Текст книги "Новый мир. Книга 3: Пробуждение (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 38 страниц)

– А как же общая дискредитация власти?

– На первый взгляд это может показаться парадоксальным, Димитрис, но такие вот мелкие покусывания не дискредитируют власть, а наоборот, укрепляют ее. Ведь обществу насаживаются сразу две иллюзии: во-первых, что случаи злоупотреблений единичны; во-вторых, что власть готова адекватно реагировать на такие злоупотребления и наказывать виновных. А значит, не так уж власть и плоха. Сколько бы мелких чиновников не ловили за руку, система, как царь-батюшка, остается в глазах общественности непогрешимой, а государственная политика в целом не осуждается и не оспаривается.

– Значит, ты считаешь, что она действует в чьих-то интересах?

– Я не знаю, Димитрис. А почему тебя так заинтересовала эта Лаура? – наконец задала прямой вопрос Клаудия.

– Мне даже сложно тебе ответить, – пожал плечами я, не выдержав ее пытливого взгляда.

– Я слышала, она весьма интересная женщина, – понимающе улыбнулась она.

– Да, пожалуй, – согласился я.

Улыбка Клаудии стала еще шире.

– Очень приятно видеть на твоем лице это выражение, Димитрис.

– Нет у меня никакого выражения, – запротестовал я.

– Я бы очень хотела, чтобы в твоей жизни появилась женщина. Тебе это нужно.

Я неопределенно пожал плечами.

– Пара нужна каждому человеку. Так мы все устроены. Поверь опыту старой девы, которая потратила свою молодость на напрасные мечты. Ничто не заполнит в твоей жизни пустоту, которая отведена для семьи и для людей, которых ты любишь. По молодости может казаться, что это не так. Но чем старше ты становишься – тем больше убеждаешься в обратном. Было бы здорово, чтобы ты подумал о семье. Я знаю, что Володя с Катей хотели бы этого. И мне бы этого для тебя хотелось.

Мне очень хотелось раздраженно ответить, что Клаудия говорит какую-то несусветную ерунду. Но я так и не нашел в себе на это сил.

– Клаудия, это какое-то безумие, – признался я, вдруг сделавшись жалким и растерянным. – Я и правда не могу больше себя обманывать. Меня охватила какая-то иррациональная страсть к этой женщине, которой я практически не знаю. Словно какое-то наваждение. Никогда прежде такого не было. Но эти чувства лишены какого-либо смысла. Посмотри на нее, и на меня. Между нами – пропасть. Я даже не стану перечислять тысячи причин, почему между нами ничего быть не может. У нее своя жизнь. Черт возьми, да она, кажется, даже помолвлена! Самое разумное, что я могу сделать – выбросить эту навязчивую идею у себя из головы!

– Мой милый Димитрис, – твердо и проникновенно произнесла Клаудия. – Если ты хочешь, чтобы я дала тебе совет искренне и от всей души, то послушай меня. Любовь – это бесценный дар небес. Это чудо. И она прекрасна, какими бы неудобными и неблагоприятными не были обстоятельства. Не отворачивайся от нее. Лучше обожгись. Лучше пусть тебе будет больно. Не бойся этой боли. Если ты даже не поборешься – вот о чём ты будешь жалеть до конца своей жизни.

– Все это звучит так странно, – покачав головой, растерянно улыбнулся я. – «Любовь». Я давно и слова-то такого не произносил. Лишь в юности, да и то не особо задумывался, что это значит. Что это вообще такое? Как отличить его от чего-то другого?

– Ты сможешь отличить, – ни капли не сомневаясь, заверила она.

Я стоял в расстроенных чувствах. Признавшись другому человеку в том, что я долго не желал признавать даже наедине с собой, я вдруг почувствовал себя голым, невообразимо жалким и смешным, совершенно беззащитным перед всей безнадежностью и абсурдностью той ситуации, в которую я угодил, сам того не заметив.

Всю жизнь я наращивал в себе толстокожесть и искренне полагал, что иррациональность любви сильно преувеличена популярной культурой. Насмехался над романтичными идиотами, которые мучились из-за безответных чувств вместо того, чтобы пойти себе дальше и найти то, что им подходит. И вот теперь кто-то словно по-садистски поиздевался надо мной, вложив в моё сознание чувства к человеку, с которым у меня не было ни малейших шансов построить какие-либо отношений. У этой сумасшедшей истории не могло быть не то что конца – у неё не могло быть вообще никакого начала и продолжения.

