Текст книги "Новый мир. Книга 3: Пробуждение (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

– Нейтронно-стабилизирующая терапия помогла вам преодолеть острую лучевую болезнь. Хорошо, что ваш работодатель выделил большие средства, чтобы вы прошли полный курс вне очереди. Очень многим несчастным, кто пострадал тогда, так не повезло, – произнесла медесетра рассудительно.

– Семь миллионов фунтов, да? – брякнул я, вспомнив визитеров.

– Я не знаю точно. А вы откуда знаете? – простодушно клипнула она глазами.

Голова снова разболелась.

– Очень мило с их стороны. Слегка отсрочили… мою смерть.

– Не говорите так, Димитрис, – осуждающе покачала головой Ульрика.

– Водоросли… не помогут. Таких, как я, хоронят… в свинцовых гробах. Чтоб… не фонили. Каковы мои шансы… дожить… до сорока? Один… из тысячи?

Медсестра ответила на мое злобное бормотание участливым, грустным взглядом.

– Мне очень жаль, что вам пришлось пройти через такое, Димитрис. И я очень уважаю вас. Я всегда восхищалась теми, кто способен на самопожертвование ради высшей цели…

– О, только не эта пафосную чушь! – недовольно поморщился я. – Как будто снова телик включил!

Девушка умолкла, кажется, посчитав себя незаслуженно обиженной в своих лучших чувствах. И тут же отомстила мне, запихнув мне в рот особенно крупную порцию водорослей.

– Я бы многое мог рассказать, Ульрика… насчет этой «высшей цели». И средств, которыми… она достигалась. Ты бы от этих историй… поседела… как я. Но я… не могу. На эти темы… наложено табу. Война… отгремела. И сейчас неважно… что происходило… в реальности. Общество запомнит ее… такой, как надо.

Мне было тяжело продолжать говорить, но мысли продолжали крутиться в голове. Средства массовой пропаганды позаботятся, чтобы в памяти потомков остался только агитационный плакат с изображением благородного защитника Содружества с мужественным лицом киноактера, который в одиночку храбро сражается против свор злобных врагов, безликих тварей, отдаленно напоминающих людей, а затем, отерев с лица пот, отправляется домой – в объятия счастливых жен и детей, соскучившимся по мужьям и папам.

«Все не так!» – хотелось кричать мне в отчаянии. Но даже если бы я был способен рассказать правду, не нарушив присягу, люди только закивали бы головами, глядя на меня с состраданием. «Тяжелый случай», – было бы написано в их участливых взглядах. – «Этот бедняга так натерпелся, что тронулся умом».

Правда не нужна людям. Для правды нет места в истории.

– Димитрис, если бы я только знала, что новости так расстроят вас, я бы не позволила их смотреть, – не на шутку расстроилась сестра Беккер. – Доктор Перельман, должно быть, был прав, когда запрещал это. А я сделала глупость.

– А что толку держать меня…в неведении… как овощ?

Мне в рот отправилась очередная порция мерзких водорослей.

– Вот интересно… этот ваш Перельман… хочет дальше проводить на мне… свои эксперименты… как на крысе? Или всерьез хочет… вылечить?

– Вам должно быть стыдно, что вы говорите такое, Димирис, – Ульрика от возмущения аж рассерженно закусила губки. – Доктор Перельман – лучший врач изо всех, кого я встречала. Никто так искренне не печется о вашем здоровье, как он.

– Ну хорошо. Пусть так. А дальше что? Вы знаете… в какой мир… я отсюда выйду? Или, вернее, выкачусь… на кресле-каталке? Что я буду… в этом мире… делать? Кому я там… нужен?

– Это нормально, что вы задаете себе такие вопросы, Димитрис. И поверьте, ответы на них вы найдете. Вам поможет найти их специалист, с которым вы вскоре начнете работать. У вас очень хорошая страховка, она покрывает полный курс психотерапии, необходимый для того, чтобы побороть посттравматический синдром…

– О, мой работодатель – это… сама милота! Спасибо… что снова напомнила, – саркастично огрызнулся я, раздраженно уворачиваясь от новой ложки с водорослями. – Даже мозгоправа… мне оплатили. Супер! Ты тоже на них работаешь… а?! Говори!

