Текст книги "Услышать тебя..."
Автор книги: Вильям Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
С утра сегодня за окном шумно: обнаженные до пояса рабочие укладывают в глубокую траншею свинцовый кабель. Огромная, до половины размотанная деревянная катушка притулилась у дощатого забора. Орудуя лопатами, рабочие оживленно переговариваются, иногда употребляя крепкие словечки.
Лиля, взглянув на траншею, закрыла окно и снова уселась за письменный стол. Две гряды наваленной вдоль узкой траншеи желтой земли напомнили кладбище, похороны Голобобова. Первое время в редакции только и было разговоров что о покойном редакторе. Оказывается, все его любили. Лиля никаких симпатий к Александру Федоровичу не питала. Да и вообще, она с ним встречалась лишь на летучках и общих собраниях, но, когда он умер, помнится, тоже всплакнула на кладбище. И вот уже редко кто заговорит о нем. А через полгода и совсем забудут. Такова жизнь.
Рика Семеновна, отодвинув стул, поднялась и с листками в руке пошла в машинописное бюро. Фигура у нее грузная, ноги толстые. Во рту вечно торчит папироса. Рика Семеновна не признавала сигареты – только «Беломор».
Вернувшись, она разобрала папку с утренней почтой и протянула Лиле несколько писем читателей, на которые необходимо было ответить. Рика Семеновна закончила статью о художественной самодеятельности паровозо-вагоноремонтного завода, и настроение у нее было превосходное. На утренней планерке она пообещала редактору, что статья сегодня будет сдана в секретариат. Писала для газеты Рика Семеновна редко, в командировки ездить не любила. Жаловалась Лиле, что мужа одного и на день оставить опасно: может тут же загулять. И потом, ей приходилось вечерами править его рукопись. Ее муж вот уже несколько лет писал роман.
Захлопнув папку, Рика Семеновна сняла очки и, почесав испещренный крупными оспинами нос, взглянула на Лилю. Глаза у Рики Семеновны умные и, наверное, когда-то считались красивыми. А сейчас поблекли и постоянно щурились, когда она снимала очки. К Лиле она по-прежнему относилась с симпатией, не очень загружала работой, подчас заново переписывала ее корреспонденции и считала своим долгом учить свою молодую сотрудницу уму-разуму. Вот и сейчас у нее появилась такая потребность: настроение своей начальницы Лиля давно научилась угадывать.
– Как твой муж? – спросила Рика Семеновна, картинно отставив руку с дымящейся папиросой. – Скоро выпишется?
:– Муж – объелся груш, – сказала Лиля.
Этого лаконичного замечания было вполне достаточно, чтобы Рика Семеновна начала свои теоретические выкладки о взаимоотношениях мужчины и женщины. Стряхнув пепел в крошечную пластмассовую пепельницу, она удобно откинулась на спинку стула. Глаза ее прищу.-рились в хитрой усмешке. Струящийся пылью луч соскочил с фрамуги и, мазнув по письменному столу, устроился на голове Рики Семеновны. В черноте ее жестких густых волос, собранных в тугой узел, красиво засеребрились длинные седые нити.
– Не пойму я вас, нынешнее молодое поколение, – начала она. – Равнодушные вы все какие-то! Сколько раз ты была у него в больнице? Два? Три? Ну, вот видишь. .. А когда мой муж попал в больницу, я там дневала и ночевала. Я не доверяла персоналу даже белье ему переменить. Ты знаешь, мой муж может сорваться и накуролесить, и я живу в постоянной тревоге, чтобы этого не случилось. И я уже заранее знаю, когда он на грани... Скоро выйдет в свет его исторический роман. Ты думаешь, он написал бы его без меня? Никогда! Выйдет роман, и на обложке будет стоять его фамилия, и никто никогда не узнает, что за каждой страницей стою я... Он ведь десятки раз бросал его. А сколько часов я просидела в библиотеке, собирая для него фактический материал! Каждую страницу я переписывала по нескольку раз. Я знаю весь роман наизусть... Смогла бы ты вынести такое?
– Нет, – сказала Лиля.
– Тебе безразлично, что делает твой муж?
– Пожалуй, – призналась Лиля.
. – Он ведь тоже что-то написал... Кстати, выйдет его повесть или нет?
