Текст книги "Следствие не закончено"

Автор книги: Юрий Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

И сколько раз Настя ни вспоминала во всех мельчайших подробностях появление Егора в охотницкой избе, она никак не могла объяснить себе – почему же, когда Егор бесстрашно и решительно выступил на ее защиту, она сказала ему такие оскорбительные слова: «А тебе какое дело»?

Расстраивалась, не находя объяснения, но душой чувствовала что поступила правильно.

18

Уже стемнело, когда Егор вернулся в село. Светились желтыми пятнами окна изб, обезлюдела улица, все звуки стали тихими, отдаленными. Несмотря на то что Егор принял дорогой твердое решение, выполнил его он не сразу: долго стоял посреди улицы, потом задержался у ворот дома Чивилихиных и, наконец, стараясь не шуметь, приоткрыл калитку.

В избе у Ефима Григорьевича сидела Клавдия Жерехова. После ухода Насти она навещала Чивилихина каждый день и заботилась о нем почти как дочь. Вначале Ефим Григорьевич принимал услуги Клавдии неохотно. Брюзжал, делал девушке обидные для нее намеки: «Вижу ведь, кому ты услугаешь». Или: «Ох, и хитра ты, девка, не по чину-разуму». Но потом, когда гнев на дочь-беглянку сменился беспокойством за ее судьбу и жалостью к самому себе, Ефим Григорьевич стал относиться к Клавдии приветливее. Подолгу беседовал со смышленой девушкой. «Такая, пожалуй, и Серегу не осрамит», – мелькала иногда в голове мысль. А когда Никифоров попросил Ефима Григорьевича рассказать на открытом партийном собрании колхоза о том, какие решения были приняты на предпосевном совещании в райкоме, Чивилихин накануне провел своего рода репетицию: после обеда, нацепив на нос для внушительности очки, он произнес пространную речь перед Клавдией, причем так вошел в роль докладчика, что несколько раз назвал Клавдию «дорогие товарищи», а под конец даже обратился к девушке с таким вопросом:

– Интересно послушать – какие с вашей стороны, товарищи колхозники, будут встречные предложения?

И еще одно не только сближало, а и роднило, пожалуй, Ефима Григорьевича с Клавдией: оба они с нетерпением ждали письма от Сергея. Но письма не было. Клавдия, успокаивая попутно и себя, уговаривала Ефима Григорьевича не тревожиться и старалась подыскать убедительные оправдания тому, что Сергей не пишет.

– Кому-кому, а уж родному отцу Сергей Ефимович написал бы непременно, – говорила она. – А раз не пишет – значит есть к тому причина. Бывает, и присесть человеку некогда.

На такие слова Ефим Григорьевич отвечал рассудительно:

– Очень просто: война, Клаша, дело канительное, где там присесть. А главное, чуть зазевался – и того… Будь ты неладна – эта война!

О Насте разговор между ними не возникал. Однажды, правда, попробовала Клавдия оправдать перед отцом свою подружку, но Ефим Григорьевич остался непреклонным:

– Захотела своим умом жить – надо было сделать по-хорошему, а не срамить отца и брата на весь район… Нашла с кем спутаться!

– Не спуталась она ни с кем, ваша Настасья, крепкое слово говорю вам! – горячо возразила Клавдия.

– Молчи, заступница! – загорячился Ефим Григорьевич. – Небось про тебя никто слова худого не скажет, а про Наську что люди говорят?.. Да разве девичье это дело мужикам услугать, охальникам, кухарить им да сподники стирать?.. Тьфу!

После этого разговора Клавдия поняла, что, заступаясь за подругу, может снова навлечь и на себя немилость отца Сергея. А этого она не хотела.

В этот долгий зимний вечер Ефим Григорьевич и Клавдия пили чай. Под затихающее шипение и попискивание самоварчика Ефим Григорьевич высказывал Клавдии свои соображения о подготовке к весеннему севу.

