Текст книги "Следствие не закончено"
Автор книги: Юрий Лаптев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)
Потом увидели, как Федор Васильевич опустил голову и весь как-то обмяк, осел, словно чувал, из которого вытекло через прорез зерно.
– А пока… пока управлять колхозом я не могу. Мне сейчас не то что работать, жить мне трудно будет при таком моем настроении.
Многого ждали колхозники от выступления своего председателя. Знали ведь люди его характер. Но такого оборота никто не ожидал. Смутилась даже Васильева, вернее, расстроилась. Шепнула что-то Торопчину.
– Отказываюсь, – еще раз подтвердил свое решение Бубенцов и двинулся с крыльца. Сидящие на ступеньках вскочили, уступая ему дорогу.
– Подожди, Федор!
Бубенцов задержался. А Торопчин поспешно поднялся из-за стола, подошел и стал рядом с ним.
– Мы с тобой, Федор Васильевич, прежде всего коммунисты.
Бубенцов взглянул на Торопчина. Долго глядел Ивану Григорьевичу прямо в глаза. Потом сказал:
– До сих пор и я так думал. Но люди, видно, смотрят на меня по-иному. Да и сам ты, Иван Григорьевич, давно во мне сомневаешься.
– Нет! А если кто-нибудь в тебе и усомнился, то думаю, что не сегодня, так завтра опять в тебя поверит. Потому что одно из самых важных качеств для коммуниста – честность!
– Если не самое важное, – сказала Васильева.
– Теперь слушай, Федор Васильевич! Очень хорошо, что ты сам назвал свои прежние мысли коротенькими. Значит, теперь начинаешь мыслить по-иному. А слово Бубенцова, крепкое и честное, никогда с поступками не расходится. Вот почему мы верим тебе, как верили, когда выбирали в председатели. Слышишь, Федор, выбирали!.. Ты ведь не сам на эту должность пришел, а вот они, колхозники и наши с тобой товарищи, оказали тебе большое доверие! И честь! Ведь председатель колхоза – это, товарищи, самая нужная и самая ответственная должность на селе! И только они могут тебя освободить. А сам ты отказаться не можешь. Если ты действительно коммунист.
– Правильно!
Вначале еле слышный, как ветер, пробегающий по далеким вершинам, одобрительный шумок перешел в гул многих голосов, в котором с трудом можно было различить отдельные слова и выкрики. Все колхозники, почувствовав торжественность момента, поднялись с мест.
Если бы Иван Григорьевич видел, каким растроганным, ласкающим взглядом смотрела на него первый секретарь райкома Наталья Захаровна Васильева!
– Товарищи! – Торопчин выпрямился и окинул веселым взглядом как бы выросшую толпу. – Кто за то, чтобы оставить Федора Васильевича Бубенцова председателем нашего колхоза «Заря»?
Смотрел Федор Васильевич и не верил своим глазам, Он видел, как всё дружнее и дружнее начали подниматься руки. Видел, как степенно поднял руку только что жестоко оскорбивший его бригадир Андриан Кузьмич Брежнев, а затем – обвинявший его комсомолец Никита Кочетков. Как одна из первых вскинула свою руку Марья Николаевна Коренкова, и стоящий рядом с ней кузнец Балахонов, и Камынин, и Василиса Токарева, Как, задорно и весело улыбаясь, крикнула ему что-то звеньевая Дарья Самсонова, поднял обе руки Шаталов Николай.
А лица?.. Какие хорошие, сердечные лица!
Вот он, колхоз! Не только амбарами он силен, но и единым сознанием колхозников. И не только стремление к зажиточности объединяет теперь людей в колхозе, а гораздо более высокая и прекрасная цель!
Цель, к которой рано или поздно придет, не может не прийти все человечество.
Июль 1947 г. – январь 1948 г.
Москва – Тамбов
СЛЕДСТВИЕ НЕ ЗАКОНЧЕНО
ГЛАВА ПЕРВАЯ1
Домой Незлобина возвращалась поздно.
А иногда задерживалась на работе чуть ли не до ночи.
Но почти ежедневно – или на углу около газетного киоска, или у подъезда – навстречу ей попадался этот громоздкий и во всем – в косолапистой походке, в одежде, в обращении – какой-то на удивление нескладный парень.
