Текст книги "Следствие не закончено"
Автор книги: Юрий Лаптев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 49 страниц)
В то же воскресное утро корреспондент областной газеты Гавриил Осмоловский вторично выехал в село Новожиловку со специальным заданием.
У станции его поджидали розвальни, застланные поверх соломы рядном. Приехавший за корреспондентом пастух Парфен и молодой, круглолицый, голубоглазый парень, слегка прихрамывающий на левую ногу, заботливо укутали корреспондента тулупом, и небольшая обмохнатевшая за зиму лошадка торопко затрусила по укатанной дороге. Вскоре после шлагбаума дорога спустилась на реку. Денек разгулялся совсем по-весеннему. Уже хорошо пригревало солнышко, подтачивая заснеженный склон берега. Над скованной льдом гладью реки струилась тончайшая дымка испарений.
Гавриил Осмоловский с удовольствием вдыхал напоенный мартовской свежестью воздух, щурил на солнце близорукие глаза и от хорошего настроения вел приятный для него и назидательный для спутников разговор, обращаясь преимущественно к престарелому Парфену:
– Животворная сущность нашего строя заключается в том, что любое полезное начинание одного человека увлекает за собой сотни, а иногда и тысячи других людей. В этом вся суть, дедушка!
– Правильные ваши слова, – охотно согласился с корреспондентом Парфен. – Мое пастушье дело, как говорится, коротенькое, а и то мерекаешь, чего бы такое сочинить скотине на пользу. В старое время, бывало, выгонишь стадо на поскотину, заляжешь под куст, и вся твоя забота. А теперича, товарищ хороший, не тот профиль: скажем, с утречка на росу гонишь, а как начнет припекать – норовишь к лесу подобраться, и вообще… Бабы, поинтересуйтесь, очень моей должностью довольны. «Ты, говорят, Парфен, у нас, как Паша Ангелина». Или взять нашего свиновода Максима Никаноровича Жерехова: да ведь он по опоросу, сказывают, всем датским свиноводам нос утер, на что уж те свиней выхаживать мастера!
– Про что я и говорю – это и есть сила примера, – прервал словоохотливого пастуха столь же словоохотливый корреспондент. – Я даже сознательно не хочу приводить в пример людей выдающихся. Таких, как та же Паша Ангелина или Макар Мазай. А вот возьмем вашего земляка, постойте, как его… – корреспондент пощелкал в рукавице пальцами. – Черепихин, кажется?
– Таких у нас в Новожиловке нет. Чивилихин если?
– Да, да, Чивилихин Сергей! – Осмоловский улыбнулся. – Это тоже показательно, что я не запомнил его фамилии. Таких тысячи!
– Героев-то Советского Союза? – недоверчиво переспросил Парфен.
– Парфен Ильич, ведь товарищ Осмоловский осведомленнее нас с тобой, – сказал пастуху молодой спутник корреспондента, до сих пор, казалось, рассеянно прислушивавшийся к разговору.
– Я имею в виду не только героев, а вообще знатных людей. – Осмоловский повернулся к молодому человеку. – Но суть даже не в этом. Насколько мне известно, ваш товарищ Чивилихин до награждения ничем особенным себя не проявил. Так ведь?
– Так, – подтвердил молодой человек и недовольно покосился на Парфена, который хотел было возразить корреспонденту.
– Вот видите. А сейчас его поступок воодушевил другого вашего земляка, Головина Егора Васильевича. Вам-то трудно оценить значение всего происходящего на ваших глазах, но со стороны… А вам известно, что отряды лыжников появились уже в нескольких колхозах, за сотни верст от вашей Новожиловки?
– Так оно и должно быть, – с достоинством произнес Парфен.
– Да. Молодец Егорушка! – с улыбкой одобрил и молодой.
– Важно попасть в ногу со временем! – назидательно сказал Осмоловский. – Пройдет год, и, может быть, ваш Егорушка будет известен по всей Сибири, а новожиловские лыжники-головинцы прославятся на весь Советский Союз! Не верите… Так вот, молодой человек, простите, не знаю вашего имени…
– Чивилихин Сергей Ефимович, – ответил за молодого человека Парфен. – Неужто по карточке не признали? Он самый и есть, Герой Советского Союза.
