Текст книги "Новый мир. Книга 3: Пробуждение (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

– Да при чем здесь Интернет? – прыснул я презрительно, оставаясь непреклонным – Есть вещи, которые я видел собственными глазами. Я только что назвал их прямо. Ты никогда не убедишь меня в том, что я не должен верить собственным глазам.

– На войне иногда совершаются ужасные вещи, необходимые, чтобы…

– Это все чушь. Я не верю в это. Мой отец никогда в это не верил. И правильно делал.

– Димитрис, ты сейчас сильно нервничаешь…

– Правда? Виноват. Вот тебе откровение: меня еще и кошмары мучают. Кстати, может, ты подскажешь, что происходит с моим подсознанием? И с такими же, как я, ветеранами Легиона, сидевшими на тех же веществах, изобретенных ублюдком Брауном? Всех нас мучают похожие кошмары, собранные из событий которые происходили во время войны – событий, которые мы раньше даже толком не помнили!

– Димитрис, не стоит так нервничать. Сновидение – это субъективное восприятие образов, возникающих в сознании спящего человека. Отдельная наука, онейрология, занимается изучением сновидений, и существует много научных гипотез относительно значения сновидений, – рассказала доктор с доброй улыбкой. – Война – это испытание для любого человека, даже прошедшего специальное обучение. Известно, что события, связанные с сильным эмоциональным возбуждением, оставляют след в подсознании личности, и часто находят свое отражение во снах. Но мир грез непохож на реальность. В сновидениях вы переживаете нереальные, невозможные интерпретации тех событий, которые вы эмоционально переживали в прошлом…

– Я все это понимаю, Кэтрин. Но мои сновидения повторяются из раза в раз, очень навязчиво. Не ври мне, что это обычные сны. Дело ведь в стимуляторах, правда? – с напором спросил я, склоняясь к ней. – Подсознание заставляет меня снова и снова переживать те события, которые я не помнил, потому что находился под воздействием «Валькирии». Я ведь знаю, что делает этот препарат. Помимо всего прочего, он отключает память в нужный момент. Так ведь?

– Такая теория существует, но она не доказана, – сухо ответила доктор, как-то незаметно подобравшись.

Я видел, насколько ей неприятна эта тема. Понимал, что давно перешел грань, за которой лежит тьма, сокрытая грифом намного построже государственной тайны – тьма, где власти и корпорации пытаются похоронить ужасающие преступления, совершенные по глупой халатности ученых, чьи разработки одобрили сановники высшего ранга.

– Так я говорю тебе, что это так, Кэтрин. Мгновения, когда я нахожусь под воздействием «Валькирии», просто исчезают из моей памяти. Я никогда не должен был вспомнить эти события. Так якобы лучше и для успокоения моей совести, и для соблюдения секретности. Замечательная задумка. В теории. Но оказывается, воспоминания не исчезают. Они оседают где-то на глубинных слоях подсознания, а затем начинают приходить. Сознание швыряется в меня именно теми воспоминаниями, которые «Валькирия» помогла мне забыть, каждую ночь. Я чувствую это на собственной шкуре, черт возьми!

Я сам не заметил, как вновь распалился от своего рассказа, и стал смотреть на психолога волком. Она отвечала мне сдержанным, спокойным взглядом профессионала. Она оставалась сконцентрирована и собрана.

– Димитрис, пожалуйста, будь сдержаннее, – попросила она проникновенно. – Сейчас ты чувствуешь некоторое отторжение. Тебе кажется, что никто не понимает тебя. Но ты ошибаешься. Я вижу, как ты страдаешь – не только лишь физически, но и психологически. Я сопереживаю тебе всей душой. И я хотела бы излечить тебя одним мановением руки. Но увы, так делают только целители из старых сказок. Только время способно излечить твои раны. Время и терапия, которой мы с тобой здесь и занимаемся…

– Кэтрин, ты говоришь со мной как с психопатом, – перебил я ее нетерпеливо. – И ты права – моя психика совсем не в порядке. А знаешь, почему?