– Проклятье, – выругался я.

– Со стороны очень похоже на любовь, – продолжая рассматривать меня, констатировала Клаудия.

Я бессильно покачал головой, отчаянным жестом дав понять, что не знаю, что и думать.

– Клаудия, я не хочу быть идиотом, которого просто водят за нос. Мне очень хочется доверять ей. Но ты правда считаешь, что мне стоит ее верить? Она правда та, за кого себя выдает?! Или я просто наивный болван?!

– Никто не может сказать этого, кроме тебя.

– И все-таки что ты думаешь?

Клаудия вздохнула, глубоко задумавшись.

– Я привыкла оценивать действия и мотивы людей осторожно и скептически. Пожалуй, даже слишком. Моя жизнь к этому располагает. Я часто видела, как те, кто выступают под знаменем защиты прав человека, оказываются, тайно или явно для себя, всего лишь чьим-то орудием.

Она продолжила, заговорив с рациональностью скептика:

– Ты не можешь не замечать междоусобной борьбы, которая сейчас происходит во власти. Позиции Патриджа пошатнулись. Он слишком стар, слишком авторитарен, слишком прочно прирос к своему креслу. От него начали уставать даже в его окружении. Олигархия выдвигает нового лидера, молодого и обаятельного – Райана Элмора. Я прекрасно понимаю, что эта перемена не сулит обществу никаких реальных изменений. Серые кардиналы останутся, прикрытые от глаз обывателей завесой мишуры, а новый лидер, пусть даже обаятельный, будет еще более беспомощной марионеткой в их руках, чем нынешний. Но обыватели ведутся на эту имитацию политического процесса. Так что за их умы и сердца идет серьезная борьба.

Дав мне время подумать, она закончила:

– Путь политика похож на проход по узенькому мостику, под которым разверзся целый океан грязи. Толкнуть конкурента вниз – мечта каждого. Особенно если сделать это осторожно, чтобы никто не догадался, что это ты. Правозащитники, журналисты, общественные активисты – такие себе пращи, с помощью которых удобно метать камни в соперников, при этом оставаясь как бы не при чем.

– К чему ты ведешь? Говори прямо.

– Отец Фламини – серьезный политик, один из самых умных и дальновидных. Говорят, что они с отцом близки. Зная это, я могла бы предположить, что она действует в интересах его отца или его политических союзников. А они взамен гарантируют ей политическое прикрытие и неприкосновенность. Я видела много подобных случаев.

Я становился все задумчивее. Следя за игрой теней на моем лица, она, тем временем, добавила:

– Но пусть эти слова не влияют на голос твоего сердца. Мои догадки могут быть верны, а могут и не быть. Кроме того, общественную и политическую жизнь не стоит смешивать с личной. Она может быть правозащитницей, а может быть интриганкой. Но и та, и другая, способны любить. Лишь ты один должен увидеть и почувствовать, достойна ли она твоего доверия. Дай ей шанс.

Я вновь вздохнул.

– Спасибо, Клаудия, – наконец ответил я, поднимая на нее взгляд: – Я редко говорю это, но твоя поддержка очень многое для меня значит. Мне будет не хватать ее.

– Димитрис. Если бы даже я не любила тебя, как родного сына или младшего брата, я все равно никогда не отказала бы тебе в помощи в память о замечательнейшем человеке, которого я когда-либо знала. И это никогда не изменится, – сделав шаг мне навстречу и тепло сжав мне руку, произнесла она.

Я не успел ничего ответить, как она мягко заключила меня в объятия. Несколько секунд мы стояли в тишине, обнявшись. Мне не было неловко – лишь тепло и спокойно. И никакие слова в этот момент не требовались.

– Береги себя, мальчик мой, – шепнула она мне на ухо.

– Ты тоже.

Крепко и тепло сжав мне на прощание плечо, она плавно скрылась в темноте.

Я остался стоять в одиночестве, в глубокой задумчивости и тоске.

§ 102

Путь назад в город был преисполнен размышлениями. Несколько раз я настолько сильно в них погрузился, что едва не угодил на своем скутере в аварийные ситуации. Но даже громкие сигналы автомобилей не могли заставить меня, обычно осторожного на дороге, прийти в норму. Серые тучи, которые заволокли небо, были отражением того, что происходило в моей душе.

