Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 55 страниц)
Близок час, когда новая критика, опирающаяся на широкую, прочную и глубокую основу, восторжествует. Скоро все поймут, что писателей нужно судить не с точки зрения правил и жанров, которые находятся вне природы и вне искусства, но согласно неизменным законам этого искусства и особым законам, связанным с личностью каждого из них. И тогда все устыдятся той критики, которая заживо колесовала Пьера Корнеля, зажимала рот Жану Расину и нелепо оправдывала Джона Мильтона лишь на основании эпического кодекса отца Лебоссю. Тогда придут к выводу, что понять произведение можно только приняв точку зрения его автора, взглянув на вещи его глазами. Отбросят – я здесь говорю словами г-на де Шатобриана – «жалкую критику недостатков ради широкой и плодотворной критики красот». Пора уже зорким умам уловить нить, часто связующую то, что, по нашему личному капризу, мы называем недостатком, с тем, что мы называем красотой. Недостатки, – по крайней мере то, что мы называем этим именем, – часто бывают естественным, необходимым, неизбежным условием достоинств.
Бывает ли медаль, у которой нет оборотной стороны? Бывает ли талант, который не давал бы вместе со своим светом и своей тени, вместе со своим пламенем и своего дыма? Иной недостаток является, быть может, лишь неотъемлемым следствием той или иной красоты. Какой-нибудь резкий мазок, неприятный на близком расстоянии, дополняет впечатление и придает живость целому. Уничтожив одно, вы уничтожите и другое. То и другое вместе составляют самобытность. Гений должен быть неровным. Нет высоких гор без глубоких пропастей. Засыпьте долину горой – и вы получите лишь степь, пустошь, Саблонскую равнину вместо Альп, жаворонков, но не орлов.
Нужно также принять во внимание эпоху, страну, местные влияния. Иногда библия и Гомер даже своими возвышенными местами производят на нас неприятное впечатление. Но кто предложил бы выбросить из них хотя бы одно слово? Наша немощность часто пугается вдохновенной дерзости гения, не будучи в силах ринуться на явления с той же глубиной постижения. А кроме того, повторяем еще раз, бывают ошибки, которые укореняются только в шедеврах. Некоторыми недостатками одарены лишь немногие гении. Шекспира упрекают в злоупотреблении метафизикой, в злоупотреблении остротами, в лишних сценах, в непристойностях, в применении мифологических побрякушек, модных в его время, в экстравагантности, в неясности, в дурном вкусе, в напыщенности, в шероховатости слога. Дуб, это гигантское дерево, которое мы только что сравнивали с Шекспиром, имеет с ним немало сходства: у него также причудливый вид, узловатые сучья, темная листва, жесткая и грубая кора; но он – дуб.
И именно по этим причинам он дуб. Если же вам больше нравится гладкий ствол, прямые ветви, атласные листья – ступайте к бледной березе, к дуплистой бузине, к плакучей иве; но не троньте великого дуба. Не бросайте камень в того, кто дает вам тень.
Автору этой книги лучше чем кому-либо известны многочисленные и грубые недостатки его произведений. Если ему слишком редко случается исправлять их, то лишь потому, что он не любит возвращаться к остывшему произведению. [70]70
Вот еще одно нарушение автором правил Депрео. Не его вина, что он не подчиняется пунктам: «Раз двадцать каждый стих» и т. д. или «Шлифуйте постоянно» и т. д. Никто не несет ответственности за свои недуги или слабости. К тому же мы всегда готовы первыми воздать честь этому Никола Буало, этому выдающемуся, редкостному уму, этому янсенисту нашей поэзии. И не его вина, если профессора риторики наградили его нелепой кличкой «законодателя Парнаса». Он тут ни при чем.
Конечно, если рассматривать замечательную поэму Буало как свод законов, то там можно найти странные вещи. Что сказать, например, об упреке, который он обращает к поэту за то, что
Он пастухам в уста вложил язык деревни?