– Ты пережил страшные испытания… – завела прежнюю песню психолог.

– Чушь. Все из-за того, что больше четырех лет мой организм накачивали разной дрянью, будто я чертов подопытный кролик! Посмотри на меня! Посмотри на других парней, которые через это прошли! Мы – развалины! И неизвестно что еще будет с нами дальше.

– Димитрис, я не хотела бы напоминать тебе, что, заключая с правительством контракт, ты добровольно дал согласие на биостимуляцию, будучи предупрежденным, что существует некоторая вероятность негативной реакции твоего организма на отдельные компоненты стимулирующих систем. Контракт предусматривает полное медицинское страхование, которое покрывает эти случаи…

– Страхование, – фыркнул я горько. – Мне не пригодится чертова страховка, когда в один прекрасный день у меня начнется параноидальная шизофрения. Знаешь, почему я подписал этот контракт? Если не считать того, что меня принудили к этому грубым шантажом. Я хотел быть полезным человечеству. Я верил, что делаю что-то важное. Правильное. Мне сказали, что контракт – это пустая формальность, что это бумажка, на которой я должен поставить кляксу, перед тем как отправиться на фронт, воевать с евразами. А знаешь, что было потом? Меня силой заставляли вливать в себя эту дрянь каждый Божий день. Когда я отказывался, меня пытали. Хочешь увидеть шрамы на моей спине от тридцати ударов кнутом?!

Психолог уже не пыталась остановить мой словесный поток. Если бы я подумал о последствиях своих слов логически, я уже давно понял бы, что говорю то, что не стоит говорить. Но мне было все равно. Я решил, что не позволю этим ублюдкам цинично улыбаться мне в лицо после того, как они превратили меня в руину.

– Я пошел на войну, чтобы защищать мирных людей, таких, какими были мои родители, от террора, насилия, оккупации, – продолжил я, сверля взглядом психолога. – Я пошел, чтобы отстаивать идеи и принципы, ради которых они жили, и ради которых живу я. Но знаешь, что я увидел на войне? Я увидел, как эти принципы попираются, втаптываются в грязь. Я стал свидетелем ужасающей жестокости – циничной и бессмысленной. Я увидел, как больные на голову психопаты и садисты, прикрывшись своими мундирами, творят чудовищные вещи, и остаются безнаказанными. А знаешь, что я вижу сейчас? Я вижу молодых парней, которые безнадежно искалечены необдуманными экспериментами. И вижу, как их судьбы задвигаются за дешевые ширмы победных знамен, а их стоны, полные страдания, пытаются перекрыть триумфальным оркестром. Но знаешь, что? Меня списали слишком рано. Я не стану продлевать этот контракт. А когда он окончится, я сделаю все, что в моих силах, чтобы люди, ответственные за это, предстали перед судом. Можешь вот так прямо им и передать!

§ 62

Двое людей как бы невзначай поравнялись со мной, когда я, укутавшись в серую спортивную куртку, под присмотром Джо, как всегда, прогуливался тем вечером по парку, окружающему больницу.

Мышцы рук, управляющихся с костылями, к этому времени саднили, а спина, как всегда, начинала ныть. Но я не позволял жалости над собой превозмочь волю. Нет. Этим вечером я должен пройти два круга вокруг больничного корпуса, как бы больно мне не было. И ни шагом меньше!

– Мы присмотрим за ним, док, – приветливо произнес один из этих людей.

– Это с какой стати? Вы кто такие? – поднял брови Джо.

В лицо ему тут же ткнули корочку с гербом Содружества.

– И тем не менее я его врач, и… – сглотнув слюну, сделал, тем не менее, попытку отстоять свои права физиотерапевт.

– Оставь меня, Джо, – молвил я, со вздохом оборачиваясь к этой парочке. – Я их ждал.

Как я и ожидал, оба лица были мне знакомы. Те самые визитеры, которые, как я напрасно надеялся, мне приснились – один помладше, другой постарше.

– Ты уверен, что все в порядке? – последний раз дернулся Слэш.

