Текст книги "Следствие не закончено"
Автор книги: Юрий Лаптев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)
– Еще бы… Кто же откажется от своей пользы.
Бубенцов совсем повеселел и даже растрогался. Вышел бы сейчас на улицу и обнял первого встречного, как брата. А пока что обнял свою Машуньку. Крепко, но осторожно. Потом тихонько и ласково приложил ладонь к высокому животу жены и сказал так, как говорил очень и очень редко. Скуп был на ласку Федор Васильевич:
– Бьется несмысленыш… Вот, Маша, кому мы счастливую жизнь строим. Меньше будет к тому времени на нашей земле всякой дряни. А раз так, и ругаться да обижать друг друга люди, наверное, перестанут. Мягкая жизнь начнется!
Хорошо и искренне сказал Федор Васильевич. Но слова его относились к будущему. А пока…
Пока что, очевидно отдавая дань жесткому настоящему, направился Бубенцов в правление, где у него и произошел крутой разговор с бригадирами.
Все дело в том, что в этот день бригады колхоза должны были приступить к подъему паров. Однако Брежнев и Коренкова, а за ними и Камынин, по настоятельному совету Торопчина, решили отложить начало работ дня на два, на три. Правда, на первый взгляд такое решение в какой-то степени противоречило агротехническим руководствам и установкам района. И в этой работе дорог каждый день – ведь быстро сохнет невзрыхленная земля, а если начнутся дожди, то пахота и еще затянется. Но, учитывая крайнюю изнуренность лошадей и волов, Торопчин и бригадиры пришли к единодушному мнению – отложить начало работ, но зато после кратковременного отдыха провести подъем паров, что называется, на одном дыхании.
Решение было принято без председателя, так как Бубенцов в это время пьянствовал в чайной «Досуг колхозника». Однако это не помешало Федору Васильевичу искренне возмутиться. «Нет, это что же получается?.. Опять без меня меня женили!» Ну не хотят люди считаться с ним, как с председателем колхоза, – и точка! Кто же в конце концов отвечает за план?
5
Торопчин в то утро проснулся необычно для него поздно, с тяжелой головой. Да и все тело стало каким-то грузным, непослушным, ноющим. Очевидно, сказалось то, что накануне в течение всего дня до предела напрягались нервы. А это не шутка: стальную проволоку перегрузи – и та лопнет.
Проснувшись, Иван Григорьевич; опять-таки против своего обыкновения, долго не поднимался с постели.
Лежал с открытыми глазами, но ничего не видел. Взор застилали тянущиеся медленно, со всеми нерадостными подробностями, картины вчерашнего дня.
Видению сопутствовали невеселые мысли.
Ну, почему так обидно получилось с Клавдией?.. Пожалуй, сам виноват разве можно так по-казенному разговаривать с девушкой? Ведь она, такая самолюбивая, сама пришла к нему, первая сделала шаг к примирению. И даже отца не побоялась. Милая Клаша, и как это он мог… А что надо было сказать?.. Плюнь на папашу и оставайся со мной?.. Тоже неверно. Разговоры по селу пошли бы нехорошие. Некоторые люди как повернут: «Ага, скажут, секретарь партийной организации проповедует мораль, крепкую семью, а сам как поступает?» Ведь никто не знает про его отношения с Шаталовым. Правильно, конечно, правильно он поступил. Только жаль, что не сумел по-хорошему рассказать все это Клавдии. И принесла же нелегкая в такую минуту Матвеева. Вот еще, не слава богу…
Припомнив свой разговор со вторым секретарем райкома и угрозу Петра Петровича, Торопчин отвернулся к стене, съежился и натянул на голову одеяло. Ему стало холодно. Попытался переключить мысли на другое.
Чем же все-таки кончится эта дикая история с Бубенцовым? И надо же было Федору придумать такое дурацкое заявление: «Или ты, или я!» Это Васятке простительно: подрались – и я с тобой больше не вожусь! А ведь они с Бубенцовым – оба коммунисты, оба государственное дело делают. Да за одни такие разговоры из партии выгонять надо… Из партии выгнать?.. Ого!