Что ж, нужно заставить их говорить так, как говорят при дворе? Так оперные пастушки становятся образцом. Скажем также, что Буало не понял двух единственных оригинальных поэтов своего времени – Мольера и Лафонтена. О первом он говорит:
И, может быть, Мольер, изображая их,
В своем искусстве мог бы выше быть других…
Он не соблаговолил упомянуть о втором. Правда, что Мольер и Лафонтен не умели ни «исправлять», ни «шлифовать»! (Прим. авт.)
[Закрыть]
Да и что из всего им написанного стоит таких хлопот? Труд, который он затратил бы на уничтожение недостатков в своих книгах, он предпочитает употребить на исправление недостатков своего ума. Его метод – исправлять произведение лишь в новом произведении.
Тем не менее, как бы ни была принята его книга, он принимает на себя обязательство не защищать ни всю ее в целом, ни ее частности. Если драма его плоха, что пользы ее оправдывать? Если же она хороша, для чего защищать ее? Время осудит книгу или воздаст ей должное. Минутный успех – дело издателя. Если же появление этого опыта возбудит гнев критики, автор не станет протестовать. Что мог бы он ответить ей? Он не из тех, кто говорит, по выражению кастильского поэта, «устами своей раны»,
Por la boca de su herida.
Еще одно слово. Читатель мог заметить, что автор в своем немного затянувшемся странствии, во время которого он затронул столько различных вопросов, все же воздерживался от того, чтобы подкреплять свое личное мнение текстами, цитатами, ссылками на авторитеты. Но не потому, что он не мог их найти. «Если поэт устанавливает вещи, невозможные с точки зрения правил его искусства, он безусловно совершает ошибку; но она перестает быть ошибкой, если таким путем он приходит к цели, которую он себе поставил; ибо он нашел то, что искал». «Им кажется галиматьей все то, что слабость их разумения не позволяет им понять. В особенности кажутся им смешными те изумительные места, где поэт, чтобы лучше приблизиться к разуму, выходит, так сказать, за его пределы. Действительно, этот совет, предлагающий в качестве правила иногда вовсе не соблюдать правил, есть тайна искусства, которую нелегко растолковать людям, лишенным всякого вкуса… и нечувствительным, в силу какой-то странной особенности ума, к тому, что обычно поражает людей». Кто сказал первое? Аристотель. Кто сказал второе? Буало. Уже один этот пример показывает, что автор этой драмы мог бы не хуже других облечься в броню знаменитых имен и укрыться за авторитетами. Но он решил предоставить такой способ аргументации тем, кто считает этот способ непобедимым, годным для всех случаев и наилучшим. Что до него, то он предпочитает доводы авторитетам; он всегда больше любил оружие, чем гербы.
Октябрь 1827
ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ВОСТОЧНЫЕ МОТИВЫ»
Автор этого сборника не принадлежит к числу тех, кто признает за критиком право допрашивать поэта относительно его фантазий и требовать от него ответа, почему он выбрал именно этот сюжет, смешал на своей палитре именно такие краски, сорвал плод с такого-то дерева, черпал из такого-то источника. Хорошо ли произведение или дурно – вот что должно интересовать критика. И при этом все похвалы и упреки – не краскам, которыми пользовался автор, а лишь способу их применения. Если подняться над мелочными соображениями, то можно убедиться, что в поэзии нет хороших или плохих тем, а только плохие и хорошие поэты. К тому же, темой является все, все принадлежит искусству, все имеет право гражданства в поэзии. Итак, не станет допытываться, что побудило вас предпочесть именно этот, а не другой сюжет, будь он печальным или веселым, приятным или ужасным, блестящим или мрачным, обыденным или необычайным. Посмотрим, каковы плоды вашего труда, а не над чем и ради чего вы трудились.
