Текст книги "Следствие не закончено"
Автор книги: Юрий Лаптев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 49 страниц)
В состав этого комитета гражданами были выдвинуты: Василий Васильевич Трофимов, два пенсионера из только что отчествованных – учитель истории Петр Ананьевич Костричкин и столь же престарелый актер Кондрат Средневолжский, еще вошел Антон Антонович Повидло, опекавший в Крайгороде коммунальное хозяйство. Ну, а возглавил этот совет ревнителей местной славы, естественно, сам инициатор – Ф. Ф. Потугин.
А когда несколько остывший Федор Федорович попытался уклониться от этой почетной обязанности, Трофимов ему сказал:
– Ну, ну, тебе и книги в руки: тут дело не в юбилее, а… Ба-альшое дело затеяли!
Причем, по обычной своей манере, непонятно как-то сказал Василий Васильевич: не то одобрительно, не то с насмешкой.
Зато значительно определеннее высказалась дома за ужином мамаша Федора Федоровича:
– Ты извини меня, Федор, но взвалить себе на плечи такую обузу!.. Вот что значит не посоветоваться с матерью; уж кто-кто, а родная мать…
Однако и Фелицата Ивановна, женщина мудрая и предприимчивая, поразмыслив за ночь, к утру изменила свое мнение.
– А ты знаешь, Феденька, если повести дело с толком… Надеюсь, ты помнишь, что сказал на последней сессии Верховного Совета наш Николай Николаевич?.. Забыл? Ай-яй-яй, хорошо, что я его выступление вырезала; оно у тебя в папке с резервными материалами. Так вот, Николай Николаевич тогда сказал: «Наша первоочередная задача – возродить былую славу области!» А из президиума ему подали реплику: «Давно пора!» И вообще, Федор, попомни мои слова: мы все больше и больше будем уделять внимания провинции! Да, да, да…
И тут же за утренним чаем Федор Федорович с помощью мамаши начертал план соответствующих мероприятий, чем снова удивил Василия Васильевича.
– Ты, брат, я смотрю, все рекорды оперативности хочешь побить! – сказал Трофимов, рассматривая план, уже отстуканный Фелицатой Ивановной на машинке.
– Время не ждет, Василий Васильевич! – сказал Потугин, наставительно качнув головой. – И я бы на твоем месте собрал кое-кого из актива, обсудили бы по-деловому, приняли решение и, не откладывая в долгий ящик…
– Постой, постой! – остудил оперативный пыл Потугина Василий Васильевич. – Ведь это дело, можно сказать, всенародное!
– Безусловно… Но вот один неглупый человек высказал такую мысль. – Декарт, если не ошибаюсь, – историю творят действительно не отдельные личности, а народы! Но на каждом этапе развития народ выдвигает из своей громады мудрых государственных деятелей!
К месту припомнил цитату Федор Федорович. Но Трофимова разве прошибешь красивой фразой?
2– Эк ведь куда тебя занесло! – сказал Василий Васильевич.
Только человек, привыкший просыпаться с первыми лучами солнца, знает, как прекрасно раннее июньское утро, если перед рассветом на землю пролился благодатный дождь.
Удивительно приветливыми бывают в такое утро и первые лучи солнышка и не разгулявшийся спросонья ветерок. А трава и дремлющая еще зелень садов и обмытые ливнем крыши домов густо усеяны каплями, и каждая капля, вобравшая в себя крохотный лучик солнца, сверкает словно самоцвет.
Было именно такое утро, когда четыре приятеля сошлись на том месте, где за последний месяц сходились почти ежедневно. Стариков влекла сюда – на пустырь, недавно превращенный в строительную площадку, – осуществлявшаяся на глазах мечта и неулегшаяся жажда деятельности.
Строительный объект, возле которого они ежедневно собирались, была баня – по проекту одноэтажное каменное здание, двенадцать метров по фасаду и шесть с половиной в глубину. Воздвигалась баня на окраине Крайгорода, носившей название Стекольная слобода: здесь еще с екатерининских времен проживали стеклодувы и гранильщики – мастера, прославившие себя на всю Россию.
Несмотря на малые масштабы, строительство бани пользовалось большим вниманием жителей слободки. За ходом работы пристально наблюдали и рабочие стекольного завода, и железнодорожники товарной станции, и домашние хозяйки, проходившие по утрам с кошелками на рынок.