– Да, да, да… Какая приятная неожиданность. То-то я смотрю – лицо знакомое. Я ведь вам, Сергей Ефимович, целый подвал в газете посвятил, – смущенно забормотал Гавриил Осмоловский. Не менее смутился и Сергей Чивилихин. Очень довольный произведенным эффектом, Парфен пояснил:
– Мы, признаться, его и не ждали, Серёньку-то, а он собрался по-военному, на четыре счета, да и приехал. Вот папашка-то обрадуется!.. И барышня одна тоже.
Парфен, хитро прищурив один глаз, взглянул на Сергея, потом на корреспондента, затем привстал в розвальнях, огрел лошадь концами вожжей, гаркнул молодо:
– Но-но, толстомясая!.. Топочи, не бойся, небось героя везешь до дому!
Веселее стали повизгивать полозья. Комья снега из-под копыт дробно застучали о передок. Сергей Чивилихин смотрел на убегающую вдоль по реке дорогу, на тайгу, подступающую к самому берегу, на знакомое с детства, а сейчас кажущееся родным лицо Парфена. Вспомнилось, что когда-то старый пастух отстегал его, мальчишку, за озорство, учиненное не им, а Егором Головиным. Отстегал больно и несправедливо. Но теперь даже этот невольно всплывший в памяти случай казался ничуть не обидным. Все радостнее становилось Сергею Чивилихину: вот она, родная сторонка, нетронутые просторы сибирской земли…
24Насте все происходящее вокруг нее казалось странным и даже смущало ее. Подумать только – она, привыкшая всегда и всем прислуживать, сидит у себя в избе, словно уважаемая гостья, за столом на самом почетном месте, среди таких людей, как секретарь райкома, капитан Ступак и Герой Советского Союза!
Правда, Герой Советского Союза был ее брат, но Настя никак не могла снова ощутить в Сергее того родного паренька, которого можно было под сердитую руку отругать, а при случае и по спине звонко шлепнуть. Он очень изменился, ее брат Сергунька, очень. Вытянулся, пожалуй, похудел. Круглое, благодушное когда-то лицо осунулось и стало строже, очерствели губы, между глаз залегла заметная морщинка, а глаза – ну, только что по цвету они напоминали голубые и ясные, как небо, глаза, унаследованные Сергеем от матери. И все-таки это был он – прежний Чивиленок. Ну, конечно, вот он повернулся в сторону Насти, улыбнулся:
– Что так смотришь на меня, Настасья Ефимовна, будто спросить чего хочешь?
– Разве только я, – сказала Настя и, не удержавшись, пригладила брату задорно топорщившуюся прядку волос.
– Ну, спрашивай.
Настя давно намеревалась спросить у брата: «Как там на войне? Страшно ли? И что за люди финские солдаты, разве не такие же парни, как наши бойцы?» Но, неожиданно для себя, она спросила совсем другое:
– В Москве ты, Сережа, был?
– А как же! – солидным баском отозвался брат.
– Неужто и под землей ездил?..
– В метро, как понимаю?.. Ну, ясное дело.
– Страшно, поди-ка?
Все рассмеялись, и веселее других Сергей.
– А ведь угадала ты, Ефимовна, ей-богу, угадала! Лестницы там, удивительное дело, сами из-под ног бегут, одна, значит, кверху, другая – вниз.
– Тьфу ты, нечистая сила! Придумают нее люди такое заведение, – восхитился Ефим Григорьевич. Он по случаю приезда сына сходил в парикмахерскую, подравнял бородку и усики, нарядился не по сезону – в пикейную рубашку «апаш». Так и сидел рядом с Сергеем, словно именинник, не отрывая от сына влюбленных глаз.
– Да, здорово построено наше метро, – подтвердил капитан Ступак. – Нигде в мире такого нет.
– Ну… и как вы? – снова обратилась Настя к брату, недовольная тем, что отец и капитан Ступак прервали его рассказ.
