Текст книги "Следствие не закончено"
Автор книги: Юрий Лаптев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Больше трех лет после этой первой и единственной в моей жизни встречи с Алексеем Максимовичем я, как говорится, не брал пера в руки.
Да и до сих пор в ушах моих звучит голос Горького:
«…вы – молодые писатели обновленной земли русской – обязаны воскресить светлую традицию подлинно народной литературы – былин и сказаний о людях сильных, мужественных, прямодушных…»
УЧИТЕЛЬ
Еще не взошло солнце, когда два давнишних приятеля и тезки к тому же, Петр Ананьевич Костричкин и Петр Андреевич Скворцов, сволокли на воду плоскодонку, заново просмоленную и обведенную для приглядности по бортам суриком, и поплыли вверх по речке Прихоти, придерживаясь правого берега.
На подернутой дымкой тумана реке предутренняя настороженность. Еле слышно всхлипывает вода под веслами, дремотно квохчут в камышах, под левым, поросшим разнолиственным мелколесьем берегом лягушки, да иногда резко плесканется заревая щука.
Настроение у друзей – лучше не надо: суббота, предпраздничный день, и клев, можно ожидать, будет отменным.
– Тэ-экс… Значит, в будущее воскресенье загуляет наш Петр Андреевич! – нарушил наконец молчание сидящий за кормовым веслом Костричкин.
– А куда денешься? – Скворцов перестал грести, сдвинул на затылок насквозь промасленную кепку и, довольно сощурившись, оглядел все ярче пламенеющее на востоке небо. – Пока девчонкой была дочь, была одна забота: корми, одевай, воспитывай, – а выросла Аришка – другая статья: раскошеливайся, батя, на приданое.
– Было, есть и будет! – внушительно произнес Костричкин.
– Именно. Мы тут прикинули с матерью: одного вина на свадьбу надо плохо-бедно литров до десяти, да закуску в полста не уберешь… Еще большущее спасибо Павлу Степановичу: подсвинка летошнего он приказал выписать по себестоимости – двадцать килограммов посчитали мне по шестьдесят копеек; выходит, за двенадцать рублей и студню тебе будет два противня и поджарок на все тридцать человек! А сунься-ка на рынок…
– Дело даже не в подсвинке, – благодушно поправил приятеля Костричкин. – Отрадно, что ваш директор оказался человеком отзывчивым!
– Он и на свадьбу посулил прийти!
– И придет! Человечность, дорогой ты мой Петр Андреевич, качество драгоценное, но, если говорить откровенно, пока что далеко не всеобъемлющее.
– Ну так ведь кому-то и нажимать на нашего брата надо.
Так за неторопливым разговорчиком друзья добрались до старой мельничной запруды – заветного места рыбаков, где в застойной, полузаросшей кувшинками заводи таился карась, в иную зарю напористо брал окунь, а иногда и тучный лежебока линь как бы нехотя зачмокивал червяка.
Трудно сказать, что связывало двух, столь несходных по человеческому обличью людей: заслуженного учителя Костричкина – пожилого уже человека, по виду малосильного и нерешительного – с дюжим, грубоватой повадки механиком насосной станции Скворцовым. Правда, исстари говорится, что рыбак рыбака чует издалека, но не только увлечение любимым спортом по-настоящему роднило Петра Ананьевича с Петром Андреевичем. Даже в весеннюю распутицу и в осеннюю непогодь, когда рыбаки только ладят снасть, учитель каждое воскресенье пешочком направляется на «Петрову латифундию», как прозвал Костричкин одинокую, заботливо возделанную усадебку механика, примыкавшую к каменному зданию насосной станции. А ведь от районного центра Крайгорода до «Петровой латифундии» было «шесть с гаком». И особенно ярко проявилось неподкупное чувство дружбы учителя с механиком, когда Скворцов попал в беду.
И еще в какую беду попал Петр Андреевич!
А причиной всему оказался тот самый подсвинок, которого приказал выписать по себестоимости Скворцову отзывчивый директор совхоза «Нагорный».