– Я не переписывала ему страницы, – сказала Лиля. – И даже полностью не прочитала, что он написал. А выйдет или нет, я не знаю. По-моему, вряд ли. Он какой-то ненормальный: напишет главу, а потом разорвет. ..
– Все правильно, – улыбнулась Рика Семеновна.– Для тебя его повесть ничего не значит... А для меня роман моего мужа – это год или два обеспеченной жизни, когда не нужно думать о каждом заработанном рубле.
– Вы жалуетесь, что ваш муж иногда запивает, и вообще... Почему же вы с ним раньше не разошлись?
– Видишь ли, дорогая, в мое время на брак и семью смотрели несколько иначе. Это была твердыня, крепость. Я видела в муже свою судьбу... Конечно, за тридцать лет семейной жизни много чего было... Тысячу раз давал он мне повод для развода, но дело в том, Лилечка, что слишком много я вложила в своего мужа, чтобы так легко его потерять. Всем, что он имеет, он обязан только мне одной. И поэтому его роман – это мой роман! Скажу не хвалясь – ему повезло. Он женился на умной бабе. Я очень рано поняла, что он за человек! И вот, относись я к нему, как ты относишься к своему мужу, он бы давно скатился в болото. Но я не допустила этого. Не ради него. Ради себя самой и своей дочери. И я стала делать из него уважаемого человека и литератора, а он действительно способный человек. Трудная это была работа... Один бог знает, чего мне все это стоило. И я своего добилась. Мой муж стал человеком. В свое время он в жизни достиг немалого. И не проморгай я однажды – понимаешь, нельзя жить в постоянном напряжении, и я где-то утратила бдительность, и мой Петр споткнулся, – мы бы сейчас жили в Москве. У него все было впереди: прекрасная работа, персональная машина... Да что говорить! Я повторяю, он способный человек, и вот тогда мне пришла в голову мысль написать этот роман...
– Вам?! – изумилась Лиля.
– А ты думала, ему? Видишь ли, милая моя, ему тоже, конечно, приходили в голову мысли... только совсем другие. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю... И вот роман написан. Принят издательством и скоро выйдет в свет. Я не утверждаю, что это шедевр, и, напиши он о чем-нибудь другом, книга, вероятно, никогда бы не вышла в свет... Я нашла великолепную тему. Настоящая золотая жила! Просто удивительно, как за нее не
ухватились другие! И я победила... Поняла теперь, что такое для меня муж?
– Он вам изменял? – спросила Лиля.
Рика Семеновна покачала головой и улыбнулась:
– Лиля, ты просто ребенок! Конечно, изменял, и не один раз, но какое это имеет значение?
– И вам не было... больно?
– Уличить мужа в измене нетрудно. Гораздо труднее сделать вид, что ничего не произошло. Жена, закатившая мужу публичный скандал, не отучит его изменять ей. Наоборот, ожесточит. Не скажу, что мне это доставляло удовольствие, но я умела смотреть на «невинные» забавы своего мужа сквозь пальцы. Я уже столько в него вложила, что не могла себе позволить такую роскошь – подарить его другой женщине.
– А для меня муж не представляет никакой ценности,– сказала Лиля. – Дело в том, что я почти ничего в него не вложила.
– Это не каждой женщине под силу... – Рика Семеновна затолкала окурок в пепельницу и снова закурила. – Помнишь, когда вы только поженились, я тебе высказала свое мнение на этот счет... Тогда я мало знала тебя и Волкова. Я, признаться, была поражена, как ты, симпатичная девочка с высшим образованием, так скоропалительно выскочила замуж за этого пентюха... Я и сейчас не испытываю глубокой симпатии к твоему мужу,
но должна сказать, что он за каких-то пять лет сделал гигантский рывок вперед во всех отношениях. Если уж быть честной до конца, Сергей Волков – лучший журналист в нашей газете. У него большое будущее. Если, конечно, не встанет на скользкий путь многих талантливых людей – не начнет пить...
– И все-таки я, наверное, с ним разведусь, – сказала Лиля.
Рика Семеновна помолчала, глядя в окно. Рабочие перестали звенеть лопатами и куда-то ушли. На катушке осталось всего несколько витков толстого свинцового кабеля. На дощатых щеках каркаса отпечатались ровные черные полосы.