– Я Никифорову и Сунцову прямо сказал: может, и хорошо вы колхозом управляете, но не по тому времени, какое мы переживаем. Время наступает оглашенное, а ведь наша Сибирь-матушка, в случае чего, весь Советский Союз прокормить может!.. Так или нет?

– Правильно говорите, – согласилась Клавдия, хотя накануне слышала от отца, что такие призывные слова сказал на правлении колхоза не Чивилихин, а секретарь парторганизации Иван Анисимович Никифоров.

– Н-но тогда давайте запишем, дорогие друзья-товарищи, – Ефим Григорьевич значительно постукал костистым ногтем по столу, – за эту идею надо отвечать! А то другой колхозничек, как воробей на куче навоза. Сегодня сыт – и ладно, а о завтревом не думает. И о войне у него беспокойства нет: знает, что победят наши герои-воины. Нет, ты сам, сукин сын, подмогни победе, а потом и чирикай!

Закончив эту обличительную тираду, Ефим Григорьевич звонко откусил сахар и с достоинством стал схлебывать с блюдца чай. Уж он-то свое сделал! Это горделивое состояние Чивилихина нарушил вошедший Егор Головин.

Ефим Григорьевич так изумился неожиданному гостю, что долгое время не мог сообразить, как себя держать. Надо бы, конечно, встретить гневно и тут же указать на дверь, но такая мысль пришла в голову тогда, когда Егор вежливо поздоровался, а Ефим Григорьевич тоже ответил приветствием да еще и добавил по заведенному обычаю:

– Проходи, садись.

Егор прошел и сел. Не к столу, правда, но поблизости.

Клавдия сначала не в шутку испугалась. Сказала, стараясь скрыть волнение:

– Вот о подготовке к севу беседуем мы, товарищ Головин. Посколько Ефим Григорьевич в райкоме побывали…

Егор ничего не ответил, но взглянул на Клавдию так, что девушка сразу догадалась, что ее присутствие может помешать разговору, ради которого пришел Егор. Она поспешно поднялась из-за стола:

– Ох, что же это я засиделась.

Но вместе с тем Клавдии очень хотелось послушать, о чем же будут разговаривать Егор с Ефимом Григорьевичем. Поэтому она одевалась нарочито медленно, надеясь услышать хотя бы начало беседы. Но мужчины молчали.

– В таком разе я пошла, Ефим Григорьевич.

– Иди, Клаша, – коротко отозвался Чивилихин.

Клавдия еще постояла, проверяя, все ли застегнуты пуговицы на шубейке. Чувствовала, что разговор произойдет серьезный, и уйти было просто трудно: ведь и ее по-настоящему волновала судьба подруги. Спросила с надеждой:

– Может, посуду убрать прикажете?

– Сам уберу, – сказал Ефим Григорьевич.

Ничего не поделаешь – девушка сокрушенно вздохнула и вышла. Постояла еще в сепях, но ничего не услышала. Ефим Григорьевич заговорил только тогда, когда в избу донесся стук хлопнувшей за Клавдией калитки:

– Ну, добился своего, товарищ Головин?

– Напрасные слова, товарищ Чивилихин. Моей вины в этом деле нет! – твердо ответил Егор.

– Так. Во всем, значит, виноват я. Родную дочь на посмешище выставил. А теперь, гляди, и сын отвернется. Он ведь тебя, поди-ка, до сих пор считает дорогим дружком. Может, и письма пишет?

– Ефим Григорьевич, – трудно заговорил Егор, – мне ведь, думается, милей бы на реке под лед нырнуть, чем к вам прийти.

– Понятно… Ты уж извини, товарищ Головин, что я первый тебе не поклонился. Обидно на старости лет унижаться перед любым и каждым…

Ефим Григорьевич нервно отодвинул стакан, стал стряхивать на ладонь со стола крошки.

– Я сам никогда и никому не кланялся и от людей поклона не жду, – сдержанно возразил Егор. – И унижать вас не имел и в мыслях. А Настасью Ефимовну тем более… Мне не поверите, ее, дочь свою, спросите.