На грех, еще более отзывчивым оказался Афоня-милочек, как прозвали девчата-свинарки заведующего свинофермой совхоза Афанасия Ильича Дедюхина, мужчину еще молодого, но уже вдового, изрядно полысевшего и не по годам степенного. Впрочем, представительная наружность и рассудительность не мешали Дедюхину тяготеть к житейским радостям. Весьма и весьма приветливо щурил «милочек» свои неподходяще томные глаза на девчат и молодых бабочек, да и выпить был не дурак, особенно если кто-нибудь «окажет уважение».
Зная эту слабинку Дедюхина, Петр Андреевич, как мужик «себе на уме», прежде чем вручить письменное распоряжение о выдаче ему подсвинка, пригласил свиновода на свадьбу своей дочери, на что тот благосклонно согласился. И даже Афанасий Ильич высказал наставительно рокочущим тенорком такие слова:
– Умно поступаешь, Петр Андреевич. Дальновидно! Пусть на всю жизнь запомнится невесте и жениху знаменательный для них день. А то посмотришь на нашу крайгородскую молодежь, сегодня молчком сойдутся, завтра – он туда, она сюда, – не брак получается, а какой-то перепляс.
«Сам-то хорош, бугай отгульный!» – подумал Скворцов.
Дедюхин повел Петра Андреевича на «свинячий курорт», как те же остроязычные девчата называли летние загоны, протянувшиеся вдоль длиннющей речной отмели. Здесь свинкам рачительством Афанасия Ильича действительно была создана «курортная» обстановка. Невысокие жердяные перегородки, разделяющие загоны, заходили далеко в мелкую воду, и когда после утренней кормежки наступал жаркий полдень, почти все «курортники», начиная с сосунков и кончая обитателями самого обширного, четвертого загона – многопудовыми хряками, поставленными до осени на откорм, – выбирались из-под навесов: одни грузно расплывались на горячем песке, другие забредали в воду. И только умиротворенное похрюкивание, то и дело оживляемое пронзительным поросячьим визгом, нарушало знойную затишливость июльского дня.
– Мать честная! Такую идею, братцы, надо выдумать! – с повышенным одобрением воскликнул Петр Андреевич. – Ах, молодцы! Ну, молодцы…
– Внедряем по мере сил-возможностей, – с достоинством отозвался Дедюхин. – Но если сказать вам, товарищ Скворцов, откровенно, до сих пор нашу ферму в совхозе недооценивают. А между тем как по научной, так и по товарной классификации свинья, как животное скороспелое, наиболее способствует…
Хотя Дедюхин, раскуривавший папиросу от поднесенной ему спички, не договорил, чему наиболее способствует скороспелое животное, Скворцов поспешил с ним согласиться.
В общем, не прошло и часа, как Скворцов, слегка пригнувшись, но не ощущая увесистости боровка, не без труда втиснутого в рогожный куль, споро отшагивал по берегу Прихоти. И хотя в летнюю пору от свинофермы до насосной станции вела торная дорога через пойменный луг, Петр Андреевич направился к дому по малохоженой тропинке, петлявшей среди густых зарослей ивняка и орешника вдоль излучины реки.
Зачем понапрасну мозолить людям глаза удачной покупкой.
Только от людей разве схоронишься!
– Петру Андреевичу почтение!
Услышав этот приветственный возглас, Скворцов замедлил шаги, исподлобья взглянул на поднимавшегося от реки студента Игнатия Толоконникова и, буркнув «Наше вам», хотел было пройти мимо.
Однако Игнатий – рослый, кучерявый волосом, с розовым лицом и крепко сбитым телом парень – вышел на тропку впереди Петра Андреевича, и тому волей-неволей пришлось задержаться.
– Откуда животинку тянете, товарищ Скворцов? – спросил Игнатий с непонятной, не то насмешливой, не то сочувственной, пристальностью рассматривая слегка побуревшее от жары и натуги лицо Петра Андреевича.
Слово «тянете» Скворцову не понравилось. И вообще эта неожиданная встреча сразу испортила ему настроение: «И вынесет же нелегкая поперек пути!»
