Текст книги "Следствие не закончено"
Автор книги: Юрий Лаптев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)
1
Эта «физкультвылазка» всем ее участникам запомнилась надолго. Уже дорогой – а выехали чуть свет в предоставленном спортсменам на весь день крытом фургончике – произошла удивившая всех встреча. Когда машина, ведомая персональным водителем главного инженера Петей Стариковым, лихо вымахала на гребень накатистого степного увала, у сидевших рядом с водителем Маши Крохотковой и Васены Луковцевой одновременно вырвалось одно и то же восклицание:
– Ой, что это?!
Зрелище девушкам представилось действительно необычное. По большаку, разделявшему два разнозеленых поля – пшеницы и просяное, двигалась в упряжке из двух гусеничных тракторов вполне справная и обжитая крестьянская изба. В один из оконных проемов глазела на божий свет хозяйка и доносилось недовольное свиное повизгивание, а сам глава семьи колхозник Иван Афанасьевич Пеструхин вел следом на поводу пятнистую коровенку, И еще вислоухий шершавый кобелек трусил.
– Ничего особенного, – сказал Петя Стариков. – Это ведь в прежнее время только улитка да черепаха – куда сами ползут, туда и квартиру волокут свою. А сейчас прямо как в причуде: «Ехала деревня мимо мужика!»
И действительно: еще с ранней весны, когда начали иголисто леденеть на солнечном припеке и оседать сугробы, но еще держался санный путь, не одна изба, а целых три деревни – Кузовлево, Серые Кочета и Полуяры – снялись с насиженных мест и направились своим ходом в село Заозерье, усадьбы которого привольно раскинулись вдоль по берегу полноводного и рыбистого озера, в самом центре угодий колхоза имени Дзержинского.
Поначалу срубы разбирали, но потом умные головы «смикитили»: плотники подведут под нижний венец гладко затесанные бревна – полозья, механизаторы запрягут в этот загруженный домашностью возок пару, а то и тройку «сорокасильных коней» – и прямо как в шуточной припевке: «Ходи изба, ходи печь!»
Правда, не все хозяева соглашались на переселение с легкой душой: взять того же Пеструхина.
– Это легко слово вымолвить – сымайся! – сказал Иван Афанасьевич на сходке жителей деревни. – Да ведь мы – Пеструхины – обосновались в Серых Кочетах еще при крепостном праве! И сам я на этом подворье родился, и наследников мне супруга нарожала аж семь душ. Да и хозяйство у меня не как у Саньки-брехунца, ему что – сгрузил все свои достатки на одну упряжку и понукай. А у меня что дом, что вокруг дома: одной черемухи шесть корней, еще дедом Порфирием Игнатьевичем высажены…
Однако когда сбежали вешними водами снега, поля начали застилаться дружно зеленеющими побегами хлебов, а в Серых Кочетах из двадцати семи домов осталось только четыре, сосед и единомышленник Пеструхина Матвей Фукалов неожиданно услышал от Ивана Афанасьевича уже иные слова:
– С другой стороны глянуть, хотя из всей ребятни только трое при доме остались, но и этим таскаться ежедень в школу за две версты – дело канительное. Да и хлеба одного напечь на семью – Марфе забота. А на селе, бабы сказывали, уже обчественную пекарню поставили. И клуб в аккурат на пасху комсомольцы подгадали открыть, нет на них геенны огненной! И водопровод роют. Культура, словом. И никуда ты, Матвей, от нее не подашься!
Когда фургончик со светоградскими спортсменами догнал двигавшуюся поистине черепашьим ходом избу Пеструхина, оказалось, что головной трактор ведет не кто иной, как Николай Полознев, сводный брат по матери Маши Крохотковой – один из двух парней, учинивших самосуд над Леонтием Никифоровичем Пристроевым.
Это был парень из тех, про которых на селе говорят: «Некрасиво стесан, да наглухо сбит!» Не задавшийся, как и Маша, ростом, Николай непомерно развернулся вширь: чуть ли не квадратным казался этот угрюмый на вид парень. И только глаза, как и у Маши-крохотули ничем не замутненные, приветливо и простодушно взирали на божий свет из-под насупленных бровей. И все-таки, когда Крохоткова, очень смущенная этой встречей, представила ребятам своего брата, первой мыслью Михаила Громова было: «Да, такому битюгу попадись в руки!»