Но основными радетелями стройки оказались четыре старика, все четверо – представители старости, которую по заслугам называют почтенной.
Так, известный уже нам летописец Крайгорода Петр Ананьевич Костричкин приступил к педагогической деятельности еще в истоке двадцатого века; начал преподавать в мужской гимназии и епархиальном училище, а закончил в советской десятилетке и педтехникуме. Сотни ныне здравствующих жителей города – молодых, среднего возраста, да и постарше – в золотые годы своей юности получили от Петра Ананьевича много полезных сведений по истории как всей планеты, так и родины своей. Причем в несколько самобытном изложении историка – патриота родных мест – получалось, что большинство значительных событий из многовековой истории государства Российского в большей или меньшей степени было связано со становлением и развитием Крайгорода.
И хотя сейчас Петр Ананьевич от преподавательской деятельности уже отошел, он появлялся два раза в неделю в клубе стекольного завода, где организовал и вел кружок по изучению родного края.
Широкой известностью пользовался в городе и ветеран зубоврачебного дела Цезарь Осипович Бронхит. Заслуги престарелого эскулапа вполне определяли его собственные слова: «Если бы слить воедино все мосты, которые я за сорок пять лет практики поставил своим пациентам, наверное, можно было бы перекинуть небольшой мостик через нашу Прихоть. А когда моя Софья Наумовна решила подсчитать все выдернутые мною зубы, так они с Агнией Аполлоновной смеялись целый вечер!»
Третьим и, пожалуй, наиболее красочным членом этого почтенного содружества являлся актер Кондратий Михайлович Средневолжский (по паспорту – Пантюхин). Высокий, костлявый, повышенной громогласности мужчина семидесяти двух лет, Средне-волжский был одним из последних представителей ныне сходящей со сцены плеяды «актеров нутра». Было время, когда Кондрат не играл, а прямо-таки клокотал на сцене. Тогда сердца многих дам и девиц томительно сжимались от одного взгляда пронизывающих глаз Средневолжского, а от его львиного рыка колыхались декорации и тайком крестились старушки. Но все в жизни преходяще, и однажды наступил поистине драматический для трагика вечер, когда Кондрат, будучи в трезвом состоянии и подавая в переполненный зал одну из своих коронных ролей – роль короля Лира, ухитрился вплести в монолог венценосного безумца фразу из грибоедовской комедии: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!»
Конечно, зрители простили бы своему любимцу досадную обмолвку, тем более многие даже и не заметили этого, но самому ветерану сцены это показалось настолько страшным, больше того – кощунственным! – что Средневолжский заплакал и, не закончив монолога, согбенный ушел со сцены.
А вернее сказать – сошел. Навсегда.
С тех пор Кондрат Михайлович Пантюхин осел в Стекольной слободе в крошечном домике вдовы районного ветеринара Елизаветы Федоровны Гущиной. Жил умиротворенно, писал воспоминания о былой славе и руководил самодеятельностью работников горздрава.
Четвертого старика звали Иван Нефедович Козлов. Больше шестидесяти лет проработал Иван Нефедович на стекольном заводе, в царское время – «Игнатия Ложкина с сыном», а после революции – «Красный стекольщик». С десяти и до семидесяти двух лет – год за годом, как верста за верстой, – прошел Иван Нефедович трудный путь от подручного огольца до старшего мастера гранильного цеха.
Среднего роста, сухощавый, но широкий и тяжелый в кости человек, Козлов и на восьмом десятке способен был утречком направиться в гости к старшему брату, проживавшему в селе Макарье, за двенадцать верст от Крайгорода, а после обеда «со стопцом» неторопливо пришагать до дому. И дров, не выпуская из цепких рук топорища, Иван Нефедович мог наколоть целую поленницу, да и в городки с женатыми внуками баловался, а вот поди ж ты – вывели доктора на пенсию, и точка!
– Большой просчет допущен природой в отношении нашего брата, – посетовал как-то приятелям Козлов. – Ворона взять, черную птицу – и та три, как не четыре, человеческих века живет да каркает. Разве это порядок?
И все согласились: непорядок!
Итак, было раннее утро, хорошо грело, но еще не припекло солнышко, и сошедшиеся на пустыре старики горячо обсуждали только что выдвинутое зубным врачом предложение – организовать при бане душевой павильон. Замысел особенно понравился Средневолжскому.