– Я ведь сказала, что нынешнее поколение по-другому смотрит на брак, семью... – Рика Семеновна нагнула большую голову и, прищурившись, взглянула на Лилю. – Что ж, у тебя тоже есть свой капитал: красота, обаяние... Очень часто девушка, выйдя замуж, через два-три года опускается и превращается в неинтересную бабу, а тебя бог миловал. Ты даже стала красивее, женственнее. ..
– Я уже решила, – сказала Лиля.
– А как он?
– Мне наплевать, – со злостью вырвалось у Лили. Рика Семеновна внимательно посмотрела на нее и вздохнула:
– Я тебе тут никаких советов давать не буду. Я пыталась советовать дочери, но она быстро осадила меня, заявив, что я мыслю отжившими категориями... А ты подумала о сыне? Как он будет без отца?
– С сыном все в порядке: он воспитывается у моих родителей.
– Вот оно, нынешнее поколение... – усмехнулась Рика Семеновна. – Даже дети не связывают их!
– Я знаю, что моему сыну хорошо там, – сказала Лиля.
После работы Лилю провожал до дома Сева Блохин. Шли они по набережной Дятлинки. От молодых тополей под ноги упали длинные тени. Небо над крышами было пепельно-розовым. Высоко-высоко прилепились к нему плоские разреженные облака. Солнце слегка подкрасило их багрянцем. На той стороне, за рекой, где кончался город, небо ярко-голубое. Эту сочную свежую голубизну «еречеркнула рыхлая белая борозда, оставленная пролетевшим реактивным самолетом.
Сева Блохин был в шелковой безрукавке. Тонкая материя обтягивала широкие выпуклые плечи. Лицо у него загорело, но, как это часто бывает у блондинов, приобрело не коричневый, а красноватый оттенок. Белые, не очень густые волосы были аккуратно зачесаны назад.
– За что не любит Лобанов твоего мужа? – говорил он, приноравливаясь к ее шагу. – На той неделе снял с полосы его очерк. Сказал, что нужно кое-какие факты обновить, а сегодня, когда Султанов предложил в номер фельетон, ну, который Сергей накатал еще до этой истории.. . с девчонкой, тоже вздыбился. Придрался к одной фамилии. Там, понимаешь, в одном месте написано «Евстифоров», а в другом – «Евстигнеев». Наверное, машинистки перепутали... Ну, и тоже снял. Вернется, говорит, Волков, пусть все еще раз проверит. А тут и проверять-то нечего: снял трубку и позвонил...
– Почему же ты не снял трубку и не позвонил? – спросила Лиля, сбоку взглянув на него. – Вы ведь с Волковым друзья-приятели.
– Во-первых, мы не такие уж и друзья – он мой рассказ в альманахе зарезал, – а
во-вторых, Лобанов все равно фельетон не поставил бы. Ты заметила, что, с тех пор как он остался за редактора, ни одного фельетона в газете не появилось? И не появится, пока Дадонов не вернется из санатория. Лобанов не любит рисковать, а фельетон – это дело опасное. Мало ли что. Вдруг в обкоме не понравится? Он ведь первое время каждый
критический материал возил в обком на визу, пока его оттуда не шуганули. Теперь в обком не ездит, но и фельетоны не печатает.
– Меня это не интересует, – сказала Лиля. – Тем более что я фельетонов не пишу.
– Сергей ни копейки гонорара за эту половину месяца не получит.
– Ну и пусть.
Сева с любопытством посмотрел на нее и присвистнул:
– Опять поцапались? Да и, видно, крепко!
– А как ты, не женился? – поинтересовалась Лиля.
– Надумаешь с мужем разводиться, имей меня ввиду,– улыбнулся Сева.
– Сдается мне, что второй раз я ни за что за журналиста замуж не выйду, – сказала Лиля.
– Я переменю профессию, – Сева, глядя ей в глаза, улыбался. – Ну, например, стану моряком...
Теперь Лиля на него уставилась: в голосе Блохина явно прозвучал намек...
– Присядем? – кивнул Сева на скамейку, укрывшуюся в тени большого клена.
Они сели. Немного помолчали. Напротив, через дорогу, блестела река. По бурым камням у самой воды прыгали воробьи. Сева вытащил сигареты, щелкнул блестящей зажигалкой и закурил. Когда прикуривал от крошечного бледного огонька, левая лохматая бровь его изогнулась, и обозначился шрам.
