Текст книги "Следствие не закончено"
Автор книги: Юрий Лаптев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)
Но только сердобольные женщины-соседки, у которых вся жизнь семьи знатного комбайнера на глазах, Аннушке не завидуют, а, наоборот, утешают молодую женщину: «Ничего, говорят, Анюта, то ли бывает… Вот детей, бог даст, вырастишь, тогда вздохнешь. Они у тебя растут душевные, что сынок, что дочери, а главное – не балованные. Таким теперь дорога!»
Ну, а про мужа соседки молчат, хоть и примечают, что Александр Тимофеевич по неделе домой не показывается. Только слава, что муж.
Зато на сынка Васю Аннушка не нарадуется – старательный паренек и не по годам раздумчивый: сегодня, к примеру, окончил семилетку, а на другой день принес домой аттестат, прочитал его матери и сестренкам от первого словечка до последнего, потом неловко погладил мать по плечу и сказал:
– С недели, мамаша, начну работать в МТС. К бате на комбайн пойду.
– К бате?.. Да разве отец допустит тебя, Василий, к машине?
– Допустит!
Аннушка глянула в лицо сына и даже испугалась: вот и у Васи в голосе и во взгляде появилась та самая злая упряминка, перед которой она трепетала всю свою замужнюю жизнь. Неужто и сынок ее задастся характером в Балашей?
Страшно становится матери от таких мыслей: ведь до сих пор живет в памяти пожилых односельчан угрюмый облик васюткиного прадеда – каторжника Прохора Балашова, сгубившего собственную дочь! И даже вырубку, где была усадьба лесника, колхозники считают нечистым местом. Правда, про деда Тимофея Прохоровича никто не сказал ни одного плохого слова – и жил человек, не таясь от людей, и смерть принял честно. Аннушка и сама помнит, сколько народу собралось на похороны и как оплакивали люди своего председателя. А вот про второго деда, Якова Прохоровича, слухи по селу идут нехорошие; а где дым, там и копоть. Да и на мужа ее, а на Васиного отца, многие колхозники обижаются, говорят, что выше директора МТС ставит себя комбайнер Александр Тимофеевич.
* * *
Событие, которое долго обсуждали жители Пастухова, произошло в самый канун Октябрьского праздника, на другой день после того, как Александр Тимофеевич узнал, что он награжден орденом Трудового Красного Знамени.
Нужно сказать, что и до этого события вопрос о поведении знатного комбайнера обсуждался даже в райкоме. Однако, несмотря на то, что на бюро прозвучали голоса, резко осуждающие Александра Балашова, решение было смазано несколько раз повторенным словом «учитывая»: учитывая самоотверженную работу, учитывая чистосердечное раскаяние и столь же чистосердечное обещание… Словом, товарищи учли все, что в той или иной мере шло в оправдание.
А вот того, что член партии Александр Балашов в последнее время почти совсем забросил семью и спутался с легкомысленной вдовой недавно умершего директора маслозавода Надеждой Лагутиной, – это неблаговидное обстоятельство члены бюро почему-то упустили из виду. Не учли товарищи! А ведь почти каждый из них понимал, что все это явления одного и того же порядка и определяются одним и тем же словом – распущенность!
Почти полных два дня «обмывал» Александр Тимофеевич орден под гостеприимным кровом питейного заведения своего дядюшки. Сначала со знатным комбайнером гуляли люди самостоятельные, его товарищи по МТС – агроном, старший механик мастерской, два бригадира тракторных бригад и второй комбайнер, Иван Иванович Луковцев, бесхитростно завидовавший Балашову. Кроме того, в течение дня в чайную забегали поздравить награжденного некоторые работники районных учреждений. И даже второй секретарь райкома Петр Петрович Фролов зашел в «Балашовку», сопровождаемый редактором районной газеты. Фролов звонко чокнулся со знатным комбайнером граненым стаканчиком, вместо закуски понюхал корочку и ушел домой обедать, провожаемый одобрительными возгласами уже порядочно захмелевших собутыльников:
– Вот это правильный секретарь!
– Петр Петрович, он, брат, политику понимает!
– Ну, так ведь на то поставлен человек.