– Доктор, ты что, плохо понимаешь, что значат эти три буквы на моем удостоверении?! – сделал к нему решительный шаг один из мужчин, который помладше, и в его голосе появилась заметная нотка угрозы.

– Уходи, Джо, – с нажимом повторил я.

Спина Слэша, явно перетрусившегося, хоть и не желающего это показать, скрылась в направлении больничного корпуса.

– Вы ведь сами знаете, что совершаете серьезную ошибку, капитан, – спокойно начал разговор человек, поравнявшийся со мной справа.

Это был старший из парочки. Ему было уже хорошо за сорок. На нем была синяя нейлоновая куртка, джинсы, белые кепи, кроссовки – совсем не та экипировка, которая вызывает ассоциации с аппаратом. Лишь холодный взгляд узко посаженных карих глаз этого шатена с ничем не примечательной внешностью, направленный собеседнику куда-то в район переносицы, предупреждал, что передо мной – один из истинных вершителей человеческих судеб.

– Я на этот раз в сознании, джентльмены. Так что попрошу еще раз предъявить ваши корочки, чтобы я рассмотрел их повнимательнее, представиться и объяснить мне цель вашего визита, – облокотившись на костыли, нагло бросил я им в лицо.

– Вау! Вы посмотрите какой он борзый! – изумился младший из пары, переглянувшись со старшим.

– Это не проблема, – покачал головой тот и спокойно достал удостоверение. – Я полковник Герман Штагер, Служба Безопасности Содружества, Департамент контрразведки и охраны государственной тайны. А это – капитан Майлс, мой коллега. Вы же и так знаете, кто мы и почему пришли. Зачем разыгрывать сцены, если нет зрителей?

Такая откровенность, идущая вразрез с иезуитскими традициями спецслужб, удивила меня, но в то же время и порадовала. Разговор начистоту давно напрашивался, и я сам сделал к этому первый шаг на сеансе у Митчелл. Пути назад уже не было.

Майлс – тот самый, что обещал «присмотреть» за людьми, судьбой которых я интересовался – тем временем, молвил:

– С вашей стороны было очень любезно поинтересоваться тем, как дела у вашего опекуна. Мистер Ленц оценил такую заботу. У него действительно все благополучно. Он удалился от дел и решил уделить больше времени своей семье. Он, однако, не забывает о вашей судьбе. Именно он поспособствовал тому, чтобы на ваше лечение были выложены столь значительные суммы. Хотя существовало мнение, что эти затраты не оправданы в силу самых различных обстоятельств. Как объективных, так и субъективных.

– Очень мило с его стороны. Роберт всегда умел обернуть все так, что он – Д’артаньян, а все вокруг – педерасты.

– Мистер Ленц весьма огорчен тем, как вы видите его роль в этой истории. Он понимает, что по различным причинам ваши с ним дороги разошлись. Но надеется, что со временем у вас останутся добрые воспоминания о ваших отношениях, так же как и у него.

– Если Роберт захочет поговорить о наших с ним взаимоотношениях, я готов сделать это лично. Впрочем, вы сказали что-то о том, что «дороги разошлись». А это значит, что он, должно быть, говорить со мной больше не намерен.

– Удивительно, – усмехнулся Штагер. – Послушать вас вчера, так Роберт – настоящий дьявол во плоти, виновник всех ваших невзгод на протяжении всей вашей жизни. А тут вы вдруг обижаетесь, что он не приехал навестить вас.

– Я смотрю, врачебная тайна нынче не в почете, – ответил я хмуро.

– Мы предупреждали, что от нас нет никаких тайн, – сказал Майлс, шагающий по левую руку от меня. – Предупреждали и о том, что вам следует следить за информационной безопасностью.

– Я уверен, что для вашей коллеги доктора Митчелл не стало откровением то, что я ей сегодня поведал, – отозвался я язвительно. – Интересно, на что вы рассчитываете, ребята? На то, что «люди в чёрном» вроде вас заставят молчать миллионы людей, которые из-за предусмотренной контрактом биостимуляции, неофициально одобренной правительством, превратились в наркоманов и получили психические расстройства?