– О чем будем разговаривать? – с усмешкой посмотрел на нее Сева.
– О моряках, – с вызовом сказала Лиля.
– Ну и как поживает твой морячок? – не стал уклоняться Сева. – С которым ты на бежевой «Волге» каталась?
И тут Лиля все вспомнила: поездку с Олениным за город, возвращение, и как она пробежала мимо автобусной остановки, подумав, что ее преследует какой-то человек. .. Значит, это был Сева Блохин! Странно, что так долго он не напоминал ей об этом... Правда, частенько в его глазах мелькало что-то такое, настораживающее.
– А с чего ты взял, что он моряк? – спросила она, вспомнив, что Оленин был в гражданском костюме.
– Я только приехал тогда в город и в гостинице жил, – ответил Сева. – Дверь в дверь с твоим морячком. Думал, мы обязательно с тобой в коридоре встретимся. Морячок-то прыткий такой до девчонок... Гляжу, как-то вечером поздно из его номера выходит другая, не ты...
– А ты злой парень...
– Да ну его к черту, – сказал Сева и придвинулся поближе.
Лиля – ее неприятно задели слова Блохина – отодвинулась.
– Что же ты раньше не сказал, что видел меня с... ним?
– Ты не спрашивала, а потом, ведь это не мое дело...
– Это верно, – сказала Лиля, задумчиво глядя на дорогу, через которую переходили шесть белых уток. Шагали они степенно, друг за дружкой. У последней утки одно перо на крыле оттопырилось и царапало землю. Утки доковыляли до пологого берега и, не замедляя хода, одна за другой бултыхнулись в воду. И каждая при этом от удовольствия крякнула. В воде утки не стали соблюдать строй и разбрелись кто куда. Та, у которой перо оттопырилось, нырнула, выставив обтрепанный хвост и красные скрюченные лапы.
– Ты мне сразу понравилась, – сказал Сева. – Как только я тебя увидел в редакции. Позавидовал я твоему Сергею.
– Ты и сейчас ему завидуешь, – очень проницательно заметила Лиля.
– Чему завидовать? – усмехнулся он, хотя и было заметно, что Лилины слова задели его за живое. – Тому, .что его ножом пырнули? .. Да, чуть не забыл! Лобанов считает всю эту историю с Сергеем подозрительной. Бандитов не нашли, девчонка тоже не дает о себе знать. Говорит, что тут дело нечистое: или Сергей подрался с кем-то из-за девчонки, или на почве ревности его финкой пырнули… Даже толковал с дядей Костей, что, когда Сергей выйдет из больницы, неплохо бы обсудить это дело на партийном бюро... Ты предупреди его на всякий случай.
– Ты случайно не знаешь блондинку с «конским хвостом» на голове, которая носится по городу на черном мотоцикле? – думая о другом, спросила Лиля. – У нее еще такие огромные перчатки...
– Мне нравятся брюнетки, – выразительно посмотрев ей в глаза, сказал Блохин.
– Я думала, ты ее знаешь. Блондинку на мотоцикле. Сева поднял с земли камень, покачал его на ладони, потом размахнулся и швырнул в реку. Далеко от берега негромко булькнуло.
– Я с ней незнаком, – вздохнул Сева. – Правда, видел несколько раз. У нее редкие глаза... – И тут же спохватился: – Твои, конечно, красивее!
Лиля даже не улыбнулась этой неуклюжей попытке сделать ей комплимент.
– Это на тебя непохоже, – сказала она. – Такая красивая женщина, одни глаза чего стоят! И ты с ней даже незнаком.
– Не становиться же мне всякий раз поперек дороги твоему Сергею! – ухмыльнулся Блохин.
– А ты самоуверен.
– Честно говоря, не везет мне с женщинами... – покаянно-откровенно начал было Сева, но Лиля тут же перебила, ей совсем неинтересно было выслушивать его излияния.
– Не только с женщинами, а и с девчонками, – язвительно заметила она.
– Это ты про Наташку? Так она еще дурочка...
– А я умная? – прямо взглянула ему в глаза Лиля. И не поймешь, в глазах ее насмешка или ожидание.
– Хитрая ты, – ответил он. – И, уж конечно, не глупая.