Через несколько минут, когда расстроенная девушка, тактично не отреагировавшая на мою вспышку, ушла из палаты, забрав остатки водорослей, я остыл и пожалел о своей несдержанности. Моя психика была действительно не на шутку расшатана. И вряд ли этому стоило удивляться.

– Проклятье, – тяжело вздохнул я.

§ 46

К счастью, в понедельник Перельман ни словом не упомянул о случившемся. Если Ульрика и поделилась с ним деталями нашего разговора, врач, к счастью, не счел нужным как-то на него реагировать.

– Вот, это тебе, – начал он нашу беседу, положив на прикраватный столик передо мной несколько распечатанных листов бумаги. – Кое-что, что мне удалось найти на выходных по тем именам, которые ты мне назвал. Негусто, но, надеюсь, тебе станет чуть спокойней.

Я вспомнил о недавних визитерах и подумал, что своей просьбой я лишь навредил себе и всем тем, чьи имена назвал, так что «спокойней» мне не станет точно. Но с доктором я этими соображениями делиться не стал.

– У тебя есть минут пятнадцать перед процедурами, чтобы со всем этим ознакомиться. Потом я заберу это. Извини, но я так и не уверен до конца, не нарушаю ли я какое-то правило этого твоего страшного контракта.

– Спасибо… док, – благодарно кивнул я.

Найденная доктором информация базировалась главным образом на данных из социальных сетей и СМИ. Информации действительно было немного. Но для меня, проведшего в коме больше года, это было настоящим прозрением. Вертя между плохо слушающихся пальцев распечатки с фотографиями смутно знакомых лиц, я чувствовал, как мое лицо покрывают морщины.

Миро был жив. Если у него и были какие-то неприятности из-за меня в мае 89-го (а я давно начал подозревать, что мне солгали о его якобы аресте или похищении), то они не оставили значительного следа на его судьбе. А вот беременность его жены Шаи, которую они так и не прервали, закончилась рождением дочери. И это событие круто повлияло на их судьбу. Они вынуждены были покинуть «зеленую» зону, куда я их с таким трудом пристроил, и сейчас, судя по всему, обретались в трущобах за «социальной линией». Во время войны формальное разделение на «зеленые» и «желтые» зоны было отменено, но фактически пропасть между их жителями никуда не делась, и жизнь в трущобах была не сахар.

Миро часто делился новостями какого-то бара, в котором, судя по всему, и работал. Его жена, как я мог судить из фото, работала там же. Их дочери сейчас было почти четыре годика. Они назвали девочку Алисией. Судя по фотографиям из социальной сети, ребенок был бледен и не слишком здоров. Но на фото она все время улыбалась. Как и ее родители. Их жизнь явно была непростой. Но вместе они выглядели счастливыми.

Я вспомнил, как убеждал Миро, что им следует избавиться от ребенка. Сейчас, глядя на фото вполне живого человечка с осмысленными глазками и улыбкой, мне вдруг стало неуютно от мысли, что его появлению на свет я хотел воспрепятствовать.

– Как бы там ни было… рад за тебя… братишка, – прошептал я, едва сдержав внезапно нахлынувшую на меня сентиментальность, из-за которой на глаза едва не навернулись слезы.

Я подумал, что Миро, почти пять лет бывший уверенным, что я погиб, вряд ли поверит своим глазам, увидев меня живым. Да еще и в таком состоянии. Что ж, он тоже прошел в свое время через войну и потерял на ней очень многое. Он должен понять меня. Должен помочь. Я обязательно наведаюсь к нему, когда выберусь отсюда. Или, вернее – если выберусь.

Нашлась информация и о Дженни Мэтьюз. Около года назад пожилой уже Ральф Мэтьюз пережил инсульт, едва не оставив свою супругу вдовой и оказавшись частично парализованным. Но в остальном с Дженни, кажется, все было в порядке. Теперь она носила фамилию своего нового мужа – Фицпатрик. Это был тот самый ее сокурсник, ради которого она со мной и рассталась. В начале войны он пошел добровольцем в миротворческие силы и до самого ее конца работал в военном госпитале в Брисбене. Дослужился до звания майора медицинских войск, получил за свой труд множество медалей и наград и стал уважаемым в обществе гражданином. Теперь имел собственную небольшую клинику. Дженни до сих пор работала в Институте хирургии глаза в Сиднее, где проходила в свою время практику и интернатуру.