– Представь себя в роли распаленного полуденным зноем путника, – гремел Кондрат, указуя перстом на солнце и обращая слова к Козлову. – Ты изнемогаешь от нестерпимой духоты, и вдруг над твоей головой разверзается небесная хлябь!
– Хлябь – это дело пустяковое, – деловито возразил актеру Иван Нефедович. – Ты мне лучше каменку в бане приспособь, да такую: кинул в нее шайку воды, а сам в сторону шастай, чтобы паром щетинку с тебя не спустило, как с порося!
– Позвольте! – испуганно взмахнув округлыми ручками, воскликнул Цезарь Осипович Бронхит. – А если вы располагаете декомпенсированным пороком миокарда?
– Вы, друзья, говорите о различных вещах, – попытался найти равнодействующую в споре учитель Костричкин. – Неверно думать, что слово «баня» определяет понятие раз и навсегда установленное. Если мы заглянем в историю древнего Рима и остановимся, скажем, на временах Максимилиана-Августа…
– Бросьте, Петр Ананьевич! – прервал исторический экскурс учителя Средневолжский. – Ну чего ради мы с вами потащимся в древний Рим, когда, скажем, московская актриса Сандунова дала сто очков форы вашим изнеженным патрициям!
– Виноват! Вы, Кондрат Михайлович, смещаете эпохи…
Каждый человек преклонного возраста имеет свои собственные убеждения, отвердевшие за долгие годы жизни. Поэтому и дискуссия о бане грозила затянуться, если бы, фигурально выражаясь, «не грянул с ясного утреннего неба гром».
Старики настолько увлеклись спором, что долго не замечали подошедшей к ним молодой женщины в спецовке, с планшетной сумкой через плечо. А обратили на подошедшую – прораба Анну Петровну Захарову – внимание лишь после того, как она сказала:
– Плохо, отцы, наше дело. Прямо язык не поворачивается огорчить вас.
Действительно, известие, принесенное Анной Петровной, произвело на стариков ошеломляющее впечатление; оказалось, что строительство бани приостанавливается на неопределенное время, а бригаду Захаровой перебрасывают на строительство мясокомбината.
– Вот тебе и хлябь! – нарушил наконец унылую паузу Иван Нефедович. – Придется, видно, за паром ехать в Москву, в Сандуновские бани. А кому душ принять захочется – аж в древний Рим!
– Начальства много развелось, и каждому охота показать, что не зря советская власть ему деньги платит! – сердито сказала Захарова. – Вот и перекидывают людей с одной стройки на другую, будто в мяч балуются.
– Нет, позвольте. Так в порядочном социалистическом обществе не делается! – заикаясь от волнения, заговорил Костричкин. – И я лично это дело обжалую!
– Кому?
– Власть предержащим!.. Да, да, извините, но за моей внучкой ухаживает Федор Федорович Потугин… А поскольку вопрос приобрел столь нежелательный оборот, я считаю себя вправе…
– Это же светлая мысль! – поддержал учителя Цезарь Осипович Бронхит. – Правда, столь привлекательной внучки у меня нет, но зато в прошлом году я создал мамаше Федора Федоровича такую жевательную поверхность, что мадам имеет возможность запросто разжевать черепаху!
– Только не жалоба, а протест! – патетически воскликнул актер.
– Ой, не смешите меня натощак, отцы! – с усмешкой оглядывая распетушившихся стариков, сказала Захарова. – Жаловаться они пойдут! Ведь сами тогда на собрании согласились праздновать.
– Чего праздновать?
– Ну… дату какую-то, что ли.
– Позвольте, позвольте, дорогая Анна Петровна, – Костричкин поднялся с бревна и, сердито помаргивая, уставился в лицо молодой женщины. – Начнем с того, что я сам являюсь, если хотите, лицом, облеченным доверием сограждан, поскольку…
– «Римляне, сограждане, друзья! Я Цезаря пришел похоронить, а не хвалить!» – некстати громыхнул Средневолжский.
– Значит, сами на себя и жалуйтесь. Поскольку облеченные, – сказала учителю Захарова. – Ведь не тещины именины вы справлять надумали, а всего Крайгорода! Значит, тянись; слышно, не только из области гости к нам пожалуют, а и из Москвы! Гляди, и маршал наш Иван Тимофеевич захочет земляков поздравить с таким достижением. Ну, а что это за праздник для девушки, если обновки нет. Вот Василий Васильевич и надумал: давайте, говорит, друзья, соберемся с силенками да и подгоним к торжественному дню открытие мясокомбината. Дескать, знай наших!