И каждый раз почти дословно повторялся один и тот же разговор:
– Здравствуйте, Елена Степановна.
– Ах, это вы… Привет.
– Как себя чувствуете?
– Отлично.
– Вот и хорошо, что отлично.
И только однажды женщина нарушила этот, видимо, надоевший ей ритуал и неожиданно для назойливого молодого человека задала ему встречный вопрос:
– Неужели вам не наскучило?
– Что именно?
– Бесцельное времяпрепровождение. Ведь вы, если не ошибаюсь, математик?
Парень отозвался не сразу. И заговорил каким-то натужно торжественным тоном:
– Эх, Елена Степановна, Елена Степановна! Если бы только…
– А это уже напоминает строчку из сердцещипательного романса: «Эх, душа моя, мы с тобой не пара!»
И в первый раз он увидел на лице женщины, обычно отчужденном, улыбку. Правда, насмешливую.
– Значит, вам… не нравится?
– Что?
– Мое поведение. И вообще…
Женщина ответила не сразу. И уже без насмешливости.
– А вообще – хороший вы человек, Василий Васильевич. И поведения примерного. Так что… не обижайтесь!
И, как всегда, ушла не оборачиваясь, строго постукивая каблучками по асфальту.
«Не обижайтесь!»
Да разве мог он, бесхитростный и чистосердечный, как большинство одержимых наукой молодых людей, обидеться на женщину, которая стала для него – и всем, и ничем.
Всем – потому что аспирант Московского университета Василий Коробков, после первой же встречи с Незлобиной, неожиданно не только для товарищей по общежитию, но и для самого себя пришел к заключению, что не зря все поэты – от Петрарки и до многочисленной плеяды современных Коробкову лириков – воспевали на разные голоса, но с одинаковым рвением притягательную властность женской красоты.
А ничем – потому что Елена Степановна была не только старше Коробкова по возрасту, но и…
Правда, все, что Василию удалось узнать о жизни этой женщины от тучной и словоохотливой старухи – дежурной по парадному:
– Гражданочка из двадцать шестой квартиры живет, можно сказать, взаперти: к себе никого не привечает и сама…
Здесь женщина на секунду запнулась, опасливо зыркнула по сторонам и закончила доверительным шепотом:
– В органах, слыхать, она работает!
– Ну и что? – удивленно спросил Василий.
– А то, что тут тебе, милочек… не светит!
Нужно сказать, что эти слова, а вернее – понимающая усмешка, с которой они были произнесены, не то чтобы обидели Василия, но показались ему неуместными.
«Что значит – не светит?»
Первое знакомство аспиранта Коробкова с Незлобиной произошло при обстоятельствах для одной стороны как будто бы праздничных, а для другой – самых обыкновенных: Василий и еще трое общежитников университета – внештатная бригада при бюро добрых и к тому же прилично оплачиваемых услуг – перевозили мебель и вещи Елены Степановны из коммунальной квартиры одного из обветшавших флигелей Ермолаевского переулка в только что законченный строительством дом, где Незлобиной была предоставлена отдельная однокомнатная квартира.
– И это вы одна здесь жить надумали? – спросил у Незлобиной бригадир – студент-первокурсник Александр Казенин, которого товарищи по бригаде из уважения к его рабочей сноровке величали дядя Саша. До университета Казенин, по его собственному выражению, «сколачивал людям дома, а себе деньгу» – уволился с завода и проработал все лето в одном из зажиточных колхозов Кировской области в вольнонаемной бригаде строителей-«шабашников».
– А что – разве плохо? – вопросом на вопрос отозвалась Незлобина.
– Да-а… А вот у моего папашки семья из пяти персон, если меня откинуть, а проживает потомственный почетный штукатур до сих пор в одной комнате – четыре на шесть, плюс от коридора самовольно отгородили четыре с половиной метра. Дедок там кашляет – член партии с тысяча девятьсот девятнадцатого года. Так что… пожалуй, позавидуешь.
– Понятно. Только и я в ваши годы еще теснее жила. Гораздо теснее. Но никогда не завидовала чужой… жилплощади.