Клаудия не пыталась давить на меня в отношении Лауры. Было заметно, как она рада появлению у меня хоть каких-то чувств, как бережно она отнеслась к ним и как сильно не хотела их спугнуть. Но именно из-за этого у меня не было причин ставить под вопрос искренность ее предостережений. И звучали они рационально и весьма убедительно. Романтическая пелена, застилающая мое сознание, рассеялась, и там воцарился нарастающий скепсис. В какой-то момент я даже начал злобно посмеиваться над собой, поражаясь своей легковерности и наивности.

– И что ты себе понапридумывал? – бормотал я себе под нос рассерженно. – Тоже мне, нашел родственную душу! Идиот!

Налетевший скепсис был отчаянной попыткой разума задавить зародившиеся во мне чувства. Но этого так и не произошло. В моей памяти всплыл наш с Лаурой разговор прошлым вечером. Каждое ее слово, каждое движение были все еще свежи. И так же свежи были чувства, которые я тогда испытал. Присмотревшись к себе глубже, я вынужден был признаться, что все еще верю в ее искренность. И вовсе не хочу себя в этом разубеждать.

– Да какая вообще разница? – проворчал я раздосадовано. – Какая разница, хорошая она или плохая! Есть сотни причин, почему ничего не может быть. Почему я вообще об этом думаю?

С размышлений о моих чувствах к Лауре сознание переползло на мысли о еще более тонких материях. Эти мысли разбередил во мне еще Питер Коллинз во время последней нашей с ним беседы. И с момента смерти Питера они больше не отступали. Сегодняшний день стал апофеозом этих терзаний. Как я не старался скрыться от окружающей действительности в своем панцире и сосредоточиться на рутине, вся Вселенная, кажется, толкала меня к самоопределению. Каждый встречный, начиная от Рины Кейдж и заканчивая Лейлой Аль Кадри, волей или неволей ставил передо мной ребром важные вопросы, ответов на которые я тщательно избегал весь тот год, который прошёл после моей выписки из госпиталя. Если отбросить лишние сущности, то вопрос был всего один. И его уже давно озвучил за меня герой известного романа Достоевского, перед тем как зарубить некую старуху топором.

Может быть, когда-то я просто заблуждался – не был до конца уверен, где правда, а где ложь, где добро, а где зло. Но теперь это больше не могло быть для меня оправданием. Я не был дураком, и все прекрасно понимал. Это понимание было со мной в каждом ночном кошмаре. Оно было в угрызениях совести, которые я испытывал, оставаясь наедине со своими мыслями. Оно было со мной в минуты раскаяния, когда я молил Бога, если он есть, простить меня за все, что я натворил.

Все они были правы насчет меня: Питер, Гунвей, Лаура, Джером, Клаудия, Лейла. Я всегда находил аргументы, чтобы возразить им. Но ни в один из этих аргументов, в глубине души, я не верил. Правда была та в том, что я до смерти боялся их: Чхона, Гаррисона, Блэка, Штагера, Ленца. Я склонился перед их властью и могуществом. Смирился с торжеством зла и лжи ради того, чтобы купить себе спокойный остаток жизни. Я убеждал себя и всех вокруг в том, что мною руководят мудрость и здравомыслие. Но на самом деле я был ведом одним лишь страхом. Вот и вся правда обо мне – сыне Владимира и Катерины Войцеховских…

Пребывая в плену у тяжких мыслей, я практически перестал следить за дорогой. Скутер скользил вперед с максимальной скоростью, на которую был способен его электрический двигатель, порядка восьмидесяти миль в час. Мои руки сжали руль так крепко, словно пытались его сломать. И я сам не заметил, как траектория моего движения изменилась и я начал плавно приближаться к правому краю моей полосы, за которым с шальной скоростью проносились мимо груженые фуры.

Из раздумий меня вывел оглушительный, как у теплохода, гудок грузовика. Я опомнился и инстинктивно крутанул руль влево за миг до того, как фура пронеслась меньше чем в футе от меня со скоростью далеко за сотню миль в час.

– … боеб!!! – донесся до меня последний слог ругательства из окна фуры.

– Черт возьми, – прошептал я, сбавляя скорость и злясь на себя: – Вот кретин!

До меня дошло, что только что я чуть не погиб из-за собственной неосторожности. Я определенно не мог вести в таком состоянии. Невдалеке как раз сверкала огнями АЗС. Включив поворот, я перестроился в крайнюю левую и заехал на заправку. Остановившись на парковке, я заглушил мотор, устало вздохнул и положил обе руки на голову, сжав пульсирующие виски.