И что только людям надо?
3Ведь, думается, каждому крайгородцу должно быть лестно, что об их неприметном доселе городке вдруг с уважением заговорила вся область, что статья учителя Костричкина «Древний памятник русской культуры», живописующая многовековую историю Крайгорода, появилась в столичном журнале и сразу же была перепечатана областной газетой на зависть всем городам области. И даже прижимистый облфинотдел выделил Крайгороду специальные ассигнования на проведение юбилейной годовщины.
И план подготовки к празднованию, казалось, был продуман до мелочей; горсовет даже самый трудный вопрос решил: вынес категорическое постановление – в месячный срок переселить из единственной в городе гостиницы всех плотно прижившихся там «клиентов», отремонтировать здание и заменить название «Европа» на «Уют».
И два квартала центральной улицы Клары Цеткин решено было перемостить заново.
А на въездном мосту через речку Прихоть по плану предполагалось сменить перила и поставить перед мостом арку.
И даже на побелку церкви Сорока мучеников, воздвигнутой радениями боярыни-вдовицы Шуйской одновременно с московским храмом Василия Блаженного, были выделены материалы.
«Мало вам?»
Правда, вслух этого вопроса Федор Федорович никому не задавал, но мысленно обращал такие слова к каждому посетителю.
А посетитель в этот день шел, что называется, косяком, и – как по сговору! – посетитель настойчивый.
Так, первым заявился в кабинет Потугина известный всему городу инвалид Сердюк – участник трех войн, георгиевский кавалер и кавалер ордена Славы.
Бывалый солдат вошел и заговорил требовательно, прямо с порога:
– Ну, начальник, если и сейчас будете волынку тянуть, я вам испорчу весь праздник.
– Присаживайся, товарищ Сердюк, – сказал Федор Федорович приветливее, чем обычно.
– Ничего, мы и постоять можем, н-но…
После ухода инвалида в настольном блокноте Потугина появилась первая запись:
«Отремонт. сарай и покрас. крышу в домовладении № 7 по Гусакову пр.».
Вслед за Сердюком пришли директор и главный режиссер театра. Они принесли смету на косметический ремонт и оформление здания театра к празднику, ознакомившись с которой Федор Федорович пошутил:
– Читал я в «Русской старине», что Екатерина Вторая тратила на всевозможные притирания и туалеты ежегодно пятьсот тысяч рублей ассигнациями. Но, пожалуй, по сравнению с вами, дорогие товарищи, императрица выглядит бережливой женщиной.
– Хе-хе… А вы учтите, Федор Федорович, что наш театрик – кстати, тоже старейший по области! – уже давно находится, по сути, в беспризорном и безнадзорном состоянии, – сказал директор, почтительно хохотнув.
– И вы только сейчас это заметили? – спросил Потугин, иронически сощурившись.
– Нет! – обидчиво возразил Федору Федоровичу режиссер Аркадий Типовой. – Наш актерский коллектив начал бить тревогу еще пять лет назад. Кстати, в прошлом году мы направили, я бы сказал, густо мотивированное заявление. Причем этот документ был адресован лично вам, товарищ Потугин.
«Создать комисс. по обслед. помещ. театра» —
появилась в блокноте вторая запись.
Потом в кабинет Потугина вкатилась целая делегация со стекольного завода; оказалось, что старейшее предприятие города до сих пор обслуживается ветхой и примитивной водокачкой, сооруженной еще купцом Игнатием Ложкиным в 1903 году.
– И смех и грех! Ведь наши ученые уже атом научились расшибать вдребезги – того гляди, на Марс стеганут, – с сердитой усмешкой сказал Федору Федоровичу мастер гранильного цеха, – а у нас в Стекольной слободе до сих пор бабы носят воду с Прихоти на коромысле…
После стекольщиков в кабинете появились комсомольцы; эти потребовали – именно потребовали! – немедленного приведения в порядок стадиона и лодочных пристаней. Правда, рабочей силы на это дело не требовалось – рук-то у братвы и своих хватит! – но лес, тес, кирпичи, гвозди, краска…
Если бы с таким «требованием» пришли только парни – капитан футбольной команды «Напор» Анатолий Шершнев и инструктор Тапочкин, – Федор Федорович, весьма возможно, ответил бы приблизительно так: «Этот вопрос, товарищи, конечно, назрел, но решать его надо по-серьезному, так сказать, в полном объеме. И хотя я не могу обещать вам…»
Но сейчас дело для Потугина осложнилось тем, что вместе с парнями пришла Вера Костричкина. А в присутствии этой девушки Федор Федорович немедленно превращался в незадачливого ухажера: разговаривать начинал каким-то грудным кошачьим тенорком, то и дело поправлял галстук, беспричинно похохатывал и вообще мало походил на руководящего товарища.