– Хоть у кого-то все стабильно, – прошептал я, уверившись, что в жизни Дженни моя роль окончена уже много лет назад.

Перельману не удалось ничего узнать ни о Джероме Лайонелле, ни о Рине Кейдж, ни о Клаудии Ризителли. Это расстроило меня, но я утешил себя тем, что никто из этой троицы никогда не был особо публичным и активным в социальных сетях человеком. У каждого из них были свои причины, по которым их шансы не дожить до конца войны были высоки: у Клаудии – ее проблемы с властями Содружества; у Джерома и Рины – их бойцовский характер и неосторожный нрав. Тем не менее оставалась еще надежда встретить их.

И, конечно же, Перельман нашел информацию о Роберте Ленце. Я не раз слышал о нем и во время войны. При всей изолированности «Железного Легиона» от окружающего мира это имя было там известно. Он числился, кажется, советником министра обороны, и не был публичной персоной. Но о Ленце говорили как о весьма влиятельном человеке. Ходили слухи, что Роберт – один из «серых кардиналов», которые координировали связь между Содружеством и частными военными компаниями, заставляя эти громадные структуры, юридически отдельные, а в реальности неотделимые одна от другой, работать слаженно.

Роберту было уже шестьдесят пять. Он не занимал никаких официальных постов, окончательно став пенсионером. Но, судя по фотографиям и информации из социальных сетей, выглядел довольно бодрым. По фото я смог заключить, что мой бывший опекун увлекался яхтингом, рыболовлей, большим теннисом и игрой гольф, живя на солидной вилле в заново отстроенной «деревне миллионеров» в Марабу, куда он вернулся после окончания войны. Его сын Дэвид с женой имели четырехлетнюю дочь Софию, зачатую согласно закону. Ребенок выглядел жизнерадостным и беззаботным, каким могут быть здоровые дети, живущие в состоятельных семьях и окруженные большой заботой. На многих фотографиях девочка была запечатлена вместе с дедушкой и бабушкой. Загорелый Ленц в белом блейзере с эмблемой гольф-клуба широко улыбался своими безупречными зубами. На щеках, на подбородке и на груди под полурасстегнутой тенниской были видны седые волоски. На пальце блестело в солнечном свете старое обручальное кольцо, которое он носил все эти годы. Крепко обнимая внучку, он выглядел добрым и пушистым, как огромный плюшевый мишка.

«М-да, Роберт», – подумал я. – «Ты создал вокруг себя действительно райское местечко. Ты всегда оберегал свою тихую гавань от злых ветров. Но никто больше, кроме этих людей, не стоил в твоих глазах ни пенни. Всю свою жизнь ты шел по трупам, плел интриги, лгал и играл человеческими судьбами. Такие, как я, мой отец, Клаудия – мы были лишь пешками в твоей игре. Ты пригревал нас и прикармливал, словно дворняг, когда мы были тебе нужны. Твое добродушие было лицемерным и недолговечным. У тебя никогда не екало сердце и не дрожала рука, когда кем-то из твоих «питомцев» приходило время жертвовать».

Я не был настолько наивен, чтобы полагать, что Ленц, при реальном занимаемом им положении, не знает о моей судьбе и не способен помочь. Он не считал нужным этого делать. Скорее всего, за этим стоит даже нечто большее, чем просто безразличие. Теперь казалось практически несомненным, что он был причастен к интригам, которые велись вокруг меня, с самого начала. Он лгал, что не знаком с Чхоном. Нет, он действовал с ним заодно. Вероятно, именно Ленц в далеком 60-ом предложил моим родителям заключить «сделку с дьяволом», согласившись на генную модификацию своего еще не рожденного сына в обмен на его душу. А в 89-ом он помог Чхону заманить меня в «Железный Легион», так как считал, что именно там мне и место – выродку, созданному за деньги корпораций и им же и принадлежащему. Он прекрасно знал, что такое «Железный Легион» и что мне там предстоит. Но он не забивал этим голову и вычеркнул меня из списка своих проектов, не сомневаясь, что я не переживу той судьбы, которую уготовил мне Чхон. Лишь моя глупость и доверчивость не позволяли мне разглядеть истинные намерения этого человека и заставляли принимать его якобы участие ко мне за чистую монету.