– Вот именно, – умиротворяюще вмешался в неожиданно обострившийся разговор Василий Коробков. – Конечно, еще не повсеместно разрешена у нас проблема жилья, однако, согласно данным Статистического управления при Совете Министров…
Василию не удалось закруглить свою мысль, потому что Незлобина рассмеялась:
– Прямо как в песне: хорошо тому живется, кто живет согласно данным Статистического управления при Совете Министров!
– А в этом ничего смешного нет! – уже с явным осуждением сказал Казенин. – Так что… Попрошу вас заполнить в наряде вот эти две графы. И расписаться. Можно чернильным карандашом.
– И не подумаю, – с улыбкой глядя в посуровевшее лицо бригадира, сказала Незлобина.
– Почему?
– Потому что вы, дорогие товарищи, должны оказать одинокой женщине еще одну поистине добрую услугу. Все дело в том, что при вселении в новую квартиру, как сказал мне сегодня товарищ Утица, обязательно полагается «обмыть порожек».
– А кто он такой – товарищ Утица?
– Мне кажется, что в этой ситуации должность существенной роли не играет, – вмешался в разговор третий член услужливой бригады, щуплый, но басистый и не по возрасту бородатый философ Самуил Верентас. – Но мы не можем пройти мимо того, что товарищ Утица, как человек, судя по всему, глубоко вникающий в самую суть явления…
– Вот и отлично, – прервала философа Незлобина. – Будем считать, что прения по докладу Федора Федоровича Утицы окончены и… Очень прошу вас, ребята, быть до конца великодушными. А вы, – Незлобина взяла в свои руки руку бригадира, – вы напрасно обиделись на меня, милый… дядя Саша.
– Да нет, товарищ…
– Елена Степановна меня зовут.
– Вот я и хочу сказать, Елена Степановна, – несколько обескураженный таким оборотом дела, забормотал Казенин, – какая тут может быть обида. И вообще, мы, как известные вам три мушкетера…
– Какие… три мушкетера?! – с неожиданным волнением воскликнула Незлобина.
– А вы разве не читали Дюма-папашу?
– И картина такая была… Атос, Портос и Арамис, – добавил Казенин.
– Да, да… Действительно была такая картина, – Незлобина смущенно повела плечами…
До позднего вечера бригада добрых услуг «обмывала порожек» в еще не обжитой, но сразу же всем показавшейся уютной квартирке. И все это время Василий Коробков неотрывно, но, как казалось Василию, неприметно следил за хозяйкой.
«Красивая женщина, но… не поймешь – какая. Интересно, сколько ей лет?»
– Хотите, я вам, Василий Васильевич, скажу, о чем вы сейчас думаете? – врасплох обратилась к Коробкову Незлобина.
И хотя Елена Степановна смотрела на него с улыбкой, неожиданный вопрос, а еще того больше бесцеремонно-пытливый взгляд женщины смутил Василия.
– Ну, об этом нетрудно догадаться, – выручил приятеля Самуил Верентас – Поскольку наш дорогой друг – математик, и не простой, а то, что называется «божьей милостью», он, как представитель науки, завоевавшей…
Самуил выразительно покрутил около виска пальцами.
– Но мне почему-то кажется, что и математику не чуждо… ну, земное притяжение, что ли, – так же шутливо ответила Верентасу Незлобина и снова с тем же разоблачающим, как показалось Коробкову, вниманием заглянула ему в глаза.
Вот, пожалуй, и все, что запомнилось Василию от первой встречи.
А все остальные были схожими, как пустые стаканы.
Вот и последняя:
– Доброго здоровьечка, Елена Степановна!
– Вы?!
– Я.
– И не боитесь, что дождик разойдется?
– Не страшно.
– Храбрый вы. Спокойной ночи.
И снова затихающее постукивание каблучков.
Сегодня исхоженный вдоль и поперек переулок безлюден: и время уже позднее, и крупные капли, редко пятнящие асфальт, того гляди, перерастут в дождь.
«А что, если пойти следом, подняться на третий этаж, позвонить в двадцать шестую квартиру и…»
Нет, не тот характер у Василия Васильевича Коробкова.