– Обыкновенно. Люди, конечно, идут, становятся на эти самые лестницы, будто так и надо. Разговаривают даже. А мы – со мной еще был товарищок Стукаченко Владимир, его тоже по случаю ранения в отпуск направили – стали этак сбочку и смотрим. То на лестницу, то друг на друга. Удивительно все-таки, чтоб земля у тебя из-под ног текла на манер ручья. А тут старушка мимо проходит с кошелкой пестренькой. Заприметила нас: «Идите, говорит, воины, со мной. Не бойтесь». Нас с Володькой аж в краску ударило!
Опять все засмеялись. И только Ефиму Григорьевичу стало досадно, что какая-то старушка могла заподозрить, что его сын – Герой Советского Союза – испугался. Он сказал:
– До старости дожила, а понятие малолетнее: уж если на фронте вы не устрашились!..
– Боялись и там! – перебил отца Сергей. – Особенно в ночное время. Правда, друг перед дружкой виду старались не показывать.
– За что же вас наградили-то?.. Если боялись, – спросил Ефим Григорьевич, недовольный признанием сына.
– Это мне, папаша, хорошо объяснил политрук наш, Завьялов Паша. Будто знал, что вы так спросите. «Страх, говорит, Сережа, это еще не трусость». Ну, а наградили… Дот мы один взяли, папаша. Шестнадцать человек нас было. Хороший дот, оборудованный. Немцы, говорят, строили ту линию обороны.
– Не-емцы? – удивился Ефим Григорьевич. – Что же это за дот такой?
– Дот – это бетонное укрепление, обычно с круговым обстрелом, – пояснил капитан Ступак.
Настя внимательно слушала брата. И только иногда переводила взгляд на тех, кто перебивал Сергея, как бы желая сказать им: «Ну, чего вы мешаете».
Собиравшая на стол Клавдия испуганно замерла, держа в руках принесенные тарелки. Она смотрела на Сергея жаркими глазами так преданно и встревоженно, как будто то, что он рассказывал, не отошло уже в прошлое, а еще должно было совершиться.
– А финны нас обошли, – продолжал Сергей. – Окружили, словом. Хотели свое укрепление обратно отобрать. Но только мы не отдали.
– За это хвалю! – сказал Ефим Григорьевич. – А то, как говорится – отдай курочку попу, а яишню в раю есть будешь.
– Тяжеленько пришлось? – спросил Сергея Коржев.
Сергей ответил не сразу. Склонил голову. Разгладил рукой скатерть.
– Да, трудно… Из шестнадцати бойцов четверо нас осталось: Костромин, Стукаченко, Лоскутов еще, ленинградец, и я… Но и финских солдат вокруг того дота полегло…
Все молчали. Клавдия, так и не поставив на стол принесенные тарелки, отвернулась и, приподняв плечи, поспешно вышла в кухню.
Сергей поднял голову. Заговорил, как всем показалось, злобно. Настя никогда не думала, что ее брат может так говорить:
– Вот интересное дело: уж, кажется, как жестоко бились, целые подразделения выкашивали начисто с обеих сторон, а как объявили перемирие, ну прямо на глазах бойцы переменились. Не то чтоб убить финского солдата, а вроде… Сочувствие к нему появилось, интерес. Прямо скажу – когда начался штурм, были такие моменты, даже и в плен не брали, – что мы, что нас, – озверели, словом, люди! А вот сейчас… – Сергей как бы с недоумением оглядел всех сидящих за столом. Потом снова нахмурился: – Сейчас я весь автомат разрядил бы в одного человека, в того, кто эту войну затеял!
– Ну, тут не один человек попал бы под твою пулю, Сергей Ефимович, – серьезно сказал Коржев. – Много их еще на белом свете, таких зачинщиков – сторонников войны.
– Да, это чувствуется, – сказал Сергей Чивилихин и затих, рассеянно глядя мимо лиц, как бы стараясь проникнуть взглядом сквозь стены, туда, где нашел себе могилу младший политрук Паша Завьялов и еще десятки горячих и сердечных ребят – фронтовых соратников Сергея – и где сам он впервые узнал, что такое смертельная опасность, самоотверженная дружба и что такое настоящая радость – радость победы.