«Интересно, что бы ты сказал мне, Роберт, если бы увидел сейчас меня? Вернее, то, что от меня осталось?» – подумал я, с ненавистью глядя на его фотографию. – «О, я знаю. Ты, как всегда, начал бы лгать. О, ты просто мастерски лжешь, это настоящий талант. Как же долго тебе удавалось делать из меня идиота! Но ты дьявольски умен. И ты понимаешь, что я больше не куплюсь на твою ложь. Поэтому не станешь и пробовать. Да и зачем? Я ведь отработанный материал. Можно забыть обо мне и наслаждаться райской жизнью на пенсии. Может быть, где-то в соседнем особняке живет и сам Чхон. Может, вы с ним, два закадычных дружка, любите иногда сыграть партейку-другую в шахматы. Как вы всю жизнь играли настоящими, живыми фигурами…».

– Димитрис, пора на процедуры! – голос Ульрики, вошедшей в палату, отвлек меня от рассматривания фотографий и я тут только заметил, что пальцы сжались с такой силой, что скомкали изображение Роберта с его счастливой семьей. – Надеюсь, с твоими друзьями, о которых ты спрашивал доктора, все в порядке?

– О, да, Ульрика. Мои «друзья» в полном порядке, – прошептал я, отбросив комок бумаги от себя прочь.

§ 47

Видя, что я начал охотнее идти на контакт с людьми, доктор Перельман был вне себя от воодушевления. Врач, несмотря на все свои заботы, не жалел времени, чтобы удовлетворить проснувшуюся во мне жажду общения. Он явно получил на мой счет строгие указания насчет тем, которых стоило избегать, и список таковых был весьма внушителен. Но он все равно умудрялся задавать миллион вопросов.

Он расспрашивал меня о моих любимых фильмах, музыке, играх, что я люблю есть на завтрак, а что на ужин, какое время года я предпочитаю и какую погоду, а также еще множество столь же общих и невинных вопросов, отвечая на которые мне не приходилось прямо выдавать важные факты своей темной биографии.

Так же охотно врач рассказывал о себе: о своей жене, о сыновьях, коллегах, о том, как он любит париться в русской бане, о своей коллекции старых моделей автомобилей, о любимой команде по крикету, об Интернет-магазине электроники, которым владеет его племянник.

– Знаешь что, Димитрис, – с улыбкой мечтателя рассказал врач в среду на той же неделе, подходя к окну в углу палаты и теребя пальцем светлые жалюзи, сквозь которые в палату падали лучики света. – В один прекрасный день ты встанешь на ноги, сможешь подойти сюда, и увидеть то, что вижу я.

Приподняв секцию жалюзи, он радостно вздохнул и продолжил:

– Из окна твоей палаты, между прочим, просто замечательный вид! Стокгольм – самый красивый из оставшихся городов на Земле. В этом я тебя уверяю. Здесь всегда свежо и солнечно. Наш город стали называть «городом институтов» – здесь их больше тридцати. Каждый день по улицам гуляют студенты – молодые, веселые. Большинство наших улиц засажена елями и пихтами, это настоящие гиганты. Весь год они стоят, отбрасывая на улицы тень своих пышных ветвей, и источают изумительный аромат хвои. В прохладном теньке стоит множество деревянных лавочек, и повсюду журчат фонтаны. Нигде нет столько фонтанов, как в Стокгольме, уж ты мне поверь. Подумай только – тебе достаточно пройти всего несколько шагов, чтобы насладиться этим великолепным зрелищем…

– Вы не хуже меня знаете, что я не смогу сделать эти «несколько шагов», – пробурчал я, поглядев на то, что осталось от моей ноги.