– Не дочь она мне! – Ефим Григорьевич приподнялся, судорожно ухватившись за край стола.

– Дочь! – с силой сказал Егор. – Дочь, которой любой отец гордиться должен. Если он отец по душе, а не только по метрике!

Взгляды их встретились. И такая упрямая сила выразилась в глазах Егора, что Чивилихин сдал. Он опустился на лавку, горестно склонил голову. По побледневшим щекам Ефима Григорьевича скатились в бородку две слезы. Вот оно – неподдельное горе отца… И в первый раз исчезла неприязнь Егора к этому человеку. Захотелось утешить, но не знал Егор ласковых слов, вернее – не умел высказать их.

– Как она там, Настасья? – тихо спросил Ефим Григорьевич.

– Домой ей вернуться надо. К вам… Я бы сам Настасье Ефимовне это присоветовал, но меня она не послушает. Вот в чем беда моя.

Ефим Григорьевич медленно поднял голову и взглянул на Егора. Тоже увидел не раздражавшее его до сих пор лицо обидчика, а простое, чуть растерянное лицо молодого парня. Сказал почти не зло:

– Вот что ты наделал, Егор Васильевич…

– Простите, коли так. – Сказав эти неимоверно трудные для него слова, Егор поднялся. Постоял, расправляя на кулаке шапку. Потом закончил разговор: – Я больше вашей жизни не помеха! Крепкое слово даю вам, Ефим Григорьевич… И вам и дружку моему Сергею Ефимовичу…

19

Никто из колхозников Новожиловки не мог даже предполагать, что зверобойная бригада Егора Головина заслужит такую славу, а сам бригадир станет известным человеком чуть ли не по всей области. Ну, что такого «выдающего», как говорил Парфен, совершили комсомольцы? И тут же престарелый пастух объяснял слушающим его колхозникам:

– Время нынче такое: чего ни придумай для развития силы, ловкости – все в кон ложится. А раньше за такую затею сельское начальство, очень просто, и в холодную засадило бы. Не сочиняй, раз не указано!

Егор поставил дело так, что никому из участников бригады, за редким исключением, не лень было встать до свету и, наскоро перекусив, идти в тайгу на разведку – распутывать замысловатые сплетения волчьих следов, учиться бегать на лыжах не так, как ходили отцы и деды – «вразвалочку», а «по стилю». Пристрелка по мишеням тоже была не в тягость – с оружием таежники умели и любили обращаться с детских лет. Не всем нравились только строевые занятия.

– И чего раньше времени тянуться? Подойдет призыв, небось обучат, – рассуждали некоторые парни. Однако большинство колхозников одобряло строгие порядки, которые завел Егор Головин в своей бригаде, а старик Кирьянов говорил про «волчатников» так:

– Они еще Егору Васильевичу сто раз спасибо скажут за то, что он их приучит к команде. Зато служить будут играючи. Не то что наш брат – николаевский солдат. Мы, помнится, на действительной первое время в собственных ногах не разбирались – с которой стороны левая, а команды унтера пугались, как телок тележного скрипу.

А когда зверобойная бригада в первом же загоне на Канавинской балке взяла двух матерых волков, шесть годовиков и четырех лис, да еще сверх того почти в каждой избе к обеду был приготовлен тушеный заяц, сомневающиеся примолкли. Даже мать Любы Шураковой, болтливая тетка Капитолина, недовольная тем, что ее дочь занимается в бригаде наравне с парнями неподходящим для девушки делом, сказала:

– По зимнему времени и это занятие. Ты бы, Любовь, пригласила в гости своего командира, что ли.

