Текст книги "Новый мир. Книга 3: Пробуждение (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

– Это ты напрасно. Доктор говорит, что ты сможешь ходить уже через месяц, Димитрис, – воодушевленно сказала медсестра, улыбаясь во все свои тридцать два зуба и охотно уходя от темы моей внешности. – Поверь мне, уж он-то знает, о чем толкует. Он ставил на ноги самых безнадежных пациентов.

– Перестань, Ульрика, – покачал я головой, кивая на свою правую ногу, повисшую на подвязках. – Я чувствую, что моей коленной чашечки нет. Пуля полностью раздробила ее. После такого не восстанавливаются. Эта искусственная хрень, которую мне вживили, ни за что не приживется.

– А вот и неправда, – ответила медсестра, шутливо хлопая меня по больной ноге свернутыми в трубочку распечатками каких-то статей из Интернета. – Завтра найду тебе статью о мужчине, который потерял на войне обе коленных чашечки, но врачи собрали их заново, и он недавно победил в соревнованиях по легкой атлетике.

– Это пропагандистская чепуха для ветеранов, – раздраженно ответил я, кивая на сверток в руке медсестры. – Все то, что ты приносишь мне каждый день!

Заметив, что снова начинаю раздражаться, я взял себя в руки. Глубоким вдохом и выдохом я исторг из себя накопившуюся злость.

– Я благодарен, что вы заботитесь обо мне и стараетесь поднять мне дух. Но не надейтесь, что я буду принимать все это за чистую монету.

– Не будь таким грымзой, Димитрис.

– Ладно. Прости.

– Все наладится.

– Обязательно.

§ 50

Все было бы ничего. Но с 28-го февраля мое состояние резко ухудшилось.

Вначале в голове слегка затуманилось и началась головная боль, схожая с мигренью, не дающая ни на чем сосредоточиться. Дежурная медсестра успокоила меня, сказав, что это связано с некоторыми изменениями в программе моего лечения. Но потом вдруг накатил ужасающий приступ боли во всем теле, который все никак не желал прекращаться и быстро усилился до такой отметки, когда я не смог сдерживать крики. Конвульсии били все тело с такой силой, что санитарам приходилось удерживать меня на койке. Правый глаз, на котором провели сложную операцию в несколько этапов, чтобы восстановить чувствительность зрительного нерва, не закрывался, и постоянно дергался, а нерв жутко болел, так что в минуты нестерпимых страданий казалось, что легче вырвать чертов глаз, чем это терпеть.

Весь день еда не лезла мне в горло, после каждого принудительного приема пищи желудок испражнялся. В тяжкие минуты забытья я покрывался испариной и бормотал что-то во сне. У меня было одно и то же видение, каждый раз: мне снилась «Валькирия». Затем конвульсии стали настолько сильными, что меня к кровати пристегнули.

– Что же это такое? – слышал я над собой обеспокоенный голос Перельмана, меряющего палату шагами.

Доктор, которому сообщили о моем состоянии, специально вышел в это воскресенье на работу и теперь постоянно мелькал в моей палате, давай распоряжения медсестре и санитарам.

– Что же с тобой, а? Почему ты так сильно среагировал? – продолжал бормотать он.

Несмотря на мое плачевное состояние, звуки я слышал довольно отчетливо. До меня донесся хлопок двери, с которой в палату кто-то зашел.

– Так-с, что тут происходит? – раздался через некоторое время усталый голос женщины, врача – фармаколога, которую я прежде уже пару раз видел. – Из-за кого меня выдернули из постели? Снова твой «тяжелый случай», Перельман?

– Глянь-ка лучше что с ним, Тереза.

Дергаясь в судорогах, я ощущал, как она ощупывает мне лимфатические узлы. Когда в глаз попытались посветить фонариком, то я так страшно заорал и так сильно дернулся в своих оковах, что она даже отпрянула.

– М-да, – цокнула языком врач. – Рассказывай, Перельман, что в последнее время меняли по фармакологии.

– Как и каждую неделю до этого, планомерно уменьшили суточную дозу анальгетиков. Пациенту пора постепенно «слазить» с них. В предыдущие разы он так не реагировал

– Похоже, вы опустились ниже критической отметки. Надо было консультироваться со мной, Перельман. Я видела много таких случаев. Да и ты не мог их не видеть. Особенно сразу после войны. В карте этого бедолаги – знакомая фармакологическая история.

– Я понимаю, о чем ты, Тереза. Но это не повод, чтобы!..

– Я знаю твое к этом отношение, Давид. И ты знаешь, что я его не разделяю. А фармаколог из нас двоих только я. Если ты не желаешь слушать меня, то пусть тогда главный врач нас рассудит. Но я не позволю тебе своим упрямством губить этого человека.

– Да это ты губишь его своим подходом! Ты на нем крест ставишь, понимаешь?!

Еще некоторое время они собачились, но в это время боли стали такими сильными, что я их не слышал. Затем фармаколог ушла, а Перельман тяжело вздохнул. Через какое-то время он склонился надо мной. В его глазах упрямство странным образом сочеталось с сочувствием и беспокойством.

Начало их разговора, вопреки моему ужасному состоянию, запечатлелось в памяти. Все, что происходило сейчас, было ему знакомо. Все это он уже видел. Тоже происходило сразу после войны в сотнях таких же палат, у сотен таких же пациентов – несчастных, которые на службе в ЧВК стали неизлечимыми наркоманами.

– Не бойся, Димитрис. Мы поможем тебе. Ты выберешься, – пообещал он.

Мое состояние никак не желало улучшаться, и из того дня я мало что помню. Я не знал, что происходило за пределами моей палаты весь день. Но ближе к вечеру я увидел огорчение на лице Перельмана, и одновременно с этим начал чувствовать облегчение. Сквозь туман в голове я догадался: фармаколог через главврача продавила решение дать мне больше обезболивающего, чтобы я не скончался от боли и наркотической ломки. Медики расписались в своем бессилии побороть мою зависимость.

– Знаешь, – произнес доктор печально тем вечером, стоя у окна моей палаты. – Ты пережил ужасные испытания, Димитрис. Ты стараешься, как можешь. Всем бы так. Пожалуй, я хочу от тебя слишком многого.

Спина врача выглядела осунувшейся. Он очень устал и был очень разочарован, я чувствовал это. Такой же голос был у моей матери, когда после месяцев стараний кто-то из ее подопечных получал на комиссии штамп «непригодного к внедрению в цивилизацию». Должно быть, этим вечером он явится домой, плеснет немного виски себе в бокал, приляжет головой на колени своей жене и печально произнесет: «Ничего не вышло. Пришлось увеличить ему дозу. Его списали».

В этот момент что-то во мне надломилось. Я вдруг увидел со стороны всё то, что произошло со мной, и понял, что система, воспользовавшись мною, выбросила меня на помойку. И что мне суждено теперь прозябать и сдохнуть в одиночестве и грязи, отверженным, покинутым. И тогда я ощутил злость. «Ну уж нет, скоты», – обратился я к ним мысленно, закусывая губу. – «Со мной так не пойдет. Я сын Владимира и Катерины Войцеховских. И я не сдамся»

– Нет, доктор, – прошептал я, внезапно ощутив в себе невиданный прилив сил. – Неправда.

Перельман удивленно повернулся ко мне. Нечасто, должно быть, он слышал подобное от пациентов. Удивление лишь усилилось, когда он увидел выражение моих глаз, которое в этот момент раз и навсегда изменилось.

– Не позволяйте больше пичкать меня этой дрянью, – попросил я. – Даже если я буду молить об этом, захлебываясь слюной. Даже если меня будет трясти, как сегодня – не давайте мне этой гадости. Я скорее умру, чем еще раз позволю наркоте попасть в мой организм. С этим решено.

– Но Димитрис, я твой лечащий врач. Я не могу позволить тебе умереть, – развел руками доктор. – Я консультировался с заведующей фармакологией, и она предупредила меня, что тот препарат, который ты… м-м-м… применял у себя на службе, очень агрессивен. Отказ от него крайне опасен.

– Не бойтесь, док, – пообещал я. – Я выдержу все что угодно. Джо сказал, что у меня очень сильное сердце. Но даже вы с ним еще не представляете себе, насколько сильное. Запомните, док: до начала мая я выйду из вашей больницы на своих ногах, чистым от этой вонючей дряни. Будет так, и никак иначе.

С каждым произнесенным словом я наполнялся все большей уверенностью. Все, чего мне не хватало, чтобы стать на ноги – это цели. И теперь она у меня была. Я выздоровею. И я докажу всем, что меня слишком рано отправили на свалку.

– Знаешь что, Димитрис, – сказал в ответ Перельман, и лицо доктора озарила искренняя улыбка. – Когда ты вышел из комы, я сразу предположил, что ты – исключительный человек. Теперь я в этом убедился.

Глава 5

§ 51

Первую неделю марта я никогда впредь не вспоминал. Каждая минута на протяжении этой недели тянулась словно целая вечность и была преисполнена таким количеством физических и душевных терзаний, что на их описание понадобилась бы целая книга. Но я бы никогда не захотел такую книгу писать. Это была неделя титанической борьбы с самим собой. Неделя, которую я никогда бы не смог преодолеть, если бы не поддержка людей, которые были рядом со мной – Перельмана, Ульрики, других докторов, медсестер, санитаров – всех тех, чьи старания дают медикам право называть свою профессию благороднейшей из существующих.

8-го марта, в награду за проявленную стойкость, Перельман впервые разрешил мне посмотреть в зеркало. Ульрика поднесла мне его, ободряюще улыбаясь. В отражении я увидел совсем чужое лицо. На меня затравленно смотрел бледный человек, худой, как жертва голода, со впалыми щеками и синяками под глазами. Белки его глаз были красными и вздутыми, один зрачок был шире другого и постоянно дергался, навязчиво напоминая о майоре Томсоне. Шрамов на лице было не менее полусотни. Самые жестокие пролегали от уголка правого глаза до середины щеки, и от левого уха до края губы. На левой щеке был след от химического ожога. Половина верхней губы была пришита чьей-то умелой рукой, но не настолько умелой, чтобы скрыть следы операции. Что отрадно – на голове и лице все еще росли серебристо-седые волосы, и довольно-таки густые. Учитывая накопленную радиацию, последний факт был практически невероятен.

– Да, своеобразный у тебя вкус, Ульрика, – произнес я иронично после придирчивого знакомства с собой, вымученно улыбаясь в ответ на выжидающий взгляд медсестры и отдавая ей зеркало обратно. – Если бы я встретил такого в темном переулке…

– Большинство этих шрамов можно со временем сделать практически незаметными с помощью лазерной косметической хирургии, – утешила меня Ульрика, не веря бодрым интонациям.

Но я почти не бравировал. Знакомство со своей новой внешностью действительно далось мне легче, чем можно было предположить. Прошлое, в котором я был красавцем Димитрисом Войцеховским, перспективным и преисполненным наполеоновских планов, было иной жизнью. Оглядываться туда бесполезно.

Легион навсегда разделила меня надвое. Димитрис «До» исчез, поставив свою подпись на злосчастном контракте, и не вернулся, бесславно сгинув на полях сражения. Димитрис «После» очнулся несколько недель назад, чтобы начать жизнь с чистого листа. Какой будет эта новая жизнь – можно лишь гадать. Ясно только, что мой новый протагонист далеко не красавчик и по состоянию на начало марта весит при своем огромном росте менее ста тридцати фунтов.

– Знаешь, Ульрика, на ваших больничных харчах я не на шутку отощал.

§ 52

В середине марта я уже передвигался на инвалидном кресле без помощи медсестры. Я активно колесил на нем по палате, ездил в туалет, трижды в день совершал путешествие в столовую, а иногда и вовсе просто ездил по коридору, чтобы размяться.