Торопчин вновь перевернулся на спину, вытянулся, откинул одеяло. В жар бросило от размышлений.
Черт его знает, какие мысли лезут в голову! Видно, до сих пор не успокоился. Легко сказать – из партии выгнать! Ведь для настоящего коммуниста какая же без партии жизнь? Нет никакой жизни!.. Ну, а Бубенцов – настоящий коммунист?.. Ух, какое лицо у него стало, когда слова «никчемный человек» Федор услышал. А глаза какие – убить может! Это не игра. Хотя, очевидно, и не всегда понимает Бубенцов стоящие перед ним задачи, вернее, однобоко понимает, но предан он партии. И большой души человек! Вот, наверное, сейчас тоже мучится. Надо будет еще и еще раз подойти к нему. Найдется общий язык, неправда!
Иван Григорьевич слышал, как скрипнула дверь, но не повернул голову. Мать, конечно, вернулась. Вот еще тяжелая какая судьба у женщины. Столько потеряла, и опять спокойной жизни нет. Разве она за него не переживает? Пожалуй, больше, чем он сам. И откуда только у матерей силы берутся!
– Это ты до сих пор спишь?
Торопчин вздрогнул, поспешно повернулся.
– И не стыдно?
Однако вошедшая в горницу без стука Марья Николаевна Коренкова смотрела не осуждающе. Весело даже. И вид у бригадирши был совсем не скучный, хотя только десять минут тому назад пришлось ей поволноваться при разговоре с председателем.
– Вот я, тебя сейчас студеной водицей спрысну, как своего Николку. Сразу, брат, оживешь.
Но Торопчин ожил и без студеной водицы. Он с удовольствием оглядел статную, подтянутую и нарядную Коренкову. Как будто в горницу вместе с женщиной с улицы ворвался бодрящий, напоенный ароматами распускающейся листвы непоседа-ветерок.
– Какая ты, Марья Николаевна, прямо невеста!
– Невеста и то. В дружки пойдешь?
– Ну да?
– А чего ж в воду-то глядеть, все равно дна не увидишь. Это ведь вы, молодые, ходите да ходите друг около друга, как телята на привязке вокруг пенька. А нам раздумывать долго нельзя. И жить-то, может быть, осталось считанные года.
– Подумаешь, старушка. – Торопчина несколько смутили «телята», и он поспешил сменить тему разговора. – Ну, какие дела, Марья Николаевна?
– Спасибо. Надо бы хуже, да некуда, – весело отозвалась Коренкова. Задорным движением откинула, чтобы не смять, новую юбку и присела на табурет около кровати. – Пока ты тут отлеживаешься да международные дела обдумываешь, председатель нас, всех троих бригадиров, без веника выпарил так, что Камынин с перепугу аж мимо своей избы проскочил.
– Что такое?! – приподнимаясь на кровати, с изумлением спросил Торопчин.
Коренкова взглянула на озадаченное лицо Ивана Григорьевича и рассмеялась.
– Смотри, по нам, бригадирам, вдарили, а на тебе будто синяк вскочил.
Торопчина действительно потряс и расстроил новый, но по-старому невыдержанный и хамоватый поступок Бубенцова.
– Вызвал председатель нас троих в правление, Шаталов еще там оказался, как на грех, – неторопливо и певуче начала свой рассказ Коренкова, – вызвал, значит, да как начал кадить дымом-ладаном!.. Только что не по матушке.
– Не может этого быть. Не верю! – вырвалось недоуменное и, пожалуй, тоскливое восклицание у Торопчина. Просто в голове у него не укладывалось: «Ну, как это можно после вчерашнего разговора… Где же оно, раскаяние?»
– Разве я когда-нибудь обманула тебя, Иван Григорьевич, хоть настолечко? – В голосе Коренковой прозвучала обида. Но Торопчин этого не заметил.