И еще одно обстоятельство высоко подняло значение бригады в глазах большинства колхозников. На полученную за убитых волков премию Егор поручил Евтихию Грехалову купить в городе несколько пар спортивных лыж с жесткими креплениями и ботинки к ним. Попросил также разузнать насчет специальной литературы. Ну, а Евтихий, по свойству своей разговорчивости, познакомился в магазине «Динамо» с двумя военными, которые тоже отбирали лыжи. Узнав от командиров, что в области затевается большой военизированный переход физкультурников призывного возраста, Грехалов не мог удержаться, чтобы не обронить как бы между прочим:

– Жалко наши козыри не знают про эту затею. Им такой поход совершить – как мне обежать вокруг площади.

– Кто это – «наши козыри»? – заинтересованно спросил Евтихия один из военных, инспектор Осоавиахима капитан Ступак.

– Да головинцы. Волков на лыжах догоняют, сукины дети, сказать – так не поверишь. За две недели двадцать одну шкуру сдали в Охотсоюз. А двоих живьем споймали – волчиху и молодого. Повязали, как бабы поросят вяжут, и на жердине приволокли. Цирк!

Командиры заинтересовались рассказом Грехалова. Это подстегнуло хвастливого завмага, и он рассказал про зверобойную бригаду Головина обстоятельнее. По свойству своего характера не то чтобы сильно приврал, но несколько приукрасил дела комсомольцев своего села.

А вечером, уже собираясь уезжать к себе в Новожиловку, Евтихий очень удивился и даже несколько перетрусил, когда его вызвали в райком и первый секретарь райкома Коржев, в присутствии находившегося в кабинете капитана Ступака, спросил:

– Ну-ка, ну-ка, расскажи и нам, товарищ Грехалов, что у вас там за боеподготовка идет?

В райкоме Евтихий рассказывал про головинцев не так картинно и, только услышав фразу Коржева, обращенную к капитану: «Ну, не молодцы, скажешь, капитан, а?» – не утерпел и произнес торжественно:

– С текущим моментом сообразуемся, товарищ Коржев. В финляндскую одного героя наша Новожиловка из своей среды выделила – Сергея Чивилихина, а в дальнейшем посмотрим. У меня лично племяш так военизировался, что в артиллерийскую школу сразу три заявления настрочил.

– Для какой же цели три? – улыбнулся Ступак.

– Первые два нескладно получились. Не сумел, так сказать, по молодости идейную суть выразить. Пришлось мне подправить… Разрешите папиросочку.

– Хорошо! Очень хорошо, – угощая Евтихия папиросой, сказал Ступак. – Ну, а кто же у вас там руководит строевой подготовкой?

– Головин Егор Васильевич. Тоже своего рода герой: с малых лет никому не уступал в драке.

– Ну, это невелико геройство, – сказал Коржев с усмешкой.

– Вот именно. Мы Головину то же самое говорили, – охотно согласился Евтихий. – Горяч ужасно. Но из армии, заметьте, вернулся поспокойнее. Его на Карельском фронте в первом же бою поранило. Так сказать, в плечо.

– Да, много хороших парней из-за горячности под пулю попадают, – сказал Ступак. – Но вот когда вам нужно поднять взвод в атаку – таким бойцам цены нет! Так что, товарищ Грехалов, приветствуйте всех участников бригады от моего имени и от имени товарища Коржева. А Головина – особенно. Так, что ли?

– От всей души! – горячо поддержал секретарь райкома.

– А насчет литературы зайдите ко мне. Я сегодня в военкомате буду часов до десяти, – сказал Ступак и крепко пожал Грехалову руку.

После этого разговора Евтихий стал считать себя если не руководителем, то уже во всяком случае одним из активистов зверобойной бригады. Вернувшись в деревню, он зазвал к себе в магазин нескольких комсомольцев и, развешивая почтительно слушающим бабам селедку, произнес зажигательную речь. Увлекшись собственным красноречием, закончил многозначительно:

– Сам секретарь райкома о нас в газету написать грозился! А в воскресенье Коржев сюда приедет посмотреть, чем вы тут дышите. Дела сурьезные!

На другой день Грехалов раздобыл где-то старенькую берданку, вышел на огород и, укрепив в сугробе лопату, выпустил в нее два заряда. Результат, к великому огорчению стрелка, получился весьма посредственный.