– Еще расскажи, Сережа, – попросила Настя и нерешительно тронула брата за рукав. Сергей очнулся от воспоминаний, огляделся. Увидел близких, растроганно смотрящих на него людей, родное, ласковое лицо своей сестренки.
Он пододвинулся ближе к Насте, обнял ее за плечи.
– Нет, теперь ты расскажи нам, Настасьюшка, про свою победу. Тебе ведь тоже, говорят, пришлось держать круговую оборону.
– Да, да, – сказал Коржев. – И наша Настасья Ефимовна проявила геройство. И сегодня, да и раньше – одна выступила против пятерых.
– А главное – без оружия, – одобрительно пошутил капитан Ступак.
Теперь все сидящие за столом смотрели уже не на Сергея, а на Настю. Девушка на секунду смутилась, потом улыбнулась с лукавинкой.
– А наше девичье оружие иногда и пулемету не уступит. Услугой да лаской и медведя приручить можно.
– Слышали, слышали, как ты приручала мишку косолапого, – сказал Коржев без всякой задней мысли и очень удивился тому, что девушка вдруг густо покраснела. А тут еще Сергей спросил шутливо:
– А сама к нему не привыкла, часом?
И уж окончательно смутил Настю отец, раскрыв перед всеми гостями то, о чем девушка даже наедине сама с собой говорила шепотом:
– Да, а что же не видать Егора Васильевича нашего?
Незадолго до этого у Чивилихина произошло коротенькое, но убедительное для него объяснение с сыном. Ефим Григорьевич начал этот разговор издалека:
– Ждал, ждал я от тебя, Сергей, письма и не дождался. Ну, да еще лучше получилось – самоличная встреча.
Сергей серьезно взглянул на отца. Заговорил поначалу нерешительно, будто смущаясь:
– Не знал я, что и ответить вам на то письмо, папаша. Не о худом вы мне писали, а написали неладно. Пожалуй, никто мне на фронте так не помог, как Егор Васильевич. И вот сейчас – почему, думаете, здешние ребята так охотно за ним идут?.. Сила в Егоре Головине есть большая. Бойцовская! И мы так за ним шли первое время. А когда Егора Васильевича ранило, хотите знать – весь взвод горевал!
– Да, да, – поспешил согласиться Ефим Григорьевич. – Парень он боевой, что верно, то верно, особенный парень. – И, не зная, чем же оправдать перед сыном свое несправедливое отношение к Егору, Ефим Григорьевич сказал тихо, почти жалобно: – Я ведь тут много глупостей настрогал, сынок. Может, и еще кто-нибудь будет тебе на меня жалиться.
– Не будут! – уверенно сказал Сергей. – Никифоров вон другое сказал: «Отец, говорит, у тебя тоже активистом стал. На работу первый выходит и вообще… советует».
– Стараемся по мере сил и возможностей, – скромно согласился обрадованный таким отношением секретаря парторганизации Ефим Григорьевич. Уж очень ему не хотелось, чтобы кто-нибудь очернил его перед сыном. Ну, если баба какая и сбрешет что, так Сергей не поверит, а вот если плохо скажут Никифоров, или Сунцов, или ближайший друг его сына…
Вот почему Ефим Григорьевич, выбрав удобный момент, подошел к Егору сам, спросил приветливо:
– Ну, как – довольны сегодняшней охотой, Егор Васильевич?
Начать серьезный разговор Чивилихину было неимоверно трудно. Но, к счастью для Ефима Григорьевича, этого и не потребовалось. Оказалось достаточно и этих по-хорошему произнесенных слов.
– Очень доволен, Ефим Григорьевич. Спасибо и вам – помогли немало, – обрадованно отозвался Егор. – За вас я особенно рад: сын вернулся в добром здоровьечке, и дочь ваша… поведением своим приятное сделала родителю. Любит вас Настасья Ефимовна, крепко любит. И никогда не ослушается.