Так получилось и на этот раз; пришлось дать и комсомольцам конкретное обещание.
Потом пришел главный врач первой городской клиники Виктор Евгеньевич Гаецхоки – человек тихий, обходительный, по происхождению грек. Гаецхоки вежливо напомнил Потугину, что первый камень в здание больницы был заложен еще Петром Великим, при следовании императора к месту строительства флота. А сейчас «назрела необходимость подумать о некоторой… ну, модернизации, что ли. Неудобно, знаете ли…».
И тогда Федор Федорович, вообще-то ценивший иронию, сказал:
– Подумать, конечно, не мешает. Но, к сожалению, Виктор Евгеньевич, материализовать наши с вами размышления в этом году мы не сумеем. А дело упирается именно в ассигнования, в строительные материалы и прежде всего в рабочую силу!
– Я понимаю. Но уж если для Сорока мучеников у вас, Федор Федорович, кое-что нашлось, то…
– Виноват! Вы, Виктор Евгеньевич, очевидно, забыли, что наша церковь – это ценнейший и охраняемый памятник материальной культуры шестнадцатого века!
– Нет, не забыл. Но и частенько вспоминаю слова: «В карете прошлого далеко не уедешь!»
После главного врача к Потугину, сочувственно ущипнув по пути секретаршу Нинель Лопатину, буквально прорвался начальник строительства мясокомбината инженер Роман Павлович Васильчиков – человек шумливый, размашистый, с веселыми разбойничьими глазами и рыжей шевелюрой, лохматящейся, как на ветру пламя. Роман Васильчиков был сверстник Потугина и окончил одновременно с Федором Федоровичем тот же строительный институт, но значительно уступал своему руководящему товарищу в выдержке и солидности. Подчас Федора Федоровича даже коробила бесцеремонность в обращении с ним инженера Васильчикова. «Все-таки нельзя так игнорировать слово «приличие». Вот и сейчас, даже не поздоровавшись как положено, Роман Васильчиков небрежно кинул в одно кресло свою порыжевшую от солнца и пыли шляпу, в другое плюхнулся сам и произнес, торжествующе сощурив один глаз:
– Ну, старик, раскошеливайся!
– Что это значит, товарищ Васильчиков?
– А то, что наш брат строитель – теперь по городу первый человек!
– Допустим. Но мне лично такие слова приятнее было бы услышать со стороны, – сказал Федор Федорович. Подумал и добавил поучительно: – Поскромнее, поскромнее нашему брату надо держаться, Павел!
– Что верно, то верно! – охотно согласился с Потугиным инженер, однако тут же внес поправочку, которая Федору Федоровичу не понравилась: – Только напрасно, дорогуша, вы себя зачисляете в разряд «нашего брата». Вот ты, говорят, уж диссертацию подготовил по перепланировке городов земли русской. Молодец, в науку врастаешь! Не то что мы, рядовые градостроители!
И хотя это была сущая правда, разве мог такой разговор понравиться Федору Федоровичу? А кроме того, было и еще одно обстоятельство интимного свойства, которое обостряло отношения между двумя бывшими однокурсниками и приятелями.
В общем, и встреча с инженером Васильчиковым не внесла успокоения в душу Федора Федоровича.
И когда – уже на исходе приемных часов – в кабинете появились четыре старика, сопровождаемые Василием Васильевичем Трофимовым, Потугин сидел в своем кресле красный, возбужденный и запыхавшийся, словно только что участвовал в пробеге по пересеченной местности.
И черт его дернул затеять это празднование!
– Вот, Федор Федорович, с жалобой пришли товарищи, – сказал Трофимов, улыбаясь непонятно.
– На кого? – спросил Потугин без улыбки.