Только этого может требовать критик, только в этом обязан отчитываться поэт. Искусству нечего делать с помочами, кляпами и кандалами; оно говорит: входи! – и впускает вас в обширный сад поэзии, где нет запретных плодов. Пространство и время принадлежат здесь поэту. Пусть же он идет куда хочет и делает что угодно; таков закон. Пусть верит он в единого бога или во многих богов, в Плутона или в Сатану, в Канидию или в Моргану, или ни во что не верит; пусть платит за перевоз через Стикс, пусть ходит на шабаш ведьм; пусть пишет прозой или стихами, пусть высекает из мрамора или льет из бронзы, пусть обосновывается в любом веке, в любом климате; пусть будет он вскормлен Югом, Севером, Западом или Востоком; пусть причисляет себя к древним или новым авторам; пусть музой его будет античная муза или средневековая фея, пусть она драпируется в тогу или наряжается в модное платье. Поэт свободен. Встанем на его точку зрения и будем исходить из нее.
Как ни очевидны все эти положения, автор настаивает на них, потому что существует известное число Аристархов, еще не дошедших до понимания их очевидности. Сам он, как бы ни скромно было его место в современной литературе, не раз оказывался жертвой таких ошибок со стороны критики. Не раз случалось, что вместо того чтобы прямо сказать ему: «Ваша книга плоха», – ему говорили: «Зачем вы написали эту книгу? Почему выбрали вы этот сюжет? Разве вы не видите, что ваша главная идея ужасна, смехотворна, абсурдна (что-нибудь вроде этого!), что тема ваша вылезает за рамки искусства. Это некрасиво, это неизящно. Почему бы вам не взять такой сюжет, который понравился бы нам, был бы нам приятен? Что это у вас за странные причуды?» и т. д. и т. д. На это автор всегда уверенно отвечал, что его причуды никого не касаются; что он не знает, из чего сделаны рамки искусства; что он совершенно не знаком с географией духовного мира и никогда еще не видывал путевых карт искусства с нанесенными на них красной и синей краской границами дозволенного и недозволенного; наконец, что он сделал это потому, что сделал.
И если сегодня кто-нибудь снова спросит его: зачем написаны эти «Восточные поэмы», что побудило его совершать прогулки по Востоку на протяжении целого тома, что означает выход в свет этого бесполезного сборника чистой поэзии в момент, когда публика озабочена серьезными общественными делами, на пороге парламентской сессии, своевременна ли эта книга и при чем тут Восток, – автор ответит на это, что обо всем этом он ничего не знает, что просто ему пришла в голову такая мысль, и при довольно забавных обстоятельствах: прошлым летом, когда он любовался заходом солнца.
Единственное, о чем он жалеет, – это о том, что книга не получилась лучше.
Да и, собственно говоря, почему литературе в целом и творчеству поэта в частности и не быть хотя бы такими, какими бывают прекрасные старые города Испании, в которых вы находите все: тенистые аллеи апельсинных деревьев вдоль реки – для прогулок; просторные площади, открытые жаркому солнцу, – для празднеств; узкие, извилистые, порою темноватые улицы, на которых лепятся друг к другу тысячи домов всех видов и всех веков, высокие, низкие, черные, белые, украшенные живописью и резьбой, лабиринты зданий, построенных бок о бок, в беспорядке – дворцы, больницы, монастыря, казармы, причем все они разные, и назначение каждого здания выражено в его архитектуре; рынки, полные людей и шума; кладбища, где вместе с мертвыми молчат и живые; там – театр со своей дешевой пышностью, фанфарами и мишурой; здесь – древняя виселица, каменное основание которой выветрилось, а железо заржавело и на которой со скрипом качается на ветру какой-нибудь скелет; в центре города – большой готический собор с высокими зубчатыми стрелками и внушительной звонницей, с пятью порталами, обрамленными барельефом, с фризом, ажурным как кружевной воротничок, с прочными контрфорсами, которые так хрупки на вид; а дальше глубокие ниши, целый лес колонн с причудливыми капителями, сияние огней вокруг возвышений для гробов, множество рак, изображений святых, пучки колонок, розетки, стрельчатые своды, стрельчатые рамы окон, которые сходятся высоко над алтарем и образуют как бы клетку из витражей, главный алтарь с тысячью свечей; чудесное строение, величественное в целом, любопытное в деталях, прекрасное на расстоянии двух лье, прекрасное и на расстоянии двух шагов; и, наконец, в другом конце города восточная мечеть, скрытая под пальмами и смоковницами, мечеть, с ее куполом из меди и олова, с расписными воротами и стенами, покрытыми глазурью, с верхним светом, с хрупкими аркадами, курильницами, дымящимися день и ночь, с изречениями из корана на каждой двери, с ослепительными алтарями, с мозаичным полом и мозаичными стенами, мечеть, расцветшая под солнцем, как огромный душистый цветок.