– Димитрис, у меня для тебя хорошие новости, – сообщил мне Перельман, зайдя в палату в субботу 20-го марта. – Поскольку ты преодолел кризис, активно идешь на поправку и начинаешь, как вижу, тяготиться праздным времяпровождением, я решил, что наступила пора для более активной социализации. Не так уж далек тот день, когда ты выйдешь из нашей больницы. И я не хотел бы, чтобы ты отвык от общения с людьми, кроме нас с Ульрикой.

– Отличная идея, док, – охотно согласился я. – Вы разрешите мне повидаться с кем-то?

– Будь моя воля, то непременно разрешил бы. К сожалению, твой работодатель наложил на этот счет строгие ограничения. Так что приходится мириться с их условиями.

– Что за условия? – нахмурился я.

– Ты будешь дважды в неделю работать с психологом, одобренным твоим работодателем. Кроме того, раз в неделю, в субботу, будешь посещать специальный реабилитационный центр для сотрудников частных военных компаний. Они организуют тебе трансферы туда и обратно. Будешь проводить там по полдня, а начиная с третьей недели – целый день. Сегодня, между прочим, как раз запланирована твоя первая поездка туда.

– Просто чудесно, – вздохнул я.

– Ты не рад?

– Да не то чтобы, – затруднился с ответом я.

Слова доктора запустили длинную цепочку размышлений, которые вели в очень неприятные мне области. Я понятия не имел, что представляет из себя реабилитационный центр для ЧВК. Но ясно, что там, как и во время сеансов с «одобренным работодателем» психологом, я буду «под колпаком», и за мной будут навязчиво присматривать «люди в черном», вроде тех, которые приходили ко мне в палату сразу после пробуждения.

Я хорошо помнил, что произошло 18-го января 2093-го года. Я прекрасно помнил, кто меня покалечил, по чьему приказу он это сделал и что я узнал перед этим. Но также я понимал, что до сих пор нахожусь всецело во власти этих людей. Глупо думать, что год спустя после окончания войны люди вроде Гаррисона и Чхона утратили свою власть и влияние.

Никто из них не был наказан за применение «Зекса» в Новой Москве и за другие военные преступления. Иначе я знал бы об этом из новостей. Все их грехи им, очевидно, отпустили. И индульгенция, вероятно, была спущена с самого верха. Их черные делишки в Гималаях остались незамеченными на фоне аварии на новомосковской ТЯЭС, которую, я не удивлюсь, если они же и устроили – ведь я помнил, что бойцы Легиона были уже близки к тому, чтобы взять станцию под контроль, задолго до момента, когда произошла трагедия.

Гром салютов и парадов в честь победы и эйфория в СМИ затмили собой поиски правды. В Содружестве, где свобода слова и так всегда была весьма условна, вдобавок перешедшем на новый уровень цензуры в условиях военного положения, почти не осталось журналистов и общественных активистов, способных проводить независимые расследования. Информационную машину Союза, едва пережившего проигранную войну и заинтересованного в мире любой ценой, тоже заставили заткнуться. Таким образом, как ни сложно в это поверить, но люди, сотворившие столь ужасные вещи в век цифровых технологий, благополучно остались в тени.

Я понятия не имел, что у них за планы на мой счет. Крайне наивно было бы думать, что им не известно где я. Семь миллионов фунтов на мое лечение – серьезная сумма. И требовалась подпись кого-то весомого, чтобы ее выделить. Но зачем?! Это ведь они фактически приказали Тайсону Блэку убить меня. И в этот раз, учитывая мои травмы, совершенно очевидно, что выжил я по чистой случайности, а не по их замыслу.

И после этого они решают выделить средства, чтобы меня спасти?! А ведь эти люди были кем угодно, но только не альтруистами. Да и чувство долга по отношению к человеку, угробившему здоровье на службе в их компании, едва ли ими двигало. Но тогда какими были мотивы? Мне это было совершенно не ясно. И оттого становилось тревожно

– Вы поедете со мной? – не сумев скрыть беспокойства, поинтересовался я у доктора Перельмана. – Или только Ульрика?