– Похоже, на нас: обижаются, видишь ли, стекольщики наши на то, что мы решили перебросить бригаду каменщиков со строительства бани на комбинат, в связи…
– «Обижаются», товарищ Трофимов, – это не то слово, – вежливо поправил Василия Васильевича Костричкин.
– Вот и главное, – поддержал учителя Иван Нефедович Козлов. – Это дядя мой – Коршунов Еремей Петрович – года три, надо быть, на Москву обижался, а она, «страдалица», и не знала.
– «Обиды нет, есть горькое недоуменье!» – раскатисто, как под занавес, подал реплику и актер Средневолжский.
– Знаете что, товарищи… Если бы кто-нибудь из вас сегодня посидел часок на моем месте… Вот! – Потугин поднял со стола блокнот и начал раздраженно листать испещренные записями страницы. – Для того чтобы удовлетворить хотя бы половину этих претензий, всем нам придется плюнуть на свои дела и заняться достройкой и ремонтом. Смешно!
– Простите, Федор Федорович, – вновь учтиво заговорил учитель Костричкин, – вы высказали слова, отнюдь не смешные, а разумные. Даже весьма разумные! Да, сейчас необходимо, чтобы не только мы с вами, а каждый крайгородец почувствовал себя полновластным хозяином города!
И хотя эти слова старого учителя не то чтобы понравились Потугину (хозяин – слово индивидуальное), Федор Федорович сказал:
– Само собой разумеется!
Из дальнейшего разговора выяснилось, что старички пришли не просто с жалобой, а так же, как и комсомольцы, с конкретным предложением, которое Иван Нефедович Козлов сформулировал так:
– Верно вчера сказал Василий Васильевич: в настоящий момент для наших строителей каждая пара рук – находка! Вот мы и прикинули между собой: ежели взяться за это дело с умом, по-стариковски, – сложим мы эту самую баню в лучшем виде, ведь руки-то, вот они! Только вы спустите от себя распоряженьице, чтобы нам выделили бригадира.
Нельзя сказать, что благородная инициатива престарелых тружеников обрадовала прораба Анну Петровну Захарову. И когда Трофимов предложил ей возглавить почтенную бригаду, молодая женщина сказала с сердитым недоумением:
– Это же людям на смех – богадельня, а не бригада!
Однако в конце концов согласилась и Захарова:
– Ну ладно, не знаю, кто будет кирпич на помости подавать, а уж песком моя стройка будет обеспечена!
Зато у мамаши Федора Федоровича эта идея вызвала одобрение.
– Федя, голубчик! Неужели ты не понимаешь, что вы напали на золотую жилу! – воскликнула Фелицата Ивановна, патетически прижимая руки к груди. – Ведь тебе удалось разбудить активность масс! Такое дано не каждому!.. А теперь очень важно возглавить этот патриотический порыв и направить его в соответствующее русло.
Вот оно, материнское сердце!
И не зря Федор Федорович, направляясь вечером в гости к Петру Ананьевичу Костричкину, всю дорогу мурлыкал себе под нос песенку, перефразировав ее под свое настроение:
Русло, как хорошо, что ты такое.
Спасибо, русло…
И даже неприступная обычно Вера Костричкина сегодня разрешила своему ухажеру подержать в подрагивающих от пылкого томления руках ее руку.
…И каждый вечер сразу станет
Так удивительно хорош!
И ты поешь…
Но когда окрыленный надеждой Федор Федорович жарко шепнул девушке: «Ну когда же, когда?.. Верушка!» – в ответ он услышал насмешливые и обидные слова:
– Вот когда вы дорастете до руководителя областного масштаба…
– Хватит, Вера Петровна! Вы иногда забываете, что я не какой-нибудь Роман Васильчиков!
– Что это значит? – спросила Вера, хотя в таком вопросе не было никакой необходимости; отлично знала девушка основную причину неприязни Федора Федоровича к инженеру Васильчикову: ведь даже закадычные друзья могут возненавидеть друг друга, как годовалые петухи или закованные в латы кавалеры эпохи феодализма, если воспылают одинаково пылким чувством к одной и той же особе. А если вдобавок и особа будет держаться, так сказать, неопределенно, не оказывая ни одному из соперников особого предпочтения, то…
В общем, и в этот вечер Федор Федорович ушел от Костричкиных далеко не в радужном настроении.