Да и жизнь, оказывается, сложнее любого математического ряда…
2
…На письменном столе обычная канцелярская лампа, несколько книг, стопа газет, подставка с автоматической ручкой и две фотографии: в одинаковых рамках, стоят рядышком.
На одной – увеличенный со служебного снимка поясной портрет немолодого мужчины с наружностью, к которой, на первый взгляд, вполне подходит определение: «ничем не примечательна».
Только взгляд небольших с настороженным прищуром глаз да твердо очерченная скуластость худого лица говорят о том, что человек этот, пожалуй, чем-то примечателен.
На другой фотографии, выделенной из группового снимка, красуется, в буквальном значении этого слова, снятый во весь рост молодчик в лихо сдвинутой на затылок фетровой шляпе и обильно исчерканной застежками-молниями шведской куртке.
Почти каждый вечер часами просиживала Елена Степановна в своей не по-женски обставленной комнате за письменным столом.
Она снова и снова бережно брала в руки то одну, то другую фотографию, подолгу вглядывалась то в одно, то в другое лицо, шептала своим неживым собеседникам самые живые ласковые слова.
Наверное, в жизни каждого бывают такие тоскливые минуты, когда человек восклицает – иногда вслух, иногда мысленно:
«Эх, если бы можно было вернуть то, что минуло… Хотя бы на часок!»
Наивные слова.
Правда, у одних воскресают иногда с поражающей ясностью картины давно минувшего и образы ушедших из жизни людей во сне, у других – в памяти.
Только не для всех людей память – благодеяние, а время – лекарь. Иногда десятками лет не зарубцовываются в памяти человека раны, нанесенные равнодушной судьбой. И особенно если человеку кажется, что он сам во многом виноват, сам не сумел уберечь от людской злобы то, что почти каждому дается только один раз в жизни.
И почти всегда – в молодые годы.
ГЛАВА ВТОРАЯДаже самой трудно поверить, что была и в ее жизни по-настоящему солнечная весна и день, когда словно впервые увидели друг друга Ленка-псиша, как прозвали тогдашние дружки-приятели Елену Криничную, и тоже молодой еще, но уже солидно зарекомендовавший себя в уголовной среде налетчик Аркадий Челноков, получивший за разбитную повадку, черные, с жуликоватой косинкой глаза и кучерявость прозвище Аркашка-цыган.
В тот вечер «мушкетеры» решили «обмыть» удачное дельце – дерзкий налет на кассу промтоварного магазина в одном из подмосковных дачных поселков.
До этого Ленка-псиша путалась с главарем шайки Федором Глухих – неповоротливым и простоватым на вид верзилой с тяжеленными руками и неподходяще тонким голосом.
Третьего «мушкетера» – по наружности совсем юного паренька с плутовато-миловидным личиком и кажущимся наивным взглядом округлых, как у петуха, глаз – звали Петенькой.
Федос, Петрос и Аркадис! – так стала именовать себя разудалая троица после просмотра очень понравившейся им картины.
Казалось, и слюбились-то Ленка-псиша и Аркашка-цыган по-дурному: еще и пьяные поцелуи на губах не обсохли, а уже разгорелась драка. После того как Псиша, обиженная грубоватой выходкой Аркадия, назвала его Федоскиным барбоской, парень вцепился было обеими пятернями в пышную Ленкину прическу, но сразу же охнул, скорчился и повалился на пол, получив удар коленкой в низ живота.
– В расчете! – торжествующе произнесла Псиша.
Аркадий долго сидел скорчившись, мычал сквозь стиснутые зубы. Потом поднял голову, взглянул снизу вверх на девушку, поправлявшую растрепанную прическу, и сказал, пожалуй, не так зло, как удивленно:
– Убить тебя следует, зверюгу!
– За что? – спросила Ленка.
И тут же, не дожидаясь от Аркадия ответа, неожиданно склонилась к нему, обхватила голову парня тонкими горячими руками и, крепко прижав к своей груди, прошептала:
– Убить такую – дело пустяковое: как муху прихлопнуть… Лучше бы ты полюбил меня, Аркашка.
– О! – удивленно протянул Аркадий. Чего-чего, но такого оборота он никак не ожидал. Помолчал, прислушиваясь к частому постукиванию сердца девушки, потом спросил: – А Федос?
– Вот Федоса – убей!
Аркадий даже вздрогнул: такая жаркая мольба прозвучала в голосе девушки.
Ну никак не могли Лена и Аркадий подумать в ту минуту, что это случайное да и нелепое происшествие окажется началом их настоящей и чистой любви.
Да, именно настоящей и чистой!
Правда, осознали это и он и она не сразу. Но уже на следующий день Аркадий завел с Федором Глухих такой разговор:
– Хочу сказать тебе, Федор Алексеевич, слово. Словечко серьезное.
Необычное вступление – «мушкетеры» никогда не звали друг друга по имени-отчеству – да и тон обращения удивили Федоса. И даже заставили насторожиться.
Разговор этот произошел в Химках, на открытой веранде портового ресторана. Вообще-то Федос привез сюда Аркадия отнюдь не для интимной беседы, а для того, чтобы на месте уточнить кое-что: интересное намечалось дельце на прогулочном теплоходе.
После прохладного майского утра наступал безветренный и уже по-летнему жаркий день. Ресторан только что открылся, и приятели, уединившись за крайним столиком, заказали девушке-официантке два весенних салата, два омлета с сыром, два кофе по-варшавски и бутылку минеральной воды. Стороннему наблюдателю могло показаться, что это решили подзаправиться перед тренировкой на химкинском водохранилище два спортсмена.
Правда, бутылку боржома, которую поставила на стол официантка, заботливо протерев горлышко салфеткой, Аркадий немедленно заменил другой посудиной.
– Пусть шоферы пьют минеральную: им за баранкой сидеть. А нашему брату – подавай натуральную!
И налил по полстакана.
– Что-то не нравишься ты мне сегодня, Аркашка, – сказал Федос.
– Обожди. Сейчас причешусь, – пошутил Челноков.
– Ну, ну.
Выпили не чокаясь. Глухих принялся за салат, а Аркашка отломил корочку черного хлеба, звучно понюхал и снова прилепил к куску. Потом обеими руками разгладил скатерть и, не глядя на Глухих, какой-то приглушенной скороговоркой выпалил, видимо, заранее придуманную фразу:
– Хошь не хошь, Федор Алексеевич, а с Псишей тебе придется поломать хатки.
И так как Федос долго не мог, по-видимому, осознать смысл услышанного – сидел, уставившись в лицо Челнокова и удивленно помаргивал белесыми ресницами, – Аркадий добавил уже увереннее:
– Давай на этом и порешим. Без канители.
Сказал, облегченно передохнул и разлил по стаканам оставшуюся водку.
– Один думал? – спросил наконец Глухих.
– Нет, вдвоем. С Еленой.
– Брешешь!
– Брешут собаки. И то на чужих больше. А ведь мы с тобой, Федор Алексеевич… вон как те пацаны, – Челноков кивнул головой на стремительно скользящую по водной глади распашную двойку. – Тоже на одной посудине плывем, как в книгах пишут, по бурным волнам житейского моря!
Аркадий повеселел. Хотя он был, что называется, не трусливого десятка, но все-таки, зная злой и неуступчивый нрав главаря, не думал, что Федос воспримет это известие столь спокойно. Во всяком случае – внешне.
– Интересно – когда вы с этой потаскухой успели снюхаться?
– Снюхиваются тоже, в большинстве случаев, собаки. И вообще представители волчьей породы. Люпус канис. А культурный молодой человек и барышня… Вот если бы ты, Федор Алексеевич, почитал на досуге, скажем, того же Михаила Александровича Шолохова; как у него жизнь Григория и Аксиньи описана: будто рядом с тобой они своей любовью мучились. Да и любую хорошую книгу возьми…
– Не брал и брать не буду! – уже иным тоном – твердо и зло – сказал Федос. – Они не про нас пишутся, хорошие книги! Да и не для нас.
– Что ж, мы не люди разве?
– Лю-уди?! – Федос откинулся на спинку стула, неожиданно захохотал и столь же неожиданно оборвал смех. – Вот что, культурный молодой человек: сейчас разговаривать о пустяках у меня нет ни времени, ни охоты…
– Ну, если для тебя, Федор Алексеевич, Псиша – пустяк, будем считать, что разговор на эту тему окончен!..