– У тебя там настоящая искусственно выращенная коленная чашечка, Димитрис, которая стоит пятьсот тысяч фунтов, – категорически не согласился со мной Перельман. – Большая часть больных о такой только мечтает. Она приживется и разработается. Но для этого ты должен приложить усилия.

– Если хотите, чтобы я увидел Стокгольм – лучше покажите мне о нем фильм, док. А еще лучше – подключите к «виртуалке» и устройте там экскурсию. Я бы не отказался…

– Ну уж нет, – строго покачал головой врач. – В этом вопросе даже не жди, что я пойду на уступки. Тебе сейчас тяжело, я знаю. И велик соблазн спрятаться от реальных проблем в выдуманном мире. Но это – не выход. Так что этого мы не допустим. Я разрешу тебе лишь слушать музыку не более получаса в день. И не более часа читать выбранные статьи, которые Ульрика будет приносить тебе распечатанными крупным шрифтом на бумаге. А если захочешь увидеть что-то интересное за окном – встань и посмотри.

Я не злился на него. Понимал, что такова хитрая реабилитационная программа, направленная, в конечном итоге, на мое же благо. После разговора с доктором, прикрывая глаза, я буду представлять себе картины, которые он описывал. Посмотреть в это окно станет моей навязчивой идеей. По ночам мне будет сниться, как я поднимаюсь с койки и напряженно ковыляю навстречу солнечным зайчикам, проникающим в палату сквозь приоткрытые жалюзи. И эти переживания подхлестнут мой организм бороться.

– Что ж, будем пробовать, – прошептал я.

§ 48

Джо Слэш, мой физиотерапевт, больше всего любил потрепаться о своем – о спорте и о девушках. Должно быть, он думал, что болтовня отвлечет меня от болезненных процедур, которые он со мной проводил. Разговор он вел непременно в форме диалога, задавая мне множество вопросов, и не переставал при этом безжалостно массировать самые болезненные зоны, так что отвечать на каждую реплику приходилось сквозь собственные крики.

В ту субботу Джо рассказывал о городском чемпионате по регби, в котором он участвовал в составе команды медиков «Красный крест». Должно быть, Перельман передал ему, что я и сам когда-то занимался регби.

Во всех красках, какие способен придать рассказу о любимом спорте настоящий фанат, он описывал прорывы, которые он сделал, и хвастался своими неимоверными бросками. Каждая его история была пропитана восхищением к спорту, к духу соревновательности, к здоровому образу жизни и к сильным, тренированным мужчинам, одним из которых был и он сам.

Слушая его рассказы, я вспоминал собственную юность, когда был капитаном команды по регби в «Вознесении». Перед глазами представала свежая зеленая трава спортивных газонов, задорные крики игроков, бодрящие свистки судей и громогласные овации болельщиков. «Чтоб ты сдох, Слэш», – думал я в сердцах, мучительно ощущая свою нынешнюю немощь и беспомощность и понимая, что топтать подобный зеленый газон мне, скорее всего, больше не придется.

Затем проклятый физиотерапевт вспомнил и о боксе. Я сразу пожалел, что и об этом своем увлечении поведал Перельману и дал себе зарок впредь не распускать язык.

– Эй, знаешь что, Димитрис? Я все думал, откуда мне так знакомо твое имя. И вот я решил проверить его через Интернет. Имечко-то редкое.

– Ты очень зря занимаешься этим, – прошептал я. – Моему работодателю это бы совсем не понравилось.

– А, да плевать, это ж между нами! Чтоб меня, мистер Войцеховский, да ты же настоящий нокаутер! Ты же победил на олимпиаде в 82-ом году, правда ведь?! Богом клянусь, я в том году тоже пытался попасть на олимпиаду, но мне не удалось, один педик выиграл у меня по очкам в самом конце отборочного тура…

В моей памяти всплыла олимпиада и тот самый ринг, где я, на глазах тысяч ликующих болельщиков, нокаутировал «Молотильщика» Андрея Соболева, а следом за ним и самого непобедимого Диего Батисту, будущего чемпиона мира в профессиональном боксе. Я помнил, как я тогда взобрался на канаты и радостно приветствовал толпу, подняв вверх руки в перчатках, а из толпы мне улыбались друзья и сокурсники, и моя Дженни, и я чувствовал себя тогда таким чертовски счастливым – молодой, перспективный, полный сил.