И петь ему уже не хотелось.
А тут еще и дома его ожидал огорчительный разговор.
– Там, конечно, были? – спросила Фелицата Ивановна, осуждающе глядя в лицо сына.
– Все-таки не могу вас понять, мама…
– А я вас не понимаю, Федор Федорович!
Когда отношения матери с сыном обострялись (что в последнее время случалось нередко), они начинали разговаривать на «вы», со сгущенной вежливостью.
– Неужели вы не видите, что вас – человека уважаемого, занимающего солидный пост! – водят за нос, как гимназиста. И кто!
– Простите, Фелицата Ивановна, но, если мне не изменяет память, мы с вами условились не касаться…
– Я – мать! – воскликнула Фелицата Ивановна. – И уж кто-кто…
Из дальнейшего разговора выяснилось, что родительницу Федора Федоровича расстроило и озлобило такое происшествие: оказалось, что учительский совет и родительский комитет школы № 3 по улице Клары Цеткин снова – на этот раз под флагом подготовки к юбилейным дням – потребовали немедленной ликвидации свинарника в домовладении, примыкающем непосредственно к школьному саду. «Не просят уже, а требуют – каково?!»
А Фелицату Ивановну это разволновало потому, что и домовладение и свинки принадлежали ее родному брату, инспектору ветнадзора Аркадию Ивановичу Половинкину.
Ну, а так как в заседании школьного совета принимала весьма активное участие (все, все рассказали участливые соседки) преподавательница физкультуры Вера Петровна Костричкина, то…
– Вот она – черная неблагодарность! Эти столь милые вашему сердцу шкрабы забыли, что Аркадий в тысяча девятьсот тридцать втором году выезжал в Пастуховский район на коллективизацию, и только чудо спасло тогда твоего дядю от кулацкой мести!
Федор Федорович поморщился; уже много раз он слышал семейное предание, как его дядя выпрыгнул из окна школы и пробежал с завидной резвостью «в споднем» по первому морозцу четырнадцать километров от села Богородицыно да Крайгорода.
– Да и свиней братец Аркаша выращивает исключительно ради научного эксперимента; человек поставил перед собой благородную цель – путем повторного скрещивания знаменитой орловской Ливенки с нашей Чернавкой добиться коренного улучшения местной породы. Да, да, об этом даже «Крайгородская правда» писала в статье «Обеспечим мясной комбинат свиным поголовьем!».
– Позвольте, мама, – попытался урезонить Фелицату Ивановну сын. – А что мешает дяде Аркадию проводить эти полезные эксперименты на ферме Крайгородского племрассадника? Согласитесь, что содержать столь визгливое и пахучее животное в центре города, да еще под окнами школы… Нет, вы только представьте себе: съедутся к нам осенью представители…
– Та-ак… Значит, вас солидно обработали! – сказала Фелицата Ивановна и скорбно помотала головой. – Бедный братец Аркаша! Отдать столько сил и здоровья колхозному строительству, и вот… Да, кстати, а почему на совещание в область поехал не ты, как председатель комиссии, а Василий Васильевич?
– Мамочка, ты же знаешь, сколько у меня сейчас дел! Просто голова кругом идет.
– Я все знаю! – произнесла Фелицата Ивановна патетически. – А уж Трофимова вашего насквозь вижу! Да, да, в последнее время он тебя явно затирает!
– Глупости, мама, – сказал Федор Федорович, однако озаботился.
– Эх, Федя, святая простота! Сообрази сам, кому первому пришла в голову такая светлая мысль?.. Тебе, моя умница! И вся эта ремонтная канитель ляжет на твои плечи; шуточки – весь Крайгород захотел омолодиться на восьмой сотне лет!
– Да, да, да, – пробормотал Федор Федорович уже обеспокоенно.
– Дошло?.. Мне, например, до сих пор обидно, что под статьей «Древний памятник русской культуры» стоит подпись какого-то выжившего из ума учителишки!
– Мама!
– Ах, простите, это же дед вашей пассии. И вот опять, неужели ты не понимаешь, почему с докладом в область поехал не ты, а сам Трофимов?.. Все знаем! Этот «простачок» понимает, что вверху частенько отмечают не истинного труженика, который все везет на собственном горбу, а того, кто рапортует да согласовывает!.. Еще счастье твое, Федор Федорович, что у тебя такая мать, уж кто-кто…