– Спасибо и за это, – усмехнулась она и с безразличным видом сказала: – Как всегда, бедная жена об измене мужа узнает последней...
Сева пожал плечами и, глядя на речку, стал насвистывать. Прикрытые белыми ресницами глаза его прищурились.
– Наверное, все в редакции знают? – продолжала Лиля.
– Я ведь не сотрудник института по выявлению общественного мнения, – сказал Сева. – И вообще, я ничего не знаю.
– Тогда нам не о чем говорить, – Лиля встала, но Сева крепко взял ее за плечи и снова посадил. Светлые с мутноватой синью глаза его смотрели на нее не мигая. На широком лице выделялись выгоревшие белые брови и шрам на приплюснутом носу.
– Возьми и тоже измени ему!
– С тобой?
– Я знаю, что тебе на меня наплевать,– сказал он, не отпуская ее.
– Со зла это не делается,– вздохнула Лиля.
– Такую женщину, как ты, я никогда бы на другую не променял... – Сева облизнул пересохшие губы.– Лиля...
«А почему бы и нет?» – отрешенно подумала она, но с неожиданной силой уперлась кулаками в его широченную грудь и высвободилась. Она едва не содрогнулась, когда представила, что сейчас его тонкие сухие губы прижмутся к ее губам.
– За что ты так ненавидишь Сергея? —в упор глядя на него, спросила Лиля.
– Я? Ненавижу? – промямлил Блохин. По глазам было видно, что он растерялся.
– Ты действительно ему завидуешь, – повторила Лиля.
– Еще бы!–быстро нашелся он. – У него такая очаровательная жена...
– Не хитри, ты ему завидуешь потому, что он отличный журналист. Я вижу, какое у тебя на летучках бывает лицо, когда Сергея хвалят.
– Надо же, – криво усмехнулся он. – Оказывается, ты на меня иногда смотришь...
– Плохи твои дела, Сева, – жестко заметила Лиля.
– Почему же? – живо повернулся он к ней.
– Не угнаться тебе за Волковым...
Он опять обхватил ее за плечи, но она резко высвободилась и встала. Однако успела заметить в его сузившихся глазах белую вспышку ярости. Лиля могла гордиться: все-таки вывела этого заносчивого парня из себя, так сказать, сорвала на нем накопившуюся злобу...
– Пойдем отсюда, – уже совсем другим голосом сказала она. – Кругом люди. Что обо мне подумают? ..
– Ты не только хитрая, но и злая, – угрюмо проворчал он, поднимаясь со скамьи.
Расстались они у каменного моста через Дятлинку. Сева хотел проводить ее до дома, но Лиля сказала,, что зайдет к подруге. Она видела, что он расстроился, но помочь ему ничем не могла. Вернее, не хотела.
А поздно вечером он позвонил по телефону и пьяным голосом заявил, что стоит внизу с двумя бутылками вина и сейчас поднимется к ней... Лиля растерялась и стала говорить, что это дикость, завтра днем можно встретиться и обо всем поговорить. Но Сева не хотел ждать до завтра. Ему необходимо было увидеть ее сейчас, немедленно. .. Он повесил трубку, а немного погодя квартира наполнилась оглушительными, пронзительными звонками. Лиля даже к двери не подошла. Она упала на диван и зажала уши ладонями...
И потом всю ночь вздрагивала при малейшем шуме за окном. А утром, увидев смущенного Блохина в коридоре редакции, сурово предупредила, что если такое еще повторится, то пусть потом пеняет на себя. Она, мол, хотела уже милицию вызывать... У Севы был такой несчастный вид, что Лиля с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.
8
Сергей никогда не просыпался так рано, как теперь. Будил его черный дрозд. Он усаживался на зеленую ветку дуба, что рос под самым окном, и начинал свой утренний концерт. А программа у него была обширнейшая: дрозд передразнивал всех на свете. Черный, с вороненым отливом, чуть побольше скворца, он, почистив коричневый клюв лапой, взмахивал крыльями, приседал, надувался, топорща перья на груди, и начинал: «Дзинь-дзинь-треньк!» – такое впечатление, будто в парке кто-то дрова пилит. «Распилив» всю поленницу, дрозд принимался изображать дворника за работой: «Ч-ши-вжик! Чши-вжик!» – метет метла по асфальту. Но вот и двор «подметен», теперь: «Буль-бу-бу-бу! Би-бу-б-ба-бо-бо!» – это птица передразнивает медсестру, которая по утрам будит больных и ставит им термометры. Слов, конечно, не разобрать, но интонации точно как у сестры!