Тема бокса обсасывалась бесконечно долго, причем Джо иногда даже отвлекался от массажа, чтобы помахать руками в воздухе и продемонстрировать свои навыки воочию. Тоскливо следя за движениями Слэша, не особо-то и ловкими на взгляд профессионала, я с печалью думал о том, что времена, когда я был сильным мужчиной, способным постоять за себя в любой ситуации, давно в прошлом. Долгое время мне предстоит провести в инвалидной коляске, а затем, и то, если все пойдет хорошо, я смогу кое-как ковылять на своих собранных из запчастей ногах, боясь, как бы меня не сдуло порывом ветра. Любой здоровый сопляк без труда сможет дать мне на орехи, если только не пожалеет или не побрезгует мараться о страшного седого калеку.

От бокса Джо перешел к тяжелой атлетике. Теперь доктор подробно описывал свое последнее посещение атлетического зала, и обсуждал со мной различные техники. Штанги, гири, гантели – все это всплывало перед моими глазами, будто я видел знакомые снаряды воочию. Я вспоминал, с какой легкостью и каким удовольствием я проводил по два-три часа в занятиях каждый день, еще с юности, какими сильными и рельефными были мои мускулы, с каким восхищением смотрели на меня товарищи и девушки. И на душе становилось еще хуже.

– Послушай, Джо, – наконец вздохнул я. – Я теперь, по ходу, инвалид. Но не по части ума. Так что я понимаю, куда ты клонишь. Так вот – прекрати ты наконец нахрен и делай свой массаж.

– О чем ты, дружище?

– Не валяй дурака. Ты, ясное дело, думаешь, что поможешь мне поскорее стать на ноги, если напомнишь о моем былом здоровье и раззадоришь. Но вместо спортивной злости ты вызываешь во мне депрессию.

– Ой. А я и не думал, что ты такой слабачок и нытик.

– Можешь меня брать на «слабо» сколько хочешь. Мне не два годика. Мне больше не быть спортсменом, и ты знаешь это лучше кого-либо.

– Тебе больше не стать чемпионом мира в супертяжелом весе, братишка, – не стал спорить врач. – Но ты бы очень удивился, если бы узнал, на что иногда способны люди, которые пережили почти то же, что и ты…

– Я знаю что такое Параолимпиада, Джо. Я просто прошу тебя заткнуться и не напоминать мне больше о том, что я инвалид. Хотя бы сегодня. Я имею право хоть на такую просьбу?

– Лады. Прости, дружище, – примиряюще поднял он руки, слыша, что в моем голосе уже появляется раздражение.

Но напоследок он приберег кое-что еще.

– А у тебя есть девчонка, а? – лукаво спросил он под конец сеанса.

– У меня было их много. Еще тогда, перед войной, – мрачно процедил я.

В этот момент что-то хрустнуло в спине.

– А-а-а, дерьмо!

– Прости, прости. Я же легонько совсем. А на фронте что? – как ни в чем не бывало, переспросил Джо. – Ну, там, полевые романы с симпатичными медсестричками, буйные сексуальные марафоны во время увольнительных. Я же знаю, как оно бывает, сам служил медиком в морской пехоте.

– Ничего, – произнес я злобно, даже не подумав рассказать о том, что было в 89-ом.

– У вас в части что, не было ни одной симпатичной цыпочки? – хихикнул физиотерапевт. – А я, скажу тебе честно, глаз не мог оторвать от этих крошек в военной форме. У нас в части были очень даже ничего такие экземпляры. И старину Джо они вниманием не обделяли. Если бы не моя ревнивая и пылкая цыпочка, ждущая дома, даю слово, уж я не прошел бы мимо. Нет, серьезно, ты что, за все время службы ни разу не совал своего перца никуда, кроме правой ручонки?

Я угрюмо молчал. Джо не знал, а может быть, делал вид, что не знает, что еще с Грей-Айленда легионеров пичкали средствами, из-за которых сексуальное желание исчезало, будто его никогда и не было, и за эти годы я почти забыл, что такое женщины. Скорее всего, он специально завел разговор о сексе. Должно быть, где-то в дурацких медицинских учебниках написано, что восстановление полового влечения – это ключ к выздоровлению всего организма.