Уходя, Фролов поманил к себе заведующего чайной, вывел его под руку на крыльцо и здесь сказал наставительно:
– Я должен предупредить вас, Яков Прохорович, чтобы все было, как говорится, чинно-благородно!
– Насчет этого, товарищ Фролов, можете быть спокойны, – заверил секретаря Балаш-старший. – Ведь Александр Тимофеевич мне человек не чужой, так что мы сами не допустим ничего такого… излишнего.
И действительно, в первый день гулянки выпито, правда, было много, но все собутыльники вели себя «в рамках». Пели. Поначалу довольно согласно, потом начали галдеть вразброд. От пьяной полноты чувств тыкались друг в друга лицами, божились. Незадачливый комбайнер Иван Иванович Луковцев, стараясь перекричать гармонь, пространно и невразумительно объяснял Балашову причину своих неудач, кстати и некстати повторяя:
– Правительство, брат, все понимает, ты у нас в МТС рупь, а мы гривенники!
К вечеру в отдельной комнате, где пировала компания, появились женщины. Это пришли поздравить брательника две дочери Якова Прохоровича – жена районного прокурора Раиса и старшая, Антонина, прибывшая специально для этой цели из области на мужниной «Победе». Вместе с сестрами проникла в «Макеевку» и вдова Надежда Лагутина – женщина ростом невысокая, но в теле, с бездумным лицом и бесстыдно завлекательными глазами.
Появление трех женщин, молодых, красивых и нарядных, которых сопроводил в «Макеевку» сам Яков Прохорович, внесло новую струю оживления и заставило подтянуться распустивших было языки гуляк. А на столе появились бутылки с легким вином и тарелки с конфетами и печеньем.
Пропустив за здоровье двоюродного братца по паре лафитников портвейну, Раиса и Антонина переглянулись и завели одинаково низкими голосами старинную песню:
Поехал казак на чужбину далекую
На верном коне на своем вороном…
Пели сестры протяжно и задумчиво. Со второго куплета им заливисто начала подтягивать вдова. А все мужчины сидели смирно И слушали.
Пускай на кургане калина родная
Растет и красуется в жарком цвету.
Но как только закончилась хорошая песня, снова ядовито забулькала разливаемая но стаканам водка и снова в густом табачном чаду разгорелся бестолковый галдеж:
– Ты, Александр Тимофеевич, у нас в МТС рупь, а мы гривенники!..
Уже в первый день гулянки кое-кому показалось странным, что сам виновник торжества был «вроде как не в себе». Сидит и молчит. И вино сегодня на Балаша будто не действовало, хотя пил он много и так же много и неразборчиво ел. Смущало некоторых собутыльников и то, что Александр Тимофеевич вдруг, словно спохватившись, нацеливался в их лица своими недобрыми, редко мигающими, как у хищной птицы, глазами, словно обругать собрался.
Не развеселило Балаша и появление Надежды Лагутиной, хотя эта женщина обычно умела влиять на настроение своего мрачноватого дружка.
А настроение комбайнеру испортил на весь день его старательный и молчаливый помощник на комбайне и родной сын Балашов Василий Александрович.
Это он остановил на второе утро Александра Тимофеевича у входа в «Балашовку» и, глядя в лицо отца угрюмо-осуждающими глазами, сказал:
– Домой зашли бы, батя. Хоть ненадолго.
– Для какой цели-надобности?
– Мамаша просила. И дочкам повидать вас охота по такому случаю. Ваши ведь.
– А то они меня год не видели! – Старший Балаш сердито хохотнул, пытаясь скрыть этим свое смущение.
– Если и сегодня не придете, я напишу на вас заявление Павлу Трофимовичу, – сказал Балаш-младший.
– Ты что?.. Отцу грозишь?
– Сегодня подожду, а завтра утром пойду в райком! – еще тверже подтвердил Вася.
– Ах ты гаденыш! – гневно вскипел Александр Тимофеевич и даже поднял было на сына свою тяжелую руку, но…
И как это он не замечал до сих пор, что сын почти сравнялся с ним ростом. А лицом походит на деда Тимофея. Да и взгляд у Василия, как у всех Балашей, в ату минуту стал пристальным и недобрым.