– Ты, Евтихий, лучше бы в баню палил или в сарай, а то больно мелкий для такого охотника зверь – лопата! – сказала Евтихию жена.

Комсомольцев поразило известие, привезенное Грехаловым: оказывается, и в районе о них идут разговоры. Вечером почти вся бригада собралась в избе у Егора. Было тесно, дымно, весело. Ребята по очереди выбегали на улицу опробовать спортивные лыжи. Почти всем они нравились, но некоторые, привыкшие с детских лет ходить на лыжах в валенках, высказывали такое опасение:

– Бежать-то в ботинках легко, как в тапочках, но, возможная вещь, ногам студено будет?

Костюнька Овчинников предложил всем парням совершить переход до областного центра. Заявил хвастливо:

– Триста сорок километров за четверо суток отстегаем как миленькие.

– И за сутки доберетесь, если в телячий вагон вас поместить, – по обыкновению остудила Костюньку Люба Шуракова.

– А что, думаешь, не осилим такой переход?

– За всех не поручусь, а ты осилишь; вчера смотрим – летит наш Константин Гордеич под гору, как некормленый мерин к овсу.

– Дура! – обиделся Костюнька. – Как ты скажешь, Егор Васильевич, разве хвастаюсь я?

Егор улыбнулся.

– Да ведь девчата тебя лучше знают.

– С чего это вы взяли? – сразу ревниво насторожилась Люба.

В последнее время ребята начали замечать, что где Люба, там и Костюнька, но зарождалась эта симпатия между ними как-то странно – больше во взаимном подшучивании и словесных стычках.

– А если не знаешь, почему сомневаешься? – вопросом на вопрос ответил Любе Егор. – Конечно, форсировать, почитай, триста пятьдесят километров за четверо суток не каждому подсильно. Но если будет дан приказ – думается, наши ребята не подкачают.

– Ясно!

– Кровь из носу, а прошли бы!

Егор оглядел задорные лица комсомольцев. Он все больше и больше чувствовал, насколько после службы в армии стал сдержаннее и строже в своих словах и поступках. Знал, на себе проверил действительную цену молодому задору, когда все кажется возможным, трудности легко преодолимыми, а опасность – иногда смертельная – подстерегающей кого-то другого, а не тебя, молодого и сильного. И хотя ему сначала понравилось предложение Костюньки, он сказал:

– Ну, а пока такого приказа нет, и переход затевать не будем. Показать свою подготовку можно и на том деле, за какое взялись, да еще и с большей пользой. Вот пусть посмотрит Коржев на нашу организацию, а тогда можно поговорить и о большем переходе.

Комсомольцы начали деятельно готовить к приезду Коржева большой загон. Тщательно обследовали обширный район Лосиной пади. Заранее определили место для номеров, придумали для загонщиков особую, поистине оглушительную колотушку. Изготовлением флажков и трепещущих на ветру бумажных лент были заняты почти все девушки села.

Снаряжались для участия в охоте и люди пожилые. Даже мало интересующийся всем, что не относилось к свиноводству, Максим Жерехов достал с чердака старенький отцовский винчестер и начал протирать его керосином.

– Ты-то куда мостишься, воин? – удивленно спросила жена. – Неужто еще не отстрелялся?

– Как бы не так! – с неожиданной горячностью огрызнулся Максим. – Отстрелялся! Покажем еще кой-кому достижение.

За этим занятием и застал Максима его сосед Чивилихин. Ефим Григорьевич, привязавшийся за последнее время к Клавдии, хотя и не забыл о том, как Жерехов «обидел его поросятами», но уже не гневался и частенько заходил к Максиму побеседовать.

– Ты что это, сват? – удивился Ефим Григорьевич. – От кого обороняться задумал?

За Жерехова ответила жена:

– Тоже в головинцы записаться хочет на преклоне лет! Ну, чисто с ума люди посходили: девки-барышни и те на волков снаряжаются. Так по деревне табуном и ходят.