– Нет, Димитрис. Никто из нас, – покачал головой врач, и тут же приободрил меня: – Не волнуйся. Наша помощь тебе не понадобится. Твоя компания выделит специальный транспорт вместе с человеком, который сопроводит тебя туда и обратно. А там на месте, как нас заверили, работает медицинский персонал. Так что ты будешь в полном порядке.

На моем лице не было написано полной убежденности в этом. И доктор, по-доброму и сочувственно усмехнувшись, шутя меня пожурил:

– Право же, пора тебе отвыкать от нашей опеки. Ты крепнешь с каждым днем. Недалек час, когда она тебе вовсе не понадобится.

– Доктор, спасибо, что верите в меня. Но давайте смотреть правде в глаза. Я все еще беспомощен, как младенец, хоть и научился немного толкать свое кресло. В таком состоянии хочется иметь рядом человека, которому можешь доверять.

– Не беспокойся. Эти люди так же хотят помочь тебе, как и мы. Во всяком случае, это их работа. Не вижу причин ни о чем волноваться.

Я неопределенно пожал плечами. Если бы меня хотели убить или еще как-то мне навредить, то это могли сделать намного раньше и проще. Но я не готов был ручаться, что способен разгадать планы этих людей. Прошлое уже не раз показало, что они способны играться с моей судьбой с такой же легкостью, как кукловоды с тряпичными куклами, а я могу об этом даже не подозревать.

– Так или иначе, у меня, как я понимаю, нет выбора, – проворчал я.

– Димитрис, как бы там ни было, я верю, что эти прогулки станут тебе полезными. В этом месте ты сможешь увидеться с такими же людьми, как ты, ветеранами, но уже успевшими адаптироваться к мирной жизни. Я верю, что ты найдешь там и пример, и поддержку, и, может быть, добрых товарищей, с которыми тебе будет приятно общаться.

– Хм, – с сомнением покачал головой я.

Перельман, похоже, не совсем представлял себе, что такое «Железный Легион». При мысли о раненых «товарищах», которые могли пережить войну, в моей памяти прежде всего всплыли лица таких как лейтенант Буллет или капитан Колд. Я представил себе, каким «счастьем» для меня была бы встреча с кем-то из них в реабилитационном центре. И решил, что мне трудно будет объяснить это Перельману.

– Что ж, посмотрим, – покорился я, рассудив, что выбора у меня действительно не было.

§ 53

Поездка в реабилитационный центр вызвала во мне ощущение дежавю. Восемнадцать лет назад микроавтобус с эмблемой «Вознесения» с угрюмым молчаливым водителем по имени Омар, не выпускающим изо рта сигарету, вез меня со станции метро «Уилсон Драйв» в интернат. Теперь очень похожий на него молчаливый тип, также отгороженный от меня стеклянной перегородкой, перевозил меня в салоне черного микроавтобуса с тонированными стеклами без опознавательных знаков, оборудованного для транспортировки людей на инвалидных колясках. Водитель, крепкий мужик в очках, не произнес ни слова, помогая мне заехать на кресле в салон, и явно не собирался изображать из себя добренькую сиделку.

За окном проносились аккуратные улочки Стокгольма. Они были именно такими, как их описывал Перельман – чистые, аккуратные, усаженные вечнозелеными хвойными деревьями и кустарниками. Несмотря на еще вполне зимний холод и снег, устилающий ветви деревьев, атмосфера царила приподнятая. По велосипедной дорожке, которая в эту пору года не использовалась по назначению, бойко сновали спортивные люди на беговых лыжах. По тротуарам гуляли тепло одетые пешеходы, большей частью молодежь, порой отвлекаясь на то, чтобы весело побросаться снежками, а на снежной целине меж деревьев, испещренной крошечными следами, стайки детей лепили снеговиков. В деревянном киоске, стилизованном под старую избушку из сруба, продавали горячий грог, глинтвейны и кофе.

Стокгольм был практически таким же чартерным городом, как и Сент-Этьен, в аэропорту которого мне довелось побывать на самой заре своих мытарств. Это была вотчина Консорциума, в дела которой Содружество практически не вмешивалось. И если Сент-Этьен был свободной экономической зоной и индустриальным парком, то Стокгольм – огромным образовательным и научно-исследовательским хабом. Именно здесь выращивались мощнейшие в оставшейся Европе мозги, и здесь же они генерировали идеи, которые вскоре коммерциализировались и приносили Консорциуму миллиарды фунтов, а иногда, если это не противоречило интересам корпораций – даже делали этот мир чуть лучше. Или, во всяком случае, разнообразнее.

Зрелище за окном вызывало во мне смешанные эмоции – немного оживления, но больше печали. Под моей затекшей отощавшей задницей было инвалидное кресло, так что вид здоровых и бодрых людей, которые резвились игрой в снежки или катались на лыжах, не мог не вызывать во мне определенной тоски. Вдобавок, я пытался представить себя там, снаружи, со своими стремными седыми волосами и перепаханной шрамами рожей. Но моего воображения для этого не хватало. Ну разве что у кромки тротуара, с преклоненной головой, блюдечком для подаяний и сильным перегаром. Что ж, Миро сможет кое-что рассказать мне об этом древнем цыганском ремесле.

Я действительно испытывал дежавю. Но сходство с событиями восемнадцатилетней давности ограничивалось обстановкой и не имело ничего общего со мной самим – ни внешне, ни внутренне. Тогда я был молод, полон сил, энергии и планов. Теперь я стал совершенной развалиной, отрезанным ломтем, изгоем, которого спасал от глубочайшей депрессии лишь самостоятельно установленный запрет на то, чтобы всерьез задумываться о своем будущем. Только не сейчас. Не раньше, чем я выкарабкаюсь и хоть немного восстановлю здоровье. Надо решать проблемы по мере их поступления.

Реабилитационный центр с умиротворяющим названием «Тихие сосны», которое, по моему убеждению, лучше всего подошло бы психбольнице, населенной лоботомитами, был расположен вдали от городской суеты, на пригорке. Довоенное пятиэтажное здание с высокими потолками, огороженное забором с острыми шпилями и окруженное тенистой сосновой аллеей, и внешне-то очень смахивала на дурдом. Когда микроавтобус въехал в распахнувшиеся перед ним автоматические ворота с обманчиво приветливой надписью «Добро пожаловать», у которых дежурил совсем негостеприимного вида охранник в черной куртке, оттопыренной из-за бронежилета, у меня тревожно засосало под ложечкой.

Мой провожатый оставил меня у стойки электронной регистратуры в холле сразу за тяжелой дубовой дверью парадного входа в здание. Здесь царила суета, какую можно встретить в холле любого публичного учреждения в час пик. Воздушные дисплеи и голограммы крутили рекламу, подобранную под специфику здешней аудитории – медикаменты, протезы, страховые полисы, оздоровительные туры и социальные ролики.

С воздушного дисплея над консолью регистратуры на меня сосредоточенно уставилась чернокожая женщина средних лет – не то живой человек, не то голограмма, иллюстрирующая типичнейшую работницу больничного ресепшна всех времен и народов.

– Так-с, мистер Сандерс, компания «Грей Айленд Ко». Отлично, отлично. Сейчас мы вас оформим. Я закачаю вам на коммуникатор программу вашего посещения, которая поможет вам сориентироваться. Добро пожаловать в «Тихие сосны». Уверена, вам у нас понравится.

В отличие от нее, я сомневался, что посещение «Тихих сосен» оставит у меня приятное впечатление. И мое предчувствие с самого начала начало оправдываться.

Началось все с врачебного осмотра – будто я прибыл не из больницы, где пролежал больше года под присмотром целого консилиума специалистов. Осматривал меня улыбчивый молодой человек из некоей сети клиник «Опора», о которой я прежде не слышал, развлекая меня весьма плоскими шуточками и дежурными вопросами, ответы на которые были ему мало интересны. Осмотр был так поверхностен в сравнении с тем, к чему я привык, что я вначале вообще не понял его цели. Но вскоре все прояснилось.