– Отца моего пока что никто не называл гадом, так почему же я гаденыш? – сказал Вася, повернулся и, как-то неуверенно ступая, пошел наискосок через площадь.
И хотя Александр Тимофеевич не появился в своей семье ни в этот день, ни на следующий, угроза, впервые прозвучавшая в словах сына и еще убедительнее выразившаяся во взгляде Василия, все время будоражила сознание комбайнера какой-то смутной тревогой, а потом начала раздражать: «Отца моего пока что никто не называл гадом…»
Тяжелые слова, страшнее ругани.
И даже мутный водочный угар не может вытеснить эти слова сына из головы.
На второй день загула компанию комбайнера составляли четыре человека: трое мужчин и женщина. Мужчины, все трое, – пустяковые людишки, мелкие и льстивые прихлебатели за чужим столом. Под стать им сегодня выглядела и вдова Надежда Лагутина; известно, хорошая женщина в такой компании гулять не будет.
К вечеру второго дня гулянье вступило в такую стадию, когда не только трезвому человеку со стороны, а и самим пьянчужкам становится противно смотреть и на загаженный стол и друг на друга.
И не случайно такие пьянки почти всегда кончаются тупой я бессмысленной руганью, а нередко и дракой.
Так получилось и на этот раз.
На улице было уже совсем темно, когда дверь «Макеевки» широко распахнулась и в комнату вошел помощник комбайнера Василий Балашов. Конечно, если бы Александр Тимофеевич был потрезвее, он сразу почувствовал бы, что и решительный вид и, как ему показалось, заносчивое поведение сына были вызваны горькой обидой за отца, а также искренним желанием помочь отцу избавиться от дурманящего влияния вина и никчемных людей.
Но Александр Тимофеевич был пьян и зол.
– Ты зачем пожаловал? – спросил он, тяжело поднимаясь из-за стола.
– За вами, – негромко и просительно ответил сын.
– Что?.. Вон уходи, мерзавец!
– Один не уйду. – Лицо Васи стало даже не бледным, а белым.
– Александр, обожди, послушай-ка, что я тебе скажу… – Надежда Лагутина попыталась было удержать Балашова-отца.
Но разве можно сдержать в такой момент страшного Балаша! Водка и бессильная – именно бессильная! – ярость совершенно затемнили рассудок Александра Тимофеевича. И это была правда, когда он впоследствии показывал на суде, что не помнит, как избивал сына и кого бил еще.
А буйствовал Балаш страшно!
Он выволок Васю из «Макеевки» в общее помещение чайной, сбил ударом кулака на пол и начал топтать ногами.
А когда на выручку пареньку кинулись случайно оказавшиеся в «Балашовке» милиционер и еще несколько посетителей, совершенно осатаневший Балаш схватил со стола нож и нанес милиционеру два ранения…
* * *
Продолжение семейной хроники Балашей я снова услышал от своего старого знакомца Егора Васильевича Воронкова.
На этот раз судьба столкнула меня с «пастуховским летописцем» в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, куда Воронков прибыл с группой колхозников своей области.
Егор Васильевич мало изменился за истекшие шесть лет, разве что побольше выцвела бородка, гуще стала насечка морщин вокруг все еще не наглядевшихся на жизнь глаз, и ростом как будто старичок поубавился. А по самочувствию: «За невестой я в Москву приехал, потому что самая пора мне, милочек, жениться», – так шутливо, но не хвастливо определил свое самочувствие сам Егор Васильевич.
Будучи человеком большого жизненного опыта и цепкой крестьянской сметки, Воронков все, что видел в павильоне своей области, тут же сопоставлял с повседневной жизнью своего района.
– Нужное дело эта самая выставка, значительное! И не толькое потому, что все колхозные успехи собраны здесь в одно место: той же капустой, пшеном да баранами нашего брата не удивишь! Очень полезно каждому колхознику вот отсюда, из Москвы, посмотреть на свое хозяйство да поразмыслить: дескать, а по какой такой причине с нашего колхоза фотографию не сняли и вот сюда на стенку не повесили? Разве в нашем селе живут не такие же люди? Или земля у нас другая? Или бабы наши разучились коров доить, свиней обихаживать?