– А я вот только сегодня утром кувыркался со своей бэби. Эх, парень, если бы ты видел, как она хороша, ты бы просто захлебнулся в слюнях от зависти. Ее попка напоминает самый сладкий персик, какой можно найти в саду Эдема. И знаешь, она очень любит, чтобы малыш Джо поигрался с ней утром. Знаешь, как ей нравится больше всего?

– Избавь меня от этих подробностей, – прошептал я, с тоской думая о своем полном половом бессилии. – Мне это правда неинтересно.

– Что, совсем?

– Совсем.

– Так ты по мальчикам, да? Может, на меня глаз положил?

– Да пошел ты.

– Ладно, не серчай, дружище, – мирно ответил физиотерапевт, делая очередное движение, от которого из моей груди вырвался глухой стон.

Я надеялся, что он наконец заткнется. Но надолго его не хватило. По широкой добродушной физиономии Джо расползлась ухмылка, по которой было видно, что в его голове созрел новый план, как меня достать.

– А знаешь что, не надо вешать мне лапши, что тебя это не интересует! Я подметил, как ты косишься на нашу медсестричку. Аж слюнки текут.

– Чушь, – фыркнул я.

– Ну уж нет, Джо ты этим не проведешь. Ишь чего захотел, самец?! Эта датская цыпа, это же девчонка – первый класс. Половина больницы, держу пари, хоть раз да передергивали, думая о ней. Я-то так точно.

– Вот в чем я ни минуты не сомневаюсь, озабоченный ублюдок, – фыркнул я.

– А что такого? Передернуть – это не изменить.

В этот момент в спине что-то хрустнуло.

– А-а-а!!

– Ой, прости. Это случайно. Не в отместку за «озабоченного».

– Да пошел ты! Как же ты меня достал! Скоро уже конец этого проклятого сеанса?!

– Я тоже люблю тебя, братишка.

§ 49

Когда после того самого сеанса физиотерапии, 27-го февраля, Ульрика появилась в палате, я невольно вспомнил о словах Слэша, которые норовил пропустить мимо ушей.

По мере того как ко мне возвращалось зрение, я все чаще начинал думать, что медсестра подобрана для меня именно из-за своей внешности. Вряд ли среди младшего медицинского персонала много таких сексапильных блондинок с волнующим голосом, чувственными полными губками и бюстом не то четвертого, не то пятого размера, который так и выпирал из-под больничного халата. Быть может, врач посчитал, что постоянное нахождение рядом с привлекательной девушкой будет стимулировать меня к выздоровлению?

– Как дела, Димитрис? – весело спросила она.

Я вздохнул, почувствовав себя виноватым. Ульрика оставалась все такой же внимательной и доброжелательной, но больше не пыталась завязать со мной длительных разговоров и оставалась в моей палате не дольше, чем это было необходимо. Моя вспышка в прошлое воскресенье явно наложила отпечаток на наши отношения.

– Слэш снова меня мучал, – пожаловался я.

– Он ведь помогает тебе. Ты сильный, мужественный. Должен терпеть.

– Да, он тоже так говорит. Но я во время его процедур чувствуя себя так, как будто из меня изгоняют дьявола.

Медсестра от такого сравнения сочувственно хмыкнула.

– Дежуришь в это воскресенье?

– Нет, у меня выходной. Дежурной будет Габриэла.

– Жаль.

– Что-то не так с Габриэлой?

– Нет. Просто мне нравится, когда дежуришь ты.

– О, спасибо, – девушка, кажется, смутилась и слегка покраснела. – Очень лестно слышать такое.

– Знаю, я доставляю тебе много хлопот. Не самый легкий пациент, правда?

– Глупости. Это вовсе не так.

– Прости, что был с тобой грубым в то воскресенье. Я об этом сожалею. Ты была очень добра ко мне, когда позволила посмотреть новости. Мне стоило поблагодарить тебя, а не изливать на тебя свое раздражение. После того, что я устроил, я бы не удивился, если бы ты вообще не захотела больше у меня дежурить.