– Не ровняйте всех по себе, Войцеховский, – без тени смущения ответил на это младший из «людей в черном». – С головой у вас и впрямь не все в порядке – соответствующие записи уже внесены в ваши медицинские файлы. Этих записей вполне достаточно, чтобы вы прямиком со скорого заседания медицинской комиссии отправились на длительное медикаментозное лечение в психдиспансер.

Посмотрев на меня и убедившись, что я вполне осознал смысл озвученной угрозы, он продолжил:

– Что касается наркотической зависимости – как и любой наркоман, вы пытаетесь возвести вину за ваше заболевание на кого-то, кроме себя. Одни винят тяжелое детство, другие дурную компанию, третьи наследственность. Вашим козлом отпущения стала программа биостимуляции. Но вы же сами прекрасно понимаете, Войцеховский, что ваши обвинения притянуты за уши. Препарат, известный в обиходе под наименованием «Валькирия», применялся в некоторых частных военных компаниях лишь четыре месяца, после которых был призван неэффективным и изъят из запасов. Совместным приказом министерства обороны и министерства здравоохранения от 22-го июня 89-го года этот препарат был признан непригодным для программ биостимуляции. Всем подрядчикам запретили его использовать. Так что он никогда не был санкционирован властями. А любое дальнейшее использование этого препарата было вообще незаконным.

– Чушь. Это дерьмо мы принимали до середины 90-го, а позже нам давали то же самое, но в другом флаконе, – возразил я на эту нелепицу, одаривая этого высокомерного выскочку уничтожающим взглядом. – Если не командование санкционировало это – то назовите мне тех, кто это сделал, и я напишу о них несколько слов в прокуратуру.

– Вам нужны имена? Димитрис Войцеховский, чем не имя? – пожал плечами молодой сотрудник спецслужбы. – У нас есть данные, что многие наемники из ЧВК, в нарушение инструкций, принимали наркотические вещества, в числе которых и приблизительные аналоги препарата, который вы называете «Валькирией», изготовляемые в кустарных условиях. И под их воздействием много чего натворили. Люди, которые позволяли себе такое – преступники, Войцеховский. И вы – в их числе. У нас есть официальные отчеты о том, что инъекционная система вашего индивидуального снаряжения неоднократно подвергалась несанкционированному внешнему воздействию. Знаете, я все понимаю, но вешать на командование вину за ту дрянь, что вы заливали себе в вены – это чересчур. Такая наглость наказуема, капитан.

Поначалу мне не верилось в то, что я слышу. Но к концу его речи мое лицо посерело от гнева.

– Ты что, засранец, пытаешься выставить все так, будто я сам баловался «Валькирией»? – прошептал я, испепеляюще глядя на холеное лицо правительственного агента. – Да ты сбрендил! Во всем чертовом Легионе не было ни одного человека, который хоть один день на фронте провел без полудюжины препаратов, выписанных им, мать вашу, более чем официально!

Наконец слово взял Штагер. Он тяжело вздохнул, повернулся ко мне и устало молвил, поправляя у себя на голове кепи:

– Знаешь, Войцеховский, я по горло сыт препирательствами с такими, как ты.

– Так значит я уже не первый?

– Ты ждешь от всех сочувствия, но ты забываешь, что ты сам подписал чертов контракт…

– Чхон забыл рассказать вам, как он его со мной подписал?

– Нам известна твоя несколько параноидальная версия о том, что произошло в мае 89-го. Даже если в этом и есть хоть капля правды – это недоказуемо, – вступил Майлс. – По официальным данным ты пропал во время операции по противодействию преступности в окрестностях Сиднея и с тех пор числишься пропавшим без вести. Твой контракт с муниципалитетом прекратил свое действие досрочно в связи с твоим исчезновением. Без присвоения тебе резидентского статуса, разумеется, так как условие для его получения не было выполнено. Понимая обстоятельства твоей ситуации, мы могли бы поспособствовать тому, чтобы такой статус все-таки был тебе присвоен. Но, естественно, лишь при условии сотрудничества с твоей стороны.