Однако после того как Михаил разузнал некоторые подробности происшествия, про которое уже неделю судачило все Заозерье, он почти утвердился в мысли, что основным виновником, а точнее сказать – вдохновителем этого возмутительного дела был не Николай Полознев.
Разве же виноват парень, что после демобилизации, – а действительную Полознев отбывал на одном из Курильских островов, механиком на сторожевом катере, – первым его желанием было жениться. Тот, кому пришлось провести два года в суровом безлюдье Курил, отлично поймет Полознева.
И в том, что Николай присох к первой же оказавшей внимание ему – нерасторопному ухажеру – девице, доярке Нюшке Кочкиной, не было ничего удивительного. Ведь даже на то не обратил внимания новый механизатор колхоза, что его невесту сельские многознайки прозвали «Анютка на минутку». Правда, может, и не по делу, а из зависти пристегнули девушке прозвище: где бы Нюша ни хороводилась, туда не только парней несло, как сухой лист по ветру, а и тех мужичков, которым пора бы и остепениться. Шибко веселая была девушка Анюта Кочкина, а уж песенница – хоть на радио выпускай!
Так что не случайно прибывший в Заозерье по служебным делам Леонтий Никифорович Пристроев – известный по всему району ловчила и бабник – буквально напросился на ночевку к матери Анютки, женщине еще не старой, но уже вдовой, занимавшей при правлении колхоза сразу три должности: уборщицы, сторожихи и истопника. Да еще и при телефоне нередко приходилось дежурить Капитолине Васильевне, как и в тот злополучный вечер.
А Полознева до того, как назло, затащила к себе Нюшкина начальница, заведующая фермой Евдокия Андрияновна Зябликова: самого Николая и его напарника – разбитного по жизни да и по работе тракториста Костьку Левушкина.
И угостила Зябликова механизаторов на славу: две бутылки «особой» на стол выставила, холодец, плошку тушеной баранины. Ну и то сказать – хорошо днем потрудились Николай с Костькой, на славу отрегулировали барахлившую автопоилку в новом коровнике.
А когда изрядно осоловевшие парни наладились уже уходить, Евдокия Андрияновна – бабочка, видать, себе на уме! – сказала как бы между прочим:
– Ну, Константин – ладно, а ты, Колька, куда торопишься?
– Значится, дело есть.
– Какие дела на ночь глядя. Тем более… – Хотя, кроме Костьки и Николая, Зябликову никто не мог услышать, женщина многозначительно понизила голос: – Ведь у твоей Нюши сейчас тоже гость сидит!
И, подметив, как сразу зло отрезвели у парня глаза, добавила:
– Мое дело, конечно, сторона, но… уж больно мужик-то Леонтий Пристроев до нашей сестры доходчивый!
И кто, спрашивается, ее за язык тянул, Евдокию Андрияновну? Ведь, кажется, серьезная женщина, и член правления колхоза. Да и характер Николая Полознева ей был известен.
А о том, что произошло в дальнейшем, Михаил Громов узнал от самой Нюшки Кочкиной, кстати сказать, тоже попавшей в потерпевшие.
– Конечно, ничего плохого про твоего брата я тебе, Маруся, не скажу, – доверительной скороговоркой сообщила Нюшка Маше Крохотковой, то и дело зыркая веселым глазом в сторону на вид безучастного к ее словам Михаила. – Парень Николай содержательный, хотя и молчит больше. Ну, а в тот раз – чи винище ему разум замутило, чи Костька-баламут его на такую идею подбил, но только чисто осатанел твой братец!.. Конечное дело, и я себя совсем-то оправдывать не собираюсь, но скажу: да что ж я – за ручку тянула Леонтия Никифоровича к себе на квартиру? И угощенье не я на стол поставила. Да в наш магазин таких вин да закусок и не завозят. А что сама лафитник выкушала, так ведь какой-никакой, а гость. Ну, а Николаю разве втолкуешь. Правда, и сам Леонтий Никифорович хотя и выпимши был, но понапрасну парня, можно сказать, на смех поднял. И даже Отеллой обозвал! Ну и… – Нюшка неожиданно прыснула: – И смех, и грех: словно порося, они с Костькой скрутили товарища Пристроева!
– И сильно избили? – обеспокоенно спросила Маша.
– Да постегали ладо́м. Бесстыдники!.. А когда я хотела попридержать… и меня Николай хорошо потянул под горячую руку. Теми же вожжами. Но только, Маша, ты не подумай, что я на твоего брата в обиде!
– А он на тебя?
– Коля?..
Совершенно неожиданно смазливое личико Нюшки перекосилось, как от приступа зубной боли, и она заплакала.
Вот и все, что удалось узнать Михаилу Громову об этом удивительном происшествии. Евдокию Андрияновну Зябликову ему повидать не удалось – в район выехала женщина, – а председатель колхоза Иван Николаевич Полознев, приходившийся Николаю родным дядей, естественно, попытался племянника выгородить, а Пристроева опорочить:
– Это районные кобели думают, что, поскольку наши девчата юбчонки укоротили даже больше, чем модой предусмотрено, так можно с ними… Ничего, это, хотите знать, Леонтию на пользу.
Хороша польза!
2
Стадион, а проще сказать – спортивную площадку сельские механизаторы и школьники села Заозерье оборудовали собственными силами на старой поскотине. Правда, никаких особых сооружений, кроме дощатой раздевалки, солнцем нагреваемого душа и ряда скамеек с одной стороны поля, этот стадион не имел, но площадка была выровнена на совесть, еще с осени засеяна травой и обнесена не изгородью, а двумя рядами споро принявшихся липок.
И беговая дорожка, засыпанная поверх хорошо укатанной щебенки речным песком, была ничуть не хуже, чем в Светограде.
Вот на этой-то янтарящейся на солнце дорожке и разыгралось происшествие, вызвавшее у молодежи села Заозерье изумление, а у некоторых старичков, пожалуй, зависть.
Ну, футбольный матч прошел, как и можно было предположить до начала, – такую игру футболисты называют игрой в одни ворота. Как-никак, а прибывшая в Заозерье команда «Строитель» уже второй год выходила на призовое место по области. А в команде, которой сельские футболисты по предложению одного из игроков, бывшего моряка-балтийца, присвоили громкое название «Аврора», игра велась, можно сказать, на чистом энтузиазме, чего, как известно, для любого серьезного дела маловато. Правда, еще в предвесеннюю пору в Заозерье был направлен областным советом физкультуры тренер – тезка знаменитого защитника и капитана сборной Советского Союза Альберта Шестернева – Альберт Духовитый. Но, как выяснилось после первых же проведенных Духовитым тренировок, мастер мяча в футболе не петрил.
Да к тому же и поведения оказался запьянцовского.
Так что пришлось Альберта наладить обратно в область. И только водруженный на видном месте фанерный щит с двумя сочиненными самим Духовитым в минуту вдохновения призывами еще напоминал о его недолгом пребывании.
Колхозница, не будь дурой —
Занимайся физкультурой!
Не столь броским, да и более двусмысленным выглядел второй призыв:
Тому работа по нутру,
Кто зарядился поутру!
Оно ведь как понять слово «зарядился».
Но и это напоминание о кипучей деятельности Альберта Духовитого на другой же день после посещения сельского стадиона светоградской командой «Строитель» было закрашено масляной краской.
Впрочем, не только отсутствие тренера сказывалось на игре сельских футболистов – парней почти сплошь «немалокровных» и напористых, – мешало успеху команды «Аврора» и то, что в воротах прочно утвердился самый старший из игроков по должности, хотя и молодой по годам полевод колхоза Георгий Ефимович Матушкин, мужчина ростом – мало не штанга! – но уж больно неудалый: мяч уже в сетке бьется, Матушкин только еще валится ему наперехват.
Так что, несмотря на мощную поддержку домашних стен, – а ор над стадионом стоял такой, будто стрелковый полк пошел в штыковую атаку, – первый тайм закончился для «авроровцев» плачевно: четыре сухих мяча схватили.
Но зато после перерыва положение резко изменилось: у нападения гостей почему-то начисто разладились завершающие удары, а в защите непробиваемая пара Малышевых допустила несколько непростительных ошибок.
В результате: второй тайм – два – один в пользу «Авроры».
– Эх, дать бы моим еще часок поиграться, они показали бы этим районным стригунам, почем сотня гребешков! – таким патриотическим высказыванием подытожил общее мнение сельских болельщиков председатель колхоза Иван Николаевич Полознев.
Правда, удаче «Авроры» в значительной мере способствовало то, что в перерыве капитан «Строителя» Михаил Громов, сгрудив в углу раздевалки свою команду, дал такую установку:
– Вы перед кем, черти, выпендриваетесь? Сам поиграл, дай поиграть и другому! Понятно?
И еще более шумную реакцию зрителей вызвал проведенный после матча показательный забег «на три круга с довеском». И хозяева и гости выставили на это соревнование по четыре человека. Но сначала изумление, а затем форменную сенсацию вызвало то, что в четверке светоградских бегунов оказался… старик. Обыкновенный такой дедок, среднего роста, с бородкой седенькой, в легких порточках, рубахе сатиновой на дорожку вышел. А на голове кепа.
Бегуны выстроились на старте в одну линию, и старичок сбоку притулился: будто так и надо.
Георгий Матушкин из пугача хлопнул, парни рванули, и дедок за ними: не так, конечно, машисто трусит, но ничего – тянется.
Это ли не чудо-чудеса!
Поначалу хохоток по рядам зрителей покатился, выкрики насмешливые:
– Стегай, отец!
– Эх, стучи, топочи, не сдавайся!
– Это же форменная комедия – веселое кино!
Круг прошли бегуны кучно, на втором уже в цепочку вытянулись.
А на третьем произошло неожиданное: дедок, до того семенивший позади, неожиданно проявил резвость, ну никак не соответствующую почтенному возрасту: одного парня обошел, второго… пятого!
Только тапочки мельтешат да рубаха на спине пузырится.
– Бож-жа мой! – прозвучал в наступившем безмолвии испуганный возглас – Эт-то же, бабоньки, не старец, а нормальный жеребец!
– Смотри, смотри, и Сашку-циркуля хочет обремизить!
«Сашкой-циркулем» на селе прозвали длинного и на диво голенастого комбайнера Александра Путелева.
Отдельные возгласы удивления перешли в слитный одобрительный гул, когда к середине последнего круга старичок выбрался на второе место:
– Да-авай!
Однако разве за молодыми угонишься!
К финишу дедок пришел только четвертым. И сразу вроде сник: по-стариковски ссутулившись, поплелся к фургончику.
А первым вымахал, как и предполагали многие, Сашка-циркуль, за что и получил в виде приза парфюмерный набор «Экстаз».
Но что удивительно: так ведь никто из заозерцев и не догадался, что резвому старичку только недавно исполнилось двадцать шесть лет. Очень удачно загримировала Митьку Небогатикова сестра водителя Старикова, Клаша, освоившая это искусство в драмкружке при Дворце культуры.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ1
И этот столь насыщенный событиями и переживаниями день начался в доме Добродеевых, как было заведено. Откушав натощак для легкого пищеварения стакан домашней ряженки, Кузьма Петрович спустился по скрипучим ступеням террасы в тенистый и не прогретый еще солнечными лучами садик, удовлетворенно огляделся и, тоже по обыкновению, поприветствовал сам себя: «Доброго утречка, Кузя!»
Затем прошелся по окаймленной кирпичами дорожке, заботливо раздавил переползавшую ему путь мохнатую гусеницу. Около клумбы задержался и выполнил несколько приседаний, широко раскидывая руки и деловито покряхтывая.
«Эка благодать-то какая!»
Кругом зелень, спозаранок особенно пахучая, свежесть! Дыши полной грудью да радуйся: думается, всего достиг человек.
А ведь нередко еще оживают в воспоминаниях не только ожесточившие весь род людской годы войны, но и более давнее, тоже не по-хорошему памятное время, когда о таком благополучии Кузьма Петрович мог только мечтать.
Туго, очень туго пришлось в те годы всей фамилии Добродеевых, когда старший брат Кузьмы Петровича Петр Петрович был по облыжному навету репрессирован, а сам Кузьма Петрович, тогда свежеиспеченный совхозный зоотехник, приютил, по настоянию матери и сестры, обездоленную семью брата – жену и двух сыновей младшего школьного возраста, что кое-кем из бдительного начальства было истолковано…
«А, стоит ли вспоминать!»
Тем более справедливость восторжествовала: в большой партийной чести сейчас Петр Петрович, и оба сына его, Петр и Павел, старший – главный инженер крупного завода, а что помоложе – аж обозреватель по международным делам!
«Не-ет, Добродеевых не сломишь!»
Да и сам Кузьма Петрович вместе с почтенным возрастом и положения достиг заметного. Хотя в годы Великой Отечественной войны самостоятельно ни одного выстрела по врагу не сделал, но чем мог, тем и помог. И не случайно из армии демобилизовался в победном 1945 году с четырьмя правительственными наградами: три медали и орден Красной Звезды. И не как некоторые односельчане-фронтовики, кои домой возвратились пешком и только с вещевым мешком – на трофейном «опель-капитане» прикатил Кузьма Петрович из Пруссии в приволжские края. Сам начальник тыла генерал-майор Птенчиков премировал на прощанье командира батальона аэродромного обслуживания гвардии майора К. П. Добродеева машиной из личного гаража какого-то знатного потомка прусских юнкеров, драпанувшего из своего родового поместья под Кенигсбергом в самый последний момент.
И на гражданке Добродеев, сразу же по возвращении из армии, обосновался крепко: известно – фронтовикам почет! Да и в расторопных руководителях хозяйство страны остро нуждалось в первые послевоенные годы, а уж деловой напористости Кузьме Петровичу было не занимать.
И по дому: казалось, полное счастье принесла Добродееву единственная дочь всеми уважаемого врача Викентия Викентьевича Крашенникова, Марфуша, ласковая, характером уступчивая, и по наружности – на первый взгляд неприметная, а поближе познакомишься – смотрел бы и смотрел в улыбчивые глаза да слушал приветливую речь.
В сорок восьмом они поженились, в пятидесятом Марфуша порадовала Кузьму Петровича сынком, в пятьдесят втором родила дочку, а весной тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в день, когда всю страну всколыхнуло известие о смерти Сталина, Кузьма Петрович овдовел.
Конечно, всегда тяжко переживать смерть близкого человека, даже если задолго до рокового исхода известно, что страдалец обречен.
Но когда женщине жить бы да радоваться, а она умирает от самой обыденной простуды, – словно свечка на сквозняке погасла, – с такой нелепой утратой смириться невозможно.
Хоть криком кричи!
И если бы не участливость сердобольной сестры, ой как трудно пришлось бы молодому, придавленному горем вдовцу с двумя малолетками – Андрюшей и Катюшей – на руках.
И не только детей вырастить помогла брату Елизавета Петровна, а и собственный домик Кузьма Петрович сумел поставить во многом благодаря житейски умудренным наставлениям старшей сестры.
Правда, не единожды приходила на ум Кузьме Петровичу старинная поговорка про ретивых стяжателей – «Скопи домок – разгони семейку»: как это ни удивительно, именно неусыпное, год от году нараставшее попечение Добродеева о благе семейного очага и будущности детей оказалось, по сути, основной причиной того, что его сын Андрей – копия отца по внешности, да и по настойчивому характеру, пожалуй, – еще с пионерских лет начал проявлять излишнюю, по мнению папаши, самостоятельность. А завершились чуть ли не ежедневные пререкания Кузьмы Петровича с сыном тем, что Андрей, не посчитавшись с требованиями отца – взяться, наконец, за ум, сразу после окончания десятилетки принял многих удивившее решение «списаться с домашнего довольствия» и сначала примкнул к партии геологов, заканчивавших вблизи Нагорного оконтуривание нового нефтеносного района, а через год был призван в армию и направлен для отбывания действительной аж на берег Тихого океана.
А об истинной причине того, почему окончательно разладились отношения отца с сыном, знала только Елизавета Петровна да смутно догадывалась отцова любимица – дочь.
Впрочем, в последнее время и поведение самой Катюши, тоже когда-то осудившей поступок брата, не радовало отца: хотя девушка, по настоянию Кузьмы Петровича, и направила заявление о приеме в областной педагогический институт – какое-никакое, а все-таки высшее образование! – но…
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь…
На скольких родителей, зачастую позабывших про свою молодость, оказывали поистине угнетающее действие эти по смыслу древние, как человечество, слова!
Но никак не ожидал Кузьма Петрович, что его уважительная к отцу и на редкость благонравная дочь еще до получения аттестата зрелости воспылает таким «зрелым» чувством – сначала к Павлику, потом к Мишеньке, – что ни уговорами, ни лаской ее не образумишь.
Однако, к чести Кузьмы Петровича, он, по своей давней привычке обсуждать сложные вопросы наедине, высказал вслух самому себе такие доводы:
– А ты, Кузьма, если говорить откровенно, на что надеялся? Что дочка тебе в дом принца приведет? Не-ет, дорогуша, давненько перевелись они в наших краях – галантные аристократы! А кроме того, этот Мишка-гром и происхождения почтенного и, видать, парень не промах, такой может высоко вымахать!
Но, что там ни говори, какими рассуждениями себя ни успокаивай, а все-таки страсть обидно! Да для кого же, как не для детей своих, столько сил и энергии потратил Кузьма Петрович, чтобы добиться такого благоденствия?
И даже…
Но об этом Добродеев умалчивал даже наедине с собой.
И все-таки, когда, несмотря на ранний час, к Кузьме Петровичу прибыл один из его подчиненных, а точнее сказать, доверенных людей, Яков Семенович Лоскутников, немолодой уже, благообразно лысеющий бобыль, он застал своего начальника в состоянии мрачноватого раздумья. И даже такие обычно приятные слова сегодня Добродеева не порадовали:
– Эх, и благодать у вас, Кузьма Петрович, – что в доме, что в саду. Все цветет, все наливается соками – редисочка, укропчик. А к осени и яблоньки порадуют: двенадцать корней, Елизавета Петровна сообщила, и все мичуринские. По пуду, так двенадцать пудов. Поистине созидательное слово – хозяин!
– Хозяин! – Добродеев, не вставая с кресла, протянул руку Лоскутникову. – Это, как ты говоришь, созидательное слово к нашему брату сейчас никак не прилепишь. Поперек горла иногда они становятся, эти укропчики! А сестра еще и о корове возмечтала, не от светлого ума.
– Непонятно, – Лоскутников, подставив стул поближе к Кузьме Петровичу, присел.
– Тут и понимать нечего: зависть людская – вот что угнетает! И никакими заборами ты от нее не отгородишься!
– А чего ради отгораживаться?.. Каждого по труду наше государство ценит и обеспечивает: умнейшие люди выдвинули такую установочку.
– Брось, Яков Семенович, – Добродеев недовольно поморщился. – Установка-то, конечно, отличная, но в жизни получается некоторый перекос. К примеру, какой камень для Советского государства всего ценнее?.. Кирпич! А металл?.. Сталь! Так?
– Ну, поскольку, как в газетах пишут, наше строительство набирает…
– Брось!.. Ведь и в нашем социалистическом обществе до сих пор даже людям оценка дается на золото: «золотой, говорят, работник», «золотое время». Об этом ты не задумывался?
– Так ведь на то они и существуют, благородные металлы.
– Вот как! – Добродеев насмешливо хохотнул. – Ты, я вижу, мужик-то хватастый. Насчет благородного металла.
– Ваша школа, Кузьма Петрович. А кроме того, на восемьдесят два рубля…
– Понятно: не имей сто рублей, а имей сто семьдесят пять рублей!
– И сто семьдесят пять не ахти какие деньги.
Лоскутников покосился на неплотно прикрытую дверь, заговорил опасливее:
– Полная канитель, Кузьма Петрович, получается с этой «Партизанской славой»: сегодня чуть свет сам Степан Крутогоров опять на складе объявился. Эх, и настырный мужик!
– Позволь, позволь, ведь им же русским языком было сказано и не где-нибудь, а в кабинете у самого Арсентьевича – и «Славе», и «Светлому пути», и «Заветам»: в конце августа заявки погасим или в начале сентября. И точка!
– Кому точка, а кому полная запятая. «Мы, – Крутогоров кричит, – по такому жаркому лету уже к середине августа все зерновые должны скосить подчистую, а у меня три самоходных обезножели». Правда, пошумел наш Степан Федорович, а потом… – Лоскутников придвинулся почти вплотную к Кузьме Петровичу. – Видно, сообразил, что на одной словесности далеко не уедешь!
– Ну?
Под построжавшим взглядом Кузьмы Петровича Лоскутников снова отодвинулся вместе со стулом, стеснительно откашлялся. Затем, как бы спохватившись, достал из кармана завернутую в целлофан пачку денег и положил ее на приемник.
– Эт-то что такое?.. Опять за старое! – привставая с кресла, возмущенно воскликнул Добродеев.
– А куда денешься, – Лоскутников сокрушенно помотал головой.
– Безобразие!
Добродеев негодующе направился к двери, как бы собираясь уйти, но, видимо передумав, плотнее прикрыл дверь и снова повернулся к Лоскутникову:
– Сто раз говорил я вам, товарищ Лоскутников: кончать надо эти… ваши махинации. Кончать!
– Кузьма Петрович, дорогой, а кому от такого заведения вред? – почтительно вытянув руки по швам, заговорил Лоскутников. – Государство за товар получит против счета сполна, колхоз тоже в убытке не будет: миллионщики! Тем более в июне нашему району занаряжено резины сверх плана… Словом, полный ажур!
– Ажур?.. Это только по двойной итальянской бухгалтерии такой ажур получается: актив – направо, пассив – налево, а сальдо… – Добродеев многозначительно похлопал себя по карману. Снова прошелся по комнате, заговорил, как перед аудиторией: – Ошибаетесь, дорогие товарищи! Ведь только по нашему малолетнему Светограду насчитывается уже шестнадцать тысяч избирателей. Шестнадцать тысяч! А если помножить на два, получится тридцать две тысячи глаз!.. А доверие, оно как сахар: подмоченному – цена дешевая!
Кузьма Петрович, грузно ступая, подошел к приемнику, взял деньги, повертел пачку в руках, что-то обдумывая, и положил на то же место. Спросил:
– Слышал небось, какая история приключилась с Леонтием Пристроевым?
– Нет. Не дошло еще до нас.
– Дойдет! Надо полагать, что вскорости до всех наших «самоснабженцев» дойдет, поскольку… Самосуд над Леонтием учинили в колхозе имени Дзержинского! И кто – бабы! Заманили, слышь, в дом к какой-то блуднице, подпоили, раззадорили мужика прелестями, а потом…
– Неужто убили?
– Хуже!.. Так, говорят, отстегали по заседательскому месту, что товарищ Пристроев до сих пор даже присесть в свое служебное креслице опасается!
– Ай-яй-яй, – Лоскутников опасливо помотал головой. – И что же теперь будет?
– Кому?
– Ну, этим… охальницам!
– Надо полагать, по головке не погладят. Только я бы на месте Леонтия Никифоровича никому, кроме Николая-угодника да собственной супруги, не жаловался.
– Почему?
– Боюсь, что подоплека в этом деле не совсем… романтическая.
Добродеев снова покосился на приемник. Помолчал, соображая.
– Так вот, дорогой Яков Семенович, поскольку завтра у меня день рождения, я этот презент приму. Н-но – и точка! С сегодняшнего дня твердую черту подводим: никаких комбинаций! Хватит.
– Что хватит, то хватит. – Лоскутников завистливо оглядел густо обставленную мебелью комнату. – Извиняюсь, а сколько вам, Кузьма Петрович, стукнуло?
– Правильное слово – стукнуло: молодым года исполняются, а стариков стукают, и что ни дальше, то ощутимее. А вообще возраст у меня, Яков Семенович, самый неопределенный. К примеру, умри я завтрашний день, на гражданской панихиде кто-нибудь из наших златоустов обязательно комплимент вдогонку пустит: дескать, в расцвете сил покинул нас незабвенный товарищ Добродеев.
– Пример неуместный: вам не умирать, а жениться самое подходящее занятие, Кузьма Петрович.
– И это дело не хитрее похорон. Но только, обзаведись я при моем расцвете сил молодой женой, на свадьбе тот же самый комплиментщик не преминет шепнуть соседу на ухо: ишь, дескать, заиграл на последние медяки, павиан старый!
– Да-а… Дальновидный вы человек, Кузьма Петрович. – Лоскутников поднялся со стула, расправил на кулаке потертую кепку. – Так что же передать «Партизанской славе»?
– Сам соображай. Я к этому делу никакого касательства не имею.
– А как же…
– Сколько же можно учить!.. Ну, пускай Крутогоров еще раз пожалуется на нас. В райком. А там товарищи отзывчивые… Еще не понял?
– А-а-а…
– Бе-е-е…
– Светлая голова у вас, Кузьма Петрович. Вам бы не в районном заведении руководить.
Как и всегда, Добродеев и Лоскутников расстались довольные друг другом.
2
Солнце уже начало припекать настойчивее, когда Митька Небогатиков с самым независимым видом вышагивал вдоль шеренги кудрявившихся липок. Из-под блинчатой кепчонки лихо выкручивался темный чуб, еще более темные глаза благожелательно щурились на встречных, а твердые губы то и дело складывались в усмешку.
И запел паренек, можно сказать, кстати:
Хмуришь брови часто,
Сердишься, а зря:
Злость твоя напрасна,
Я ж люблю тебя!..
Эту и последнюю строчку песенки – «Эх, улыбнись, Маша! Ласково взгляни…» – Небогатиков пропел полным голосом. Но так как та Маша, к которой столь взыскующе обратился Митька, восседала в эту минуту за своим рабочим столом в комитете комсомола и действительно хмурила брови – неприятное известие получила девушка от брата из села Заозерье, – а семенящая навстречу Небогатикову с авоськой вторая Маша, сытенькая старушенция Марья Капитоновна, вместо улыбки испуганно упорхнула с панели на газон и взглянула на Митьку совсем не ласково, – парень улыбнулся сам. И перешел на свист.
Так, посвистывая, он и к повороту на Фалалееву протоку пришагал. Здесь у углового дома задержался перед калиткой. Постоял, что-то соображая. Потом взглянул на часы, сказал сам себе:
– Даже любопытненько!
И осторожно толкнул ногой калитку.
Глазам парня предстал во всем буйном разноцветье усаженный яблонями и вишнями сад. Узкая, присыпанная крупнозернистым песком дорожка привела Митьку прямехонько к обвитой плющом террасе, миновав которую он оказался в той самой комнате, где незадолго до его появления произошла встреча хозяина дома Кузьмы Петровича Добродеева с Лоскутниковым.
Но когда сюда прошел сквозь открытую настежь дверь Небогатиков, комната была пуста, так что непонятно, для кого распинался по радио диктор областного радиовещания:
«…На строительстве Светоградского элеватора ширится соревнование бригад за досрочную сдачу в эксплуатацию крупнейшего по нашей области зернохранилища…»
– Хозяева! – позвал Митька. Но на его отклик отозвался только тот же диктор:
«Вчера алый вымпел снова вернулся в комплексную бригаду, возглавляемую ветераном стройки Тимофеем Донниковым…»
– Рановато, пожалуй, хвалишься, дорогой Тимофей Григорьевич! – повернувшись к приемнику, заговорил Митька и осекся. Еще раз крикнул, не отрывая обострившегося взгляда от лежавшей на приемнике пачки денег: – Эй, хозяева!.. Напиться бы мне, что ли…
«Не отстают от монтажников и строители соцгородка…» – снова и, как показалось Митьке, насмешливо отозвался на его оклик диктор.