Однажды на рассвете Сергей проснулся от стука пишущей машинки. Опытная машинистка слепым методом отстукивала какой-то текст. Слышны были удары клавиш, щелчок упора, затем скрежет каретки, возвращающейся в исходное положение, и даже негромкое покашливание. .. Как ни странно, звук доносился через открытую форточку. Сергей встал с кровати и увидел на ветке старого знакомого, дрозда-пересмешника. Это он где-то подслушал, как работает машинистка, и теперь самозабвенно демонстрировал свое искусство. Он даже не мог спокойно сидеть на ветке: вытягивался, подпрыгивал, взмахивал крыльями, крутил головой. «Отпечатав» без единой ошибки пару страниц, птица спорхнула с дуба и уселась на карниз. Поворачивая то в одну, то в другую сторону точеную лукавую головку, заглянула в палату, а затем клювом по стеклу рассыпала дробную неторопливую трель.
Сергей, стараясь не разбудить остальных, подошел к своей тумбочке, достал печенье, накрошил и, тихонько отворив одну створку, высыпал на подоконник. Дрозд тут же принялся клевать.
Проснулся Иван Ильич, сосед по койке. На щеке большое красное пятно. Он молча наблюдал за дроздом. На подоконник опустились две синички. Искоса поглядывая на дрозда, тоже принялись хватать крошки.
– Что-то Танцора сегодня не видно, – зевнув, заметил Иван Ильич.
Танцор – это дятел, который частенько наведывался к окну. А прозвали его так за то, что не прыгал по деревьям, как все нормальные дятлы, а все время пританцовывал. И головой тряхнет, и хвостом поддернет, и даже крылом прищелкнет. Веселый такой дятел!
Зашевелились в палате и остальные. Всего здесь стояли четыре койки. У самой стены лежал тяжелый, как здесь называли тех, кто не мог самостоятельно передвигаться. Это был черноголовый парнишка лет шестнадцати. Его привезли с переломом бедра. Он вообще чудом жив остался: был с ребятами на последней зимней рыбалке, неожиданно подул ветер, и тонкий лед на озере начал трескаться. Игорь – так звали мальчишку – упал в воду, и там его ударил в бедро тяжелый осколок. У парня все-таки хватило сил и мужества доплыть в ледяной воде до берега. Хорошо, что подвернулась машина и его сразу отвезли в больницу. Лежал Игорь на спине, а закованная в гипс нога была задрана в потолок. К растяжке были подвешены гири. Когда мальчишка начинал вертеться на койке, тяжелые гири раскачивались.
Рядом с ним лежал Прокопыч – старик-пенсионер. Он красил в своем доме к Первомаю наличники и свалился с лестницы: хозяйка выпустила из хлева борова, и тот, ошалев от свободы и яркого весеннего солнца, сделав круг по двору, как таран налетел на жидкую лестницу. Прокопыч и охнуть не успел, как оказался на земле. В результате – травма позвоночника. К счастью, оказалось, что перелома нет, и Прокопыч уже мог подниматься с постели и ходить.
Иван Ильич попал сюда с острым приступом полиартрита. Несколько дней его кололи через каждые два часа. Он, смеясь, говорил, что его зад превратился в решето. Теперь ему стало легче, и он уже мог передвигаться без костылей.
Сергей тоже чувствовал себя неплохо. Шов на боку стал заживать и здорово чесался. Однако дотрагиваться до него врач строго-настрого запретил, а Сергею иногда хотелось сорвать тонкую повязку, закрепленную пластырем, и чесать, чесать...
Как только разрешили ходить, Сергей отправился к медсестре Альбине – он с ней был немного знаком и раньше – и упросил ее показать ему какое-нибудь укромное местечко, где он мог бы работать. Альбина открыла ключом высокую белую дверь и провела его через заваленный старым медицинским оборудованием процедурный кабинет на застекленную веранду. Здесь стояли пластиковые столы и металлические стулья, точь-в-точь такие, как в летних кафе.