– Ну, ну… – Ефим Григорьевич совсем растрогался. – Да ведь и то сказать – разве отец худое посоветует?.. Ты вот что, Егор Васильевич. Как управишься, забеги, пожалуйста, до нашего дому… Чайку попьем, то да се…
Егор зашел бы, конечно, сразу же, но, как назло, на него навязался корреспондент. Гавриил Осмоловский прибыл в село как раз в тот момент, когда головинцы возвращались с облавы. Это необычное зрелище корреспондент поспешил увековечить. Он забегал со своей «лейкой» то справа, то слева, то спереди. Снял комсомольцев, несущих на шестах убитых волков. Забрался даже на крышу школы и заснял оттуда растянувшийся вдоль улицы отряд охотников. Потом корреспонденту пришла в голову мысль инсценировать одни из моментов охоты – стрельбу по зверю. Осмоловский долго уговаривал выстрелить по воображаемому волку самого Головина, но не уговорил. Пришлось снять другого охотника, который забрался в кусты вереска, присел на одно колено и взял на изготовку ружье. Осмоловскому не понравилось только веселое оживление, возникшее за его спиной при съемке этого момента и насмешливые возгласы комсомольцев:
– Курки не забудь возвести, Евтихий Павлыч!
– В башку серому цель, пониже уха!
– А пулей не достанешь, живьем хватай.
Осмоловский не знал, что с охотой согласившийся ему позировать Евтихий Грехалов ни разу в жизни не стрелял не только по волку, но и по зайцу. Поэтому, окончив съемку, корреспондент повернулся к комсомольцам и строго сказал:
– Уверяю вас, что это будет один из самых удачных снимков.
– Обязательно, – со стариковским лукавством поддержал Осмоловского Парфен. – Вы уж и нам пришлите картинку. Мы ее в магазине повесим, чтобы, значит, мыша пугалась и товар не портила.
Дружный, оглушительный хохот, вызванный словами Парфена, показался корреспонденту обидным, но он и виду не подал. Сказал и сам, улыбнувшись:
– Это хорошо, что наша молодежь такая веселая… Теперь мне хотелось бы снять весь отряд в строю, поскольку вы готовитесь к военизированному переходу.
– Это можно, – сказал Егор и сразу же зычно подал команду: – Ста-ановись!
К школе, где Осмоловский производил съемку, подошли Сергей Чивилихин, Настя, секретарь райкома Коржев и другие гости Ефима Григорьевича.
– Сергей Ефимович, снялся бы и ты с нами, пожалуйста! – крикнула Люба Шуракова. И сразу же с той же просьбой обратился к Сергею почти весь отряд.
– Дело!.. Ты, Сергей Ефимович, стань перед строем, будто командуешь! – предложил Егор.
– Ну нет, – сказал Сергей. – Здесь командир ты! Так что занимай свое место. А я вот здесь, промеж девушек, стану. – Сергей улыбнулся. – Они меня раньше Чивиленком-теленком дразнили, особенно Люба. Все помню!
Сергей стал между Любой и трактористкой Аришей Бунцовой.
– Да, ошиблись малость девушки, – вполголоса сказал Коржев капитану Ступаку. – Здесь-то они все ласковые, будто телята, а на фронте… Сибирские стрелки!
– Смирно! – скомандовал Егор и придирчиво оглядел неровную шеренгу охотников. – Евтихий Павлыч, вы перейдите, пожалуйста, на левый фланг. По правофланговому равнение, а у вас… выправка неподходящая. А ты, товарищ Лосев, становись правофланговым.
Семен Лосев и обиженный Евтихий поменялись местами.
– Направо равняйсь!
Стало так тихо, что все услышали, как щелкнул затвор «лейки».
И еще один хороший снимок посчастливилось сделать в этот поистине праздничный для всех новожиловцев день корреспонденту областной газеты.
Началось с того, что Осмоловскому пришла в голову мысль сфотографировать для первой полосы газеты, на фоне отчего дома, только что возвратившегося в Новожиловку героя-фронтовика.
А Сергей Чивилихин выразил желание сняться со своим отцом и сестричкой. А Настя, будто того и ждала, сразу же высказала брату на ухо горячим шепотком, что не меньше, чем она и Ефим Григорьевич, тосковала по Сергею все эти годы высокая смуглая девушка с темными, преданно смотрящими на него глазами.