– От Дедюхина. А наряд на подсвинка ваша мамаша мне выписала. По личному распоряжению Павла Степановича.
Петр Андреевич опустил на землю куль с озабоченно захоркавшим боровком, отер рукавом со лба испарину и, взглянув прямо в светлые, широко расставленные глаза Игнатия, добавил с невольно прозвучавшим в голосе вызовом:
– Дочери на свадьбу!
– Ах, вот оно что! Свадебный подарок добряка директора…
Игнатий отвел сразу похолодевший взгляд в сторону и нарочито небрежным жестом перекинул снятую тенниску с одного плеча на другое.
– Ну что ж, товарищ Скворцов, вам, как говорится, виднее. А Ирине… желаю счастья.
Эти слова прозвучали уже совсем неискренне: не мог Игнатий Толоконников желать счастья девушке потому, что сам чуть ли не с мальчишеских лет мечтал об Аришке-скворчишке, как прозвали школьные подружки диковато-застенчивую, очень смуглую и глазастенькую дочку Петра Андреевича.
Игнатий однажды даже подрался в кровь из-за Ариши с сыном школьной сторожихи Николкой Лобастиковым, но был основательно потрепан своим напористым, вертким соперником. И что обидно: если до этой драки, за которую оба комсомольца – победитель и потерпевший – получили одинаково строгое взыскание, Игнатий пользовался некоторой, правда, уклончивой симпатией Ариши – даже Игнатиком иногда называла, коварная! – то после этого трижды злополучного вечера симпатия испарилась бесследно.
Не помогло Игнатию и то, что он, окончивший десятилетку с золотой медалью, осенью стал студентом Воронежского университета, а Николка, державший в политехнический, недобрал по конкурсу целых четыре очка.
Легко ли пережить такое!
Об этом соперничестве двух парней давно уже догадывался и отец Ариши. Больше того, и Петр Андреевич и его жена, Анна Васильевна, одно время отдавали свое родительское предпочтение единственному сынку совхозной бухгалтерши Агнии Сергеевны Толоконниковой: паренек неглупый, к учебе старательный и воспитан в вежливости – с таким бы и дружить дочке. Так нет, разве теперешние дети считаются с мнением отца-матери?
Правда, и про Николку Лобастикова плохо не скажешь: парень устремленный. Хотя в студенты не выбился, зато первым номером окончил районные курсы механизаторов. И работает не торопясь, но машисто. Недаром с весны комсомольцы совхоза избрали Лобастикова своим вожаком.
Если бы спросить Скворцова, почему случайная встреча с Игнатием Толоконниковым зародила в нем нехорошее предчувствие, Петр Андреевич вряд ли сумел бы объяснить. Но настроение испортилось вконец. И даже приобретенный по дешевке боровок за несколько минут разговора с Игнатием словно удвоился в весе; до того Скворцов отшагивал вдоль по берегу реки Прихоти, можно сказать, веселыми ногами, не ощущая никакой тяжести, а тут с трудом взвалил куль на плечо. Это при его-то силе!
На другой день, несмотря на то что было воскресенье, мимо насосной станции стремительно промчался новенький мотоцикл с коляской. Это прибыл на «Петрову латифундию» оперативник районного отделения милиции, приветливый и обходительный лейтенант Тропинин – не то троюродный брат, не то еще какой-то дальний родственник Игнатия Толоконникова.
А в Крайгород лейтенант возвращался в компании с визгливо протестующим боровком, которого Петр Андреевич вновь запихал в рогожный куль и собственноручно уложил в обведенную красным кантом коляску мотоцикла.
Но самое обидное и страшное – даже не двадцать, как было указано в наряде, а полных тридцать восемь килограммов потянул подсвинок, будь он трижды неладен!