– Я плевать хотел на резидентский статус! – отозвался я гневно. – На моих глазах были совершены военные преступления, за которые кто-то должен понести ответственность! Вы – одни из тех, кто обязаны этому способствовать, а не препятствовать!

– Нам не известно ни о каких таких страшных преступлениях, – невозмутимо ответил на это Майлс. – Точнее, кое о чем, разумеется, известно. Как я уже говорил. Но вы, Войцеховский, меньше всего на свете заинтересованы, чтобы эти данные увидели свет.

– Ах, так это я, значит, во всем виноват? А как же Чхон?!

– Кто это такой? Такого человека нет в наших базах данных, – покачал головой Штагер.

– Ах, так вы, я смотрю, приколисты!

– Войцеховский, – тяжело вздохнул Штагер. – Удивительно, что мне приходится объяснять столь прописные истины об этом мире человеку, который прошел школу у самого Роберта Ленца. А ведь он – и мой учитель тоже.

– Это сразу заметно, – съязвил я.

Чекист сделал вид, что не заметил подколки.

– Ты не хуже меня понимаешь, что наша реальность состоит из нескольких слоев правды. Верхний из них доступен широкой общественности, а более глубокие – лишь тем, кто способен ее адекватно воспринять. В этом – залог стабильности нашего общества. Это не я придумал. Не Роберт Ленц. И не нам этот порядок менять.

Мой упрямый взгляд столкнулся с холодным взором Штагера.

– Все то, что совершалось на войне, в том числе и частными военными компаниями, было продиктовано интересами безопасности Содружества, – продолжил чеканить он. – Некоторые из операций, в которых ты участвовал, юридически не были одобрены органами Содружества. По соображениям информационной политики, Но неформальное одобрение всегда было. Нет никаких страшных тайн, на которые ты собираешься пролить свет. Они являются тайной только для обывателей. И останутся таковыми. Для их же блага. И для блага всего общества.

– Как просто у вас все объясняется, – поразился я.

– Эти объяснения просты и верны, – пожал плечами Штагер. – Ну вот о чем, скажи, ты хочешь с нами поговорить? О том, что ты делал в Центральной Европе весной 90-го? Но ведь ты на тот момент не работал даже в ЧВК. Все, что ты совершил, ты совершил как частное лицо. И сам за это несешь ответственность. Ты никогда не докажешь обратного. А если приоткрыть более глубокий слой правды, то сделанное тобой было необходимо. Судьбы отдельных людей, равнодушно относящихся к Содружеству, не понимающие значения противостояния, которое разворачивается на их глазах, было решено принести в жертву во имя победы в справедливой войне Содружества против страшного противника, решившей судьбу всего мира. Обыватели, верящие в Санта-Клауса, могут не понять этого. И им будет крепче спаться, если они не будут этого знать. А умные люди, отвечающие за безопасность Содружества, понимают целесообразность таких действий. Вот и все. Так устроен мир.

– Именно так и говорил Чхон. А что вы скажете о Новой Москве?

– Ситуация так же проста. Применение там химического оружия до сих пор официально не доказано. А если будет доказано – то нитки никогда не приведут от ЧВК к правительству. Евразийцы рады установившемуся миру, который позволил им сохранить существование своего государства, и не заинтересованы в том, чтобы ворошить прошлое. Так что никто, кроме тебя, об этом уже и не вспоминает. На самом же деле это было необходимо. По тем же соображениям, по которым в 1945-ом США сбросили ядерные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Население врага было признано властями США меньшей ценностью, чем свои военнослужащие, которым предстояло бы умереть, если бы враг не был подвергнут столь мощному удару.

– Да это, бляха, вообще ничем не помогло! «Зексом» потравили одних лишь гражданских! Множество моих собственных людей тоже от него погибло из-за пробоин в снаряжении! А евразийцев это только еще больше разозлило!

