Текст книги "Искры на воде (сборник)"

Автор книги: Вячеслав Архипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

28

Хрустов большую часть лета прожил в Тайшете: дела с торговлей шли хорошо, но была возможность ещё больше расшириться и окрепнуть. А дело без доброго помощника оставлять нельзя было. Такого помощника, как Лаврен, в Тайшете он не нашёл. Были разные: послушные, работящие, но исполнительные только по приказу. Даже видимую выгоду самостоятельно использовать не могут – только с указки. Привыкли «шапку ломать» перед хозяином, а чтобы головой поработать, так это, мол, не моё дело. Но хоть такие, да в меру вороватые. Илья Саввич видит, кто и сколько прибирает себе, но пока терпит, понимает, что честных приказчиков не бывает. Разные мелочи, конечно, огорчают лавочника, но, в общем, дела идут прибыльно. Дочка радует: проявила усердие к учёбе; учитель доволен, хвалит.

Иван Иванович Свешников, учитель из политических ссыльных. Наводнили они Сибирь-матушку после января 1905 года. И в Тайшете их много. Среди них разные люди: есть мастеровые, которые работают на лесозаводе, на железной дороге, есть учёные, они пробиваются уроками для недорослей, как Свешников. Эти люди руками заработать себе кусок хлеба не могут, но знания имеют и языки разные понимают – этим и пользуются местные граждане, кто способен оплатить учёбу своих чад.

Свешникова посоветовал Хрустову урядник, с кем у лавочника сложились добрые отношения.

– Приглядись к нему, он ранее где-то в самой Москве учительствовал, да вот попал под влияние. Конечно, дурак, что вовремя не разглядел яму, да только что теперь? Они у меня под приглядом, этот самый тихий, гляди, что и сгинет от голода. Один живёт, кабы чего не удумал, а мне потом отвечай.

– Плохо кормит политика.

– Ты присмотрись, ему же не политике учить, а другие знания давать.

Илья Саввич поговорил с Иваном Ивановичем, сошлись в цене. Плату назначил такую же, какую получали и другие учителя, но лавочник предложил ещё и место для жилья, небольшую каморку и столование. Довольный Свешников готов был приступить к работе сразу, но пришлось ждать, пока Илья Саввич уговорит дочь. К его удивлению, дочь согласилась сразу, и занятия начались. Лизавета относилась к учителю уважительно, как к любому взрослому человеку, усердие проявила необыкновенное.

– Удивительная девочка, – говорил Свешников отцу. – Столько вопросов, столько желания к познанию, всё впитывает с первого раза.

– Это не вредно для неё? – спросил Хрустов.

– Не понял?

– Для головы не вредно, не свихнётся от учёбы?

– Что вы! Знания делают человека выше, чище, благороднее.

– Это от чистых помыслов вы против царя пошли?

Свешников сначала немного растерялся, но потом сказал:

– От чистых. Если вы хотите, мы поговорим об этом, но, разумеется, без ребёнка, чтобы не смущать её.

– Что ж, давай поговорим.

Свешников рассказал много интересного, о чём Илья Саввич и не догадывался.

– Интересные сказки.

– И страшные. Это не песочные часы перевернуть. Чем больше размышляю об этом, тем больше сомнений. Вы не думайте, вашей дочери об этом я рассказывать не стану.

– Будь любезен.

Отношения к учителю у Хрустова не изменились. Он понимал, что во всём сказанном учителем есть рациональное зерно, но, как в любой сказке, попробуй разобрать, где ложь, а где намёк. Но в основном Хрустов остался доволен обучением дочери.

Однажды Илью Саввича снова потревожил урядник, пришёл в лавку и сказал Хрустову:

– Пойдём в участок, дело есть.

– На-ка, горло промочи, – лавочник налил уряднику водки.

– Всё к одному, давай.

Крякнув от удовольствия, вытер усы рукавом и кивнул:

– Пойдём, узнаешь кое-что интересное.