– Не табуном, а строем! – строго поправил жену Максим. – И ничего в этом удивительного нет, а баловства меньше. Вот помяни мое слово – и на поле работать будут дружнее. Шаг одинаковый выработается.

– Шаг-то, конечное дело, выработается… – неопределенно протянул Ефим Григорьевич и задумчиво поскреб по своему обыкновению бородку: – Может, и мне… это самое…

Еще недавно Чивилихин относился к затее Егора пренебрежительно и не упускал случая съязвить по адресу «волчьего командира». Но когда в ответ на его шуточку Никифоров сказал ему: «Зря обижаешь ребят, Ефим Григорьевич. Такими, как твой Сергей, хотят быть. Плохо ли?» – Чивилихин быстренько перестроился и начал поговаривать так:

– Да, задал им мой Сергей задачу: пожалуй, тянись!

А после того как вернувшийся из района Евтихий Грехалов объявил, что головинцами заинтересовались в райкоме, Ефим Григорьевич сначала доверительно сообщил Евтихию, а потом и на людях высказался как бы между прочим: «Сергей еще осенью мне писал: вернусь из армии и комсомольцам военное дело объяснять буду. Как вы, говорит, папаша, посоветуете?»

В последнее время Ефим Григорьевич и к Егору Головину стал относиться терпимее, особенно после памятного для обоих вечера, когда Егор зашел к Чивилихину поговорить о Насте.

На другой же день после прихода Егора Ефим Григорьевич, с трудом дождавшись Клавдии, передал ей весь разговор с парнем. Впрочем, кое-что из сказанного Егором приписал себе, а свои слезы уступил Егору:

– Уж на что я на него сердце имею, а и то пожалел: сидит за столом парень и слезами ревет, ну чисто махонький.

– Любит, значит, Настасью-то вашу, – вздохнула Клавдия не без зависти: ее бы так вспоминал Сергей.

– Больше, говорит, вашей жизни мешать не буду, а? Как это понимать прикажете?

– Сказал – значит не будет. У Егора Васильевича слово твердое, – уклонилась от прямого ответа Клавдия.

– А у меня, думаешь, на языке мякина? – заговорил Ефим Григорьевич сердито: он почувствовал, что симпатии Клавдии не на его стороне. И, не дождавшись ответа, закончил разговор совсем неожиданно: – Пусть-ка теперь поищет другую такую, как моя Настасья.

После этой беседы с Чивилихиным Клавдия окончательно уверилась в том, что Ефим Григорьевич в душе простил строптивую дочь и хочет, чтобы Настя вернулась домой. Так она и написала своей подружке. Помянула и о словах Егора: «Больше вашей жизни мешать не буду».

Письмо Клавдия передала с Васей Ложкиным, который пришел в Новожиловку на вечерок – повидаться с матерью, сестрами и попариться в баньке, – а задержался на двое суток. Вася увлекся приготовлениями комсомольцев к загону. Пожалел, что поздно узнал об организации зверобойной бригады, и обещал в воскресенье прийти на облаву вместе с Семеном Лосевым, Алексеем Кирьяновым и Петькой. Уже собравшись уходить, Вася как бы мимоходом забежал в избу Головина. После нескольких малозначащих слов спросил:

– Письмеца, Егор Васильевич, не напишешь ли?.. Или, может, на словах что передать?

– Кому? – спросил Егор.

– Настасье Ефимовне.

Егор ответил не сразу. Задумался. Потом сказал:

– Нет, Василий. Поломались, видно, хатки у нас с Настасьей Ефимовной. Вот еще подправлюсь и с весны в армию опять проситься буду. Твердо решил!

– Армия – дело, конечно, для тебя, Егор Васильевич, любезное. Только, думается, одно другому не мешает. Не в монахи ведь снаряжаешься.

