин Сергеевич, – нарушила несколько затянувшееся молчание Зябликова. – Я, конечно, пока не знаю, в чем вы обвиняете моих хлопцев.

– В злостном хулиганстве, – сказал Пахомчик.

– Только и всего? А позвольте полюбопытствовать: больше ни на кого не жаловался вам Пристроев?

Пахомчик ответил не сразу. Выдвинул ящик стола, достал рабочий блокнот.

– Прежде всего, товарищ Зябликова, хочу поставить вас в известность: за такие деяния Уголовный кодекс предусматривает лишение свободы на срок от двух до пяти лет! Если, конечно, нет смягчающих вину обстоятельств. Или наоборот – отягчающих!

– Есть, всякие! – не ко времени улыбнувшись, отозвалась Зябликова. – Так что… сейчас запрете двух наших механизаторов в каталажку или разрешите им завершить уборочную? Парни-то больно хорошие – что Николай Полознев, что тезка ваш – Константин Левушкин.

Пахомчик недовольно покосился на одобрительно хмыкнувшего Громова, – Михаилу с первого взгляда понравилась эта, судя по обхождению, неуступчивой повадки женщина, – потом записал что-то в блокнот и снова задал вопрос:

– Вы, товарищ Зябликова, кажется, член партии?

– А как же. И давайте, товарищ прокурор, договоримся по-честному: не боюсь я никаких уголовных статей – ни смягчающих, ни отягчающих!

– Позвольте, позвольте, – деланно удивился Пахомчик. – При чем тут вы?

– А при том, что я от ответственности никогда не укрывалась. И правду не прятала. А вот ваш Леонтий Пристроев… Интересно, до каких пор у нас в районе будут выгораживать таких… комбинаторов?

– А меня интересует другое, товарищ Зябликова! – Пахомчик тоже повысил тон, что с ним случалось редко. – Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? И где говорите?

– А я не из тех, кто в горнице кадит, а на крыльце гадит!

Евдокия Андрияновна поднялась со стула, сердитым движением стянула с головы косынку, машинально смяла ее в руках.

– Да я в позапрошлом году тоже не на блинах у свекрухи, а на бюро райкома выложила все, что вот здесь накопилось. И всыпала кой-кому из «облеченных»! Правда, не как Пристроеву, но тоже. Небось запомнил товарищ! Оно ведь прошло, то время, когда нашему брату за трудодень и расписаться было лень! Мы хоть и тогда видели, куда наше колхозное добро идет, – от бабьего глаза ничто на селе не укроется! – но до поры помалкивали. Ведь в ту пору зачастую голодуха заставляла людей поступать против чести-совести. Вот и тянули зерно прямиком с тока бригадиры чувалами, а бабочки-страдалицы под юбку кошелки подшивали. Да и трудились: пуд посеяли, пуд сняли – ничего не потеряли! Но теперь – хватит обдуривать самих себя! Партия точно определила: только мы на своей колхозной земле полные хозяева!

«Да, это хозяйка!» – мысленно одобрил Громов, за все время напористой речи Зябликовой не отрывающий взгляда от ее сердито-возбужденного лица.

– Позвольте: а кто и когда оспаривал это ваше право?

– Товарищ Пахомчик, – тоже поднимаясь со стула, сказал Крутогоров, – разрешите задать вам один вопросик.

– Пожалуйста. Только хотелось бы поконкретнее.

– Можно и так. Вы когда прибыли в наш район?

– Давно: с осени пойдет шестой год.

– Ну, разве это давно! Вот мы с Авдотьей Андрияновной, можно сказать, от рождения пришиты к этой земле впристежку, как пуговицы. Война, само собой, не в счет. Так что всякого повидали. И к людям пригляделись тоже ко всяким. И каких только дергачей в наши колхозы сверху не спускали: для укрепления! И кто только нас не учил – несмышленышей! – как пшеницу выращивать и чем кормить скотину. Один раз, поверите ли, даже аптекаря прислали из области, поскольку товарищ – помнится, Белянкин – в партии состоял с двадцать второго года и не имел ни одного взыскания. Кому же еще севом руководить! Правда, за последние годы этих самых погоняльщиков поубавилось, но, простите за прямое слово, дармоедов и хапуг вокруг колхозных сусеков крутится еще предостаточно. Живой пример: ну, что государство передало в наши руки всю технику – в этом есть резон, одначе еще с военных лет механизаторы запомнили поговорку «Есть машина – нет резины, есть резина – нет бензину!».

Крутогоров умолк. Почему-то опасливо покосился на Громова.

– Ну, ну, извиняйся! – подстегнула Зябликова.

– Даже не знаю, как и подступить… Вот сегодня вы, товарищ Пахомчик, собираетесь привлечь к ответственности ее парней за то, что они собственноручно поучили Леонтия Пристроева, который, – скажу честно, как на бюро! – всем нашим колхозникам осточертел! А завтра… Завтра, возможная вещь, вам придется привлекать к суду и меня – члена партии, как и Зябликову, с военных лет и председателя, который выставлен под стеклышком на областной доске Почета уже четвертый год. Конечно, я и сам виноват в том, что не ко времени вспомнил старинную крестьянскую поговорку «Не подмажешь – не поедешь». Но только… ведь все думаешь, как лучше. Да и колхозники стали крепко наседать на нашего брата: раз, говорят, ты голова – соображай!

Крутогоров снова замолчал, переводя взгляд то на Зябликову, то на Пахомчика.

– Взятка? – помедлив, спросил Пахомчик.

– Похоже. Но только… по-зряшному всучил я вот этими самыми руками одному недомерку собственных – прошу на это обратить особое внимание, – не колхозных, а собственных двести пятьдесят целковых!

– Еще и в бумагу прозрачную завернул. Из-под пряников! – подсказала Зябликова.

– Да? – на суховатом лице Пахомчика выразилась живейшая заинтересованность.

– Все равно пришлось добиваться через райком, – мрачно закончил Крутогоров.

– Чего добиваться?

– Резины для самоходных выписали нашему колхозу шесть комплектов, приводной ремень для движка. А теперь хорошо, если только строгачом меня… премируют.

– Гляди, Степа, рядышком усядемся на одну скамейку! – снова неподходяще весело сказала Евдокия Андрияновна и, обмахнув разгоряченное лицо косынкой, присела на стул.

– Смешного здесь, товарищ Зябликова, мало! – сказал Пахомчик и снова записал что-то в блокнот. – Вместо того чтобы помочь нам оздоровить аппарат некоторых районных учреждений, вы сами плодите лихоимцев!

– Вон как! – Зябликова уже откровенно рассмеялась. – Выходит, Степан Федорович, что и за районных комбинаторов мы же с тобой в ответе!

Пахомчик, казалось, не обратил внимания на язвительную шутку. Он деловито вытянул ящик стола, достал оттуда целлофановый сверток.

– Не ваши, случайно?

– Мать честная, мои! – Крутогоров подшагнул к столу и даже машинально протянул к деньгам руку.

– Нет, товарищ Крутогоров, поскольку вы действовали, как говорится, в обход законности… Всё!

Пахомчик убрал пачку и накрепко задвинул ящик.

– Чисто сработано! – Крутогоров снова отступил от стола и демонстративно заложил за спину руки. – Знать бы, что это ваш человек…

– Кто?

– Ну, который меня… обремизил. Лоскутников, короче говоря.

– Фамилия знакомая. – Пахомчик сделал еще пометку в блокноте. – Нет, Степан Федорович, это человек отнюдь не наш! И кстати… Чем вы сможете доказать, что Лоскутников принял от вас это… доброхотное деяние?

– Чем докажу? – У Крутогорова строптиво пригнулась голова, еще больше отвердело лицо. – Да я его уже предупредил: душу из подлюги выну, если будет запираться! На этот счет, товарищ прокурор, у нас еще с партизанских времен опыт сохранился. Да и до войны… Ведь меня мамаша родила в один день с советской властью, вместе росли, вместе переживали… всякое. Так что – разберемся!

На этом и закончилось посещение двумя колхозными руководителями районного прокурора, случайным свидетелем чего оказался Громов.

– Вот это люди! – вырвалось пылкое восклицание у Михаила, когда они остались в кабинете снова вдвоем с Пахомчиком.

– Да, за последние годы наши люди здорово выросли, причем не только ответственность свою осознали, но и права! А главное – зорче стали. Так что таким руководителям, как Леонтий Никифорович Пристроев…

Пахомчик устало потянулся, откинулся в кресле.

– Но, к сожалению, дорогой Михасик, пока что мы, законники, вынуждены рассматривать и Зябликову и Крутогорова как злостных нарушителей советского права.

– Позвольте! Но ведь их чистосердечное признание проливает свет… Почему смеетесь?

– Проливает свет! Проливает слезы! Все это из области изящной словесности. И уж кому-кому, а вам, будущему юристу, надлежит знать, что личное признание, не подкрепленное неопровержимыми уликами, – лирика! Кстати о признании: не поведал тебе случайно твой любимец…

– Любимец?!

– Ну, бывший: ведь еще на днях ты мне аттестовал Небогатикова как личность высоко одаренную и даже своим другом назвал… Ну, ну, не топорщись! Между прочим, меня сейчас меньше заботит моральная сторона ваших взаимоотношений. Интересно другое. Ведь, судя по всему, этот самый Лоскутников далеко не простачок. И выкрасть у него деньги…

Пахомчик не договорил, потому что ему показалось, что разговор Громову неприятен.

– Впрочем, все это не столь уж существенно.

– Нет, существенно! – с неожиданной горячностью возразил Михаил. – И даже весьма существенно. Для меня, во всяком случае: ведь только что я окончательно убедился, что Небогатиков снова оказался не только вором, но и мелким лгунишкой!

– Даже так?

– Да! Ведь, по его словам, он случайно забрел на квартиру, причем не к Лоскутникову, а к одному уважаемому человеку. И – также совершенно случайно! – обнаружил в пустой комнате этот сверток, видимо специально подготовленный для него! Смешно?

– Да-а… звучит наивно, – согласился Пахомчик.

Помолчал, что-то соображая, затем спросил, будто самого себя:

– Интересно, что это за уважаемый человек?

– Пожалуйста: Кузьма Петрович Добродеев, – сказал Михаил. Тоже помолчал выжидающе, потом добавил: – Хотя всем нам было ясно, что этот подонок заврался, я все-таки решил проверить…

2

После глубоко разволновавшей всех участников сцены на веранде ресторана Михаил сразу же направился к Добродееву. Дома застал только одну Елизавету Петровну, накрывавшую на стол.

– Ах, какая жалость! Ну что бы вам прийти минут на десять раньше, – заговорила Елизавета Петровна с притворным сочувствием. – А теперь – позвонил Катюше какой-то молодой человек, судя по голосу, и она ушла. Вот незадача!

– Мне нужен Кузьма Петрович.

– Чего вдруг?

– По важному делу.

– По служебным делам Кузьма Петрович дома не разговаривает.

– Понятно.

– А что ему передать? – крикнула Елизавета Петровна уже вслед уходящему Михаилу.

– Физкультпривет! – донеслось до нее из сада.

– Ох, и наплачешься ты, Екатерина, с таким охламоном! – сердито расставляя по столу тарелки, обратилась Елизавета Петровна к отсутствующей племяннице. – Уж то ли не жених был Павлуша Пристроев: уважительный, из хорошей семьи…

Елизавета Петровна не закончила фразы, потому что в комнате вновь появился «охламон» в сопровождении самого Кузьмы Петровича.

– Что же ты, сестра, не предупредила, что я всегда к двум часам прихожу обедать. Тем более у Михаила Ивановича ко мне какое-то неотложное дело, – укоризненно заговорил Добродеев от порога.

– У них все неотложное, – недовольно буркнула Елизавета Петровна и, захватив суповую миску, направилась на кухню.

– Так чем же могу быть вам полезен, Михаил Иванович?

Добродеев не спеша стянул пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, сам присел.

– У меня к вам, Кузьма Петрович, только один вопрос. Возможно, для вас неожиданный.

– Ну, чего другого, а неожиданностей в нашей жизни хватает. – От Добродеева не укрылось смущение Михаила, и он решил подбодрить собеседника: – Так что выкладывайте все без опаски.

– Вопрос такой: у вас в доме не было никакой пропажи?

– Пропажи? – Секундное замешательство на лице Добродеева сменилось простодушным удивлением. – Миловал бог, как говорит наша Елизавета Петровна. И вообще даже непонятно: почему именно вы именно ко мне адресуетесь именно с таким вопросом?

– Да как вам сказать… – Совсем в нелепом положении почувствовал себя Михаил. – Все дело в том, Кузьма Петрович, что у меня в бригаде работает один… Мы того парня – Небогатиков ему фамилия – в прошлом году взяли на поруки. Бывший вор, короче говоря.

– Так, так, так… Помнится, Катюшка мне что-то такое рассказывала. Это, случайно, не он учудил на сельском стадионе?

– Он. И вот этот самый Небогатиков сегодня снова «учудил». Да так, что… в общем, он совершенно для нас неожиданно признался, что совершил кражу. И украл именно в вашем доме. Деньги. Вот.

Михаил, все больше смущаясь под обострившимся взглядом Кузьмы Петровича, достал из кармана по-прежнему завернутую в целлофан пачку десятирублевок и протянул Добродееву.

Возникшую напряженную паузу нарушило появление Елизаветы Петровны с парующей суповой миской в руках. Это помогло Добродееву, несколько ошеломленному таким оборотом дела, снова обрести независимый вид и тон.

– Вот так чудо-чудеса – летит Фекла в небеса! – в обычной своей прибауточной манере заговорил Кузьма Петрович. – Сестра, оказывается, мы с тобой и не подозревали, что в нашей обители побывали грабители!

– Да что ты, Кузьма? Неужто… – Елизавета Петровна с живейшим интересом воззрилась на деньги, которые Михаил все еще держал в протянутой руке.

– Вот и я удивляюсь, – выразительно взглянув на сестру, подхватил Кузьма Петрович. – Мы, как говорится, ни сном ни духом, а тут… Между прочим, – голос Добродеева зазвучал наставительно, – я, как старший товарищ, да и… не посторонний для вас человек, рекомендовал бы вам, дорогой Михаил Иванович, поменьше доверять таким субъектам. И вообще… впрочем, полагаю, что мы с вами теперь отлично друг друга понимаем!

Михаил и сам не сумел бы объяснить почему, но последняя фраза будущего тестя ему не понравилась. И хотя Кузьма Петрович не хотел отпускать его, «слов наслушавшись, а пирогов не накушавшись», Михаил обедать не остался.

Впрочем, и сам Добродеев неожиданно утерял аппетит к «пище телесной». Проводив Михаила до выхода с террасы, Кузьма Петрович вернулся в комнату озабоченным. Хотел сесть к накрытому столу, но передумал. Бесцельно прошел к приемнику, машинально включил его.

«Внимание! Говорит Москва!

Начинаем передачу концерта по заявкам строителей. Мастера кирпичной кладки первого стройуправления города Перми Василиса Ползикова и Аверьян Лоскут хотят послушать классическую музыку. По вашей просьбе, товарищи Ползикова и Лоскут, передаем «Анданте кантабиле» Чайковского».

– И кому вкручиваете! – Добродеев сердито выключил приемник. – Нужно Аверьяну и Василисе ваше кантабиле, как мне… эти чертовы деньги. Не-ет, прямо сердце чуяло!

– Еще раз здравствуйте, Кузьма Петрович!

– Что, что такое?!

Услышав приветствие Лоскутникова, пробравшегося в комнату через внутреннюю дверь, Добродеев даже вздрогнул. И тут же рассердился:

– И что за манера у вас, товарищ Лоскутников: всегда возникаешь, словно бесплотный дух!

Однако Лоскутников словно и не заметил недовольства хозяина, заговорил с приглушенной тревожностью:

– Беда, Кузьма Петрович!

– Того и жди. Ну?

Лоскутников опасливо огляделся, подшагнул ближе к Добродееву.

– Только что опять заходил.

– Кто?

– Да он же, Крутогоров Степан. То есть будто осатанел мужик, до сих пор в себя не могу прийти!.. Придется, пожалуй, возвернуть.

– Чего?

– Деньги.

– Какие деньги?

– Ну… те самые, – Лоскутников выразительно кивнул головой на приемник. И очень удивился, когда Добродеев в ответ хохотнул, правда не очень искренне. – Вам-то можно и посмеяться. А мне… – Лоскутников обвел рукой вокруг шеи. И совсем растерялся, услышав:

– Нет у меня никаких денег, дорогой Яков Семенович!

– То есть как нет?!

– А точно по евангелию: бог дал, бог и взял! Так что к всевышнему и адресуйтесь.

– Напрасно шутить изволите, Кузьма Петрович. Не пришлось бы совместно плакать: нам с вами. Всех, говорит, выведу на чистую воду!

Слово «всех» Лоскутников произнес многозначительно.

Однако Добродеева, казалось, ничуть не озаботило такое предостережение. Кузьма Петрович неспешно прошел к буфету, достал оттуда начатую бутылку коньяку, два фужера.

– Присаживайся к столу, Яков Семенович. Сначала давай хлебнем армянского созвездия. Живее разговор пойдет.

– Благодарствую, Кузьма Петрович. Почки у меня.

– А у кого их нет. Только дороже всего ценятся телячьи – почки-то. Садись, говорю!..

До полной темноты затянулась застольная беседа Добродеева с Лоскутниковым. А закончилась так:

– Куда же все-таки поплывешь, Яков Семенович, – кверху или вниз по Волге-реке?

– Какая разница?

– Тоже верно. Теперь, брат, наш простой советский человек набрал силу, как в песне поется, «от Москвы до самых до окраин»… Кстати, чего мы с тобой в темноте сидим?

Добродеев поднялся из-за стола, включил люстру, что-то обдумывая, прошелся по комнате, задержался у приемника. Тоже включил. Задорно зазвучала ария из оперетты: «Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь…»

Озабоченность на лице Кузьмы Петровича сменилась обычной благодушной насмешливостью.

– Вот у кого надо учиться жить, дорогой Яков Семенович. Ведь кажется, весь земной шар людишки раскрутили в обратную сторону: атом расшибли вдребезги, на Луне, того гляди, забегаловку откроют, а эта прелестница как начала прельщать мужиков еще во времена ветхого завета, такой, гляди, и в коммунизм заявится. Сила!

– Да-а, характерец у вас, Кузьма Петрович, – завистливо глядя на Добродеева, подытожил встречу Лоскутников. – Не зря люди говорят: «С нашего Козьме – хрен возьме!»

…И все-таки, какой характерец ни будь, в жизни каждого человека обстоятельства иногда складываются так, что…

– Плохи наши дела, сестра. То есть никудышная создается атмосфера!

С такими тревожно прозвучавшими словами обратился Добродеев к Елизавете Петровне, когда она после ухода Лоскутникова вновь появилась в столовой.

– Вот-вот. А сколько раз я тебе говорила, – даже не дослушав брата, зачастила Елизавета Петровна, – что такие до добра не доведут: глаза завидущие, руки загребущие!

– Это ты про кого? – насторожился Кузьма Петрович.

– Да про твоего любезного Якова Семеновича! Ух, видеть его не могу, индюка общипанного!

– Пожалуй, и не увидишь больше. Но только – не общипали бы вместо индюка ясного сокола, поскольку…

Добродеев, не договорив, быстро прошел к открытым дверям на террасу, прислушался. Услышал только отдаленный собачий лай. Плотно закрыл дверь, подошел к сестре.

– Ты никому не говорила?.. Про деньги?

– Какие деньги?

– Ну, которые сегодня… Да брось ты прикидываться дурочкой!

Елизавета Петровна даже попятилась.

– Мать пресвятая, владычица!

Дальнейшее еще больше напугало женщину: обозлившийся до предела Кузьма Петрович неожиданно схватил со стола тарелку и яростно грохнул на пол. Это хотя и не успокоило его, но дало некоторую разрядку. Шумно передохнул, спросил:

– Екатерина знает?

– Про что?

– Опять?!

– Неужто ты, Кузьма, уж и родной дочери опасаешься? – Елизавета Петровна попыталась уклониться от прямого ответа.

– По-ня-тно! И как это бог вовремя не догадался бабам язык укоротить!.. А где она?

– Кто?

– Ну, не мать же твоя, пресвятая владычица!.. Тьфу!

Кузьма Петрович отшвырнул попавший под ногу осколок тарелки и, резко толкнув ногой дверь, грузно протопал через террасу в сад.

Хорошо в саду. Над головой неяркие еще звезды проблескивают. Невидимый самолет гудит.

А на земле тишина. Прохладно.