В участке он подвёл Хрустова к двери и стал слушать.

– Расскажите, господин Дамкин, ещё раз, всё по порядку, о чём вы хвалились в торговых рядах в присутствии сельчан.

– Это истинная правда! – воскликнул визгливый голос. – Ничего я не выдумывал.

И этот противно-визгливый голос стал подробно рассказывать про распутные действа с гражданкой Хрустовой Лизаветой, дочерью лавочника Хрустова. Он называл такие подробности, что даже урядник сначала покраснел, потом покрылся испариной.

– Хватит, – тихо сказал он и медленно открыл дверь.

За столом сидел сотский и допрашивал Дамкина, серую мышку улицы, которую, даже если и увидишь, не запомнишь никогда.

– Говоришь, распутничает Лизавета Хрустова, это в её-то годы?

– Она ничего выглядит, лет на двадцать пять, вся в соку, – говорил довольный Дамкин.

– Илья Саввич, сколько лет твоей дочке? – спросил урядник. – Скажи этому ловеласу, обрадуй.

Хрустов стоял онемевший от такой беспардонной лжи.

– Одиннадцать лет ей, – выдавил он.

– Слышал, Дамкин, девице только одиннадцать лет. За растление малолетних – тюрьма.

Дамкин сразу понял, что пощады не будет.

– Они, эти словоблуды, что придумали – ославлять порядочных девиц перед народом. Наговорят гадостей, а потом – отмывайся. Я сначала не поверил, что такие гадости творятся, думал, ну один случай – ладно, а тут жалобы пошли от достойных родителей. Никак не могли словить, а этот попался прямо в руки сотскому.

Дамкин сжался на табуретке, зыркая глазами по сторонам.

– Кто ещё обливает грязью честных граждан? – спросил урядник тихим голосом, но таким холодным, что Хрустову стало не по себе.

– Н-не, не знаю, – пробормотал провинившийся.

– Пороть! – рявкнул урядник. – Пока не вспомнит! Пять горячих, нет десять! Нет, пороть, пока всех не выдаст, а потом всем рассказать, пусть неповадно другим будет. Которых назовёт, изымать и допрашивать. Виноватых пороть, не смотреть на заслуги родителей, если таковые имеются!

Хрустов вышел из участка и, пошатываясь, пошёл домой – такая дикая подлость подкосила его. Дома он поставил перед собой коньяк и стал смотреть в окно и пить рюмку за рюмкой.

Вечером зашёл урядник.

– Всё хорошо, Илья Саввич, злодеи пойманы и наказаны. Каждый получил по десять плетей в присутствии оболганных ими людей. Повадилась холёная молодёжь на пакости разные, теперь знать будут. До того додумались – прохожих плетьми хлестать. Едут на пролётке да кричат, чтобы уходили с дороги. Кто замешкается, получает плетью по спине – никого не щадили. Однажды полоснули плетью молодого мужика, а тот, недолго думая, вынул наган и пальнул в ответ. Кучер с козлов прямо мордой в грязь. Молодые балбесы сперва посмеялись, а кучер не поднимается, когда подошли к нему, а у того дырка в затылке. Пока сообразили, а убивца и след простыл. Свернул в Супруновский переулок, а там через «железку» перешёл – и концы в воду. Так и не нашли душегуба, но эти недоросли притихли, а теперь новое занятие нашли. Теперь, я думаю, что тоже притихнут.

– А где эти?

– Выпороли да отпустили по домам. Что им ещё сделаешь?

– Спасибо и на том. Про меня наговорят, да бог с ними, а дитя-то за что?

– Всё обошлось, ты не переживай так, – урядник ушёл домой, едва удерживаясь на ногах.

Через неделю Дамкина прямо около дома встретили два крепких мужика, били долго и молча: выбили зубы, изувечили всё лицо. Бедняга едва смог сам заползти к себе во двор. Другие злословы перепугались, из домов по одному не выходили.

Через месяц, когда пришли холода и встала река, приехали к Хрустову братья Цыганковы.

– Как успехи? Удачно сходили в верховье?

– Сходили, кое-что нашли, времени немного было, – сказал Евсей.

– А карагасы не промышляют?

– Нет, я, было, уговорил в прошлый раз, да только спугнули их. Постреливают старателей, а карагасы натыкаются на трупы, понимают, из-за чего убивают людей. Боятся. Говорят, что поиски золота не стоят того, чтобы из-за этого убивали.

– Понятно.

– Никодим Нестеров просил передать, что просьбу твою выполнил, говорит, что ты знаешь, о чём разговор.

– Спасибо, не говорил, когда приедет?

– Говорил, что, когда морозы установятся, тогда и придёт с обозом рыбы.

– Понятно. На весну будем обоз собирать?

– Карагасы ждут, Эликан сказал, что больше шкурок оставит для торговли.

– Вот и здесь дело зачинается. Дай-то бог.

Евсею хотелось сказать о том, что и они с братом видели злодейство в тайге, что узнали душегуба. Но, увидев радость на лице Хрустова от известия Никодима, не стал Евсей говорить, подозревая, что здесь, возможно, замешан и Хрустов, раз у них с Нестеровым дела.

Дальше разговор шёл обыденный: Хрустов рассказал о недавней истории с Дамкиным. Всё равно кто-нибудь расскажет – уж лучше самому.

– Хорошо, хоть до Лизаветы эти слухи не дошли. Что было бы? У неё и так характер не сахар. Могла бы и вытворить чего-нибудь.

– За такие дела в деревне зашибли бы, забыл бы, как оговаривать людей, а то и выгнали бы, – сказал Евсей.

– Там народ давно живёт, устои есть какие-то, порядок есть, а здесь народишко пришлый – ничего святого нет. И ещё от безделья маются. Кабы день повкалывал, так не до этого было бы, хотя кто знает? На той стороне дороги, где в основном рабочий люд ютится, процветают пьянство и драки, хоть не появляйся там, как стемнеет. Тоже порядка нету.

– Когда народу много – всегда сыщется тот, кто воду начнёт баламутить, а в большой компании люди, что овцы: куда повели, туда и идут.

– Верно, если вожака нету путного, то дело добром не кончится. Когда толпа попрёт, ей никакого дела до устоев и до порядка нет, друг перед другом – кто больше натворит. Правильно урядник говорит – пороть за такие дела надо прилюдно, чтобы другие видели. Глядишь, кого-то и остановит наказание.

– Весело проживаете, – сказал Евсей.

– Куда с добром, можно и веселее, но…

– Лизавета учится?

– Слава богу, радуюсь за неё, боюсь похвалить, чтоб не сглазить. Как-то подслушивал урок ихний под дверью, так она только и спрашивает: – Где, какой, сколько? Учитель не успевает отвечать.

– Ишь ты, скоро и тебе указывать будет.

– Будет ай нет – не знаю, но хотелось бы дело оставить в надёжных руках, боюсь только, что торговое дело ей не по душе.

Едва завидев Родиона во дворе, Лизавета оставила занятие и бросилась встречать друга.

– Лизавета Ильинична, так нельзя, урок не закончен, – сказал Свешников.

– Потом продолжим, Родька приехал, пойду встречать! – крикнула девочка.

Они вдвоём сидели в комнате Лизы и грызли сухие баранки, словно ничего вкуснее не было. Лиза рассказывала, как ей легко даётся учёба, как много она уже знает; Родион сидел, слушал её и улыбался.

– Родя, у тебя уже борода растёт, ты уже стареешь, что ли? – вдруг сказала девочка. – Почему ты не подстригаешься?

– Да какая там борода, – улыбнулся Родька. – Смех и только.

– Скоро ты станешь совсем старенький, обрастёшь усами и бородой, я тогда и не признаю тебя.

– Захочешь и признаешь.

– Вы опять к карагасам ходили?

– Ходили, там красиво, хорошо, особенно осенью, когда комаров и мошки нету.

– Мне хочется посмотреть, ты возьмёшь меня туда?

– Ты подрасти немного, туда далеко идти, устанешь.

– Нет, не сейчас, потом, когда вырасту, когда не надо будет спрашиваться. Возьмёшь?

– Конечно, возьму, раз ты хочешь.

– Мне хочется посмотреть оленей, они большие?

– Нет, они маленькие.

– Ну, как лошадки?

– Меньше.

– Но у них рога есть?

– Есть.

– Родя, люди про меня разные гадости говорят, ты не верь им.

– Какие гадости?

– Какие взрослые делают, кухарка рассказывала Аннушке на кухне, а я случайно подслушала.

– Конечно, я не поверю ни про какие гадости, пусть хоть что говорят. Я знаю, что ты не можешь делать гадости.

Лизавета замолчала, задумавшись.

– Я раньше не знала, что мир такой большой; учитель много мне рассказывал, как люди жили раньше, давным-давно. Есть много разных стран, где люди живут совсем не так, как мы. Ты знаешь, оказывается, дураков и раньше было много, которые делали гадости. Один спалил город просто так, многие убивали друг друга мечами на радость другим. Разве это весело, когда умирают люди? Ты бы стал смотреть такое?

– Нет, не стал бы, это невесело.

– Ты видел, как умирают люди?

– Да, видел.

– Расскажи.

– Потом как-нибудь.

Затем они поехали кататься по селу на коне. Сидя в кошёвке, Родион правил лошадью, а Лизавета смотрела по сторонам, отмечая новые постройки, появившиеся недавно, на лице у неё была грустная улыбка. Какие-то мысли тревожили девочку, не давали покоя.

Когда они подъехали к дому, их уже ждали.

– Где же вы катаетесь, мы уже переживаем, – сказал Илья Саввич.

– Много настроили новых домов, Тайшет уже больше Конторки стал, – сказала Лиза, покидая кошёвку.

– Всё нормально? – спросил Илья Саввич. – А то тут шалят в последнее время.

– Среди белого дня шалят? – удивился Родион. – Нешто так бывает?

– Бывает ещё и похлеще, подумать жутко.

– Ладно, тятя, не пугай Родиона, он в лесу не боится, а здесь и подавно, – сказала дочь и направилась домой.

– В лесу проще будет: от зверя пакости знаешь какой ждать, а у людей – поди отгадай.

Утром, когда братья Цыганковы уезжали домой, Родион увидел, как из окна своей спальни Лиза помахала ему рукой.

Вот и пришли морозы. Над Тальниками с утра висел туман, воздух, словно пирог, можно ножом резать. Скотина стоит в хлевах, не желая выходить, даже когда приходится чистить помещения. Всё вокруг покрылось инеем, словно белой бахромой, ровные синие столбы дымов поднимаются высоко, скручиваясь в одну толстую верёвку, которая в вышине сгибается и исчезает за дальним сосновым бором. Собаки, все в инее, едва выглядывают из своих схронов, чтобы не прокараулить еду, а то всё моментально замерзает в корытах. Даже крепкие собачьи зубы едва справляются с такой едой.

После обеда, когда немного расползётся туман, мужики запрягают лошадей и едут на речку за водой. Хочешь не хочешь, а бочку-другую нужно привезти: скотину кормить, поить надо даже и в мороз. Лошади покрыты попонами, чтобы не застыли, пока хозяин набирает воду в проруби. Обдерёт возница сосульки с лошадиной морды, чтобы не мешали дышать, освободит ресницы от инея – да скорей домой.

В такие дни ребятишки сидят по домам, балуются, получают подзатыльники от родителей, потом забираются на русскую печь и спят там на шубах, постеленных специально, чтобы горячие кирпичи не припекали бока. Это время и есть глухозимье. Бывают годы, что пригрозит зима морозами неделю-другую да отпустит, но бывают и такие, что прихватит мороз в ноябре и до марта не отпускает. Вот тогда радуется тот хозяин, у которого и скотину есть чем кормить, и дровишек приготовлено с лихвой, да не абы какие, а сосна и лиственница. С хворостом такую зиму не обманешь, поэтому к заготовке дров здесь относятся серьёзно. Выбирают место, желательно недалеко от дома да валят несколько лесин, потом пилят на чурки, колют на три-четыре части и складывают в поленницы. Так дрова сохнут и ждут своего времени, когда выпадет снег. Потом на санях вывозят сухие дрова домой, и тут успевай, чтобы не попасть под большой снег, а то намаешься. Сено тоже вывозят с покосов уже по снегу. Иначе никак. Тут-то и сказывается дружба в деревне. Выедут мужики и с шутками, прибаутками за неделю-другую доставят всё домой, справятся со всем, потом ещё и отметят, как водится. Пару дней гуляют законно, даже хозяйки помалкивают.

29

Обычно все грозы и беды приходили на землю Бирюсинскую с запада: летняя сумасшедшая гроза, зимняя пурга, да и вести разные тоже приходят с той стороны. Попривыкли люди к невзгодам, но беда, прилетевшая в середине лета 1914 года, растревожила, напугала жителей. Шутка ли – война. Заголосили бабы на подворьях, заиграли гармошки, провожая на войну тех, кому пришлось нести сей крест.

Родион Цыганков, ещё весной вместе с братом ходивший с обозом к карагасам, божьей волей оказался одним из тех, кого призвали на войну. В середине августа его забрали, а уже в сентябре он был в составе 41-й дивизии Сибирского стрелкового полка, 1-го Туркестанского армейского корпуса 10-й армии.

Словно осенний лист ветром, занесло Родиона через всю державу на другой конец страны. Много чего нового, невиданного ранее, проплыло за окном вагона. Поначалу Родион дивился всему, что видел, особенно поразили его большие города, размеров которых он даже не представлял, а потом просто отмечал себе в памяти, что-то новое – и только. А к концу пути даже и не смотрел по сторонам – устал.

Определили Родиона в пешую разведку как охотника и таёжника. Его навыки должны были пригодиться в особых заданиях командования. Разведке надлежало, кроме всего прочего, ещё и наводить панику среди немцев во время наступления, поэтому туда брали только отменных стрелков, каким назвался Родион, а также два его новых товарища из Канска: Васька Конев да Петруха Мамаев. Ещё в пути они сговорились помогать друг дружке и быть всегда вместе. Компанией даже батьку бить проще, а уж по войне идти тем более.

Свой первый бой друзья вместе с полком приняли уже в сентябре у русской крепости Осовец. В крепости были российские солдаты, нужно было разорвать кольцо немецких войск, блокировавших эту крепость. Разведчиков определили немного в стороне в небольшой рощице, где они обосновались и приготовились к выполнению своей задачи. Они должны были при наступлении наших войск выискивать во вражеских рядах офицеров и выбивать их. Солдаты без офицерского пригляда превращаются в стадо коров и при первой же опасности убегают с поля боя. Для начала получилось неплохо. Как только русские стрелковые роты пошли в атаку, немцы поднялись и строем двинулись на русских. Тут-то и показались офицеры: они ходили по окопам, что-то кричали или стояли и смотрели в подзорные трубы. Здесь и пригодились навыки охотников. Парни били без промаха, жалея каждый попусту истраченный патрон. Когда офицеры стали замертво падать, началась паника в немецких рядах. А тут ещё русское ура. Не каждый выдержит. И противник дрогнул: стройные вражеские ряды превратились в бессмысленную толпу насмерть перепуганных людей. Враг побежал, да так побежал, что оставил после себя кроме винтовокещё и пару пушек.

Были потери и у сибиряков, но на фоне общей победы потери переносились не так тяжело. Только горевали по погибшим друзья-товарищи, с кем уже сдружились и ели из одного котелка. У разведчиков никто не пострадал – немцы не сразу сообразили, откуда ликвидировали офицеров, потому и не ответили.

Родион с горечью поглядывал на убитых, кого собирались хоронить, и разные мысли вертелись у него в голове.

На построении командир полка полковник Вставский поблагодарил солдат за успешно выполненный ратный труд, особо отметив разведчиков, сделавших своё дело отменно.

Через месяц полк участвовал в Лодзинской операции, длившейся целый месяц. Вот здесь по-настоящему хлебнули горького опыта сибирские стрелки. Но самое страшное для полка, как и для всей 11-й Сибирской дивизии, было Праснышское сражение, где у немцев был численный двукратный перевес, а по числу орудий превосходство было трёхкратное. Тем более, что обеспечение русской армии было неважным: кормили плохо, не хватало снарядов. Было странное распоряжение – производить не более пяти выстрелов на орудие. Вот и воюй тут. А главный удар принимала на себя 11-я дивизия.

Батальон, в котором воевал Родион, занял боевые позиции в районе Ольшевец, где разведчики опять оборудовали себе место немного в стороне от основных сил. Родион выкопал себе окопчик, приготовил обоймы с патронами. Васька с Петрухой расположились немного пониже и левее, но так, чтобы видно было друг друга.

За прошедшие полгода ребята так сдружились, будто всю жизнь прожили по соседству. Делились последним, что было, и если приходилось получать что-либо, то брали сразу на троих. За неделю до боя, о котором говорили, что битва будет очень тяжёлая, Петруха Мамаев умудрился достать новое нижнее бельё для себя и друзей. Предстать перед Всевышним, по православной вере, требовалось достойно. Перед боем сообразили баньку: на краю небольшого оврага выкопали яму, накрыли её железными прутьями, а потом сверху наложили камней, а в яме разожгли костёр. Полдня жгли дрова и грели камни, а потом огонь залили водой и на месте костра поставили палатку – вот и баня готова. Воду грели в деревянной кадке, бросая в неё горячие камни, хватило и пару, и воды. Порадовали солдаты тело веничком.

Жару хватило всем разведчикам. После баньки переоделись в чистое бельё и приготовились встретить врага по всем правилам. Для настроения нашлось и немного водки, кое-кто успел и поспать. Теперь можно было и стоять насмерть – ведь нельзя русскому солдату, тем более сибиряку, бросать позиции и убегать.

Первый выстрел раздался в 4 часа 45 минут – и начался ад. Более 800 орудий били по русским позициям. Сплошной шквал огня крушил всё подряд. Отдельных выстрелов не было слышно. Стоял сплошной рёв. Над позициями висела земля, не успевая падать от очередных разрывов. Мало спасали окопы и убежища, которые, разрушаясь, заживо погребали солдат. Брустверы сметало, и вместо них оставались огромные воронки. Кое-кто не выдерживал такого натиска, выскакивал из укрытий и бежал, не понимая куда. И тут же попадал под очередной снаряд.

На позицию, где был Родион, тоже прилетали снаряды, но не так много, как на основное место, где ожидалось сражение. Попривыкнув к взрывам, Родион посмотрел, что творится там, где в окопах был его полк, казалось, что никто не мог выжить в этом аду.

Когда 1-я германская дивизия атаковала русские позиции, самый страшный удар принял на себя 41-й полк. Стрелки ещё не пришли в себя от обстрела, как пошла в атаку немецкая пехота. Поначалу слабый отпор только подстёгивал немцев на успех, но постепенно бойцы приходили в себя и от унижения страхом, от обстрела, вылили всю злость на нападавших. То тут, то там вспыхивали рукопашные бои, люди бились молча, оттого и было особенно жутко. Противники сходились и отступали, потом снова сходились, ожесточаясь и тупея от крови. Разведчики поначалу отстреливали офицеров, но потом, когда всё смешалось и было непонятно, где свои, а где чужие, стали бить по тылам, стараясь посеять панику в стане врага. Силы были неравные. Упорная оборона окопов дала немцам возможность окружить разведчиков и первый батальон полка. Остальные уже отступили.

– Родька! Кажись, немцы со всех сторон, что делать будем? – крикнул Васька.

– Дай оглядеться, мы здесь не одни. Вон там, чуть пониже, ещё наши бьются, пробивайся к ним.

Родька кубарем покатился по склону вниз, останавливался, стрелял и снова скатывался вниз. Друзья пробирались следом. Так они и скатились на голову немцам, поджидавшим в засаде отступающих бойцов 1-го батальона. Родька ударил одного штыком, другого прикладом, вкладывая в удар всю силушку. Петруха Мамаев бросил винтовку и выхватил нож, он крутился между немцами и бил их ножом, пока они разворачивались с винтовками. При этом он орал благим матом, подавляя свой страх, отчего становилось жутковато. Немцы не выдержали неожиданного удара и побежали вниз, прямо на остатки первого батальона. Некоторые, скошенные выстрелами, падали. Друзья короткими перебежками рванули к своим. Пули свистели над головой, но никакая сила не могла остановить разведчиков.

Лишь к ночи остатки батальона выбрались из окружения. Их вышло только тридцать пять человек, ровно столько осталось от всего батальона. Люди были истощены морально и физически, шли с потухшими глазами, совершенно безразличные ко всему.

Родька по очереди с Васькой несли на себе раненого Петруху. В самый последний момент пуля догнала друга и пробила ногу. Петруха поначалу стонал, но потом потерял сознание, по-видимому, из-за сильного кровотечения, его срочно переправили в госпиталь, а других бойцов отправили в обоз – приходить в себя.

В обозе друзья узнали, что потери полка были очень большие. Много солдат попало в плен, значительная часть офицеров погибла.

– Подвезло малость, вырвались. Только Петрухе досталось, авось выживет, – пробормотал Васька, засыпая от усталости.

Полк, отступая, геройски бился за каждый окоп, неся огромные потери от превосходящих сил врага. Когда от полка осталось не более пятисот штыков, его пополнили седьмым и восьмым батальонами Туркестанского полка. Сводный полк упорно оборонялся, теряя силы. 11-я Сибирская дивизия, куда входил данный полк, потеряла две трети своего состава.

Родион вместе с полком переносил все тяготы и лишения. Когда было нужно, он стойко сражался в окопах, был приказ отходить, покидал окопы вместе со всеми, вместе с ним неотлучно был и Васька Конев.

Однажды на привале после очередного похода на врага Родион сказал другу:

– Надо было научиться ножом крутить, как Петруха, в окопах – знатное оружие.

– Он у одного черкеса научился ещё дома, часто на улице в драках крутил так.

– Что? И людей резал в драке?

– Про людей не слыхивал, но страху нагонял будь здоров.

Судьба хранила их, как и тех немногих, кого пощадила пуля, до

кого не дотянулся штык. А на сборном пункте их, оставшихся в живых, оказалось чуть более пятисот человек из четырёх тысяч. Усталые, осунувшиеся, голодные, они уснули прямо на сборном пункте.

Но на этом война для них не закончилась. Остатки полка передали в пополнение 43-го Сибирского полка, и всё началось сначала, потому что немцы опять свой удар обрушили на 11-ю Сибирскую дивизию.

В результате Праснышского сражения первоначальный состав 41-го полка был практически уничтожен, кроме нескольких солдат, которым повезло пройти эту «мясорубку», среди них был и Родион Цыганков.

За эти бои Родион был награждён Георгиевским крестом четвёртой степени.

После таких кровопролитных боёв 41-й полк потерял всех бойцов, хотя было ещё много сражений. Родион Цыганков заработал второго Георгия третьей степени, участвуя в вылазке разведчиков у деревни Боровая, где по собственной инициативе дерзкой атакой выбили они немцев за реку Неман и освободили деревню. Непосредственно в самой атаке он не участвовал, поддерживал точным огнём из схрона, пристрелив несколько офицеров. Оставшиеся без руководства солдаты с испугу отступили: форсировали реку, на чём пришлось. Из деревни, которую они освободили, Васька принёс несколько кружков домашней колбасы и сыру.

– Ловко ты щёлкал их, где так насобачился? Вот бы мне так, – сказал Васька. – Без офицеров немцы – не вояки.

– Зачем тебе стрелять, когда ты по-ихнему брешешь складно, крикнул чего – и готово.

Потом война превратилась в редкое постреливание с обеих сторон, в окопах стали появляться агитаторы, которых Родион никогда не слушал, каждую свободную минуту он думал о родных. Никогда так надолго он не оставался без брата. Вспоминал тайгу, походы к карагасам, и на душе становилось теплее. Нестерпимо хотелось домой, в деревню.

Для всех солдат пребывание на передовой стало утомительным, вот люди и стали прислушиваться к «говорунам». Некоторые принимали эти речи близко к сердцу, другие матерились, третьи, совсем бесшабашные, ходили в окопы к немцам покурить и выпить шнапса. Поначалу это показалось дикостью, но потом всё больше бойцов желали испытать себя и принимали в этом участие. Дисциплина в армии стала разваливаться на глазах. Родион смотрел на всё это со стороны, он словно его друг Оробак, когда не хотел говорить, замыкался в себе и словно никого не слышал. Ему что-то говорили, о чём-то спрашивали, а он словно не слышал ничего и делал вид, словно первый раз видит собеседника.

После Февральской революции полк превратился в базарную толпу, половина которой сочувствовала революционерам, другая категорически была против. А в середине лета полк и вовсе расформировали.

Родион сразу направился домой, стараясь нигде зря не задерживаться, однако везде были толпы народа, уехать на поезде не было никакой возможности. Они с Васькой Коневым кое-как пристроились к воинскому эшелону, следовавшему в Новониколаевск, а там было уже попроще. Через неделю Родион прощался с другом Васькой в Канске. А на другой день утром Родион сошёл на перрон в Тайшете. Одноэтажный вокзал с резными наличниками и шпилем на крыше, был таким родным и желанным, что у Родиона навернулись слёзы. Он присел на скамеечку и какое-то время смотрел, как снуют люди по перрону, посвистывают паровозы в депо, покрикивают извозчики. Не слышно ни стрельбы, ни криков. На душе стало спокойно и тепло. Родион встал и огляделся: нужно было ещё добираться до деревни, а это более полусотни вёрст. Постояв ещё немного на перроне, Родион направился на Первую Зелёную улицу, надеясь найти Хрустова – он-то поможет доехать до дома. Лавка Ильи Саввича выделялась среди других размером, она была больше других, и крыльцо у лавки было резное – работа братьев Никитиных. Приказчик в лавке был незнакомым, и сказать, где находится хозяин, отказался категорически. Родион уговаривать не стал, а направился прямо домой к Хрустову. Возле церкви сел на скамейку и решил немного отдохнуть и посмотреть, что же переменилось здесь за три года, которые он был на фронте.

Возле церкви толстым слоем лежала пыль, превращающаяся после дождей в жидкую грязь, по которой невозможно было пройти. Тротуары, сделанные одновременно с храмом, были наполовину разломаны колёсами от телег. По периметру площади поднимались молоденькие тополя, набирая силу и стремясь вверх. Несмотря на будний день, возле храма толкались люди, по улице носились пролётки, покрикивали кучера.

«Словно и не уезжал, – подумал Родион и улыбнулся, – теперь-то всё наладится».

Он встал и решительно направился через площадь к знакомому дому на Первой Зелёной улице, что была сразу за церковью, к дому, где жили Хрустовы.