– Так-с, так-с, – заглянув в мой личный файл с помощью нанокоммуникатора, пробормотал врач. – О, понятно. Интересная у вас фармакологическая история, мистер Сандерс. Еще не встречал никого, кто начал принимать ML-5… в мае 89-го? Быть такого не может. Его ведь только тестировать закончили весной 90-го.

– Если вы так называете «Валькирию», то ее тестировали как раз на мне, – пробормотал я, осознав, что этот дрыщ, на вид едва закончивший интернатуры, похоже, знает о боевой химии побольше, чем весь коллектив больницы Святого Луки.

– О, что вы, мы ее так давно не называем, – нервно хихикнул тот, и тут же сосредоточенно вперился в свой комм. – М-да, м-да, тут случай весьма интересный и непростой. Хорошо, что вы попали ко мне. В «Веллфейре», где вы лечитесь, в этих вещах совсем не смыслят. Пытаются заменить боевые препараты анальгетиками универсального действия и седативными средствами. Но это обычно ничем хорошим не заканчивается. А особенно в таких случаях, как ваш.

Некоторое время врач сосредоточенно выписывал мне электронный рецепт.

– Вот, все готово. Там, напротив, наша фирменная аптека, в ней вы сможете получить все необходимое. Ваша страховка покрывает минимальный набор препаратов, необходимый для профилактики абстинентного синдрома. Без франшизы.

– Простите, что? – не понял я.

– Я выписал вам тринозодол-форте. Отличная замена вашим старым боевым препаратам. Состав почти идентичен тому, что вы называете «плацебо». Хотя он, конечно, намного слабее. Плюс витаминки. В транс вы, конечно, не войдете, но полное спокойствие вам обеспечено. Боли и кошмары не будут вас беспокоить. Уколы делаются трижды в день – утром, днем и вечером, не зависимо от приема пищи. Я выписал вам «десятку» – в вашей ситуации нет смысла играться с «пятеркой», о «двойке» я и вовсе молчу. На первые несколько месяцев этого должно хватить. Если начнут беспокоить боли – приходите, и я выпишу рецепт на «двадцатку». Это самая крупная дозировка, я редко ее выписываю, но четыре года на препаратах – это не шутка. Я перешлю инструкцию вашем лечащему врачу в «Веллфейр», чтобы он проследил за взаимодействием тринозодола с другими препаратами. Но обычно с этим больших проблем не возникает.

– Доктор, доктор, подождите-ка, – перебил его я, внимательно посмотрев на врача. – Я правильно понял, что вы, просто заглянув в мое досье, только что выписали мне рецепт на препарат, схожий с «Валькирией», чтобы я закидывался им каждый Божий день? И как долго вы предлагаете мне это делать? Всю жизнь?

От неожиданных вопросов врач начал непонимающе клипать глазами. Судя по всему, этот парень привык к тому, что пациенты, получив заветный рецепт, с маниакальным блеском в глазах сломя голову бросались в аптеку по соседству, молясь про себя, чтобы «добрый доктор» не передумал.

– Я… э-э-э… – не сразу нашелся он.

Я почувствовал, как на меня накатывает злость.

– Знаете что, мистер, – процедил я, холодно глянув ему в глаза. – Весь последний год меня окружали настоящие врачи, поэтому мой язык не поворачивается назвать вас «доктор». Так вот, слушайте меня внимательно. Сейчас я покачусь отсюда на этом своем кресле и буду дальше отбывать свою программу. А вы – останетесь здесь. И засуните свой рецепт себе прямо в задницу. Я достаточно ясно выразился?

– Да что вы такое?.. – попробовал было возмущенно пискнуть доктор, но я остановил его предупреждающим движением пальца.

– И предупреждаю. Если еще раз попробуешь предложить мне наркоту, на которую вы, уроды, меня подсадили, то я, не смотря на это кресло, глотку тебе перегрызу. Понял меня, дрыщ?

– Я… э-э-э…

– Молчи. Лучше молчи.