Разумеется, сравнение, на которое здесь отважился автор этой книги, вряд ли можно будет применить когда-либо к его творчеству. Он не надеется, что в том, что им создано, найдется хотя бы самый бесформенный набросок всех этих строений: готического собора, театра или даже отвратительной виселицы; но если бы его спросили, что хотел он построить в этой книге, он ответил бы: мечеть.
Кстати говоря, он не скрывает от себя, что многие из критиков сочтут с его стороны дерзким и безрассудным желать для Франции такой литературы, которую можно было бы сравнивать со средневековым городом. Они скажут, что это самая безумная выдумка, какую только можно себе представить, что это значит во всеуслышанье одобрять беспорядок, отсутствие меры, причудливость, безвкусицу, что куда лучше – прекрасная, строгая нагота, высокие, как говорится – совсем простыестены со строгими украшениями хорошего тона: орнамент из овалов и завитков, для карнизов – бронзовые букеты, для свода – мраморные облака с головками ангелов, для фризов – каменные языки пламени, и опять овалы и завитки! Версальский дворец, площадь Людовика XV, улица Риволи – вот это искусство! Как приятно послушать о прекрасной литературе, выровненной по ниточке!
Другие народы говорят: Гомер, Данте, Шекспир. Мы говорим: Буало.
Но оставим это.
Поразмыслив, – если стоит над этим размышлять, – вы, быть может, найдете фантазию, породившую эти «Восточные мотивы», не такой уж странной. По тысяче причин, которые все вместе повлекли за собою прогресс, сегодня у нас больше чем когда-либо занимаются Востоком. Исследования в этой области никогда еще не продвигались так далеко. В век Людовика XIV мы были эллинистами, теперь мы ориенталисты. Лиха беда начало. Никогда столько умов одновременно не шарили в этой великой бездне – Азии. Наши ученые расквартированы ныне по всем наречиям Востока от Китая до Египта.
Из всего этого следует, что Восток, как мысль или как образ, занимает сейчас воображение и умы всех людей, и, может быть, автор неведомо для самого себя поддался общему увлечению. Восточный колорит как бы сам собою окрасил все его мысли, все грезы; и они почти невольно становились то еврейскими, то турецкими, то греческими, персидскими, арабскими, даже испанскими, ибо Испания – тоже Восток; Испания – страна наполовину африканская, а Африка – это наполовину Азия.
Автор отдался во власть этой нахлынувшей на него поэзии. Хороша она или дурна, он принял ее и был счастлив этим. К тому же как поэт – да простится ему мимолетная узурпация такого высокого звания – он всегда испытывал живую симпатию к восточному миру. Ему издалека казалось, что там блистает высокая поэзия. Он уже давно желал утолить свою жажду из этого источника. И правда, все там величественно, роскошно, полно творческих сил, так же как в средневековье – в другом море поэзии. Почему не сказать об этом мимоходом, раз уж пришлось к слову? Автору кажется, что до сих пор слишком часто видели у нас новое время в веке Людовика XIV, а древность – в Риме и Греции; разве не смотрели бы мы с более возвышенной точки зрения и не видели бы дальше, если бы изучали нашу эру по средневековью, а древность – по Востоку?
Впрочем, Востоку, быть может, еще суждено сыграть в скором времени заметную роль на Западе как для империй, так и для литератур. Достопамятная греческая война уже заставила все народы повернуться в эту сторону; кажется, что вот-вот рухнет равновесие Европы; европейское status quo, [71]71
существующее положение (лат.).