Ведь больше полутора тыщ колхозов в нашей области – сила? Еще какая! А вот сюда, в Москву, на съезды и совещания всевозможные, посылаем из году в год людей из одних и тех же колхозов. Вот нарочно обратите внимание: «Знамя труда», «Партизанская слава», «Заветы Ленина»; вы́ходили десяток колхозов и гуляем с них, как с козырной масти! Это порядок?..
Правда, колхозы все отличные, мильёнщики! А почему?.. Главная причина, что управляют этими хозяйствами с давних пор, к примеру, в «Заветах» – Герой Социалистического Труда Топоров Геннадий Петрович, а в «Знамени труда» – и вовсе депутат Верховного Совета Ястребкова Варвара. Такой женщине хоть бы и министерством командовать. Вон она снялась со своими доярками. Им можно смеяться: одной премии, читайте, получили эти четыре тетки свыше двадцати трех тысяч! Позавидуешь…
Конечно, люди-то они достойные, что Варвара, что Топоров, но давайте заметим, что и хозяйствовать им не в пример легче, чем другим председателям колхозов. Их в районе и лесом, и тесом, и кирпичом обеспечат в первую очередь, и сеют они исключительно сортовыми семенами, и МТС к ним на поля налаживает лучшие бригады. Да что там говорить! И колхозы-то эти по именам председателей называют: «Геннадий Петрович, говорят, отсеялся», или: «Передвижку надо направить в первый черед к Варваре Тихоновне». Во, брат ты мой, какое людям предпочтение!.. А если колхоз никудышный, ему бы главное внимание – так нет: этим, говорят, горе-хозяевам сколько ни подсыпай, толку не дождешься!.. Правда, за такую установочку кое-кого из наших районных руководителей нынче на пленуме обкома ха-а-рошо пропесочили, но выводы делать давайте повременим… Ну, а этого героя, часом, не признаете?
Егор Васильевич указал мне на большую многоцветную панораму, живо напоминавшую широко распахнутое окно, за которым простиралось далеко-далеко к горизонту поле, как бы застланное золототканым ковром созревшей пшеницы. А на поле сцеп двух комбайнов, из бункеров которых рассыпчатой струей переливается в полуторки зерно. А около головного агрегата смеющаяся девушка подает комбайнеру кувшин, может быть, с молоком, а может быть, с квасом. У молодого комбайнера под голубой футболкой бугрятся тугие плечи, широкоскулое с характерной упряминкой лицо увенчано путаной шапкой рыжеватых волос, прядка которых прилипла к взмокшему от пота лбу. А глаза, серые и пристальные, смотрят весело.
– Балаш?!
– Он самый… И не просто Балаш, а, так сказать, всем Балашам голова! Вон ведь куда забрался, в Москву, на Всесоюзную почетную доску. И главное дело, все семейство за собой вытянул. Вот эта дивчина курнопатенькая, что пить мастеру подает, сестренка его, Настёнка. Может, вспомянете?.. Нынче по весне она окончила десятилетку и сразу же к брату на комбайн подала прошение. А первым помощником у Василия Александровича работает вторая сестра, ту Клавдией зовут; здесь, на фотографии-то, ее не видать, но если еще в наши края соберетесь, обратите на Клавдию Александровну внимание: таких красавиц что-то и в Москве не видать! Она уже и на областных курсах побывала и мужа себе подобрала подходящего: корабельный механик Степан Лоскутов, прямо из Кронштадта прибыл в Пастуховскую МТС. И что замечательно: сегодня, например, старшина на селе объявился, а через девять дён к Балашам пришел Клавдию сватать. Смешное дело, будто за тем и спешил. Парень оказался начитанный и не баловник. Сейчас Степана Андреевича назначили бригадиром четвертой тракторной бригады.
Ну, а на прицепной машине знаете, кто стоит у штурвала?.. Сказать, так сразу и не поверите: сам Александр Тимофеевич! Во, брат ты мой, как жизнь знаменитого комбайнера подстригла – на прямой пробор! Давно ли, кажется, сынишку на ум наставлял, и вот – пожалуйте! – сам попал к Василию в подчинение! Да еще и рад был до смерти, что так получилось, а то ведь до полного сраму дошел человек!