– Проклятье, – едва не плача от бессилия, молвил я в пустоту.

Выбор, которого я так долго избегал, предстал передо мной с кристальной ясностью: забиться глубоко в нору, задавить свою гордость и терпеть, с каждым днем все глубже погружаясь в отчаяние и теряя уважение с себе; или ввязаться в безнадежную борьбу за правду и справедливость, которая очень скоро приведет меня к гибели.

– Я ведь всего лишь хочу жить, как нормальный человек. Неужели это так много?! – спросил я в сердцах у самого себя.

Если быть честным, то я давно уже знал ответ на свой вопрос. Нельзя было просто абстрагироваться от прошлого и сделать вид, что я здесь не при чем. Слишком многое довлело надо мной. Как бы я не старался, я был не в силах распутать узел из ошибок, боли и вины, в который закрутилась моя жизнь. Этот узел можно было лишь разрубить.

Весь этот год я пытался переродиться. Очиститься от той скверны, которую я чувствовал в себе после Легиона, вернуть уважение к себе, простить себя, примириться с собой. Я искал покой и гармонию в своем смирении и раскаянии, в упорном честном труде, в помощи ближним, в медитации, йоге и айкидо. Всей душой я пытался стать совсем другим человеком. Но это было невозможно. Я был Димитрисом Войцеховским. Моя жизнь и моя личность были цельными. Как бы ни хотелось, их нельзя было поделить на отрезки. Все мои решения, все мои поступки, правильные и неправильные, судьбоносные и мимолетные – навсегда стали моей историей. Ничего нельзя было вычеркнуть. Ничего нельзя было приукрасить или изменить. Гордость и позор, смирение и ярость, вина и искупление, прощения и месть – они всегда будут вместе существовать в моем сердце. Я никогда не смогу убежать от них.

Словно в такт моим мыслям с неба начал плавно моросить дождь. Стянув с головы капюшон, я воздел голову к небесам, позволяя прохладным каплям падать на мое рыхлое измученное лицо. Я позволил себе три раза глубоко вдохнуть, насыщая легкие кислородом, и выдохнуть, выпустив из души скопившийся там комок боли.

– Что же мне делать? – прошептал я, умываясь каплями дождя.

Но ответ так и не приходил.

Какое-то время я следил за тысячами огней автомобильных фар, проносящихся мимо по автостраде, размытых из-за завесы дождя. Даже не знаю, много ли так времени прошло. «Мама в таких случаях любила пить чай», – вдруг вспомнил я. В памяти всплыли, словно живые, воспоминания из давно забытого прошлого – мы с мамой сидим за столиком в нашей уютной кухне и маленькими глоточками пьем крепкий черный чай, не переставая разговаривать и поглядывая за окно, которое мороз разрисовал причудливыми узорами.

«Как бы мне хотелось сейчас снова туда вернуться», – подумал я в отчаянном бессилии. – «Господи, если ты есть, пожалуйста, умоляю тебя, просто верни меня туда. Я сделаю так, чтобы все сложилось иначе. Теперь-то я понял наконец, что важно, а что нет. Теперь я смог бы сделать правильный выбор. А ведь нам всего-то следовало во что бы то ни стало оставаться вместе. Беречь друг друга. Не отпускать. Там был мой дом. Моя семья. Ничего такого у меня с тех пор больше не было. И никогда уже не будет».

Но это были наивные мечты. Я не мог вернуться. А если бы мог – я не смог бы повернуть мир вспять. Слишком много событий, не зависящих от моей воли, толкали близких людей к тем или иным поступкам. И, вполне возможно, они совершили бы эти поступки снова.

«Ничего этого не изменить, Дима», – грустно, но решительно обратился я к себе. – «У тебя есть лишь та жизнь, что есть. И лишь от той точки, где ты сейчас, ты можешь плясать дальше».

– Знаете что, – прошептал я себе под нос, отряхнувшись от дождя, а вместе с ним стряхнул с себя и оцепенение. – Выпью-ка я и впрямь чаю. Решение ничуть не хуже прочих.

В магазине при АЗС было не так много народу. Я прикрыл за собой стеклянную дверь, на которой барабанили капли дождя, и плавно проковылял к терминалу самообслуживания, чтобы приобрести чай. Дежурный сотрудник АЗС не замечал меня. Все его внимание, как и внимание немногочисленных посетителей, было прикован к телеэкрану.