– Эх, Василий! – Егор расправил широкие плечи, невесело усмехнулся. – Кабы все люди понимали друг дружку! А то некоторые живут середь лесу, а деревьев не видят.

– Вот именно, – согласился Вася, хотя и не понял отчетливо – на кого и за что обижается Егор Головин.

Настя искренне обрадовалась письму своей подружки. Она ласково поблагодарила Васю, ушла с письмом к себе за занавеску и долго не показывалась оттуда.

А Васе не терпелось рассказать девушке про свою встречу с Егором. Он окликнул Настю. Но девушка не отозвалась.

Тогда Вася осторожно приподнял край занавески. Увидел, что Настя лежит на своем узеньком топчане, уткнувшись головой в подушку и как-то неестественно закинув за спину левую руку. Вася подошел к ней, подсел, положил руку на плечо. Почувствовал мелкую, зябкую дрожь. Заговорил ласково:

– Послушай-ка, что я тебе скажу, Настенька…

Девушка не шевельнулась.

– С Егором Васильевичем я разговаривал, вот ведь какое дело…

Настя порывисто приподнялась. Вася сначала удивился, что она не плачет, но, взглянув в глаза девушки, понял, что «сухое-то горе бывает горше слезы», расстроился и сам и неожиданно высказал Насте правильные, нужные слова. Правда, эти слова не совсем точно, а вернее сказать – совсем не точно отобразили разговор Васи с Егором, но и лживыми их назвать было нельзя.

– Привет большущий Егор Васильевич просил тебе передать, Настасья Ефимовна.

– Ох, не верю я тебе, Васенька! – радостно удивилась Настя.

– Вот те раз!.. Узелок он мне даже на платке завязал, чтобы, значит, не запамятовал я. Обратно не веришь?

Вася достал платок и показал узелок, завязанный им самим еще по дороге в Новожиловку, чтоб не забыть наказ бригадира – купить у Евтихия три куска туалетного мыла. Про мыло Вася вспомнил и без платка, но узелок пригодился. У Насти при виде столь убедительного доказательства исчезли все сомнения. Она взяла платок и бережно стала распутывать узелок, поверив в то, что его затянули руки Егора.

– Больше ничего не наказывал Егор Васильевич?

– Говорить-то он говорил, но только тебе не велел пересказывать, – схитрил Вася.

– Ну, как знаешь.

Однако за деланным безразличием Насти Вася уловил жгучее желание узнать, что же еще говорил Егор. Поэтому паренек снисходительно улыбнулся, подсел поближе и произнес значительно:

– В армию он собирается.

– Когда?

– Весной будто.

– Это хорошо, – уныло похвалила Настя.

– Вот только не знает, как ты на такую затею взглянешь. «Может, говорит, Настасья Ефимовна меня не отпустит». – Тут Вася почувствовал, что излишне далеко отступил от истины, и опасливо покосился на Настю. Однако девушка ничего не заметила; уж очень ей хотелось, чтобы Егор сказал именно так, настолько хотелось, что усомниться было невозможно. Настя задумчиво разгладила на коленях платок, заговорила тихо, обращаясь не к Васе, а скорее сама к себе:

– Как же я могу препятствовать?.. Вижу ведь, какой он неспокойный. Да разве Егор Васильевич усидит здесь, когда на войне такие дела делаются? Только… не так все происходит, как в уме определишь.

– Правильно, Настасья Ефимовна, – согласился Вася. – Не то, так другое; уж больно в неспокойное время живем…

Долго вели Настя с Васей тихий, умиротворенный разговор о Егоре, потом о Ефиме Григорьевиче. О нем тоже говорили хорошо, а Настя, пожалев отца, всплакнула. Вспомнили и про Семена Лосева, который, как выразился Вася, «не по той стежке шаги направил». А Настя сказала:

– Боялась я Семена, а теперь жалею. Только не жалость ему от меня нужна.

Потом Настя посетовала Васе на Кирилла Ложкина и Кирьянова:

– Вот и ласковые они со мной оба, а думают нехорошо. Особенно Кирилл Иванович; он мне еще вспомянет, как я винище спрятала.

– Ну, а мы-то куда денемся? – успокоил Настю Вася. – Да тот же Семен, если бригадир тебя обидит, знаешь, как может осерчать?.. Не приведи бог. Он ведь и без того Кириллом Ивановичем недоволен.

– Чего бы? – спросила Настя и украдкой кинула на Васю испытующий взгляд.

– Жулик, говорит, он, а не бригадир, дяденька мой то есть. Чужими руками жар загребает, – с неожиданной горячностью выпалил Вася и тут же сам испугался своей откровенности.

– Так уж и жулик! – притворно возмутилась Настя. – Разве можно такие уголовные слова говорить про… серьезного человека. Да и чего здесь украдешь?

– Вот и я так думаю.

Хотя Настя, казалось, и не придала особого значения этому разговору с Васей Ложкиным, однако стала относиться к бригадиру подозрительно: внимательнее прислушивалась к его словам, исподтишка следила за каждым его шагом. Но ничего такого, что подтвердило бы обвинение Семена Лосева, не замечала. А Кирилл Иванович был по-прежнему ласков с Настей и заботливо относился к охотникам. И несложное хозяйство бригады Ложкин содержал в порядке, каждый день заносил в толстую клетчатую тетрадь сведения о дневной добыче и о расходовании припасов. Вставал бригадир раньше всех, почти каждое утро первым уходил на промысел и других поторапливал: «Давай, давай, ребятушки, считанные дни остались. Скоро белка начнет линять, а мы премию делить будем». А когда все охотники заявили о своем желании уйти на воскресный день в село, чтобы принять участие в облаве, Ложкин недовольно поморщился:

– Эх, не ко времени с волками канитель затеяли…

Настя тоже собиралась сходить в Новожиловку, проведать дом и отца, и потому нервничала всю неделю. А в субботу с утра так разволновалась, что почувствовала себя совсем разбитой, больной. И когда охотники уже собрались, вдруг передумала.

– Идите сами, а я уж завтра с утречка налажусь. Студено сегодня, может, за ночь потеплеет.

Настю уговаривали все по очереди, кроме Семена Лосева. Даже сам бригадир сказал:

– Чудно ты поступаешь, Настасья Ефимовна. Иди-ко. Погуляешь на людях, с секретарем райкома повидаешься, а то небось наскучило тут с нами. И папаше давно пора оказать уважение.

Но Настя не поддалась на уговоры, не пошла.

Охотники ушли еще засветло. А вскоре после их ухода в охотницкой избе снова появился Борис Иванович Ложкин. И опять его объемистый промысловый мешок оказался доверху набитым бутылками водки. Увидев в дверях высокую фигуру Бориса Ивановича, Настя даже вздрогнула. Молча поклонилась в ответ на его радушное приветствие, ушла к себе за занавеску и, не раздеваясь, прилегла на топчан.

Настя долго лежала, затаившись в своем теплом полутемном убежище, и слушала, как Борис Иванович обстоятельно рассказывал брату о том, что финское правительство прислало своих представителей с просьбой о перемирии. Значит, ненужной войне подходит конец.

Это известие хотя и обрадовало девушку, но не вывело из состояния внутренней подавленности и беспокойства. Настя все время ждала, что бригадир расскажет брату о том, как она спрятала от охотников водку, но Кирилл Иванович об этом даже словечком не обмолвился.

Потом Кирилл, видимо, не желая тревожить Настю, сам собрал на стол, и братья выпили, не по-дурному, а в меру. Разговор перешел на дела районные и колхозные. Дважды оба выходили покурить в сени. Уже засыпая, Настя слышала, как Борис Иванович уговаривал брата бросить все и перебраться в район.

– В колхозе нужны руководители шибко партейные – вроде Ваньки Никифорова. А таких, как мы с тобой, разве здесь оценят?

«Еще как оценят!» – сердито подумала засыпавшая Настя.