– Кабинет в твоем полном распоряжении, – сказала Альбина, вручая ключ. – А что ты пишешь, если не секрет?
– Пока секрет, – уклонился от ответа Сергей. О своей работе он не любил говорить.
Работать здесь никто не мешал. Когда была хорошая погода, Сергей распахивал окна и сидел на веранде, как в стеклянном колоколе. Солнце заливало все ярким светом и теплом. Прямо перед ним, за тропинкой, наливались весенней силой и соком огромные дубы, а дальше за парком расстилалась зеленая холмистая равнина, на которой паслось стадо. Когда над парком начинали проноситься грозовые облака, то их легкие бегущие тени
касались прозрачной крыши, и тогда в стеклянном колоколе становилось сумрачно.
Вносил разнообразие и летний дождь. Сергей смотрел, как капли разбиваются о стеклянную крышу и скатываются вниз. Ветер со свистом ударял в стекла, заставлял их вздрагивать и звенеть. Смутно вырисовывались в шелестящем тумане мокрые блестящие стволы, матово поблескивающая листва, а равнина растворялась, сливаясь с низко опустившимся небом.
И стук дождя о стекло был совсем не такой, как о крышу. Здесь каждая капля извлекала свой тонкий, чуть слышный звон. Крыша не шумела, как, например, на сеновале, а мелодично звенела. Стеклянный колокол нежно.гудел. И стоило близко сверкнуть молнии, веранда наполнялась мягким зеленоватым светом, который, угасая, вбирал в себя все цвета радуги. А когда на прозрачную крышу обрушивались потоки воды, Сергею казалось, что веранда – это одна огромная капля, а он – соринка, очутившаяся внутри нее.
В последние дни Сергей ощущал какую-то смутную тревогу. Что-то непонятное и пока необъяснимое происходило с ним. Об этом он думал в своей стеклянной колбе, отрываясь от работы, и в палате в бессонные ночи.
Когда Лиля принесла рукопись, он сразу по ее глазам понял: что-то произошло. И уж самое удивительное: когда пришла Лена, он еще сильнее ощутил тревогу и беспокойство. Так, наверное, чувствует себя обреченный больной, читая в глазах своих родных и близких жестокий приговор, который никто не может скрыть. Конечно, тут дело было не в здоровье, он явно выздоравливал. Дело было в другом. Его нисколько не пугала мысль, что Лиля узнала о его любви к Лене. Сергею давно уже было ясно, что у них с женой все кончено. Даже, наоборот, скорая развязка лишь облегчила бы их пустую, тягучую жизнь.
Он чувствовал, что уже никогда не будет прежним Сергеем Волковым: соприкосновение со смертью, больница, перенесенные мучения – все это оставило в нем свой неизгладимый след. Он знал, что, выйдя отсюда, начнет другую, новую жизнь, но какую именно – еще не знал. А сейчас он чувствовал себя облезлым осенним зайцем, с которого клочьями сползла старая шерсть, а новая еще не отросла.
Пока Сергей был лежачим больным, он вел долгие беседы с Иваном Ильичом Вологжаниным. Его сосед по койке был начальником областной инспекции Главрыбвода. Другой бы на его месте сидел в уютном кабинете и издавал приказы, а Вологжанин неделями мотался по рекам и озерам этого края. Несколько раз тонул, проваливался под лед, дважды браконьеры стреляли в него из дробовиков. На этой беспокойной работе его и прихватил ревматизм, который нет-нет да и давал о себе знать острыми приступами.
Вологжанин был рослый, крепкий мужчина лет сорока пяти. На его крупном, с большим прямым носом лице Выделялись кустистые, широкие и очень подвижные брови. Короткие темные волосы на лобастой голове сильно тронула седина – теперь и цвет-то их определить невозможно, – а брови были черными. На левой руке у него отсутствовал указательный палец. Иван Ильич говорил, что палец еще в детстве отхватила матерая щука.
Глуховатый Прокопыч, как-то услышав разговор про рыбу, похвастался, что он тоже заядлый рыбак. И тут же рассказал, как в прошлом году, в нерест, перегородил сетью Дятлинку в узком месте и взял с полсотни икряных лещей. Несколько штук потянули за три килограмма...