Когда я отправился к двери его кабинета, не оборачиваясь на опешившего от такого обращения засранца единственным звуком был скрип моей коляски.

§ 54

В коридорах реабилитационного центра я впервые столкнулся со здешними посетителями. И их внешний вид шокировал меня. Все они были на одно лицо: худые, осунувшиеся, бледные, со впалыми щеками, выступающими жилами и запавшими глазами – похожи на армию зомби из старого фильма ужасов.

Бодрые и жизнерадостные работники «Тихих сосен», казалось, совсем не замечали, с какой аудиторией они имеют дело, и обращались к посетителям с преувеличенным воодушевлением, будто представляли себя перед толпой весело галдящих школьников. Этот диссонанс с первой же секунды резал мне глаза и слух, но никто, кроме меня, казалось, его не замечал.

Запланированная на день активность началась с занятий фитнессом в большом зале, наполненном матами, фитболами и прочими мягкими гимнастическими снарядами. Проводила его совсем молодая тренер в ярких цветных спортивных шортиках и маечке с цветным тату на плече, фигуристая и подтянутая, как на картинке. Она была такой яркой и бодрой на фоне толпы вялых зомби, что казалась цветным пятнышком на монохромном изображении.

Завидев в группе из человек двадцати меня на инвалидной коляске, она заботливо предложила мне посмотреть на занятия со стороны, если я желаю, но я решительно покачал головой и весело покатил свою коляску вперед.

– Не вижу никакой проблемы, – бодро заявил я, улыбнувшись. – Руки у меня вполне в порядке, так что кое-какие упражнения делать смогу.

На лице тренера появилось странное выражение. Я вдруг подумал, что когда я улыбаюсь, то моя и без того страшная исполосованная шрамами рожа превращается в совсем уж ужасную гримасу.

«Что ж, детка, извини, но ты должна была знать, куда устраиваешься на работу. Красавцев здесь немного», – подумал я. – «В одном тебе, впрочем, повезло – никто здесь, похоже, не блещет потенцией. Так что присвистываний и пошлостей за спиной слышать не придется».

Вопреки своему колясочному положению, я оказался одним из самых активных участников занятия, размахивая руками что есть силы. Некоторые из движений причиняли мне такую боль, что я обливался потом и невольно кривился, но искусно пытался выдать эти гримасы за улыбки. Многие из группы двигались так вяло и неестественно, что становилось ясно – тринозодолом они не пренебрегали, и это определенно была «двадцатка».

– У вас неплохо получается. Приходите почаще, – сказал мне на прощание тренер, стараясь говорить дружелюбно, но избегала смотреть мне в лицо.

– Вам будет сложно поверить, мэм, но перед вами – олимпийский чемпион по боксу, тяжелоатлет, регбист, гребец и марафонец, – заверил ее я, сдержавшись, чтобы на этот раз не усмехнуться. – Дайте мне немного времени, и я еще смогу подменять вас при необходимости. Поверьте мне, это будет даже здорово. Когда на тебя прикрикивает человек с такой физиономией, как у меня, то поневоле начинаешь двигаться проворнее.

Фитнесс-тренер прыснула и, кажется, чуть расслабилась.

– Знаете, у нас тут нечасто встретишь таких весельчаков. Народ тут неразговорчивый.

– А вы давайте им еще побольше транквилизаторов, так они и вовсе будут всю тренировку валяться на матах с раскинутыми в стороны руками и пялиться в потолок, пуская слюни.

– Знаете, я в этом не слишком разбираюсь, этим у нас врачи занимаются, – простодушно пожала плечами девчонка. – Я слышала, что, если бы не эти лекарства, то многих здесь мучили бы сильные боли. Так что не знаю, как лучше.

Я собирался сказать, что я знаю, как лучше, но в последний момент я сдержался.

– Ладно, мне пора в душ, у нас дальше какая-то лекция по расписанию.

– Позвать кого-нибудь, чтобы помог вам?

Язык почти повернулся, чтобы отказаться, но, поборов себя, я благодарно кивнул.

– Меня Димитрис зовут. Буду еще к вам захаживать.