«… до сих пор сложно поверить!» – захлебываясь, вещала растрепанная журналистка с одной из улиц Канберры, переполненной народом, которая вместе с дроном-оператором пробиралась сквозь толпу, из-за чего изображение все время качалось. – «Весь квартал оцеплен полицией! Сотни людей, которые пытаются туда пробиться, упираются в полицейский кордон. Вы сами видите, что происходит! Толпа очень быстро продолжает прибывать. Люди возмущены и шокированы. Они требуют объяснений».

– Обалдеть, – прошептал себе под нос сотрудник АЗС.

– Что-то случилось? – спросил без особого интереса полный мужчина, стоящий в очереди передо мной, оплачивая подзарядку электромобиля и содовую.

Сотрудник был так увлечен изображением на экране, что даже не посмотрел в его сторону.

– Элмора только что арестовали! – объяснил он возмущенно. – Это сейчас по всем каналам!

Он демонстративно несколько раз переключил каналы.

«У адвокатов все еще нет информации, куда повезли Райана Элмора…».

«… произошло дома у бывшего сенатора, в присутствии его супруги и нескольких близких друзей, с которыми они ужинали…».

«Генеральный прокурор выступил с официальным заявлением, в котором заверил общественность, что задержание было произведено совершенно законно, и призвал не раздувать из него политический скандал…».

«… циничное заявление прокурора было встречено освистыванием и требованиями его отставки…».

– Пипец какой-то, – воскликнул покупатель.

– Эй, перестаньте клацать! – возмутилась женщина, сидящая за одним из столиков с чашкой кофе и той-терьером в дамской сумочке. – Дайте послушать!

«… целый ряд парламентариев, занимающих прежде умеренную и нейтральную позицию, присоединились к открытому заявлению законодательного органа, в котором был решительно осужден арест единственного на сегодняшний день активного политического оппонента сэра Уоллеса Патриджа. Хотя документ не был подписан первыми спикерами нижней и верхней палат парламента, количество подписей под ним уже превысило парламентское большинство. Под заявлением, в котором были применены такие решительные выражения как «политическая расправа» и «репрессия», можно увидеть автографы Бенджамина Боттома, Карима Бенд Дури, Кристиана Гоффмана, Франциско Ферреры, Робера Фламини, Стива Зохана, Грегори Фейгина и многих других. Еще никогда такое количество сенаторов не выступали единым фронтом против политики, проводимой вертикалью исполнительной власти во главе с Протектором…».

Голос ведущей ускользнул от меня. Сознание цепко вырвало из ее речи одно имя и фамилию, и сейчас сосредоточилось на нем, будто подталкивая меня к какой-то мысли.

– Робер Фламини, – тихо пробубнил я себе под нос, оплаичвая чай в терминале. – Даже ты определился наконец, на чьей стороне, хитрый лис.

– Да уж! Старик Патридж на этот раз конкретно перегнул палку! – в сердцах воскликнул толстый покупатель, хлебнув свою содовую, жадно следя за изображением на телеэкране.

– Глядя на это, задумываешься, не стоит ли верить и другим нелицеприятным вещам, которую о нем говорят! – согласился с ним другой посетитель, тощий интеллигентного вида мужчина хорошо за сорок, который стоял у витрины с омывателями для стекла, но смотрел не на них, а на телик.

Я и сам не заметил, как мое лицо прорезала мрачная, но решительная усмешка.

– Может, и стоит, – произнес я. – Может быть, вообще стоит побольше смотреть вокруг своими глазами и думать головой, а не слушать что говорят по телику, развесив уши.

Сотрудник АЗС и почти все посетители с этими словами обернулись ко мне и его лица вытянулось от удивления, как обычно бывало у всех, кто впервые останавливал взор на моей перепаханной шрамами физиономии. Телеэкран все еще приковывал большую часть их внимания, но оставшаяся часть сознания явно начинала думать о сохранности их жизней и кошельков. Той-терьер в сумочке у дамы тревожно тявкнул.

– Я могу вам чем-то помочь, сэр? – счёл нужным изобразить вежливость и в то же время строгость сотрудник АЗС, взглядом показывая, что он хорошо помнит, где находится тревожная кнопка.

Отрицательно покачав головой, я получил чай из автомата, растворил в нем ложку сахара и молча направился к двери, сделав на ходу глоток горячего напитка. Я еще не был до конца ни в чем уверен. Но, кажется, в моей голове только что начал созревать план.