Позвали и Клавдию. Ну, а Клавдия…
Словом, когда Осмоловский, трижды менявший точку, попросил стоявшего в центре группы Сергея что-нибудь говорить, а всех остальных слушать его с радостными лицами, Клавдия сказала Сергею:
– А дружка-то своего забыл, Сергей Ефимович?
– Да, да, вот спасибо, Клаша, что напомнила! – Сергей Чивилихин заволновался, поискал взглядом и крикнул: – Егор!
– Егор Васильевич! – позвал не так, правда, громко и Ефим Григорьевич.
А Клавдия подбежала к Егору Головину, стоявшему поодаль и, властно ухватив его за рукав, потянула за собой.
И только Настя стояла молча, низко склонив голову, пытаясь скрыть от глаз окружающих пылавшее волнением лицо.
Но когда Егор Головин подошел и, не колеблясь, стал рядом с Настей, девушка решительно вскинула голову и впервые взглянула на своего «ненаглядного Егорушку», ни от кого не таясь и не скрывая своей любви, своей радости…
Москва, 1941—1956 гг.
СТАРИЧКИ РАЙОННОГО ЗНАЧЕНИЯ
1Тамбовщина и Рязань. Орел, Кострома и Тула. Древние Новгород и Псков. Многострадальная Смоленщина и один из русских городов-владык Владимир. Все это названия, дорогие сердцу каждого сына Родины, зе́мли и города, с которыми неразрывно связаны исторические судьбы и древней Руси, и государства Российского, и Советской державы.
Много они перевидали, эти земли, за свою многовековую историю, немало пережили лихих годин, сменявшихся годами благоденствия; много совершили ратных подвигов и поистине огромную ношу вынесли на своих натруженных плечах.
А сколько рассеяно на этих землях городов и городков, небольших по размеру, но по историческому звучанию стоящих в одном строю с городами столичными: Углич и Суздаль, Ростов Великий и стольный Хлыновград, древнерусские крепости и посады – Руза, Ливны, Мценск, Ржев, Кашира…
Справедливости ради следует отметить, что за последние десятилетия некоторые из этих городков, оказавшиеся в стороне от больших торговых путей и удаленные от центров бурно развивающейся советской индустрии, не то чтобы захирели, но существенно отстали в развитии от своих молодых собратьев. Однако это отнюдь не значит, что в большой и дружеской семье советских городов они стали пасынками. Нет, да и не может быть на нашей привольной земле такого, пусть самого малочисленного населенного пункта, к которому можно применить обидное прозвище «захолустье».
Крайгород…
Если бы герой наш не занимал в этом некогда заштатном городке столь видного общественного положения, вероятно, большинство знакомых звали бы этого молодого еще мужчину Федей и при встрече запросто похлопывали бы его по плечу. Был Федя Потугин крепок телесно, с небольшим уклончиком в полноту, лицом свеж, характером жизнерадостен. В домашней обстановке пощипывал струны гитары, баритонил в порядке индивидуальной самодеятельности и даже стишки складывал.
Однако положение обязывает: на людях не только сослуживцы, но и большинство крайгородцев звали Потугина в глаза и заглазно Федором Федоровичем и здоровались с ним уважительно.
Поэтому же и на лице у Феди, когда он появлялся в обществе, возникало выражение этакой руководящей озабоченности, и разговаривать он начинал басовито, и решения принимал сообразуясь.
Так что мамаша Феди Фелицата Ивановна – женщина грузная, представительная, предостаточно оснащенная бытовой мудростью – была весьма довольна преуспеваниями своего сынка, всячески поддерживала его престиж, а наедине не переставала повторять фразу, ставшую привычной в их отношениях:
– Одно помни, Феденька: уж кто-кто, а родная мать тебе плохого не посоветует!
Кстати, так оно и было: почти каждый день, сменив служебный костюм на пижаму и выслушав за обедом от мамаши обстоятельную сводку городских новостей, Федор Федорович находил у себя на письменном столе или газету с обведенной синим карандашом статьей, или раскрытый на нужном месте «Блокнот агитатора», а иногда и литературный журнал, в котором Феденьке надлежало ознакомиться с полезным для его работы произведением изящной словесности.
Во многом благодаря мудрым наставлениям своей эрудированной мамаши Потугин был всегда «в курсе», а поскольку и сам был человеком сметливым и образованным (Федор Федорович за годы войны окончил строительный институт), он частенько удивлял своей разносторонней осведомленностью других руководящих работников Крайгорода, превосходивших его возрастом и опытом, и даже своего партийного руководителя Василия Васильевича Трофимова.
– И как это ты, Федор Федорович, умудряешься за всем следить? – спрашивал иногда Василий Васильевич.
– Тянемся, – скромненько отзывался Потугин и как бы между прочим доставал из объемистого портфеля либо очередной номер журнала «Вопросы истории», либо газету. – Да, к слову пришлось, Василий Васильевич, давно хочу показать тебе одну статейку, тут кое-что, полагаю, и нас касается. Вот, полюбопытствуй – синим карандашом отчеркнуто.
– Вижу. Красиво. Кстати, напомнил: племянник у меня – сестры Клавдии сынишка – тоже просил купить ему цветные карандаши.
– Почему это – «кстати»? – Хотя в последнее время частенько случалось, что Василий Васильевич ставил Потугина и в затруднительное положение.
К примеру, Федор Федорович, если ему надлежало выступить по серьезному вопросу, да еще на широкой аудитории, готовился к таким выступлениям загодя. Сначала обговорит с Фелицатой Ивановной тезисы, потом опять-таки с помощью родительницы окантует и прослоит свою речь хорошими цитатами, причем не из последних газет, а из первоисточников выпишет подходящие сведения. Ну и юморку подпустит для доходчивости, из Щедрина или Маяковского хлесткую фразу ввернет. Потрудится, конечно, зато на трибуне чувствует себя героем. Ведь недаром в старину про краснобаев было сказано: «Говорит как по писаному».
Однако к чести Федора Федоровича нужно сказать, что он поступал так не потому, что страдал умственным косноязычием, – отнюдь: умел человек поговорить, да и любил! – а просто по свойству своего характера боялся увлечься и «воспарить».
Были такие случаи. Однажды пришлось Потугину выступить экспромтом на открытии колхозного рынка, поприветствовать строителей и колхозников, о растущих потребностях населения Крайгорода поговорить – словом, «разъяснить народу смысл этого культурного начинания», как сказал Василий Васильевич в напутствие Федору Федоровичу. А когда Потугин стал отнекиваться, добавил:
– Ну, ну, не скромничай. Ты ведь у нас говорун! Разве не лестно?
Эту свою приветственную речь Федор Федорович начал такими словами:
– Товарищи!
Сегодня все мы с удовлетворением и благодарностью отмечаем новое достижение крайгородских строителей! Сделан еще шаг по пути социалистического преобразования нашего города!
А закончил выступление таким зажигательным призывом:
– Я предлагаю: выразить от лица граждан Крайгорода, а также прилежащих колхозов гневный и решительный протест обанкротившимся ревнителям колониального режима и протянуть руку братской помощи…
Хороши слова, если к месту сказаны, а иначе – болтовня.
Вот что значит выступить не подготовившись, или, по образному выражению Фелицаты Ивановны, «наобум Лазаря».
Зато к выступлению на чествовании уходящих на пенсионный покой ветеранов труда Федор Федорович подготовился основательно: одних цитат из книг, живописующих бесправное положение простого люда в царской России и в странах капиталистических, набралось шесть страничек. А вся торжественная речь, переписанная набело, заняла больше половины ученической тетради в одну линейку.
Так что не зря сказала сыну Фелицата Ивановна, обряжая его на вечер:
– С такой речью тебе и в области устроили бы аплодисменты, Феденька!
Да вот надо же было случиться греху! И зачем Федор Федорович решил согласовать свое выступление с Василием Васильевичем?
А Трофимов взял тетрадку с речью, да и был таков. Потом объяснил, что область вызвала его к прямому проводу.
А Федору Федоровичу слово было предоставлено первому. Да еще и разволновался человек.
Правда, начал Потугин свою речь хорошо, почти точно по тетрадке; повернулся лицом к шестнадцати престарелым труженикам, чинно рассевшимся на сцене вдоль длинного стола, кашлянул озабоченно и заговорил:
– Дорогие товарищи!
Мне выпала великая честь принести вам от лица всех граждан Крайгорода благодарность за ваш многолетний труд и за вашу общеполезную деятельность! Широкое русское спасибо вам, старшие друзья наши!
Сказал и низко поклонился старичкам.
Это обращение, произнесенное растроганным баритончиком, было поддержано бурными аплодисментами всего зрительного зала и сердечными возгласами с мест.
И вот тут-то, ощутив шумное одобрение и поддержку своим словам, Федор Федорович, что называется, воспарил. Ораторскому вдохновению способствовало то, что на сцене в ряду чествуемых восседал его престарелый учитель Петр Ананьевич Костричкин, которого Потугин уважал со школьных лет, а во втором ряду зрительного зала, прямо против выдвинутой на авансцену трибунки, сидела внучка Петра Ананьевича, тоже преподавательница, только не истории, а физкультуры, – девушка легкая, гибкая, задорная. Это она – Вера Костричкина – обучила Потугина во время его отпуска стильному плаванию «а-ля брасс», или, по определению мамаши Федора Федоровича, «по-лягушечьи». Впрочем, Фелицате Ивановне многое не нравилось в поведении Веры Костричкиной, а больше всего – что девушка все ощутимее забирала в свои ловкие и цепкие руки ее сынка.
Вот и сейчас – и почему во время выступления на торжественном вечере Федору Федоровичу неожиданно вступил в голову недавний разговор со старым учителем и его внучкой о славном прошлом Крайгорода?
Видимо, потому, что разговор этот произошел в крохотном садике Костричкина, в милой сердцу Федора Федоровича обстановке.
Всего вернее, что так.
Будучи пытливым исследователем старины и патриотом родных мест, Петр Ананьевич установил и убедительно обосновал ссылками на исторические документы, что Крайгород зародился почти одновременно с Москвой. И, по уверениям Костричкина, во многом благодаря тому, что на большом торговом пути к сердцу земли русской в незапамятные времена была воздвигнута Крайгородская крепость, омываемая с трех сторон излучиной широкой и глубоководной тогда реки и обнесенная неприступным земляным валом, древнерусская столица ширилась и богатела. А Крайгород в течение многих столетий населяли не торговцы и не ремесленники, а воины; что почетно, но не прибыльно.
Такой родословной можно гордиться!
И вот, припомнив этот приятно взволновавший тогда его разговор, Федор Федорович высказал несколько одобрительных фраз о трудовой доблести чествуемых стариков, а затем, как-то незаметно для слушателей да и для самого себя, перемахнул на славную историю старика Крайгорода. Так сказать, обобщил. Он красочно поведал притихшему залу, как воинственный настоятель монастыря, некогда стоявшего на месте исполкома, «старец Паисий со иноки, чернецы и ратные людишки», выдержал почти месячную осаду полчищ Золотой Орды и тем дал возможность князю московскому собраться с силами. И еще припомнил несколько исторических фактов, возвышавших город. Потом с гордостью огласил имена крайгородцев, прославленных на всю страну уже при советской власти. И, наконец, уловив в настороженном внимании зала и во взгляде Веры Костричкиной одобрение своим словам, Потугин закончил выступление таким патриотическим экспромтом:
– Пора, давно пора подумать нам, дорогие земляки, о том, как отпразднуем и какими достижениями отметим мы славную юбилейную годовщину нашего города, древнего по возрасту, но заново расцветающего на наших глазах!
Красиво сказал Федор Федорович, всех слушателей разволновал своими словами. Но…
«Слово не воробей: вылетит – не поймаешь» – мудрая это поговорка, и не зря наиболее осмотрительные ораторы больше всего опасаются стенографисток.
Особенно если высказывается человек, к словам которого люди привыкли прислушиваться: такому оратору полезно держать в уме и еще одну народную поговорку, несколько перефразировав ее: «Семь раз перепиши, один раз скажи».
Короче говоря, именно на этом торжественном вечере и был создан оргкомитет по проведению соответствующих мероприятий, достойно отмечающих восьмисотлетнюю годовщину Крайгорода.