И все потому, что начал мужик самовольничать: я, дескать, всему хозяин, что сам себе прикажу, то и ладно. А мне не верите – читайте, что про Балаша в газете пишут. Веселись, Саша, покуда власть наша!
Ан, шалишь, кума, не с той ноги плясать пошла! Оказалось, что хозяин-то у всех нас один, да еще и строгий. Вот он-то и усадил Сашу на пять лет в запертое место: остынь, дескать, милочек, а потом обдумай, не торопясь, свое поведение. То на пользу…
Так точно оно и получилось: даже досрочно освободили Александра Тимофеевича, поскольку увидело правительство, что по жизни своей не вор он и не разбойник.
Правда, больше двух лет хлопотала за него жена: и в МТС она выпросила характеристику похвальную и московскому адвокату отсчитала, никак, полные четыре сотни; даже коровы первотельной Анна Васильевна не пожалела, продала по такому случаю. Однако не помогло: и областной суд не пошел на снисхождение, и Верховный оставил приговор в силе. Иначе и нельзя: раз дело показательное – значит, надо, чтобы и другим неповадно было озорничать, ведь такие «герои» небось в каждом районе водятся…
Хорошо еще, сын заступился за Александра Тимофеевича, Василий Александрович. А Балаши, они, знаете, какие: уж если что в голову втемяшилось, не свернет его с пути никакая сила! Так и тут. Ведь до Верховного Совета дошагал парень и лично с Ворошиловым разговаривал, вот как мы с вами, ну?.. «Просим мы, говорит, Климент Ефремович, помиловать нашего отца: мамаша просит, две дочки и я – сын его, Балашов Василий. Было, говорит, время, когда папаша нас всех кормил, поил и к делу приучал – за то ему спасибо! Ну, а раз такой грех получился, мы его сейчас возьмем на свое поручительство. Простите великодушно нашего отца, Климент Ефремович!»
Ну и Ворошилов, конечно, совсем-то Александра Тимофеевича не простил, но разрешил приговор считать условным с испытательным сроком до истечения пяти лет. А Василия похвалил. «Таким, говорит, сыном можно гордиться. И матери своей передай мой привет и сестренкам».
Домой Александр Тимофеевич вернулся в аккурат на Первомай прошлого года. Народ, конечно, по всему селу, весело, а Балаш идет вдоль улицы, как не на своих ногах, сгорбился весь и головы не поднимает.
Сам-то я не видал, а бабы сказывали, что супруге своей Александр Тимофеевич аж в ноги поклонился. И сыну… «Вот, говорит, бумага – помиловало меня правительство. Но это только половина прощения… Вы-то простите ли?»
Ну, жена и дочери, конечно, в слезы; уж больно радостное дело: увели из дому чужого человека, а возвратился отец! А когда Александр с Василием – два Балаша – в первый раз на уборку вышли… Ну, брат ты мой, надо полагать, сотни полторы народу вокруг ихнего сцепа сгрудилось. Шумят, удивляются! Председателя колхоза дед, Поплевин Артемий Романович, сто лет и четыре года на свете отбыл, и тот прошагал мимо погоста – да на поле.
Вот он-то и сказал младшему Балашу такие слова: «Я, говорит, за вашей фамилией слежу лет семьдесят, как не больше. И каждый Балаш, заметьте, верховодом был по своему времени. Но не каждого люди уважали! Почему, спросите? Да потому, что сколь ни силен будь человек кулаками да характером, общество крестьянское, а по-нонешнему колхоз, в сто раз сильнее! Так что сам себя ты, Василий Александрович, над обществом не возвышай! Сколь ни высоко орел летает, а гнездо вьет на земле. Это запомни!»
НАСТЯ-СИБИРЯЧКА
1Село Новожиловка расположилось на левом крутояром берегу древней сибирской реки. Два ряда крепко сколоченных изб с крытыми дворами и службами образуют улицу, изгибающуюся вдоль речной излучины. Новожиловку делит на две части овраг, через который перекинут многосвайный мост. По дну оврага летом струится ручеек, а весной и в осенние дожди шумит мутная и быстрая речка. На одном берегу оврага стоят дома побольше, некоторые крыты железом – здесь школа, правление колхоза, магазин, в котором продается все, начиная от колесной мази и хомутов и кончая шелковыми косынками и духами «Манон». Давно ждут покупателя даже две теннисные ракетки и выкрашенный под бронзу бюст Вольтера, завезенные в Новожиловку еще до коллективизации. Бюст и ракетки пережили десять завмагов, из которых по душе обитателям деревни пришелся только последний – Евтихий Павлович Грехалов. Мужикам, в большинстве сдержанным и молчаливым, Евтихий нравился своей разговорчивостью и осведомленностью в текущей политике. Бабам – обходительностью и тем, что он завозил в село дефицитные товары, а молодежи – что любил Евтихий пошутить и складно приврать при случае. Без Грехалова не обходилось ни одно начинание. Затевался хор – Евтихий пел в этом хоре громче всех. Ставили учителя спектакль «Бесприданница» – Евтихий развеселил всех исполнением роли Карандышева. Организовали парни футбольную команду – длинная, нескладная фигура Грехалова оказалась в воротах. Правда, Евтихий мяч отбивал плохо, но всех поучал, как надо играть.
В магазине и возле магазина в нерабочее время почти всегда толпился народ, аккуратно рассаживались на бревне старики, носилась ребятня. Многие шли в сельпо не для того, чтобы купить что-нибудь, а так – покурить, словом перекинуться, узнать новости, завезенные Евтихием из района, куда он выезжал два раза в неделю за товаром.
Так было и в это воскресное утро – первый день масленой недели.
В магазине вдоль прилавка народу сила, но толкучки нет. Только что вернувшийся из района Грехалов докладывает, значительно округляя глаза:
– Теперь война пойдет на исход. Крепость Койвисту наши, можно сказать, заклинили наглухо. Сиди и не крякай! Какой же стратегический план на дальнейшее? Абсолютный! Зайдут в тыл, а там – отдай, баба, ягоды и клади за щеку пятак! Так или нет? – неожиданно обращается Евтихий к восхищенно слушающим его колхозницам.
Женщины смущенно переглядываются, и только разбитная вдова Антонида Козырева находит подходящий ответ:
– Надо думать, ты, Евтихий Павлович, хорошо разбираешься в политике, а в Москве-то люди небось еще больше тебя понимают.
Изба Егора Головина стояла почти у самого оврага, склон которого поверху густо зарос молодым орешником, а к низинке ивняком. Егор жил один. Его отец погиб еще в колчаковщину, мать Егор схоронил два года тому назад, а старшая сестра вышла замуж в правобережное село и увезла в дом мужа и младшую сестренку.
Оставшаяся без женского присмотра головинская изба являла глазу неприглядный вид. Неподалеку от двери, под криво висящим рукомойником, скапливалась груда мусора, на столе постоянно дневала неприбранная посуда. Под потолком на двух протянутых от печи к стене жердинках сушились шкурки зайцев, белок и лисиц, распространяя по избе противный кисловатый запах. За печью стояла широкая старинная кровать, над кроватью отцовская шашка, два охотничьих ружья и массивные серебряные часы. Красную стену избы украшали зеркало, портрет Буденного и семейные фотографии.
В это утро Егор Головин одевался особенно тщательно. Он достал из сундука синий шевиотовый костюм-тройку, вытряс из него табак – деревенское средство от моли. Наблюдавшая за хозяином белоснежная ненецкая лайка чихнула и обиженно отошла к двери. Затем Егор достал из комода пикейную рубашку. Костюм, правда, за два года слежался и вида не имел, но это не смутило парня – расправится на тугих плечах. Больше расстроил галстук. Сильные, обветревшие на морозе руки Егора долго не могли скрутить аккуратный узел из шелковой тряпочки. От усилий у парня даже испарина на лбу выступила. Другой бы плюнул и обошелся без галстука, но не таков был характер у Егора Головина. Ему еще покойная мать говорила: «Отец твой уряднику не сворачивал, а ты, примечаю, и отца злее».
Когда изрядно помятый галстук принял надлежащий вид, Егор облегченно передохнул, как человек, скинувший наконец с плеч тяжелую ношу, и сказал удовлетворенно:
– Чтоб ты сдох – кто эту моду выдумал!
Прикорнувшая у порога лайка приподняла остроносую морду и несколько раз одобрительно хлопнула хвостом по полу.
Принарядившись, Егор обильно смочил под рукомойником непокорные пряди темных волос, долго и ожесточенно приглаживал их костяным гребнем, затем достал из сундука цветастый шерстяной полушалок, разгладил его рукой, завернул в чистую новую холстинку, накинул полушубок и вышел на улицу. Оставленная Егором в избе лайка метнулась к окну, вскинула передние лапы на подоконник и жалобно заскулила.
Несмотря на ранний час, на сугробистой улице царило праздничное оживление. Деловито шли по санному накату гуляющие парни. Некоторые из них надели мягкие фетровые шляпы и брюки навыпуск. Гармонист Костюнька Овчинников – разбитной паренек в беличьей ушанке и гостеприимно распахнутом полушубке – играл пока что строго, не злоупотребляя переборами. Время от времени один из парней отрывисто выкликал слова частушки:
Мне не все соседи любы,
Не со всеми я в ладу;
Я Марусе против Любы
Предпочтение кладу.
Около правления колхоза подобрался народ. Мужчины вели степенные махорочные разговоры. А женщин на улице почти не было – они еще не управились со стряпней, поэтому из каждой трубы пушистым столбиком поднимался дымок. Только у колодца судачили две хозяйки: одна помоложе – черная, глазастая, большеротая, другая – сытенькая старушка с раскрасневшимся от мороза и возбуждения лицом. В сущности и этим двум давно надлежало разойтись или хоть для облегчения опустить на землю наполненные зеленоватой колодезной водой ведра, но они не догадывались это сделать. Старушка торопливо, округлым говорком докладывала чернявой:
– Евтихию нашему все объяснил Борис Иваныч, Кирюшки Ложкина брат, – он теперь в районе бо-ольшой начальник! Говорит, что с финном скоро произойдет замирение, а с весны начнется главная война. А моему Игнашке ныне призываться, – мать я или нет?
– Врет, поди-ка, – усумнилась чернявая.
– Евтихий-то? – притворно изумилась старушка, но тут же успокоилась: – Может, и врет. Но только я и сама примечаю неладное: мыла-то в магазине с каких пор нет – это к чему?
Мимо колодца неторопливо прошел Егор Головин. Поздоровался. Обе женщины ответили ласково. Проводили парня взглядами и, как по команде, переложив коромысла с одного плеча на другое, наперебой заговорили о том, что Егорка домогается Наськи Чивилихинской. Сначала высказали предположение, что Наська «не для его уха кусок», потом, не передохнув, стали осуждать Настю Чивилихину за то, что она «сильно себя понимает».
– Эко добро! Егорка-то хоть и озорник, но в пятницу опять четырех лис на пункт сдал. Не гляди, что пораненный, – сказала старушка.
– Небось Антонидка не ошибется, – многозначительно улыбнулась молодая.
– И не говори! – радостно отозвалась старушка и, приблизившись к собеседнице, с жаром зашептала ей на ухо что-то весьма увлекательное.
Ведра чокнулись, но вода не пролилась – за время беседы она успела покрыться корочкой льда.
У околицы по залитому водой склону берега в корзинках, на рогожках и просто на боку катались ребятишки. Некоторые озябли до пучеглазия, но стоически продолжали развлекаться. Проходивший мимо письмоноша с завистью поглядел на ребят.
– Антоша-письмоноша! – крикнул один паренек. Все остальные выжидающе замерли.
– Вот я тебе! – пригрозил письмоноша.
– Антоша-письмоноша! Антоша-письмоноша!.. – по-галочьи завопила вся ватага.
Письмоноша не так со зла, как для поддержания престижа двинулся на обидчиков. В ту же секунду все ребятишки, как горох по наклонной тарелке, ссыпались по ледяному скату на реку.
– То-то, халдеи! – удовлетворенно сказал письмоноша и прошел дальше.