– Димитрис, ну что ты, даже не думай такого! – еще сильнее засмущалась она. – Нужно быть бесчувственной эгоисткой, чтобы обижаться за пару неосторожных слов на человека, которому так тяжело, как тебе! А я вовсе не такая!

– Знаю, что не такая.

– И не думай, что я не хочу больше у тебя дежурить. Наоборот, я сама прошу доктора Перельмана, чтобы он ставил меня к тебе как можно чаще. Я… м-м-м… признаться, я очень привязалась к тебе еще с тех пор, как ты был в коме. Просто иногда мне правда нужен отдых. Завтра у меня будет первый выходной за четырнадцать дней.

– Ты его заслужила, Ульрика. Мне будет приятно думать, что ты хоть немного отдохнешь.

– О, спасибо.

– Чем займешься?

– Буду долго спать, – рассмеялась она. – Может быть, погуляю где-нибудь на природе.

Глядя на силуэт улыбающейся девушки, поправляющей жалюзи, в алом свете закатного солнца, я красочно представил себе, как завтра она будет гулять в каком-то из зеленых парков Стокгольма, которые мне так живописно рисовал Перельман. Должно быть, в компании своих друзей, таких же молодых и веселых. А может быть, под руку с симпатичным парнем.

Впервые с момента пробуждения я вспомнил, что больше года не видел себя в зеркале. Моя левая рука, чувствительность которой восстановилась уже ровно настолько, чтобы я мог дотянуться до лица, плавно переместилась к щеке. Пальцы почувствовали грубые, как кора старого дерева, борозды и рубцы.

– Ульрика, будь так добра, принеси мне зеркало, – попросил я. – Сто лет себя не видел.

– О, Димитрис, прости, но доктор сказал, что пока еще не время, – смутилась Ульрика, посмотрев на меня с сожалением. – Тебе сделали много операций на лице. Без некоторой эстетической пластики вид твоих шрамов может тебя несколько… м-м-м… побеспокоить.

– Не переживай, я и до попадания сюда не был красавцем, – заверил я, нащупав, среди прочих, свой старый знакомый шрам, оставленный лезвием меча Локи. – Мне один только нос ломали раза четыре. Я не очень впечатлителен.

– Я верю, Димитрис. Просто мы уже один раз нарушили наставления доктора, и в тот раз это ни к чему хорошему не привело. Может, нам стоит впредь быть послушнее?

– Я что, настолько страшный? – переспросил я, стараясь, чтобы голос звучал безучастно.

– Вовсе нет, – торопливо соврала медсестра, подходя ко мне.

Я ощутил, как Ульрика взяла меня за левую ладонь. Это касание неожиданно взволновало меня. Во мне еще не пробудились те чувства, которые испытывают мужчины, когда к ним прикасаются красивые девушки, но все же это теплое и нежное касание было мне приятным. Посмотрев на нее, увидел, что она смущенно улыбается.

– Некоторые люди не способны увидеть красоту человека за шрамами. Но для меня это так же легко, как разглядеть ее сквозь тонкую вуаль. Ты очень красивый. Признаюсь тебе, я сама попросила старшую сестру, чтобы меня назначили к тебе, едва увидела фотографию в твоем личном деле…

За ее словами не чувствовалось фальши. Но я решил, что она все-таки преувеличивает. В памяти остались последние минуты моей былой жизни, и я понимал, что к моменту попадания в госпиталь мое лицо должно было быть похожим на мясной рулет и даже человек без медицинского образования понял бы, что я никогда больше не буду похож на свою довоенную фотографию.

– Ладно тебе, – ответил я устало, улыбкой давая медсестре понять, что не обижаюсь за эту попытку поднять мне настроение, но не нуждаюсь в этом. – Уверен, со стороны похоже, что на моем лице нарисована карта метрополитена в Сиднее. При виде моей физиономии детишки на улице будут в ужасе разбегаться. Не успокаивай меня. Переживу. В конце концов я мужчина, и мне необязательно быть красавцем. Куда больше меня заботит, что я не могу ходить. Но и это, если подумать…