…Однако по-настоящему закончился этот разговор только вечером, когда Глухих встретился с Леной в сторожке при кладбищенской церкви, где девушка проживала в качестве «услужающей» при храме Всем скорбящим радости.
– Значит, скоро на свадьбе будем гулять, Псиша Степановна? – спросил Федос.
– Не понимаю – о чем ты, – сказала Лена, хотя сразу же догадалась, про какую свадьбу говорит Глухих. И даже облегченно вздохнула: во-первых, очень трудно да и боязно было начать этот разговор самой, а еще больше обрадовалась Лена тому, что, значит, не пустячными оказались слова, которые сказал ей накануне Аркадий:
– Теперь все время только о тебе и думаю… Оленушка.
И голос и какой-то чуть ли не растерянный вид обычно щеголевато-развязного парня, а больше всего, пожалуй, то, что Аркадий назвал Псишу Оленушкой, – с детских лет никто не обращался к ней так ласково, – все это показалось Лене столь невероятным, что она даже потерялась: долго, очень долго смотрела в его лицо прояснившимися глазами совсем еще юной девушки – вот когда обнаруживалось, что Псише только неполных семнадцать лет! Смотрела, не замечая, что плачет, только смуглое лицо парня временами словно дымкой заволакивалось.
Наконец прошептала еле слышно:
– Что же теперь будет, Аркашенька?.. Даже страшно подумать.
– Хорошо будет! – сказал Аркадий и погладил Лену по плечу напряженной рукой. – А главное – ничего не бойся!..
…После этого разговора с Аркадием просто дикими показались Лене такие слова Федоса:
– Не родилась еще такая «барышня», которая указала бы Федору Глухих от своего хлева поворот налево! Так что… давай лучше не кочевряжиться!
Федос обнял девушку за плечи, властно притянул к себе, дохнул ей в лицо водочным перегаром.
Но Лена с кошачьей верткостью выскользнула из его рук, отступила на два шага.
– Если ты, Федор Алексеевич, еще хоть раз вознамеришься лечь со мной, – больше с кровати не встанешь!
Хотя Лена произнесла эту фразу очень тихо, почти шепотом, Глухих отлично расслышал каждое слово.
– Ты что, девка, спятила?
– Зарежу!.. Зарежу!.. За-ре-жу.
И столько яростно-отчаянной решимости было во взгляде девушки и во всей ее строптиво напружинившейся фигурке, что Глухих посчитал за благо отступить. Но хотя его отношения с Псишей никогда не отличались ни красотой, ни радостью, Федоса вдруг впервые в жизни начало угнетать чувство, пожалуй, даже не ревности, а какой-то раздражающей, как изжога, мутной обиды.
Зато для Лены и Аркадия каждый вновь наступающий день обязательно казался солнечным. Но вместе с тем они все яснее начали сознавать, что очень трудно им будет сберечь его – свое шаткое и пугливое счастье. И, боясь сознаться друг другу, оба все чаще стали задумываться над тем, что судьбу каждого преступника точно определяет поговорка: «Сколько веревочке ни виться, а кончику быть!»
– Неужели же мы с тобой никогда не будем так жить, Аркаша?
– Как?
– По-человечески. Вот как они живут – Игорек и Нина.
Аркадий и Лена сидели в полупустом зале кинотеатра, куда они забрались с утра пораньше – на первый сеанс.
На экране демонстрировалась пылкая любовь мешковатого блондина-лесоруба, заочника Тимирязевской академии, к миловидной девушке, прибывшей в район таежных лесоразработок в составе изыскательской партии геологов. Любовь почти до последних кадров осложнялась искусно подобранным рядом бытовых и топографических неурядиц, которые заставляли героиню бродить по чаще и петь чувствительную песенку с таким припевом:
Простые слова, смешные слова —
Всегда и везде все те же,
Но вспыхнет любовь,
И все они вновь,
Как листья весенние, свежи…
Лену и Аркадия этот любовно-производственный кинороман натолкнул на одну и ту же мысль:
«Дальше так жить нельзя…»