Иван Ильич даже лицом изменился, однако сдержал себя и вкрадчиво спросил:
– Ив каком же ты, Прокопыч, месте речку перегородил?
– А прямо за старым мостом, в аккурат напротив промкомбината, – словоохотливо ответил старик.– Я кажинну весну там сетку ставлю. ..И в этом бы году поставил, да вишь угораздило с лестницы кувырнуться... Будь он проклят, этот боров!
– Умный у тебя боров, Прокопыч, – громко сказал Иван Ильич. – А свинья ты сам. Прости, что на старости лет говорю тебе такое. Дожил до семидесяти лет, а, выходит, ума не нажил. Что же ты рыбу-то губишь? Сколько мальков бы выросло из той икры, которую ты, наверное, и есть-то не стал. Ну куда тебе полсотни лещей? Это, считай, три-четыре пуда. На базаре продал?
Прокопыч завертелся на койке, закряхтел – не ожидал он такого оборота – и наконец выдавил из себя:
– Я рыбой не торгую.
– Все сам съел?
– Соседям роздал, знакомым... И тому же борову.., Да разве я один ловлю? Почитай, второй на нашем заводе рыбак. А без сетки теперь какой улов? Курам на смех! У каждого сетенка, да и не одна...
– Отец твой и дед тоже так поступали? – спросил Иван Ильич.
– Тогда рыбы было много, не то что теперь!
– Люди тогда поумнее были да похозяйственнее. И не только о себе думали, а и о других, которые после них останутся. А вот такие дикари, как ты, и порешили всю рыбу. Неужели непонятно: если ловить рыбу в нерест, то она икру не вымечет. Не вымечет икру – мальков не будет. А значит, и рыбы в реках-озерах не будет, да уже во многих и нет. А нет рыбы – водоросли разрастаются и высасывают целые озера, превращая их в болота. .. Да что я говорю! Не желторотый ведь ты юнец. Оказывается, мудрость и с годами не к каждому приходит.
– Да ежели бы я один, а то ведь все?.. – только и нашелся что сказать Прокопыч.
Иван Ильич несколько дней с ним не разговаривал. Смотрел как на пустое место. Старик сильно переживал. То и дело с его койки доносились тяжкие вздохи. Он поворачивал бородатое лицо к Вологжанину и, оттопырив ладонью ухо, не пропускал ни одного его слова. А потом как-то утром, когда Альбина сунула всем под мышку пахнущие дезинфицирующим раствором градусники, сказал:
– Правда твоя, Ильич... Не бережем мы свое добро. И как так вышло, что мы перестали и землю и воду своим добром считать? Вот то, что вокруг дома огорожено палисадником, – это мое добро. Тут я хозяйствую как надо. И навоз подвезу, и вскопаю, и лишние ветки у яблоньки подрежу, а что за забором – мне до того дела нет. Так и на озере: забросил сеть, что вытащил – и рад, а что там осталось, об этом не думаешь... Вот ты назвал меня нехорошо...
– Свиньей, – подал голос Игорь. Старик сделал вид, что не расслышал.
– А ить это не моя вина, что народ стал такой. Тут надо корень где-то поглубже искать. Я вот думаю, что, ежели бы с каждым в свое время поговорили, как ты со мной, может, человек и понял бы. И потом, раньше столько рыбаков не было. Помню, жил я в деревне на берегу Горелого озера, так у нас все снасти были, а ловили рыбу раз в две недели, когда к столу требовалось. И озеро-то небольшое, а рыба испокон веку там водилась. И таких упорных с удочками отродясь в нашей деревне не было. Несурьезным это дело считалось, прогуливаться днем по бережку с удочкой. А теперя что деется? Как пятница, так цельная армия кто на чем горазд чешет на реки да на озера. А в газетах пишут, что рыбалка – лучший отдых! Вали, народ, на озера, лови рыбу! Еще премии отваливают, кто больше натягает... А ежели их тыщи понаехало-понабежало? И, уж конечно, найдутся такие, что и сетки припасли... Что-то тут не так, Ильич. В чем-то промашка допущена. Ну, а уж коли все черпают ложками да поварешками из реки да из озера, то и кто законы уважает, а не браконьер какой-нибудь, не утерпит и побежит за своей долей... Ежели бы никто сетки в нерест не ставил, разве я решился бы? Ни в жизнь!