[Закрыть]уже подгнившее и готовое рассыпаться, трещит со стороны Константинополя. Весь континент клонится к Востоку. Мы станем свидетелями великих событий. Быть может, старое азиатское варварство вовсе не лишено великих людей, как хотелось бы думать нашей цивилизации. Следует вспомнить, что именно оно породило единственного колосса, которого наш век мог бы противопоставить Бонапарту, если кто-нибудь вообще может быть ему под пару, – этого гениального человека, правда турка и татарина, этого Али-Пашу, который так же относится к Наполеону, как тигр ко льву, как коршун к орлу.
ИЗ «ДНЕВНИКА РЕВОЛЮЦИОНЕРА 1830 ГОДА»
Мысли и взгляды
Август
После июля 1830 нам нужна республика по сути, монархия по названию.
* * *
Если рассматривать все события только с точки зрения политической, можно сказать, что июльская революция заставила нас сразу же перейти от конституционализма к республиканизму. Отныне английская система политического управления стала непригодной во Франции; вигам пришлось бы теперь заседать на крайней правой нашей палаты депутатов. Так же как и все остальное, оппозиция переменила здесь место. До 30 июля она была в Англии, сегодня она в Америке.
* * *
Общество лишь тогда хорошо управляемо и на деле и в законах, когда обе эти силы – разум и власть – совпадают. Если на вершине общества есть пока только один просвещенный человек, пусть он правит; у теократий есть и своя логика и своя красота. Как только просвещение становится уделом нескольких людей, пусть правят они; тогда закономерно аристократическое правление. Когда же невежество исчезнет, наконец, отовсюду и просвещенными станут все, тогда пусть все правят всем. Народ созрел для республики; пусть будет у него республика.
* * *
Все то, что мы видим сейчас, – это заря. В этой картине занимающегося утра есть всё, даже петух.
* * *
Судьба, которую древние считали слепой, ясно видит и здраво судит. События истории следуют одно за другим, сменяются и вытекают одно из другого с пугающей логикой. Рассматривая их как бы на расстоянии, мы можем постичь их во всей свойственной им суровости и мощи, и перед этими величественными силлогизмами судьбы разум человека начинает понимать, насколько ничтожна его мерка.
* * *
При таком порядке вещей, когда социальное неравенство находится в противоречии с неравенством естественным, не может быть ничего другого, кроме неестественности, искусственности и неискренности.
* * *
Идеальное равновесие общества вытекает из непосредственного совпадения этих двух неравенств.
* * *
Короли царствуют сегодня, народу принадлежит завтра.
* * *
Раздающие должности! Захватывающие должности! Выпрашивающие должности! Охраняющие должности! Тошно смотреть на всех этих людей, которые надевают трехцветную кокарду на свой печной горшок.
* * *
В болезнях, говорит Гиппократ, существует нечто неведомое, таинственное, божественное. Quid divinum. [72]72
Божественное нечто (лат.)
[Закрыть]То, что он говорит о болезнях, можно сказать о революциях.
* * *
Последний довод королей – пушечное ядро. Последний довод народов – булыжник, вывороченный из мостовой.
* * *
Я не принадлежу к вашим молодцам в красных колпаках, приверженцам гильотины.
* * *
Для многих бесстрастных умов, задним числом сочиняющих теорию террора, девяносто третий год был ампутацией – грубой, но необходимой. Робеспьер – это Дюпютрен в политике. То, что мы называем гильотиной, – не что иное, как нож хирурга.
Возможно, что это так. Но отныне нужно, чтобы пороки общества излечивались не с помощью хирургического ножа, а путем медленного и последовательного очищения крови, благоразумного растворения разлившейся желчи, путем здорового питания организма, путем развития сил и способностей, путем разумного режима. Будем обращаться впредь уже не к хирургу, а к врачевателю.
* * *
Многое поколеблено до основания, и многие все еще не могут прийти в себя после только что происшедшей внезапной встряски. Особенно растерялись люди искусства, они бросаются во все стороны вслед за своими рассыпавшимися идеями. Пусть успокоятся. Я твердо убежден, что, когда кончится это землетрясение, мы найдем наш храм поэзии не только не разрушенным, но даже еще более прочным после всех перенесенных им испытаний. В поэзии ведь тоже идет речь о свободе, в литературе тоже происходит революция. Она пойдет бок о бок со своей сестрой – политикой. Революции не уничтожают друг друга; они не волки.