О чем и был составлен соответствующий акт…
И все-таки еще неизвестно, какое решение вынесли бы коммунисты совхоза «Нагорный», собравшиеся обсудить недостойное поведение Петра Андреевича Скворцова, если бы не запевочное выступление инструктора Крайгородского райкома КПСС Федора Федоровича Коростина…
– …Не далее как сегодня утром ваша свинарка Пелагая Яковлевна Седых, пожилая беспартийная женщина, высказала мне в лицо такие слова: «Ну, теперь, говорят, нашего любезного Афанасия Ильича и с работы снимут да еще и под суд, гляди, закатают, поскольку он человек ответственный. А с вашего Скворца взятки гладки: на словах коммунист, а живет как помещик!» Вы чувствуете, товарищи, – нашего и вашего! Даже удивительно: откуда берется в народе такое мнение, что партийный билет является… ну, привилегией, что ли, или ширмой, за которой человек может укрыться от ответственности…
– А разве не бывает так? – спросил сидевший в первом ряду старший агроном совхоза Михаил Артемьевич Кононов.
– Да, к сожалению… водится! – сердито отчеканил Коростин и для вящей убедительности последнее слово как бы приплюснул кулаком к самодельной трибуне. Затем вышел на край сцены – собрание происходило в совхозном клубе – и, выжидательно сощурившись, оглядел обращенные к нему лица коммунистов совхоза. Очень разные лица, но почти на всех одинаковое выражение: совестно людям слушать такие слова, будто каждый чувствует себя в чем-то виноватым. И только на худом и бледном лице агронома то появлялась, то исчезала насмешливая улыбочка. Поэтому Коростин к нему и обратился:
– Но если бы вы, товарищ Кононов, посерьезнее задумались над последними указами Верховного Совета, направленными против всевозможных расхитителей, тунеядцев, взяточников, вам стало бы ясно, почему партия придает такое – давайте говорить всерьез! – первостепенное значение искоренению всех и всяческих бытовых болячек, которые мешают советским людям двигаться вперед к светлой цели!.. И нам, коммунистам, надо раз и навсегда – раз и навсегда, товарищи! – отказаться от гнилого либеральничания…
Правильные слова сказал инструктор райкома Коростин, твердые слова, но…
«Расхититель?.. Тунеядец?.. Взяточник?..»
Какое же из этих унизительных прозвищ его товарищи применят к нему – Петру Андреевичу Скворцову?
Ведь вся его уже долгая жизнь прошла, можно сказать, на людях; работал с мальчишеских лет, комсомольцем ушел на фронт, вернулся партийцем и опять работал…
А что хозяйствишко развернул при станции в полосе отчуждения: огород, как говорится, справный, яблонь и груш свыше двадцати корней, телку выкормил чистопородную, – кому от этого вред? Ведь собственными руками перелопатил, почитай, полгектара земли.
Правда, друг Ананьич не единожды упрекал Скворцова – на словах будто шутливо, а по делу всерьез – за то, что год от году все настойчивее стремился Петр Андреевич пополнить «свои трудовые». Но разве бережливый, пусть и скуповатый даже человек – чужак?
А уж тунеядцем его назвать можно разве что по злобе.
Вот почему в течение всего собрания Скворцову казалось, что разговор идет серьезный и правильный, но не о нем. И не его беспощадно пытается изобличить этот складный, свободно разговаривающий человек, который в сыновья Петру Андреевичу годится.
«Неужели же из-за какого-то паршивого подсвинка допустимо так очернить рабочего человека?»
Как это ни странно, но всем, кто присутствовал в зрительном зале клуба и искоса, словно совестясь, наблюдал за поведением Скворцова, казалось, что его ничуть не беспокоит происходящее. Как сел Петр Андреевич в сторонке – нога на ногу, на колено положил кепку, а поверх кепки крепко сцепил клешнятые пальцы рук, – так и просидел все сорок минут в неподвижности. Чисто истукан!
И слова сказал неподходящие: мужику повиниться бы с открытой душой, а потом заверить на будущее, как полагается в таких случаях, – свои люди ведь его слушали, – так нет: Скворцов даже на сцену не захотел подняться, а просто привстал, тщательно расправил в кулаке кепку – ну, к чему это, спрашивается? – а потом сказал, и даже не сказал, а пробубнил себе под нос, так что не все и расслышали:
– Говорить мне нечего. Да и нет нужды. Полагаю, что подсвинок все единственно перетянет Петра Скворцова: шутка ли, тридцать восемь кил живого весу! Это ведь, если посчитать по себестоимости, больше чем на десятку мог я наказать наш богатеющий совхоз…
Разве не обидно было товарищам Петра Андреевича по партийной организации выслушать такие несправедливые и злые слова!
Так что прав был агроном Кононов, когда сказал во всеуслышание:
– Ну не дурак?
Да и после собрания, на котором большинство коммунистов совхоза проголосовали за его исключение из партии, Скворцов повел себя неладно. И даже, как многим показалось, вызывающе. Прямехонько из клуба он направился к продовольственному ларьку, купил литр «Зубровки», банку мелкого частика в томате и, держа в каждой руке по бутылке, неторопливо прошагал через всю усадьбу совхоза к спуску на реку.
А на другое утро механику насосной станции Скворцову был объявлен выговор за то, что он оставил все службы совхоза без воды.
Есть после этого совесть в человеке?
Домой Петр Андреевич заявился только на следующий день к вечеру. Пришел, видно, издалека, будто и не пьяный, но не в себе. Всю ночь моросил грибной дождь, на улице грязища непролазная, а домовитый хозяин, даже не обшаркав в сенцах о дорожку сапог, прямым ходом направился в горницу.
Вошел, постоял минуту у двери, переводя колюче-настороженный взгляд с отекшего от расстройства лица жены на не по-девичьи посуровевшее лицо дочери, мельком глянул на вскочившего при его появлении со стула Николая Лобастикова и, печатая по полу глиняные следы, прошел в передний угол.
Еще постоял Петр Андреевич, будто вспоминая что-то, затем шлепнул на стол кепку, сердито смахнул со стула ни в чем не повинного кота и сел.
Долго разглаживал ладонью скатерку.
Потом спросил, ни на кого не глядя:
– Чего надумали?
Анна Васильевна испуганно привстала с кушетки, где сидела рядом с дочерью, хотела что-то сказать, но только горестно всхлипнула.
– Мать!.. Сколько можно, – сердито сказала Ариша.
Еще все помолчали.
– Мы-то надумали, не знаю только, как вы, Петр Андреевич, взглянете, – решительно заговорил наконец Николай. – Никакой свадьбы не будет!
– Понятно… Значит, и вы, Николай Семенович?..
Хотя Скворцов не договорил, все поняли, что он хотел сказать.
– Свадьбы не будет! – вновь, еще тверже повторил Николай. – Поскольку у вас, Петр Андреевич, сейчас только одна забота. Да и наше положение…
– Вот и главное! – плачущим голосом поддакнула Анна Васильевна.
– А чтобы лишних разговоров по совхозу не было, мы с вашей дочерью порешили так: завтра же с утречка катнем в район, и… как было намечено.
– Чего намечено? – Петр Андреевич откачнулся от стола и впервые взглянул в лицо парня, еще по-юношески округленное, со строптиво вздернутым носом и закручивающимся чубиком, придававшим даже в самые ответственные минуты жизни облику Николашки Лобастикова какой-то несерьезный, забияческий вид. Вот и сейчас темные, часто помаргивающие от волнения глаза смотрят из-под насупленных бровей решительно, и правая, прижатая к широкой груди рука стиснута в кулак – ясно, что такой самостоятельный человек не будет языком трепать понапрасну! – а вихор топорщится совсем по-петушиному.
– Не знаю, как другие, я своему слову полный хозяин! Раз договорились мы с Ириной на девятнадцатое число оформиться – точка! Если, конечно, вы с Анной Васильевной не… передумали.
«Не передумали?!»
Николай даже не подозревал, какую долю тяжести сняли с плеч Петра Андреевича эти его слова. Значит, не все люди от него отвернулись. Уж если такой непримиримый комсомолец, как Лобастиков, по-прежнему хочет с ним породниться…
Однако на словах Скворцов этих облегчающих мыслей не выразил. И даже уклончиво ответил Николаю:
– Ладно. Идите пока… А ты, мать, и про корову, видать, забыла.
– И то, и то… – Анна Васильевна суетливо отерла концом фартука заплаканное лицо, без надобности выглянула в окно и, прихватив мимоходом лежавшую на чистой скатерке кепку мужа, устремилась к двери.
Когда Петр Андреевич остался в горнице один, он, грузно опершись о край стола обеими руками, поднялся, постоял минутку, бесцельно потирая одна о другую шершавые ладони. Затем, ступая почему-то на носки, подошел к комоду, стараясь не шуметь, выдвинул ящик и достал оттуда свой партийный билет, заботливо завернутый в чистый носовой платок.
Снова вернулся к столу.
Долго, очень долго рассматривал Скворцов сначала свою фотографию – снят был еще в форме старшины, – потом аккуратную колонку одинаковых цифр: за семь месяцев уплачены взносы по рублю пятьдесят шесть копеек. Подошла пора платить и за август, да вот…
«Пожалуй, не придется…»
Петр Андреевич закрыл заветную книжечку, снова неумело завернул ее в платок и, положив на край стола, крепко прижал к столешнице обеими руками. «Попробуй вырви!»
Потом опустил на руки разлохматившуюся голову…
Может быть, только один человек из всех коммунистов, присутствовавших на бюро райкома, догадывался, что происходит в душе Петра Андреевича. И именно потому, что широколобое, с колючими от небритости, круто очерченными скулами лицо Скворцова казалось еще более отяжелевшим и ничего не выражало, кроме неприязни, учителю Костричкину стало ясно, что человеку, которого он издавна считал своим другом, стоит огромных усилий скрыть свое состояние.
Да и те факты, о которых подробно доложил членам бюро Федор Федорович Коростин: на собрании Скворцов, по существу, не признал своей вины и тут же, на глазах у всех, покупал водку, а на другой день оставил совхоз без воды, – даже эти факты, безусловно усугублявшие вину Петра Андреевича, учитель хотя и осудил, но истолковал по-своему.
После Коростина, закончившего свое выступление такими словами: «Вот почему, товарищи, я считаю, что мы просто-напросто не имеем морального права отменять суровое, но вполне обоснованное решение первичной партийной организации!» – никому из членов бюро не захотелось взять слова. Да и что скажешь? «Заклеймить недостойный поступок»? И так уж заклеймили предостаточно. А взять нарушителя под защиту – для этого действительно нет никаких оснований.
И даже отзывчивый человек, директор совхоза Павел Степанович Раскатов, вызванный на бюро, хотя и сомневался «подспудно» в необходимости такой самой жестокой для коммуниста кары, счел за благо промолчать: «Времена наступают строгие, еще пришьют либерализм…»
И только председатель райсовета Антон Петрович Шарабанников – мужчина грузный и неподатливый, из тех, что любят резать в глаза правду-матку, – сказал твердо, словно обухом отстукал:
– Все ясно, и незачем попусту языком трепать. Пусть каждый знает: умел напаскудить, будь любезен и отвечать полной мерой! Вот так. Предлагаю заслушать Скворцова и… Мать честная, уже пятый час заседаем!..
– Нет, подождите, Антон Петрович, – запинаясь от волнения, сказал учитель Костричкин. – Уж если мы больше двух часов так горячо обсуждали деятельность ремонтных мастерских, то… Я понимаю, что все устали и накурено здесь невозможно, но, поскольку речь зашла о судьбе нашего товарища, торопиться неуместно.
– Правильно! Правильно! – как-то неподходяще обрадованно поддержала Костричкина проводившая бюро Наталья Николаевна Максимова – женщина еще по-девичьи круглолицая и румяная, недавно выдвинутая в секретари райкома «в порядке художественной самодеятельности», как не без зависти пошутил один из крайгородских ветеранов партийной работы. – Давайте попросим Петра Ананьевича высказать свои соображения поподробнее.
– Тем более товарищ Костричкин, насколько мне известно, частенько встречался со Скворцовым! – Коростин выдержал многозначительную паузу и закончил уже совсем иным тоном: – Только, ради всего святого, Петр Ананьевич, не подумайте, что я хочу бросить на ваши слова… ну, какую-то тень, что ли.
– Знаете что, товарищ Коростин, – ничуть не смутившись и даже, наоборот, обретая уверенность, заговорил учитель, – если вы и вознамерились заранее опорочить мои слова, из этого ничего не выйдет. Начнем с того, что шесть человек из присутствующих в этой комнате – мои бывшие ученики. И вы в том числе. Так что и вам должно быть известно, что я нигде и никогда не выступал против своей совести. Никогда и нигде!
– Позвольте. При чем тут ваша совесть? – недоуменно озираясь, воскликнул Коростин.
– Разве ни при чем?
Костричкин, сидевший до этого у раскрытого окна, неторопливо прошел к секретарскому столу и встал рядом с Максимовой.
– Ведь вы, Федор Федорович, сказали сущую правду: да, я действительно часто встречался со Скворцовым. Больше того, много лет я считал Петра Андреевича своим другом. Именно поэтому я вряд ли смогу простить ему столь неприглядный поступок. Такое не забывается… Но думаю, что ни у кого из нас не поднимется рука, чтобы вычеркнуть из партийной биографии бывшего фронтовика и кавалера ордена Славы Петра Скворцова такие слова: «Если мне суждено погибнуть, прошу товарищей считать меня коммунистом посмертно. А если останусь в живых, обязуюсь помогать моей партии чем смогу…» В том бою Петр Скворцов был тяжело ранен…
Здесь Костричкину пришлось сделать в своей речи небольшую паузу, потому что из груди Петра Андреевича, неожиданно даже для него самого, вырвался сначала стон – глухой и хриплый, похожий на рычание, а затем два слова:
– Да… страшно.
И сразу всем стало не по себе.
А Наталья Николаевна Максимова низко склонилась к столу, очевидно, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы. И только на лице учителя не отразилось никакого волнения. Да и в словах тоже.
– Отрадно, что наш товарищ Скворцов наконец полностью осознал свою вину. Отрадно, потому что до сих пор ему – да и не только ему! – казалось, что его поступок – это… ну, незначительное стяжательство, что ли, обычного, так сказать, бытового порядка. Ведь у нас как частенько рассуждают: «Авось не обеднеет советская власть, если я отколупну от совхозного или колхозного пирога кусочек!..» И вот в таком, мягко выражаясь, попустительском отношении к всенародной собственности повинен не только Петр Андреевич, а и кое-кто из нас – людей, так горячо и гневно ратующих за большевистскую непримиримость!
– Понятно, куда нацелен камешек! – подал язвительную реплику Коростин. Сказал, но уже через несколько минут сообразил, что лучше бы ему промолчать.
– Простите, уважаемый Федор Федорович, – строго постукивая по столу карандашиком, обратился уже непосредственно к нему Костричкин. – Но я действительно полагаю, что в первую очередь вам, молодому еще работнику районного комитета партии, – именно вам полезно задуматься над моими словами.
– Что это значит? – обеспокоенно озираясь, словно ожидая поддержки от окружающих, спросил Коростин.
Учитель ответил не сразу. Он еще несколько раз стукнул карандашом по столу и заговорил негромко, тщательно подбирая слова:
– Не мое дело осуждать, но… видимо, я обязан это высказать. Простите, Федор Федорович, но я на вашем месте предпочел бы купить ягоды на базаре, а не посылать свою машину за вишней в тот же совхоз «Нагорный». Есть в этом, знаете ли, некоторый… душок.
– Что такое?.. Когда?.. – Коростин порывисто вскочил с места. – Да как вам не стыдно!
– А мне стыдно.
– Товарищи… – Лицо Коростина сначала побелело, потом стало бурым от прихлынувшей крови. – Товарищи, это клевета! Я даю честное слово коммуниста, что… Кстати, здесь присутствует директор совхоза. Товарищ Раскатов, я прошу вас подтвердить…
– Пожалуйста, – не глядя на Коростина, пробурчал Раскатов. – Конечно, сами вы, товарищ Коростин, ко мне не обращались, но… Поскольку завод Калинина не сумел забрать у нас всю вишню – страшенный был нынче урожай на эту ягоду! – нам разрешили… в общем, четыре машины мы отправили в область, а какую-то часть реализовали здесь. За наличный расчет, само собой разумеется. Между прочим, вы, товарищ Костричкин, можете это проверить по корешкам накладных.
– Понятно! Иначе и быть не могло, – увесистым басом поддержал справку директора совхоза Антон Петрович Шарабанников. – А вам, дорогой Петр Ананьевич, я рекомендовал бы, прежде чем выступать с голословными обвинениями, действительно… почаще заглядывать в корешки!
Громогласная шутка председателя райсовета несколько разрядила напряженность. Но ненадолго.
– Простите, дорогой Антон Петрович, – с вежливой улыбкой обратился учитель теперь уже непосредственно к Шарабанникову. – Ведь вы, кажется, тоже рыбак?
– Что значит – тоже?
– Ну, как я, как Трушин, как Скворцов…
– Какой там рыбак! Так, иногда, баловства ради… – смущенно загудел было Шарабанников, почувствовавший в вопросе Костричкина подвох. Но тут же озлился на себя: – Только давайте без демагогии, товарищ Костричкин! Хватит!
– Антон Петрович! – укоризненно воскликнула Максимова и, так как в кабинете стало шумно, постучала карандашом о графин.
Учитель терпеливо выждал, когда утих говор, затем обвел, как всем показалось, повеселевшим взором обращенные к нему лица присутствовавших на бюро коммунистов и закончил свое выступление такими словами:
– Все мы, товарищи, живем, как говорится, на людях. А наш народ – зоркий хозяин. И строгий!.. Так что можно быть уверенным, что люди, которые нас окружают, все видят, все слышат и отлично во всем разбираются!.. И когда, к примеру, вы, товарищ Шарабанников, и ваш гость из области закинули позавчера удочки не в реку Прихоть, а в Надеждинский колхозный водоем, где сазанчики берут, можно сказать, на голый крючок, другим, не столь уважаемым рыбакам смотреть на это ваше «баловство» было обидно. Не обессудьте – так!.. Вот почему я пришел к твердому убеждению – да, вижу, не один я! – что сегодня на нашем бюро мы должны не только сурово осудить рядового члена партии Петра Скворцова, но и сделать – каждый для себя – принципиальный вывод. Партия не случайно начала большой разговор о ленинских нормах поведения каждого коммуниста…
…И снова, как и месяц тому назад, под левым берегом реки Прихоти жаркий, как зарево, отблеск утренней зари застилает предутреннюю пустоту неба.
И снова вдоль правого берега почти бесшумно скользит рыбачья плоскодонка, обведенная по борту суриком.
Только сейчас среди разнолопушистой листвы молодых дубков, осинок, кленов, врассыпную сбегающих к воде с кручи берега, уже явственно проступают – где золотыми блестками, а где и тусклой ржавчиной – осенние краски увядания.
Лодка с шуршанием раздвинула камыши, тоже начавшие желтеть и подсыхать к осени. И сразу же почти из-под самого носа плоскодонки с недовольным кряканьем взмыл целый выводок молодых уток.
– Эх, ружья на вас нет, хлопуши!
Петр Андреевич Скворцов проводил рассеянным взглядом низко летящих по-над берегом птиц и словно бы нехотя потянулся к связке удилищ.
Странно, как будто все обернулось для Скворцова благоприятно. Конечно, вину ему не простили, но по предложению секретаря райкома – хорошей, душевной женщины Натальи Николаевны Максимовой – бюро райкома заменило ему исключение из партии строгим выговором.
И с работы его не сняли.
И дома полный порядок: овощи нынче уродились – одного луку Анна Васильевна надергала восемь ведер.
И дочка со своим Колюнькой, можно сказать, никак друг на дружку не насмотрятся.
И на речке – эвон какая благодать!
Вот и сейчас размотает Петр Андреевич не спеша леску, червяка насадит, плюнет на него по рыбацкой привычке и – сиди себе да жди поклевки.
Кажется, чего еще мужику надо?
Ан нет!
Ровно месяц прошел с той злосчастной субботы, когда они с Петром Ананьевичем последний раз выезжали вот на это самое место.