– Такое оружие – обоюдоострое, капитан. Сопутствующие потери были неминуемы. И командование принимало это во внимание при составлении плана. Но ответственность за массовое уничтожение гражданских несем не мы. Враг намеренно скормил разведке дезинформацию о том, где они разместили своих же эвакуированных людей. Кроме того, он сознательно использовал толпы гражданских в качестве живого щита перед военными целями. Никто не собирался специально убивать этих людей. Их жизни – на совести у врага. И, между нами говоря, так или иначе, но эти люди выбрали неправильную сторону.

– Ах вот как? А как насчет убийства военнопленных? Как насчет попытки убить меня?

– Капитан, у нас есть неопровержимые доказательства, что приказ о якобы капитуляции, озвученный комендатурой Новой Москвы, был обманным маневром. Они пытались выиграть время, чтобы совершить диверсию на термоядерной электростанции. Это они в конечном итоге и сделали, убив радиацией в сотни раз больше людей, чем было убито газом. Ты же это и на себе испытал, капитан. Если бы не нейтронно-стабилизирующая терапия, на которую выбил средства так ненавидимый вами Роберт Ленц, то ты бы сгнил живьем от лучевой болезни в первые же дни после выброса радиации. Так и произошло с десятками тысяч людей, в основном – все того же гражданского населения. Это преступление тебя не заботит? Ты хочешь дальше ковыряться вокруг применения «Зекса» и неправильного обращения с военнопленными? Ты на чьей вообще стороне?

– Откуда я знаю, что это коммунисты ответственны за случай с ТЯЭС, а не вы?!

– Оттуда, что было проведено расследование, отчет о котором занимает сотни страниц, с фотографиями, видео, показаниями свидетелей, вещественными доказательствами. Только фрики верят в теорию заговора, а 99 % граждан убеждены в том, что именно так все и было. И даже евразы не смеют возразить против этого. Отрицать этот факт, еще и в твоем положении – уголовное преступление. Есть еще вопросы?

Я в недоумении покачал головой.

– Так вот, их обман с капитуляцией был раскрыт. Оттого приказ о прекращении огня и не был отдан твоими командирами. Из своего окопа всей войны не увидишь. Потому на службе и принято выполнять команды, а не рассуждать. Но ты счел себя самым умным. Напал на дружественного бойца из эскадрона «Сатана», который дал тебе достойный отпор. Затем вломился в штаб своего подразделения и устроил там побоище. В условиях военного времени твои действия вполне тянули на то, чтобы отдать приказ о твоем уничтожении на месте.

Я изумленно покачал головой.

– И кто же решил, что это было оправдано? Прокуратура? Суд? Протектор? Господь Бог?

– Решили те, у кого есть такие полномочия. И хватит уже задавать дурацкие вопросы!

Штагер тяжело вздохнул и остановил на мне тяжелый взгляд:

– Послушай меня, парень, и заруби себе на носу. Околесица, которую ты нам несешь, не доведет тебя до добра. Если хочешь совсем уж начистоту – пожалуйста. У тебя есть выбор между двумя путями. Первый путь – ты воображаешь себя борцом за справедливость и продолжаешь поносить власти, обвиняя их во всех смертных грехах. В этом случае тебя сгноят в психушке, накачав таким количеством веществ, какое и ты еще не видывал. Эти вещества сожгут твой мозг, как чертов напалм, и превратят в овощ. А еще мы вытащим на свет все те мерзости, что ты успел натворить, находясь в наркотическом угаре. Помнишь, как в 90-ом ты зверски замочил целую семью гражданских, хотя такого приказа ни от кого не поступало? Твое имя будет заклеймено позором навеки. Твои слова станут даже хуже бреда сумасшедшего – они станут бредом маньяка-психопата. Надеюсь, с этим все ясно? Второй путь – ты затыкаешь свой рот, спокойно оканчиваешь курс реабилитации и предстаешь перед медкомиссией, которая благополучно списывает тебя в отставку. Ты получаешь солидное вознаграждение. Страховка полностью покрывает твое медицинское обслуживание, включая и медикаменты. Мы помогаем решить твои проблемы с резиденством в Сиднее. Ты становишься частью замечательного общества, которое построено и сохранено во многом и благодаря твоим стараниям, капитан. Иными словами, счастливый финал. Ну, что скажешь, Димитрис? Какой путь тебе больше по душе?

