Текст книги "Следствие не закончено"

Автор книги: Юрий Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)

– Врать не обучена!

Ну что тут будешь делать?

Конечно, если бы Михаил знал, что одним из «гостей» окажется его отец, он преодолел бы два квартала от общежития до гостиницы, как спринтерский этап эстафеты. Да и внутренне подготовился бы к этой встрече, просто ошеломившей его своей неожиданностью.

…– Папа?!

– Ну, здравствуй…

Хотя только на считанные секунды остолбенел Михаил в раскрытых дверях «люкса», но сколько же мыслей – радостных, недоуменных, тревожных – сменилось за эти секунды в его голове.

– Папа…

– Не ждал?

И Ивану Алексеевичу не просто оказалось высказать те, еще задолго до встречи, хорошо обдуманные слова, с которыми он собирался обратиться к некогда жестоко обидевшему его сыну.

И даже после того как Михаил приблизился и снова нерешительно замер, а Иван Алексеевич, увидав слезы на глазах сына, шагнул и по-отцовски крепко прижал его к себе, еще не скоро нашлись те слова, которые смогли бы выразить медленно возрождавшееся у обоих чувство близости.

– Ну, докладывай, – сказал Иван Алексеевич, бодро откашлявшись: в горле запершило что-то.

– Я ведь писал вам. Обо всем. Разве вы не получили мои письма?

– Получил. Все четыре. А не отвечал, потому что… уж если ты оказался строптивым, так мне упрямство и по чину положено. Да и мешать не хотел.

– Мешать?.. Чему?

– Твоему «высшему образованию». Ведь не случайно Алексей Максимович назвал свой рассказ о годах скитания «Мои университеты».

– А я ведь не скитался.

– И хорошо сделал! Не та эпоха: у нас иного страдальца бездомного могут и в тунеядцы зачислить… Да, а что мы стоим навытяжку, как на отдаче рапорта.

Однако и после того, как отец и сын уселись рядышком на диване, настоящий разговор завязался не сразу.

– Курить не начал? – спросил отец.

– Нет, – ответил сын.

– Молодец! – похвалил Иван Алексеевич, доставая из кармана пачку сигарет. Спросил, как показалось сыну, усмешливо: – Значит, к ведущему классу решил примкнуть?

Михаил ответил не сразу. Да и нерешительно сначала заговорил:

– Я не знаю, как вы с мамой… возможно, вам это кажется…

Но закончил твердо:

– Но я сам ничуть не раскаиваюсь!

– Молодец! – снова похвалил сына Иван Алексеевич.

Помолчал, с нарочитой неторопливостью раскурил сигарету. И вдруг задал совершенно неожиданный для Михаила вопрос:

– А вот ты – сын генерала Ивана Громова – интересно, какое воинское звание ты считаешь самым высоким?

– Маршал, конечно, – не задумываясь ответил несколько озадаченный Михаил.

– Разве?

– Ах, да, были еще генералиссимусы: в свое время – Суворов, а у нас – Сталин.

– Не-ет, сынок, ошибаешься: как во времена Суворова и Кутузова, так и в нашей Советской Армии всегда считалось и будет считаться самым высоким воинским званием – солдат!.. Да, да, не удивляйся. Уверяю тебя, что не найдется во всех наших Вооруженных Силах маршала или генерала, который не сказал бы сам про себя, причем с гордостью: «Я старый солдат!» А ведь рабочий человек любой квалификации – это солдат нашей не менее победоносной трудовой армии. Так что… гордись, сынок!

– Было бы чем…

Но Иван Алексеевич не обратил внимания на то, что Михаил отозвался совсем не горделиво.

– Есть и еще одна знаменательная подробность: как каждый боевой офицер старой русской армии гордился полученной им за личную доблесть солдатским знаком отличия – «Егорием», так и наши советские офицеры наравне с самыми высокими воинскими наградами ставят орден Славы. И не случайно кавалер трех степеней этого боевого солдатского ордена сейчас приравнивается к Герою Советского Союза! И еще скажу…

Однако закончился этот еще более взволновавший Михаила разговор с отцом позднее, потому что в номере появился Петр Петрович Добродеев.

– Так вот он какой, если не ошибаюсь… Впрочем, здесь ошибиться трудно: сходство поистине фамильное!

Петр Петрович подошел и, не отрывая одобрительного взгляда от лица Михаила, радушно пожал ему руку.

– А это, Миша, Петр Петрович Добродеев, как говорится, собственной персоной! – не без торжественности отрекомендовал своего нового друга Иван Алексеевич.

– Добродеев?! Петр Петрович?!

И еще одна столь же неожиданная для Михаила встреча.

– У вас, Мишенька, сейчас такое лицо, как будто вы меня – постороннего для вас человека – представляли совершенно иным, – пошутил Петр Петрович и тут же в свою очередь удивился, услышав взволнованно-серьезный ответ:

– Нет, именно таким я и представлял вас, Петр Петрович!

– Позвольте, позвольте, а откуда…

– Мне о вас много рассказывала ваша племянница – Екатерина Кузьминична Добродеева.

– Ах, вот оно что.

Петр Петрович с еще бо́льшим интересом оглядел Михаила.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Казалось бы, какой радостно-волнующей должна бы стать эта встреча: ведь больше четверти века не видался Петр Петрович Добродеев с младшим братом Кузьмой Петровичем и сестрой Елизаветой Петровной.

Тогда, осенью сорок пятого победного года, Петр Петрович, закончивший войну заместителем по политчасти соединения, четырежды прославленного диктором радиовещания Левитаном, и получивший после демобилизации высокое назначение, прибыл в Нагорное за два дня до праздника забрать своих сыновей, еще по-щенячьи угловатых и голенастых Петрушку и Павлушку.

– Не знаю, чем и отблагодарить тебя, Кузьма, и тебя, Лиза, сестра ты наша воистину милосердная! – сказал тогда до слез разволновавшийся Петр Петрович.

– Ты мне, а я – вам с Кузьмой Петровичем, защитникам русской земли, земно кланяюсь! – со смиренным достоинством отозвалась тогда Елизавета Петровна.

Давно это было, если судить по течению века человеческого: ведь с того по-весеннему праздничного дня, когда, вместо залпов разрушающих, торжествующе раскатился по всей стране орудийный салют, возвестивший начало великого созидания, успело полностью возмужать первое послевоенное поколение и уже начали переступать – «ножками, ножками!» – внуки героев Великой Отечественной войны.

Но, с другой стороны, непостижимо коротким должно признать срок, за который земля советская не только полностью оправилась от тяжелейших ран и утрат, но и вновь начала набирать силушку поистине богатырскую. Ведь только по течению реки Волги люди-победители создали несколько морей и на каждом воздвигли мощнейшую электростанцию: гулко забились сердца вновь возникших промышленных районов.

– Да, оказывается, не только наша героиня – Волга, а и мы, Добродеевы, здорово изменились. Правда, неясно, в какую сторону?

Такими многозначительно прозвучавшими словами перевел Петр Петрович на серьезную тему «воспоминательный» до той минуты разговор за празднично накрытым столом на террасе дома Кузьмы Петровича.

Еще не полностью погрузился в дымчатую правобережную даль утерявший дневную лучистость диск солнца, а с реки нет-нет и потянет вечерней прохладой. И в саду под отяжелевшими от плодов ветвями яблонь уже начали сгущаться сумеречные тени.

– Постарели, постарели, что и говорить! – сокрушенно поддакнул брату Кузьма Петрович.

– Не сказал бы. Во всяком случае, ты, Кузьма, внешне изменился, конечно, но стариком тебя не назовет даже завистник.

– Было бы чему завидовать!

– Не скромничай: и дом, можно сказать, чаша, до краев переполненная, и… смотри, какую красавицу дочь вырастил.

– Ну, Петр Петрович!

Катюша, до сих пор не отрывавшая непонятно настороженного взгляда от лица гостя, смущенно склонила голову.

– Какой же он тебе, Екатерина, Петр Петрович, – наставительно поправила Катюшу Елизавета Петровна. – Чать родным дядей приходится.

– Да. Самая близкая родня… как говорится.

Но, как и «переполненная до краев чаша», слова брата – «как говорится» – тоже показались Кузьме Петровичу таящими какой-то скрытый смысл. Однако он и виду не подал.

– Жалко, ты, Петруша, еще племянника своего не застал. Катюшка-то у нас в мать задалась, а Андрей-то – подлинный Добродеев: что лицом, что характером!

– Знаю. Я от Андрюши два письма получил. С Дальнего Востока. И карточку. Лихой, видать, парнище!

– Чего-чего, а лихости им хватает, теперешним сыновьям!

То, что слова Елизаветы Петровны прозвучали осуждающе, непонятно почему не понравилось Кузьме Петровичу. И он возразил сестре обидчиво:

– Так ведь и нам с Петром в молодые годы мамаша-покойница частенько говаривала: «Мучители вы мои, нет на вас управы!» А папаша… тот иногда и ремешком усовещал. На том и жизнь построена: редко кто из сыновей идет по той же стежке-дорожке, которую отец проложил. Диалектика!

– Да. Диалектика, – подтвердил Петр Петрович. Помолчал сосредоточенно и добавил, также будто возражая сестре: – Только не всегда, Лиза, в таком обидном расхождении нужно винить… детей наших.

Вот они и прозвучали, слова, которых с самого начала встречи ждал Кузьма Петрович. Со страхом ждал.

– Катя, а ведь никто за нас помидоры поливать не будет! – озабоченно заговорила Елизавета Петровна, также почувствовавшая недоброе. И первая поднялась из-за стола.

– Может быть, еще по маленькой? – спросил Кузьма Петрович после ухода сестры и дочери. – Как говорится, за радостную встречу.

– Давай. По последней, – согласился Петр Петрович. – Только мне почему-то кажется, что тебя, Кузя, не очень обрадовал мой приезд.

– Как тебе не стыдно, Петя! – в голосе Кузьмы Петровича прозвучало возмущение. Правда, не совсем искренне. – Ты же знаешь, как мы с Елизаветой всегда относились к тебе. И к твоему семейству.

– Знаю.

Петр Петрович помолчал, словно пережидая раскатистый гудок подходящего к пристани теплохода.

– И всегда буду благодарен вам с Лизаветой: если бы не вы, туго пришлось бы тогда моим сорванцам. Остаться при живом отце круглыми сиротами…

Петр Петрович не договорил.

После этих прозвучавших признательностью слов на какую-то минуту напрасными показались Кузьме Петровичу его опасения: разве не смог старший брат запросто навестить младшего?

Но эта минута прошла.

– Потому и помочь тебе, Кузьма, хотел.

– Помочь?!

– Да.

Петр Петрович решительно повернулся к брату, пристально поглядел в его лицо. Лицо выражало удивление. И только глаза… Ускользающим показался Петру Петровичу взгляд Кузьмы Петровича.

Может быть, минуту, а может быть, и дольше – по-разному ведь тянется для человека время – братья сидели молча, сосредоточенно, не глядя друг на друга.. На этот раз затянувшуюся паузу нарушил Кузьма Петрович.

– Спасибо, Петр. Но только… я пока что ни в какой помощи не нуждаюсь. Сам кое-кому помогаю. При случае. Мне не веришь – людей спроси!

– И бескорыстно?

– Что бескорыстно?

– Людям-то ты помогаешь?

– Ах, вот оно что!..

Как ни странно, но когда Кузьма Петрович понял, к чему клонится разговор, он почувствовал некоторое облегчение: к такому разговору он давно подготовился.

– Да, я виноват! – произнес он чуть ли не торжественно. – И не хочу оправдываться. Но вина моя не в том…

Кузьма Петрович помолчал, ожидая встречного вопроса. Не дождавшись, снова заговорил, однако уже не столь уверенно:

– Вообще-то не я один в свое время воспользовался возможностью… Ну, ты же сам фронтовик и знаешь, с какими трофеями возвратились оттуда в сорок пятом некоторые офицеры.

– Знаю, – хмуро подтвердил Петр Петрович. – Были «некоторые». К сожалению.

– Теперь-то я понимаю, что мне – молодому тогда члену партии – не следовало заниматься… по сути, стяжательством. Только не зря ведь говорится, что даже невинный младенец не от себя, а к себе все тянет!

Для убедительности Кузьма Петрович подтвердил слова выразительным жестом.

– Правильно. А главное – сравнение кой для кого удобное. Только если каждый взрослый, да еще и руководящий дядя, ссылаясь на пример невинного младенца, начнет…

Петр Петрович повторил жест брата и неожиданно рассмеялся.

А Кузьма Петрович, наоборот, заговорил раздраженно.

– Надоело! И как некоторые люди не могут этого понять? Надоело! Ведь все свои шестьдесят лет, еще до войны, вместе с тобой, я проживал здесь – тогда в селе Нагорном. И после победы ты в чужую область, а я снова сюда, в отцовские края, вернулся. При мне, да и не без моего участия, и город Светоград здесь зародился!

Все более распаляясь, Кузьма Петрович привстал из-за стола.

– Потому и живу, как видишь, не таясь! Не как некоторые… затворники: на людях – блажен муж, а дома, в затишке – вскую шаташася!

– Вижу, – сказал Петр Петрович, но сказал так, что младшему брату стало не по себе. И совсем уж растерялся Кузьма Петрович, услышав неожиданный вопрос: – Кстати, а что за человек Пахомчик?

Действительно – «кстати»!

– А ты откуда его знаешь, прокурора нашего?

– Случайно. Меня с ним один молодой человек познакомил, некто Громов.

– Михаил Громов?!

– Да. И если не ошибаюсь, приятель твоей дочери.

Чего-чего, а такого поворота в разговоре Кузьма Петрович никак не ожидал. Однако сказал:

– Этого и следовало ожидать.

– А именно?

– Представляю, что они тебе… наговорили!

Петр Петрович отозвался не сразу. Отодвинул от себя выпитую рюмку, тоже поднялся из-за стола. Заговорил негромко, словно стесняясь:!

– Вот хорошо дед наш Алексей Васильевич Добродеев – волостной писарь он был и грамотей по своему времени – сказал однажды на сельской сходке. Слова как будто и шутливые, а мне, тогда мальчишке, на всю жизнь запомнились. «Царь царю соврет – то политика. Купец купца обдурит – тоже не грех, а коммерция. А вот если мужик своего брата мужика обманет – это уже чистое жульничество!»

– К чему это ты припомнил? – с бесцельной тщательностью разглаживая скатерть, спросил Кузьма Петрович. Негромко спросил.

– А к тому, что… Не верю я тебе, Кузьма Петрович! И напрасно, по-видимому, сюда приехал.

– Почему? – еще тише, почти шепотом спросил Кузьма Петрович.

– Опоздал!.. И правильно ты сказал: ни в какой помощи ты уже не нуждаешься!

На том и расстались братья.

И ничего, кроме досады и горечи, не принесла эта встреча ни тому, ни другому.

А Петр Петрович еще больше расстроился после совсем уж неожиданного разговора с племянницей, которая догнала его, медленно уходящего от дома брата по бульвару.

– Дядя Петя!

– Ты?!

– Я… простите.

На густо затененной липами аллее было почти темно, и Петр Петрович не увидел, а как-то ощутил предельно возбужденное состояние девушки.

– Что с тобой, Катя?

– Дядя Петя… миленький!..

Катюша медленно приблизилась к Петру Петровичу и вдруг порывисто припала к его широченной груди. Девушка и сама не сумела бы объяснить, почему она с первых же минут встречи почувствовала такое доверчивое влечение к своему дяде – такому большому и спокойно пристальному человеку, которого до сих пор знала только понаслышке.

И как могла она, не столь уж решительная по натуре, после первой и, как Катюша предчувствовала, последней встречи именно ему доверить свои сомнения и горести? Ведь, казалось, чем мог помочь ей Петр Петрович в разладе с отцом и тем более в ее невзгоде девичьей?..

2

Этот разговор с глазу на глаз проходил в каюте теплохода «Москва» в час отъезда из Светограда Ивана Алексеевича Громова и Петра Петровича Добродеева.

– А главное, дорогой Мишенька, простите за фамильярное обращение…

– Ради бога, Петр Петрович!

– Главное – не подумайте, что я выступаю в роли… ну, ходатая, что ли…

– Я все понимаю.

– Все?.. А мне почему-то кажется, что именно вам разобраться в этом весьма и весьма осложнившемся вопросе не так-то просто. Сужу по себе, а точнее – по своим не записанным пока что воспоминаниям. Был в нашей жизни – я имею в виду комсомольцев двадцатых и тридцатых годов – такой, сказал бы я, воинствующий период, когда сынок или дочка отрекались – и зачастую с опубликованием в печати – от отца, «чуждого элемента», – так в те уже отошедшие в область истории времена именовали уцелевших белогвардейцев, новоявленных торгашей, а чаще – священнослужителей. И хотя такой поступок трактовался тогда чуть ли не как проявление гражданской доблести, но уверен, что внутреннего, или, как принято говорить, душевного, одобрения даже у большинства своих товарищей-комсомольцев – такой, хочется сказать, образцово-показательный молодец не получал. Ну, а в наше время… Опять начну с себя. Хотя я и не знаю, чем и в какой степени провинился перед партией и государством Кузьма Петрович Добродеев, но не боюсь вам признаться: если мой родной брат окажется нечестным человеком, для меня это будет… да, жестокий удар!.. У вас нет папироски?

– Я не курю.

– Я тоже… бросил.

Видимо, не на шутку разволновавшийся Петр Петрович подошел к окну, опустил створку. В каюту пахнуло речкой, свежестью, издалека – с проплывающей баржи-самоходки – донесся протяжный выкрик:

– Трави по-ма-алу!..

Якорная цепь загремела.

– Да, вольготно живет наша река! – сказал Петр Петрович и тут же спросил: – А каково Катюше?

Хотя Михаил почти сразу же догадался, для какого разговора позвал его Петр Петрович в свою каюту, такой прямо поставленный вопрос оказался для него неожиданным.

– Впрочем, можете не отвечать.

Петр Петрович отошел от окна, вновь присел на диван рядом с Михаилом.

– Мне почему-то кажется, нет необходимости убеждать вас в том, что никакими даже социально значительными рассуждениями нельзя перечеркнуть такие желанные для каждого человека чувства, как взаимная любовь дочери и отца, матери и сына, да и… двух молодых людей. Если, конечно, у парня к девушке настоящая любовь, а не только… естественное влечение.

Михаил снова промолчал.

Да и по лицу Михаила трудно было судить, какой отклик вызвали в нем слова Петра Петровича: словно наглухо застегнул свое нутро упрямый парень.

Именно так и охарактеризовал своего сына появившийся в каюте Иван Алексеевич.

– Ну, как вам нравится этот… строптивый тип?

– Не очень, – непонятно ответил Петр Петрович.

– Слышишь, Михаил?

– Слышу, папа.

– Значит, плохо слышишь!.. Мать в Москве ждет не дождется своего ненаглядного Мишунчика. И сестры наказывали. А он… даже в отпуск поехать не хочет.

– Хочу, – сказал Михаил. – Очень хочу!

– Так в чем же дело?

– Не могу.

Михаил подумал и повторил еще раз, уже тверже:

– Никак не могу – все бросить и уехать! Именно сейчас!

Нужно сказать, что такой решительный ответ Иван Алексеевич и Петр Петрович восприняли по-разному: если отцу он показался в первый момент обидным, то Петру Петровичу слова Михаила – «Никак не могу – все бросить и уехать! Именно сейчас!» – показались обнадеживающими.

Раз всё – значит, не только работа.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Хотя к больному допустили только Михаила Громова и Машу Крохоткову, на свидание явилась вся бригада, благо палата-изолятор помещалась на первом этаже, а выходящее в тенистый сад трехстворчатое окно было распахнуто.

Маша-крохотуля сидела на краю кровати, держа в своих руках руку Митьки и безотрывно глядя в его словно подсохшее лицо.

А Михаил стоял поодаль, крепко сдавив руками спинку стула. Говорил понурясь: трудновато было говорить Михаилу.

– Не знаю, на ком из нас больше вины…

– На мне, на мне! Я, конечно, во всем виноват!

Но, несмотря на то что в тяжелом для всей бригады происшествии действительно, по сути, был виноват только Небогатиков, каждому из комсомольцев казалось, что и он в чем-то провинился.

– Нет, нет, не только ты, Митюша! – ласково сдавив руку Небогатикова, возразила ему Маша. – Мы все оказались если и не бездушными, то… Да, да, не спорь, пожалуйста! А я… А я…

– А ты, Машенька… Да хочешь знать, если бы ты поступила иначе там, на пристани…

Митька замолчал, видимо не представляя, что бы произошло, если бы Маша поступила на пристани иначе. Не придумав, решил сменить тему разговора:

– Интересно, похож я сейчас на… новорожденного?

– Еще как: соску в рот – и не отличишь! – не колеблясь подтвердил один из братьев Малышевых.

– Агу, агу, агушеньки!

И еще донеслись в раскрытое окно веселые возгласы: праздничное настроение было у всех громовцев в этот подлинно воскресный денек.

– Шутки шутками, но наш Дмитрий совершенно точно определил… – Михаил поерошил, по своему обыкновению, буйную шевелюру и заговорил увереннее: – Ты, Митя, сейчас действительно похож – не на младенца, конечно… Да и не только ты: уверен, что каждый из нас заново начнет жить после этого… испытания. Очень тяжелого для всех нас! И все-таки, возможно, мои слова покажутся вам… ну, неуместными, что ли, а может быть, и жестокими, но скажу: вот сейчас, когда все страшное осталось позади, я… даже рад, пожалуй!

– Ты с ума сошел!

Но Михаил, казалось, даже не услышал возмущенного возгласа Маши-крохотули:

– Нашел чему радоваться!

– Простой вопрос: вот ты, Маша, и Фридрих с Васеной, и эти Малыши-разбойники, и вообще – неужели всех вас вполне удовлетворяет такая жизнь?

Вопрос для всех комсомольцев оказался настолько неожиданным, что ответ последовал после довольно продолжительной паузы. И даже не ответ.

– Постой, постой: ты что же – считаешь, что мы плохо живем? – задала Михаилу встречный и настораживающий вопрос Маша Крохоткова.

– А кого, интересно, в областной газете назвали преуве… премноже…

Так как Ярулла запнулся на трудном слове, за него торжественно отчеканил Глеб Малышев:

– Преумножателями – во как!.. Конечно, звезд с неба мы не хватаем, н-но, дорогие дамы и господа…

– А надо хватать! – горячо и, как всем показалось, сердито перебил Глеба Михаил. Помолчал, насупясь, и совсем уж неожиданно рассмеялся. – Испугались!.. Ну, небесные-то светила, так и быть, оставим космонавтам. Но ведь звезды существуют и на нашей советской земле!

– Правильно, даже в песне поется: звезды алые Московского Кремля!

– А звездочка героя: всем звездам – звезда!

– То-то и оно-то.

Михаил отставил стул, неторопливо подошел к столику, на котором лежали два отливающих янтарем антоновских яблока, плитка шоколада «Золотой ярлык», еще плитка – «Аленушка», три одинаковых пачки печенья, завернутая в целлофан вареная курица и стоял в стакане букетик душистого горошка. Почти каждый член молодежной бригады пришел навестить больного товарища не с пустыми руками, оно и набралось. Цветы, конечно, принесла Маша-крохотуля, а курицу лично прирезала и отварила хозяйственная Васена Луковцева.

Михаил взял стакан с цветами, понюхал. Обратно поставил. Было видно, что бригадир под перекрестными взглядами выражающих живейшую заинтересованность глаз почувствовал вообще-то несвойственное ему состояние стеснительности.

И заговорил, словно бы оправдываясь:

– Вот еще недавно произошел у меня весьма любопытный разговор с одним… старым солдатом. С отцом, короче говоря.

– А разве он не генерал, твой отец? – удивилась Крохоткова.

– Можно и так. Но дело не в звании: вон у Фридриха отец простой ефрейтор…

– Не ефрейтор, а старший сержант! – строго поправил Веретенников.

– Извини, Фридрих, оговорился: старший сержант и к тому же кавалер ордена Славы!

– Двух степеней! – на этот раз Михаила поправила Васена Луковцева, поскольку речь зашла о будущем свекре.

– И мой батя… тоже… – Хотя Митька произнес эти слова почти шепотом, их услышали все.

– Ну, вот видите… А вы не задумывались над тем, почему сейчас, хотя уже давным-давно закончилась война, все выше и выше ценится этот солдатский орден?.. И все больше и больше уважают в нашей стране кавалеров ордена Славы?

Снова возникла пауза.

И снова неожиданными для всех оказались слова Михаила:

– А вы знаете, что больше семидесяти процентов награжденных в годы войны этим орденом были солдаты и младшие командиры вашего возраста? И моложе еще. И большинство комсомольцы! На это – что скажете?

Ну что тут скажешь?

Первым отозвался Ярулла. Правда, отозвался уклончиво:

– У нас в Салавате говорят: будь ты первеющим джигитом, а на овце за конем не угонишься.

– Вот именно, – поддакнул Ярулле один из «малышек». – Оно ведь и время тогда было для нашего брата, прямо скажем… подходящее. Или грудь в крестах, или голова в кустах!

– А к чему, Миша, ты затеял весь этот разговор? – спросила Крохоткова. Недовольно спросила: почувствовала девушка, как внутренне напрягся, вспомнив отца, ее Митюша.

Михаил ответил не сразу. И заговорил, словно стесняясь:

– Вот когда я спросил: удовлетворяет ли вас такая жизнь? – я, очевидно, не точно сформулировал вопрос… Конечно, жаловаться на жизнь до сих пор у нас не было никаких оснований. Да и после того, что случилось… Думаю, что не ошибусь, если скажу, что за эти два дня каждый из вас отчетливо ощутил локоть товарища. Кстати, и это выражение тоже зародилось в годы войны…

– Это когда наша пехота в атаку шла. На фашистов! – подтвердил Фридрих Веретенников.

– Правильно. Ну, а кто или что мешает нам – таким же, по сути, пехотинцам – и сегодня идти в атаку?

– А на кого?

Этот недоуменный вопрос вырвался сразу у нескольких.

– На самих себя в первую очередь, – ответил Михаил, чем окончательно сбил ребят с толку. И только Небогатиков первым понял, куда клонит бригадир молодежной бригады.

– Верно. Очень верно говорит Михаил Иванович. И незачем далеко ходить: да сумей ваш товарищ Дмитрий Небогатиков в опасный момент резануть Митьку-свистуна…

Митька попытался приподняться, но Маша-крохотуля мягко и вместе с тем властно удержала его.

– Это еще что?!

– Лежи, лежи, Митя… И еще пример: разве трудовые звезды экскаваторщика Владимира Фоменкова или того председателя колхоза… ну, из вчерашней газеты, длиннющая такая фамилия…

– Чересседельников, – подсказала Васена. – Из нашенского района он. И что удивительно: ведь всю войну мужик провоевал в артиллерии! Не то каким-то заряжающим, не то… словом, вроде подсобника. Ну и заслужил только медаль «За отвагу» и еще три медальки за освобождение городов. А вернулся домой к своей Настене и – приходи, кума, любоваться! – полным героем оказался наш Серафим Семенович Чересседельников:!

– Ну, за Владимиром Фоменковым и твоим, Васена, земляком нам, пожалуй, не угнаться, – не без сожаления сказал Глеб Малышев.

– Вот и главное. Нам хотя бы медальку заполучить – одну на двоих! – поддержал брата Борис.

– Ну, нет. Уж если мечтать, так давайте ставить веред собой цель самую высокую! – решительно возразил Малышевым Михаил. – Я ведь почему припомнил свой разговор с отцом об ордене Славы: надо, чтобы этот боевой солдатский орден в наше мирное время стал орденом рабочих!

И снова, в который уже раз, слова Михаила всех удивили.

– К сожалению, дорогой товарищ Громов, как говорится, сие от нас не зависит, – выразила после минутного молчания общее мнение Маша Крохоткова.

– А почему?!

На этот требовательно прозвучавший вопрос никто не отозвался.

– Ну, так вот, самые дорогие друзья мои, – твердо и, пожалуй, торжественно закончил свою мысль Михаил, – поскольку орден Славы в годы войны был не только солдатским, но по преимуществу и молодежным орденом, кто же, как не комсомольцы наших многочисленных новостроек, завоевал право поставить перед правительством вопрос о переключении Славы с боевой на трудовую!