* * *
Сентябрь
Болезнь, переживаемая нами в последние шесть недель, вызвана действиями правительства и большинства палаты. Это возврат революции.
* * *
…Напрасно полагают, что европейское равновесие не будет нарушено нашей революцией. Оно будет нарушено. Наша сила в том, что мы можем на каждого короля, который двинет против нас свою армию, напустить его народ. Революция будет биться за нас всюду, где мы этого захотим.
* * *
Одна лишь Англия вызывает опасения по тысяче причин.
Английское министерство ладит с нами, потому что мы внушили английскому народу восторг, с которым вынуждено считаться правительство. Однако Веллингтон знает наше слабое место; в подходящий момент он сможет нанести нам удар или со стороны Алжира, или со стороны Бельгии. Вот мы и должны были бы стараться все более и более близко сойтись с английским народом для того, чтобы сдерживать его правительство, а для этого надо было бы направить в Англию какого-нибудь популярного посла, Бенжамена Констана например, из коляски которого выпрягли бы лошадей и которого от Дувра до Лондона сопровождал бы кортеж из тысячи двухсот англичан. Таким образом, наш посол стал бы играть первую роль в Англии, и можно предвидеть, какое противодействие встретило бы в Лондоне, Манчестере, Бирмингаме объявление войны Франции! Пересадить французскую мысль на английскую почву было бы шагом величественным и предусмотрительным.
Союз Франции и Англии может дать громадные результаты для человечества в будущем. Франция и Англия – два столпа цивилизации.
* * *
Странно выглядят люди, которые ходят по улицам на следующий день после революции! Каждую минуту вы сталкиваетесь с человеком, являющимся воплощением порока и непопулярности и нацепившим трехцветную кокарду. Многие воображают, что кокарда прикрывает бесстыдство.
* * *
Мы являемся свидетелями того, как странно действует хлынувший в наши дни ливень должностей. Одних он омывает. Других покрывает грязью.
* * *
Поражают блестящие политические карьеры, возникшие буквально из ничего за одну ночь после революции. Политический деятель – словно гриб после дождя. Случай и интрига. Котерия и лотерея.
* * *
Карл X полагает, что революция, сбросившая его, – это заговор, взлелеянный, проведенный медленным подкопом, подогреваемый с давних пор. Ошибка! Это попросту взрыв народного возмущения.
* * *
Мои роялистско-католические убеждения 1820 года за десять лет постепенно, мало-помалу разрушились под влиянием возраста и опыта. Кое-что, правда, осталось, но это уже не более как поэтическая руина былых верований. Я оборачиваюсь и благоговейно смотрю на нее, но уже не подхожу к ней, чтобы молиться.
* * *
Порядок под властью тирании – это, говорит где-то Альфиери, жизнь без души.
* * *
Идея бога и идея короля – их две и должно быть две. Монархия типа Людовика XIV смешивает эти две идеи в ущерб порядку мирскому, во вред порядку духовному. Из такого монархизма получается некий политический мистицизм, роялистский фетишизм, какое-то обожествление королевской особы, для которой дворец служит храмом, чьи придворные – жрецы, а церемониал заменяет десять заповедей. Вот откуда проистекают все эти вымыслы, называемые божественным правом, наследственным правом, божией милостью и являющиеся извращением истинного божественного права – правосудия, истинного права на власть – просвещенности, подлинной милости божьей, которая есть разум. Эта религия льстецов-царедворцев приводит лишь к тому, что простая человеческая рубаха превращается в хоругвь.
* * *
Мы переживаем сейчас время панических страхов. Клуб, например, пугает, и это совершенно понятно; это слово, которое масса понимает как цифру 93. А для низших классов 93 – это голод, для средних классов – это максимум, для высших классов – это гильотина.
Но мы живем в 1830 году.
* * *
Республика, как ее понимают некоторые, есть война тех, у кого нет ни одного су, ни одной идеи, ни одной добродетели против любого, кто является обладателем хотя бы чего-либо из названного.
Республика, как понимаю ее я, та республика, которая еще не созрела, но которая через столетие завоюет Европу, есть общество, управляющее обществом; в защите оно – национальная гвардия; как суд – суд присяжных; как орган местной власти – это коммуна; как правительственный орган – коллегия избирателей. Четыре основы монархии – армия, магистратура, администрация, пэрство – для этой республики лишь четыре стесняющие ее нароста, которые атрофируются и скоро отомрут.
* * *
– Моя жизнь была полна шипов.
– Не поэтому ли вас так терзает совесть?
* * *
В хартии всегда есть две стороны: это решение народа и века, и это – листок бумаги. Весь секрет хорошего руководства прогрессивным развитием нации состоит в умении отличать решение общества от того, что просто является листком бумаги. Все принципы, освобожденные предшествовавшими революциями, образуют основу, самую сущность хартии; уважайте их. Таковы свобода вероисповеданий, свобода мысли, свобода печати, свобода собраний, свобода торговли, неприкосновенность личности, свобода пропаганды, театра, подмостков, равенство перед законом, возможность применения всех способностей на всех должностях – все эти священные принципы, которые, подобно электрическому скату, поражают королей, осмеливающихся дотронуться до них. Но о листке бумаги, о форме, редакции, букве закона, вопросах возраста, ценза, избирательного права, правах наследования, несменяемости, карательной системе – об этом беспокойтесь меньше всего и производите реформы по мере того, как время и общество движутся вперед. Буква закона не должна окаменевать, если дела прогрессивны. Если эта буква сопротивляется, ее надо сломать.
* * *
Порой хартию надо насиловать, тогда у нее будет потомство.
* * *
В делах, касающихся государственной власти: всякий раз, как что-либо возникает, не навязываясь насильно, оно существует по праву.
* * *
Когда-нибудь в Европе разразится всеобщая война, война царств против отечеств.
* * *
Г-н де Талейран сказал с изящной улыбкой Луи-Филиппу, присягая ему: «Гм! Государь, – это в тринадцатый раз».
* * *
Г-н де Талейран сказал год тому назад, в то время, когда много говорили о трилогиях в литературе: «Я тоже хочу создать свою трилогию: я создал Наполеона, я создал дом Бурбонов, я закончу домом Орлеанов».
* * *
Только бы пьеса, которую нам играет г-н Талейран, в самом деле ограничилась тремя актами!
* * *
Революции – великолепные импровизаторши. Иногда только несколько растрепанные.
* * *
Ужасен этот плуг революций! Головы катятся по обеим сторонам лемеха, вспахивающего борозду.
* * *
Не разрушайте нашу готическую архитектуру. Пощадите церковные витражи – они трехцветные.
* * *
Наполеон говорил: «Я не хочу петуха, его съест лисица». И он выбрал орла. Франция вернула петуха. И вот все лисицы возвращаются украдкой одна за другой, прячась один позади другого. П за Т, В за М. Eia, vigila, Galle! [73]73
Смотри в оба, галл! (лат.). Здесь игра слов: по-латыни gallos – и «петух» и «галл».
[Закрыть]
* * *
Есть люди, которые считают себя чрезвычайно передовыми, а находятся еще в 1688-м. Между тем мы уже давно миновали 1789-й.
* * *
Новое поколение свершило революцию 1830 года, старое намеревается оплодотворить ее. Безумие, бессилие! Революции – двадцать пять лет, парламенту – шестьдесят, – что может родиться от такого сожительства?
* * *
Старцы, не запрещайте доступ к себе в Законодательное собрание; откройте лучше дверь и пропустите молодежь. Подумайте о том, что, закрывая ей вход в палату, вы оставляете ее на площади.
* * *
У вас есть прекрасная трибуна из мрамора с барельефами г-на Лемо, и вы хотите использовать ее лишь для себя; чудесно. В один прекрасный день новое поколение перевернет бочку вверх дном, и эта новая трибуна мгновенно окажется связанной с улицей, которая раздавила восьмисотлетнюю монархию. Подумайте об этом.
Заметьте, между прочим, что при всей почтенности вашего возраста все, что вы делаете с августа 1830 года, вы делаете поспешно, легкомысленно и безрассудно. Возможно, что молодежь не дала бы так разбушеваться пожару. В прежней монархии было много полезного, что вы поторопились сжечь, а оно могло бы служить хотя бы фашиной, чтобы завалить глубокий ров, отделяющий нас от будущего. Мы, молодые илоты в политике, неоднократно порицали вас из нашего угла, где вы оставили нас коснеть в бездействии, а ведь мы – те, кто мечтал о всеобщем и полном переустройстве. Но и разрушать и строить заново следовало не сразу, нужно было делать это терпеливо и внимательно, щадя интересы, которые прячутся под старыми социальными зданиями и так часто пускают молодые зеленые побеги. В час, когда все рушится, нужно создать временный приют для всех интересов.
Странное дело! Вы так стары, а зрелости у вас нет.
* * *
Вот слова Мирабо, над которыми сейчас пора подумать:
«Мы не дикари, прибывшие голыми с берегов Ориноко для того, чтобы создать общество. Мы старая нация и, вероятно, слишком старая для нашей эпохи. У нас – правительство, существовавшее раньше, король, существовавший раньше, предрассудки, существовавшие раньше; необходимо насколько возможно обратить все это на пользу революции и избежать внезапности перехода».
* * *
В современном государственном устройстве Европы каждое государство имеет раба, каждое королевство волочит цепи каторжника. Турция имеет Грецию, Россия – Польшу, Швеция – Норвегию, Пруссия – великое герцогство Познань, Австрия – Ломбардию, Сардиния – Пьемонт, Англия – Ирландию, Франция – Корсику, Голландия – Бельгию. Таким образом, рядом с каждым народом-властелином есть народ-раб, рядом с каждой нацией, находящейся в естественном состоянии, – нации вне естественного состояния. Здание построено плохо: наполовину – мрамор, наполовину – штукатурка.
* * *
Октябрь
Дух божий, подобно солнцу, дает сразу весь свой свет. Ум человека напоминает бледную луну, у которой есть свои видоизменения, прибывание и убывание, своя ясность и свои пятна, свое полнолуние и исчезновение, которая заимствует весь свет от солнечных лучей и тем не менее порой осмеливается пересекать их.
* * *
При всем богатстве идей, широком кругозоре, безукоризненной честности сен-симонисты все же ошибаются. Нельзя основывать религию на одной только морали. Нужна вера, нужен культ. Для того, чтобы внедрить культ и веру, нужны таинства. Для того, чтобы заставить поверить в таинства, нужны чудеса. Творите же чудеса. Будьте пророками, будьте богами сначала, если сможете; затем жрецами, если захотите.
* * *
Церковь утверждает, разум отрицает. Между дасвященника и нетчеловека только бог мог бы вставить свое слово.
* * *
Все, что делается сейчас в области государственного устройства, – не что иное, как плавучий мост. Он служит для того, чтобы перейти с одного берега на другой. Но он не имеет упора в бегущей под ним реке идей, которая недавно смыла старый каменный мост Бурбонов.
* * *
Умы, подобные Наполеону, являются точкой пересечения всех человеческих способностей. Нужно много веков, чтобы повторился подобный же случай.
* * *
Прежде чем иметь республику, нужно добиться, если это возможно, появления общественных интересов.
* * *
Я по-прежнему восхищаюсь Ларошжакленом, Лекюром, Кателино, даже Шаретом; но я их больше не люблю. Я все еще восхищаюсь Мирабо и Наполеоном; но я уже не испытываю к ним ненависти.
* * *
Чувство благоговения, которое внушает мне Вандея, теперь для меня только восхищение доблестью. Я вандеец уже не сердцем, но только душою.