Пока он говорил, мы дошли до входа в корпус. Остановившись неподалеку, я оперся на костыль и вздохнул от напряжения. Мой лоб покрыла испарина. Кивком головы я ответил на взмах руки Ульрики, которая невдалеке общалась с несколькими коллегами-медсестрами. Затем повернулся в сторону вечернего парка, тоскливо проводив взглядом группу велосипедистов, весело колесящих по дорожке.

Штагер, картинно втянув ноздрями воздух, улыбнулся и шепнул мне на ухо, едва ли не с отеческой теплотой:

– Посмотри вокруг, солдат. Видишь, как набухают почки на ветвях деревьев? Слышишь, как щебечут птицы? Природа радуется приходу весны, восторженно встречает солнечные лучи, стремится к жизни. Вопреки всему. То же самое происходит сейчас и со всем нашим обществом. За нашими спинами – долгая и суровая зима. Чтобы пережить ее, нам приходилось иногда жечь дорогие нам вещи в пламени печи. Но мы сделали это, и выжили. Впереди лежат мир и спокойствие, которые дались дорогой ценой. Многое разрушено, и многое предстоит построить…

– Да ты, мать твою, поэт, Штагер. Может, давай к делу?

– Чего ты добиваешься, пытаясь вытащить на свет скелеты прошедшей войны?

– Эти «скелеты» – живые люди, полковник, – горестно ответил я. – Мы тоже хотим радоваться этой весне. Но наши души обожжены в пламени этой чертовой войны, где нам приходилось делать ужасные вещи. А тела отравлены ядом, которым вы нас накачали. Вы считаете, что это справедливо – выбросить нас всех на помойку?

– Капитан, вас не выбрасывают на помойку, – терпеливо ответил Майлс. – Вы будете обеспечены, фактически, до конца своей жизни, если разумно распорядитесь своим вознаграждением по контракту. Все, что от вас требуется взамен – не совершать действий, которые способны нарушить покой и мир в нашем обществе. Тот самый мир, за который вы так храбро сражались.

– Мир, о котором вы говорите, возведен на фундаменте из миллионов человеческих тел.

– Таков любой, – покачал головой Штагер. – Война – это зло, капитан. На войне свои законы. Мы не хотели этой войны. Она была неизбежна лишь из-за имперских амбиций врага. Вам пришлось пройти через ад. Но теперь все позади. Я прошу вас, просто по-человечески прошу – не портите себе жизнь.

– Посмотрите на меня, – печально улыбнулся я, одаривая весенние деревья горькой усмешкой. – Вы считаете, что мою жизнь еще что-то может испортить?

– Вы – неглупый человек, Димитрис, – поставил точку в разговоре Штагер, хлопая меня по плечу. – Я верю, что вы сделаете правильный выбор. И Роберт тоже в это верит.

Я провожал этих двоих взглядом, пока они не скрылись с глаз долой в дальнем конце парка. По лицу блуждала грустная задумчивая улыбка. Сам не заметил, как ко мне подошла, отделившись от группы медсестер, Ульрика.

– Кто это был, Димитрис? Они – от твоего работодателя?

– Да. Можно сказать и так.

– Мне показалось, или ты чем-то расстроен?

Этот вопрос заставил меня крепко-накрепко задуматься.

– Это не совсем то слово. Скорее – разочарован, – произнес я устало.

– Чем?

– Всем. Жизнью. Миром. Людьми. Таким, как все это оказалось.

Я закусил губу, думая, как выразить свою мысль.

– Знаешь, мои родители учили меня чему-то доброму и хорошему. Но на самом деле… на самом деле есть лишь холод и жестокость, которые правят миром. Что-то изменилось во всех нас. Какая-то системная ошибка. Будто в компьютере. Мы, люди, лишились чего-то очень важного. Может, это случилось в тот день, когда сгорел Старый мир. А может быть, еще раньше. Не знаю.