– Ну, ну, и чем же закончился разговор?
– Обожди. Я тебе еще начало не досказала, а ты за конец хватаешься. «Да, так опять, – кричит Бубенцов, – вы самоуправством занимаетесь! С Ивана Торопчина, говорит, хотите пример брать…»
– Так и сказал?
– Словечка не прибавила. «Чужим, говорит, сеять можно, а для своей работы кони у вас уморились». И пошел, и пошел… А Шаталов сидит да головой мотает: дескать, так их!.. Ну, не попади он, усатый тетерев, мне под горячую руку!
Лицо Коренковой посуровело. А бирюзовые, когда смеялись, глаза ее от гнева стали темно-синими, как около грозовой тучи небо.
Иван Григорьевич слушал, уже не перебивая. А мысли обгоняли рассказ. Значит, опять Федор по старой дорожке пойдет. Ну как же они теперь глазами друг с другом встретятся!
– Шумел, шумел Федор Васильевич, да, видно, и сам упарился. Белый стал, как холстина, и захромал сразу как-то нехорошо. Сел вот так к столу, уперся локтем и смотрит на нас – то на меня, то на Брежнева, А глаза, вижу, у него уж не те – будто хозяина дома не было, а теперь вернулся. Смотрит и молчит. Ну, и мы молчим и смотрим. Только на Камынина напала икота. А то как неживые все, на картине нарисованные. Смешно даже. Тут, верно, Иван Данилович вступил в разговор. Тоже, видать, не по делу рассердился. «Что же, говорит, вы молчите, бригадиры? Ай совестно стало?»
– Эх, меня там не было! – возбужденно сказал Иван Григорьевич и, по-видимому забыв про присутствие женщины, откинул одеяло и в одном белье поднялся с кровати.
– Это при невесте-то! – полушутливо, полусмущенно напомнила о своем присутствии Коренкова.
Очень смутился и Торопчин. Вновь нырнул под одеяло.
– То-то! – к Марье Николаевне снова вернулось хорошее настроение. Она поднялась, отошла к окну и распахнула створки. – Благодать-то какая, а? Один денек краше другого.
Однако Ивана Григорьевича «благодать» не заинтересовала. И хорошее настроение к нему не скоро вернулось.
– А вы, бригадиры, ничего и не ответили?
– Ну да! – Коренкова сперва покосилась, затем, увидав, что Иван Григорьевич уже почти одет, вновь повернулась к нему. – Брежнев за всех нас сказал. Сначала Шаталову да тем же заворотом и Бубенцову: «Я бы, говорит, Иван Данилович, на твоем месте даже рта не раскрывал. А вы, товарищ Бубенцов, если бы обратились к нам по-людски, мы бы вам и ответили как человеку. А при таком отношении – никакого разговору не будет».
– Молодец Андриан Кузьмич! – вырвалось одобрительное восклицание у Ивана Григорьевича, – А Федор что?
– Ничего, – Коренкова вновь отвернулась к окну и сказала негромко, как бы не Торопчину, а кому-то стоящему под окошком: – Жалко мне все-таки Федора Васильевича. И сам-то он хромает сильно, да еще люди некоторые под бок его подталкивают, не туда тянут, куда надо. Разве тут не собьешься?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯВ приподнятом настроении возвращался к себе, в унаследованный от жениного дяди дом, Иван Данилович Шаталов. И даже тем, что побеседовал не с самим председателем колхоза, а с его женой, остался доволен. Может быть, и к лучшему. Тоже и Федор Васильевич – человек колючий: попади под горячую руку – ощиплет так, что перышка в хвосте не останется. Да-а.
Шаталов даже опасливо замедлил шаги, припоминая, не сболтнул ли Маше Бубенцовой чего-нибудь лишнего, неподходящего. Не нарваться бы на неприятность самому, как один раз, правда в далекой молодости, нарвался на братьев Рощупкиных – Степана да Федора – двух сельских богатырей.
Было это так.
Крепко не поладил тогда Иван Данилович с одним из братьев, а точнее сказать, всыпал Степан Рощупкин Ивану Даниловичу, подкараулив сельского обольстителя там, где быть ему не полагалось, – на гумне, возле дома сестры Рощупкиных, солдатки Капитолины Кукушкиной. Обстоятельно всыпал: «Не ходи в гости, когда хозяина в избе нет! Не садись за стол, коль не для тебя пироги поставлены!»
А Иван Данилович оскорбился, хотя где-то в глубине души и понимал, что «какова работенка, такое и угощение». Было бы дураку смириться, так нет. Обидно, видишь ли, показалось среди бела дня фонарями светить. А уж фонарей ему Степан тогда наставил! Эх, и здоровенный же парень был! Сам Семен Михайлович Буденный хвалил Степана Рощупкина за силу да бойцовскую ухватку.
Злость и обида – плохие советчики. Вот и надумал тогда Иван Данилович отомстить своему обидчику. И время как будто подкараулил для такого дела подходящее.
Сцепился как-то Степан со своим братом Федором, – тоже бугай, двухпудовкой баловался, как бабенка тыквой, жернов с ребра на ребра переворачивал. Драка получилась знаменитая, аж все село по домам попряталось.
А Шаталова нечистый вынес Федору помочь. Думал: «Вдвоем-то уж всяко Степану накостыляем!»
Ну и накостыляли, конечно, двое одному. Только не Степану. Опомнились на грех братья в самом разгаре драки, да того же Шаталова и отутюжили. Да как! Попал тогда свет Ванюша, как сноп в молотилку! Не своими ногами домой пришел.
А сейчас? Опять ведь Иван Данилович хочет чужими – бубенцовскими – руками рассчитаться со своим обидчиком Торопчиным. Так ведь пожалуй? Хотя… Разве что худое сказал он жене председателя?.. Только одну правду-матку выложил на стол. Матвеев Бубенцова хвалил?.. Хвалил. Да и колхозники теперь на своего председателя не жалуются. А Торопчин, сукин сын, что вытворяет, а? Спаивать Федора Васильевича приходил! Его, Шаталова, обозвал склочником, а сам каким оказался?.. Выходит – все мы, сватья, хороши, пока не доберешься до души!.. Жалко, что вчера мы с Матвеевым об этом не знали. Но, ничего, покрывать не будем. Не годится разводить кумовство!
Так-то, Иван Григорьевич, вспомянешь ты еще Шаталова, да не раз!
– Ивану Даниловичу почтение!
Погрузившийся в раздумье, Шаталов даже вздрогнул, услышав веселый окрик. Как будто Степан Александрович Самсонов застал его за каким-то неблаговидным делом.
Старый конюх вел на ветеринарный пункт слегка припадавшего на левую заднюю ногу мерина, по кличке Рыцарь. Морщинистое, отороченное с боков плотной седеющей бородой лицо Самсонова выражало довольство жизнью и окружающим. Приветливостью светились веселые и круглые, как у чижа, глазки.
– А мы идем, смотрим, – говоря «мы», Степан Александрович, очевидно, высказывался за себя и за Рыцаря, – стоит наш Иван Данилович посредь улицы и наземь глядит. Будто пятак увидал, а поднять ленится. Хо-хо!
Самсонов хохотнул, достал из объемистого, уходящего чуть не до колена кармана широченных брезентовых брюк кисет и спросил уже серьезнее:
– О политике небось размышляешь!
– Вроде того, – не очень приветливо отозвался Шаталов.
Конюх оторвал кусочек газетки и, прежде чем обкрутить обрывочек вокруг пальца, прочитал:
– «Государственный секретарь Сешеа, господин Маршалл, отвечая…» Эх, не на месте оборвалось – чего он сказал, этот самый Маршалл?.. Хотя вот читаю я, читаю выступления иностранных министров – союзников наших уважаемых, а от слов ихних только туман у меня в мозгах образуется. Тут, правда, Иван Григорьевич, суть некоторую мне объяснил. Вот у кого голова светлая! А?
– На пункт ведешь? – уклоняясь от неинтересующего разговора, спросил Шаталов, кивнув головой на мерина.
– Рыцаря-то? – Самсонов через плечо презрительно покосился на лошадь. – Я бы эту животину на живодерку свел! Симулянт, сукин кот, нет ему другого названия. Ты думаешь, и вправду у него нога болит?
– Чего ж он хромает?
– Хромает!.. И я так-то захромать могу, коли работать не захочется. Меня, милок, не обманешь! Вот ты обрати на этого паразита внимание. – Самсонов, не поворачиваясь, указал большим пальцем через плечо. – Ведь в теле конь, и не сказать, что старый! Ну, борону или там дрожки потянет, а попробуй запряги его в плуг или навьючь воз как полагается?.. Нипочем не пойдет! Сгорбится весь, как старая баба, а то кашлять начнет или захромает, вот как сегодня. Ну, не симулянт?
Рыцарь, как бы почувствовав нелестные слова старого конюха, направленные по его адресу, подшлепнул отвислой нижней губой и чувствительно прихватил Самсонова зубами за плечо.
– Ах ты, сатана вражья! – заорал старик, замахиваясь на «симулянта» концом недоуздка. Но мерин, не дожидаясь расплаты, резко шарахнулся в сторону, по-видимому забыв даже про больную ногу. – Тпрр… Стой!.. Тпрр…
Шаталов хмуро поглядел вслед Самсонову, увлекаемому лошадью, и поспешно зашагал к дому. Но хорошее настроение, в котором Иван Данилович пребывал все утро, вскоре испортилось окончательно. Дома его ждала крупная неприятность.
– Клавдия-то наша, Данилыч, чего придумала, а? – встретила Шаталова жена.
Иван Данилович взглянул на пухловатое, от расстройства казавшееся помятым лицо Прасковьи Ивановны, потом перевел взгляд на Клавдию, сидевшую на стуле под фотографиями. Его удивил и обеспокоил вид дочери – сразу побледневшее и осунувшееся лицо, суровая неподвижность во всей фигуре и напряжение в руках, крепко сцепившихся одна с другой пальцами. Спросил ласково:
– Ты что, Клаша?
Детей своих Иван Данилович очень любил: и дочь Клавдию, и сына Николая. И даже еще к двум подросткам, прижитым «на стороне», благоволил и оказывал им помощь. Хоть и под другой крышей живут, а все-таки своя кровь – шаталовская.
Клавдия на вопрос не ответила и даже глаз на отца не подняла.
– Чего же ты молчишь? – курицей-наседкой налетела на дочь Прасковья Ивановна. – Говори, говори, загоняй в домовину отца с матерью!
Но Клавдия молчала. Только еще больше побелела от волнения, еще туже сцепила пальцы рук. С сочувствием поглядывал на сестру сидевший около двери и ладивший хомут Николай.
Хоть и не знал еще Иван Данилович Шаталов, какой подарочек уготовила ему судьба, но почувствовал недоброе. Даже по толстым, коротким ногам прошла дрожь. Отошел к столу и сел. Задышал так, как будто бы поднимался на гору.
Прасковья Ивановна опять подкатилась к нему, однако не очень близко.
– К тетке Наталье ты, Иван Данилович, вчерась Клавдию отпустил, а была она там или нет?.. Спроси-ка ее, девку непутевую, где это она хороводилась?.. Говори отцу, да всю правду говори, полуношница!
Голос у Прасковьи Ивановны сорвался на визг, что даже «самому» не понравилось.
– Да тише ты, – строго остановил Шаталов жену и еще строже спросил дочь: – Уж не к Торопчину ли бегала, Клавдия?
Но девушка и на этот вопрос отца ничего не ответила Она просто оцепенела от невероятного напряжения. Может быть, вся жизнь решалась для нее в эту минуту.
Если Иван Григорьевич Торопчин, раздумывая утром о вчерашней встрече с Клавдией, пришел к заключению, что нельзя такими казенными словами разговаривать с любимой девушкой, то любимая девушка в тот же вечер, даже, может быть, через несколько минут после того, как ушла от Торопчина, поняла, что слова Ивана Григорьевича были не казенными, а просто благоразумными словами.
Нет, не такой он, как все, ее Ваня! Душа у него очень хорошая. А поведения какого человек?! Неужели же этого отец не видит? И она тоже хороша – чего озлилась? Ведь это никуда не уйдет…
Взволнованная встречей, не могла Клавдия вчера сразу же после разговора с Торопчиным вернуться домой. Направилась было к тетке Наталье – сестре Ивана Даниловича, но дорогой передумала и неожиданно завернула к Дусе Самсоновой. Не дружила, правда, Клавдия с Самсоновой никогда, хотя и встречалась часто. Только не с Дусей обычно разговаривала, а с секретарем комсомольской организации. И, нужно сказать, секретарь этот самый частенько Клавдию осуждал, даже обидные слова говорил, как, например, при последней встрече.
– Приметная ты, Клаша, девушка и неглупая, как я тебя вижу, по рассуждениям, а по работе – ни с чем сундучок. Да разве бы я, комсомолка, допустила, чтобы другие доярки – хоть и Новоселова – меня обошли?
– Я, товарищ Самсонова, план выполняю. И по надою, и по упитанности, – защищалась Клавдия, не очень, правда, стойко.
– План? – Худощавая, порывистая, чуть не на голову ниже Клавдии, Дуся бросила на Шаталову изумленный взгляд. – А попробуй не выполни. Да я тебя на весь район осрамлю!.. Ей-богу. Ни один парень на такую красивую после этого и не взглянет даже!
Иногда и такими словами агитировал своих комсомольцев секретарь. Может быть, и не очень правильными были эти методы воспитания, но действенными. Все-таки индивидуальный подход.
Но вот почему именно к Самсоновой пришла Шаталова после встречи с Иваном Григорьевичем?.. На этот вопрос она и сама затруднилась бы ответить. Может быть, потому, что не было у самолюбивой и замкнутой девушки на селе настоящих подруг. А кто, как не подружка, могла бы в такой момент понять Клавдию, посочувствовать ей, погоревать вместе или порадоваться? И еще была одна причина, толкнувшая Клавдию зайти именно в этот дом. Знала она, что и Дуся и отец ее, старый конюх Степан Александрович, были Торопчину близкими людьми. Одно время даже приревновала Клавдия Дусю к Ивану Григорьевичу, но потом… Потом поняла, что ошибается. Брат убедил. Хотя и Николаю, сынку Ивана Даниловича, частенько доставалось от комсомольского вожака, но уже все начали замечать, что доставались не только слова укоризны. «Колюнькой» даже несколько раз назвала парня Дуся, а однажды и совсем обмолвилась, похваставшись у себя на звене: «А мой-то как пашет!»
Правда, «мой» Дуся говорила про каждого комсомольца. Но ведь одно и то же слово можно сказать по-разному.
Мой миленок, как теленок,
Кудреватый, как баран!
Ну, а в общем не ошиблась Клавдия, придя со своими сокровенными мыслями к секретарю комсомольской организации. И особенно приятно было девушке, что встретила ее не секретарь комсомольской организации Самсонова, а самая настоящая Дуся.
Так они и проговорили целый вечер – Клаша и Дуся. А разошлись чуть не за полночь. И даже обнялись, прощаясь. «Гляди, сродственницами будем», – подумала при этом каждая, из девушек.
– По-глупому, Клаша, нам с тобой поступать нельзя, но и счастье свое под ноги отцу не подстилай. Не в плохом упорствуешь!
Надо же было так случиться, что эти слова, сказанные Дусей у калитки, мимоходом услышала Аграфена Присыпкина.
И то, что Клавдия у Торопчина была, от Присыпкиной не укрылось. Ну, просто какой-то вездесущий дух была эта самая Аграфена! Недаром говорили про нее на селе, что «Присыпкину по утрам вместо газеты вывешивать можно».
Да, жестокий удар нанесла самолюбию Ивана Даниловича Шаталова судьба.
Сидел Иван Данилович в своем пузатом каменном домике, за своим столом, в кругу семьи и слушал. Говорила, правда, не дочь, а жена, за его «шаталовскую» честь заступалась. Но какие же слова доносились до слуха Ивана Даниловича! Просто колючим репьем кидалась в голову мужа Прасковья Ивановна.
– От отца-матери укрыть хотела подлость свою! – наседала она на дочь. – Врешь, паскудница, добрые люди всегда глаза откроют!
Жалко, что не слыхала этих слов Аграфена Присыпкина. Наверное, порадовалась бы старушка. Не часто ведь ей «в добрые люди» попадать доводилось.
– И та хороша, тоже сводня! А еще комсомольский секретарь. Если ты на нее в район не напишешь, – вновь подскочила Прасковья Ивановна к Ивану Даниловичу, она так и перекатывалась по горнице от мужа к дочери, как по загону напуганная громом овца, – сама управу найду! Я эту самую Дуську на улице встречу и прямо за космы оттаскаю, при всем честном народе!
Тррык!.. У Николая, затягивавшего стежок, лопнула в руках крепкая просмоленная дратва. Он отшвырнул в сторону обрывок, вытер фартуком руки и сказал Прасковье Ивановне:
– К Дусе Самсоновой, мамаша, рук не тяните. Хуже бы не получилось.
– Ой! – только такой коротенький возглас и вырвался из уст обомлевшей женщины в ответ на сдержанные, упрямые слова Николая. Возможно, что через минуту она оправилась бы и наскочила на сына, но в «разговор» вступил глава семьи. А когда говорил сам Иван Данилович, все домашние умолкали, уж так было заведено в семье у Шаталовых и до сих пор не нарушалось.
Но сегодня Иван Данилович даже говорить не стал, решив, очевидно, что словами такой беде не поможешь. Он молча поднялся из-за стола, снял со стены широкий глянцевитый ремень, предназначенный для правки бритвы, и подошел к дочери.
– Так-то ты поступаешь, мерзавка…
– Иван!.. – взмолилась было Прасковья Ивановна, почувствовав, что муж хочет совершить неверный поступок. Было, правда, такое время, когда вот этим самым ремнем поучал Иван Данилович своих детей уму-разуму, но время это давно прошло. Да и детьми Николая и Клавдию уже не назовешь.
Ну разве посмел бы тот же Николка лет десять назад даже подумать о том, что сделал сейчас?
Николай отложил в сторону хомут, тоже поднялся с низенькой переплетенной ремнями табуреточки и решительно направился к отцу. Сказал вежливо, но настойчиво:
– Ремешок, папаша, повесьте на место. А если вам желательно, давайте побеседуем по-хорошему.
– Что такое? – Трудно сказать, чего больше – гнева или изумления – отразилось на лице Ивана Даниловича. Он долго смотрел на Николая и вдруг обнаружил, что сын выше его чуть не на полголовы. А раньше этого не замечал.
– Если бы Клаша была такая, как бы говорите, я бы за нее не заступился. – Действительно, выше был Николай отца. И даже смотрел на него сверху вниз. – Но мерзавкой мою сестру я никому назвать не позволю! И пальцем тронуть ее не дам!
– Это ты мне говоришь, отцу своему?! – хрипло и прерывисто спросил Иван Данилович. Его лицо потемнело, быстро-быстро помаргивали глаза, судорожно подергивались руки.
– И вам, и матери. Мы с Клавдией – оба комсомольцы. И никто ни в чем нас упрекнуть не может. Очень хочется нам тоже, чтобы и про вас люди говорили… хорошее. О Шаталовых, слава богу, на селе еще худо не отзывались… Пока.
«Пока» – вот это коротенькое слово, добавленное сыном после некоторого раздумья, больше всего и сразило Ивана Даниловича Шаталова. Грозным предостережением прозвучало это словечко. «Что же люди-то болтают, если так говорит даже родной сын?» Иван Данилович далеко не сразу сообразил, что, в сущности, ничего плохого Николай про него не сказал и ни в чем его не упрекнул. Но вот это проклятое «пока». Именно оно вытянуло-таки из-под спуда то, чего не могло не быть у бывшего батрака и старого партийца, – совесть. Очень это хорошее чувство, заложенное почти в каждом человеке. Только у некоторых оно глубоко запрятано и не скоро до него доберешься.
Долго молча стоял Иван Данилович перед сыном и дочерью, сжимая пальцами ненужный, даже больше того – оттягивающий руку ремень. И не злость, а обида постепенно заполнила все его грузное тело от ступней ног до кончиков усов. И не ругаться уже ему хотелось, а зареветь – вот так же, как хлюпала и сморкалась в сторонке его жена. Нет горше той обиды, когда не знает еще человек, на кого и за что ему обижаться. А обидеться на самого себя кажется нелепым. Все-таки уважаемый человек… Пока! Будь ты неладно, заноза-слово!
– Как же это ты, Клаша, с отцом своим так поступаешь, а?.. Может быть, и жить-то ему, старому, осталось… какой-нибудь пяток годков!
Ишь ты, как заговорил Иван Данилович! Несчастным оказался. Прямо сирота с ремнем в руке. Пяток годков ему протянуть бы. Черта с два – и все двадцать протянет!
Но так мог бы рассуждать человек со стороны, а ведь Клавдия Ивану Даниловичу – дочь, и дочь, любящая своего отца.
– Знаешь ведь ты, Клаша, что с Торопчиным у нас нелады. Ну, а кто прав – время покажет, а люди укажут… Да, может быть, через полгода, через год я первый ему поклонюсь. А сейчас… Неужели тебе не жалко отца, Клавдия?
Вот они – доходчивые слова. Ну, конечно, разве может Клавдия остаться равнодушной, видя, что ее отец искренне и не на шутку расстроился? А тут еще мать заголосила так, как будто понесли Ивана Даниловича из его дома ногами вперед.
– Папаша, – заговорила после длительного молчания Клавдия. Поднялась и приблизилась к отцу. – Если я и уйду к Ивану Григорьевичу… – довольно твердо произнесла эти слова Клавдия. – А без него жизни для меня нет! – и еще того тверже прозвучал голос девушки. Размякший было папаша вновь насторожился, но сразу же несколько успокоился, услышав конец обращения: – Только без вашего и мамашиного согласия я этого делать не собираюсь. Да и Иван Григорьевич на такой поступок не пойдет!
«Ага, испугался, видно», – мелькнула в голове попаши ершистая мыслишка, но на словах она прозвучала так:
– Надо думать.
– Вот почему и прошу я вас, папаша, отпустить меня до осени в Тамбов.
– Чего ты там не видала? – Иван Данилович подозрительно уставился на дочь. Уж не кроется ли тут опять какой-нибудь подвох?
– В райкоме комсомола получены три путевки на курсы животноводческие, при областном отделе сельского хозяйства. И Дуся Самсонова обещала одну выхлопотать. – Клавдия улыбнулась. – «Я, говорит, для тебя, Клаша, эту путевку зубами вырву».
– Ох, и Дуська! – Николай тоже улыбнулся во весь свой белозубый рот и мечтательно запустил в чуб пятерню.
– Угу, – Иван Данилович глубокомысленно задумался. Потом обратился к жене. – Как, мать?
– Решай сам, Иван Данилович. Ты ведь хозяин в доме… – всхлипнув, отозвалась Прасковья Ивановна.