Ульрика не перебивала меня, и я продолжал.

– Может быть, мы забыли Бога. Утратили путь. Не знаю, как это назвать. Но какая-то искра погасла в нас. Люди, которых я вижу вокруг, лишены чего-то очень важного. Того, что невозможно потрогать на ощупь, и ты никогда не ощутишь его наличие, но иногда ты способен ощутить утрату. Моя мать верила, что такая неосязаемая вещь существует. И называла ее – «душа».

Я расстроенно покачал головой.

– Быть может, фанатики правы. Может, во время Апокалипсиса нам всем суждено было умереть. А те, кто выжили, вопреки воле высших сил – больше уже и не люди?

Заметив, что я долго молчу, Ульрика мягко взяла меня под руку, уже напрягшуюся от держания костылей, и тихо, простодушно сказала:

– Но ведь эта искра была в твоих родителях, если они научили тебя этому. И в тебе она есть. Иначе ты не говорил бы того, что сказал.

Я с удивлением посмотрел на девушку.

– Но что это меняет?

– Все, – пожала плечами она.

Я неопределенно кивнул, задумываясь о ее простых и верных словах. Но оказалось, что она приберегла для меня еще кое-что.

– Если ты видишь в этом мире зло, или злых людей, то проблема не в тебе. И не в мире. Проблема лишь в конкретном зле. И конкретных злых людях.

– Все очень сложно, Ульрика. Мир не делится на черное и белое. Добра и зла в чистом виде не бывает…

– Ты не веришь в это, правда? – улыбнулась она.

Некоторое время я молчал. Затем улыбнулся в ответ, признавая ее правоту.

– Никогда не верил, – признал я.

– То, что ты называешь «искрой», или «душой», всегда позволит нам отличить добро от зла. Не важно, какой мир нас окружает. Мы несем свое тепло и свой свет в себе, не позволяем ему погаснуть. И он есть в мире, пока он есть в нас. Мы вольны поступать так, как считаем правильным. И наши поступки действительно меняют мир. Даже если мы сами этого не понимаем. Крошечное добро, сделанное одному человеку, иногда способно изменить все, таким способом, который мы сами никогда не смогли бы предвидеть.

Она улыбнулась еще шире:

– Так говорил человек, воспитывавший меня после того, как моя мать умерла. Ее второй муж. Он был мне как отец. Любил меня, как родную дочь. И я его тоже.

Затем, не глядя на меня, но улыбаясь, она добавила:

– Его звали Андерс Кристиансен. И еще в детстве он рассказал мне историю, о которой я никогда не забуду. О пятнадцатилетнем мальчике, который вернул ему веру в жизнь после долгих лет его бессмысленных скитаний. О храбром и добром мальчике со странным именем Димитрис, которого он встретил когда-то в аэропорту Сент-Этьена.

Я долго ничего ей не отвечал. Мне требовалось время для того, чтобы все осмыслить. Вспомнить. Сопоставить. Чтобы соединить ее последнее откровение, со словами, сказанными ею ранее. И испытать, пожалуй, самое большое прозрение во всей своей жизни.

– Так значит, ты поняла, что это я? – пробормотал наконец я. – Ты из-за этого так обо мне заботишься?

– Из-за того, что ты – хороший человек, – открыто улыбнулась она в ответ.

Я почувствовал, как на глаза невольно выступают слезы.

– О, Боже. Ульрика, если бы ты только знала, как много ужасных ошибок я совершил! Моя душа, если только от нее еще что-то осталось, уже почернела от всего того, что я натворил! Я никогда не смогу простить себя…

– Ты должен простить, – убежденно ответила она. – Твоя жизнь еще не закончена. Ты ведь об этом сказал тогда дядюшке Андерсу? Я очень рада, что теперь могу напомнить тебе о твоих же словах, Димитрис.

Некоторое время я молчал, с удивлением чувствуя, как какие-то очень важные пазлы в моем мозгу становятся на свои места впервые за очень долгие годы. И наконец поднял взгляд на девушку: