Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 55 страниц)

КНИГА ПЯТАЯ
Умы и массы

I

За последние восемьдесят лет были совершены памятные деяния. Землю покрывают обломки грандиозных развалин.

Но то, что сделано, мало по сравнению с тем, что остается сделать.

Разрушать – это работа; строить – это творчество. Прогресс разрушает левой рукой, строит он – правой.

Левая рука прогресса называется силой, правая называется духом.

В наши дни уже произведено много полезных разрушений; вся старая цивилизация, мешавшая жить, снесена усилиями наших отцов. И прекрасно, – с ней покончено, она сброшена, она повержена. А теперь очередь за вами, умы! За дело, за работу, трудитесь, выполняйте свой долг! Надо созидать.

Здесь возникают три вопроса:

Что созидать?

Где созидать?

Как созидать?

Мы отвечаем:

Созидать народ.

Созидать его в прогрессе.

Созидать его с помощью просвещения.

II

Работать для народа – вот самая неотложная задача.

Человеческая душа – и об этом важно сказать в наше время – нуждается в идеальном еще больше, чем в реальном.

Без реального нельзя существовать, без идеального нельзя жить. В чем же разница? Животное существует, человек живет.

Жить – значит понимать. Жить – значит с усмешкой терпеть настоящее и смотреть в будущее поверх стены, отделяющей его от нас. Жить – значит носить в себе весы и взвешивать на них добро и зло. Жить – значит крепко держать в своем сердце справедливость, истину, разум, преданность, честность, откровенность, здравый смысл, право и долг. Жить – значит знать, чего ты стоишь, на что ты способен и что должен сделать. Жизнь – это совесть. Катон не вставал перед Птоломеем. Катон жил.

Литература исходит из цивилизации, поэзия исходит из идеального. Вот почему литература – потребность общества. Вот почему поэзия – жажда души.

Вот почему поэты – первые воспитатели народа.

Вот почему во Франции нужно переводить Шекспира.

Вот почему в Англии нужно переводить Мольера.

Вот почему нужно их комментировать.

Вот почему нужен широкий круг читателей литературных произведений.

Вот почему нужно переводить, комментировать, публиковать, издавать, переиздавать, литографировать, размножать, распределять, разглашать, разъяснять, декламировать, распространять, продавать всем, продавать по дешевой цене, продавать по своей цене, раздавать даром всех поэтов, всех философов, всех мыслителей, всех тех, кто создает душевное величие.

Поэзия порождает героизм. У г-на Руайе-Коллара, этого оригинального и иронического приверженца рутины, был в сущности проницательный и благородный ум. Один из наших знакомых слышал, как он однажды сказал: «Спартак – это поэт».

Грозный и утешающий Иезекииль, этот трагический провозвестник прогресса, произносил иногда странные речи, полные глубокого смысла: «Я слышу голос: «Возьми горсть раскаленных углей и разбросай их над городом». И в другом месте: «И дух вошел в них, и они шли повсюду, куда он их вел». И дальше: «Ко мне была ниспослана рука. Она держала свиток, и свиток этот был книгой. Голос сказал мне: «Съешь этот свиток». Я отверз уста и съел эту книгу. И была она сладкой как мед». Съесть книгу – это целая формула совершенствования, выраженная в странном и поразительном образе; наверху – это наука, внизу – обучение.

Мы только что сказали: литература исходит из цивилизации. Вы сомневаетесь в этом? Откройте первый попавшийся статистический отчет.

Вот как раз один из них у нас здесь под рукой. Тулонская каторга, 1862 год. Три тысячи десять осужденных. Из этих трех тысяч десяти каторжников сорок умеют немного больше, чем читать и писать, двести восемьдесят семь умеют читать и писать, девятьсот четыре плохо читают и плохо пишут, тысяча семьсот семьдесят девять не умеют ни читать, ни писать. В этой толпе отверженных представлены все профессии физического труда, и по мере перехода к профессиям, требующим больше культуры, цифры все уменьшаются; в конце концов мы получаем следующий результат: золотых дел мастеров и ювелиров на каторге четыре, духовных лиц – три, нотариусов – два, актеров – один, музыкантов – один, литераторов – ни одного.

Превратить толпу в народ – труд огромный. Этому-то труду и посвятили себя за последние сорок лет люди, которых называют социалистами. Как бы мало ни значил автор настоящей книги, он – один из старейших среди них; «Последний день приговоренного» написан в 1828 году, а «Клод Ге» – в 1834 году. Если автор претендует на место среди этих философов, то только потому, что это место – среди тех, кого преследуют. Вот уже пятнадцать или шестнадцать лет, как начала свирепствовать какая-то слепая, но очень распространенная ненависть к социализму; она свирепствует и теперь, все усиливаясь, среди влиятельных классов общества. (Неужели до сих пор еще существуют классы?) Не будем забывать, что цель социализма – социализма подлинного – поднять народные массы до достоинства граждан, а следовательно, первая его задача – их моральное и интеллектуальное развитие. Самый страшный голод – невежество, поэтому социализм прежде всего стремится просвещать. И все же на социализм клевещут, а на социалистов возводят обвинения. В глазах многих злобных трусов, которым в наше время предоставлено слово, эти реформаторы – враги общества. Что бы ни случилось – они виноваты во всем. «О римляне, – говорил Тертулиан, – мы люди справедливые, доброжелательные, вдумчивые, образованные, честные. Мы собираемся вместе для молитвы, и мы любим вас, потому что вы братья наши. Мы кротки и смирны, как маленькие дети, и мы хотим согласия между людьми. И все-таки, о римляне! Если разливается Тибр или не разливается Нил, вы кричите: «Христиан на съедение львам!»

III

Демократическая идея, новый мост цивилизации, в настоящий момент претерпевает опасное испытание на перегрузку. Такой тяжести, какую на нее нагромождают, конечно, не выдержала бы никакая другая идея. Доказательством прочности демократии служит то, что она нерушима, несмотря на все нелепые обвинения, которые на нее возводят. Она выдерживает все, что только людям заблагорассудится взвалить на нее. Сейчас пытаются заставить ее вынести бремя деспотизма.

Народу свобода ни к чему – таков был лозунг одной невинной и одураченной школы, вождь которой умер несколько лет тому назад. Этот бедный и честный мечтатель искренне верил, что прогресс совместим с потерей свободы. Мы слышали, как он произнес, вероятно невольно, следующий афоризм: «Свобода хороша для богатых». Недостаток подобных доктрин в том, что они не мешают возникновению империй.

Нет, нет, нет, ничего без свободы!

Рабство – это душа, лишенная зрения. Можно ли представить себе человека, ослепшего по доброй воле? Это ужасно, но это бывает. Есть рабы, принимающие свое состояние. Что может быть отвратительнее улыбки того, кто закован в цепи? Тот, кто не свободен, – не человек; кто не свободен – не видит, не знает, не различает, не растет, не понимает, не хочет, не верит, не любит, у него нет жены, нет детей, у него есть только самка и детеныши, он не существует. Ab luce principium. [152]152
  Начнем со света (лат.).


[Закрыть]Свобода – это зеница ока. Свобода – это зрительный орган прогресса.

Стремиться строить цивилизацию без свободы на том основании, что у свободы есть свои неудобства и даже опасности, – все равно что заниматься земледелием без солнца, ведь это светило тоже можно критиковать. Однажды, в невыносимо жаркий летний день 1829 года, один критик, М. П., ныне забытый, – и совершенно напрасно, так как он был не лишен таланта, – очинил свое перо и, изнемогая от жары, сказал: «Сейчас я раскритикую солнце».

Некоторые социальные теории, совсем не похожие на то, что мы понимаем под социализмом, и на то, что мы хотели бы в нем видеть, пошли по ложному пути. Отбросим все то, что напоминает монастырь, казарму, одиночное заключение, строевую службу. Парагвай без иезуитов все-таки остается Парагваем. Не ждите ничего хорошего от зла, преподнесенного в новой форме. Возвращаться к старому рабству – нелепо. Пусть народы Европы остерегаются заново отстроенного деспотизма, для которого они сами в какой-то мере доставляли материал. Эта махина, скрепленная цементом специальной философии, может продержаться долго. Мы только что говорили о теоретиках (среди них есть, впрочем, прямодушные и искренние), которые из страха перед распылением активности и энергии и перед тем, что они называют «анархией», дошли до какого-то почти китайского принятия абсолютной социальной концентрации. Свою покорность они превращают в доктрину. Было бы человеку что есть и пить, этого им довольно. Для них решение вопроса – в животном счастье. Но ведь такое счастье можно было бы назвать и другим словом.

В своих мечтах мы желаем народам чего-то совсем иного, нежели блаженства, состоящего исключительно из одного послушания. Такое блаженство уже воплощено для турецкого феллаха в палке, для русского мужика в кнуте, для английского солдата в девятихвостой плети. Эти социалисты, подвизающиеся около социализма, ведут свое происхождение от Жозефа де Местра и от Ансильона, – вероятно сами того не подозревая, потому что в своей простоте эти теоретики, не идущие дальше свершившегося факта, воображают, что стремятся к демократии, и с решительным видом рассуждают о «принципах Восемьдесят девятого года». Пусть эти философы, невольно защищающие «приемлемый» деспотизм, подумают вот о чем: настраивать массы против свободы, вкладывать в умы стремление к наживе и веру в предопределение, насыщать данную ситуацию чрезмерным материализмом и подвергать себя опасности того строя, который возникнет в результате этой деятельности, – значит понимать прогресс так же, как понимал его тот добряк, который ликовал при появлении новой виселицы, восклицая: «Вот хорошо! До сих пор у нас была только старая деревянная перекладина, теперь все идет вперед, и вот у нас хорошая каменная виселица, которая послужит еще и детям нашим и внукам!»

IV

Быть набитым желудком, удовлетворенной утробой, счастливым брюхом – это, без сомнения, уже кое-что, – это животное. Но ведь можно стремиться и к чему-то большему.

Конечно, приличное жалованье – это хорошо. Всем нравится иметь твердую почву под ногами – высокую заработную плату. Благоразумные люди любят ни в чем не испытывать нужды. Умный человек должен обеспечить себе положение в обществе. Кресло с окладом в десять тысяч сестерций – приятное и удобное место; большое содержание всегда обеспечит вам свежий цвет лица и крепкое здоровье; на таких тепленьких синекурах можно дожить до старости; отрадно вращаться в высших финансовых сферах, где можно получить столько прибыли; тому, кто принят при дворе, легко устроить свою семью и составить состояние; что до меня, то всему этому благополучию я предпочитаю старый, дырявый корабль, на который с улыбкой садится епископ Quod vult deus. [153]153
  Что бог даст (лат.).


[Закрыть]

Кроме насыщения существует еще что-то. У человека иная цель, чем у животного.

Необходимо поднять нравственный уровень. В жизни народов, как и в жизни отдельных людей, бывают минуты падения; конечно, эти минуты проходят, но не нужно, чтобы от них оставался след. В наше время человек стремится стать брюхом; нужно снова сделать человека сердцем, нужно снова сделать его мозгом. Мозг – вот владыка, чью власть нужно восстановить. Социальный вопрос сегодня, как никогда, требует поворота в сторону человеческого достоинства.

Показать человеку цель человечества, позаботиться сначала о совершенствовании его ума, а потом уж о животной стороне его жизни, пренебрегать телом, пока не перестанут презирать мысль, и показать пример этому на себе самом – таков на сегодняшний день настоятельный, неотложный долг писателей.

Именно так во все времена поступали гении.

Необходимо пронизать цивилизацию просвещением. Вы спрашиваете – для чего нужны поэты? Как раз для этого.

V

До настоящего времени существовала литература для образованных. Во Франции, как мы говорили, литература особенно стремилась стать замкнутой кастой. Быть поэтом – означало почти то же самое, что быть мандарином. Не все слова имели право на существование в языке. Словарь соглашался или не соглашался включить какое-либо слово в свой состав. У словаря была своя воля. Представьте себе ботанику, заявляющую какому-нибудь растению, что оно не существует, или же природу, робко предлагающую энтомологии насекомое, которое та отказывается принять, как не соответствующее правилам. Представьте себе астрономию, придирающуюся к звездам. Мы помним, как один, ныне уже покойный, академик однажды заявил в Академии, что во Франции говорили по-французски только в семнадцатом веке, да и то лишь в продолжение двенадцати лет, уж не помню, каких именно. Пора оставить такой образ мыслей. Этого требует демократия. При нынешней широте взглядов необходимо иное. Покинем же коллегию, конклав, келью, откажемся от мелких вкусов, от мелкого искусства, от избранного общества. Поэзия – это не узкий кружок. В наши дни часто пытаются гальванизировать то, что уже умерло. Будем бороться против этой тенденции. Будем утверждать те истины, которые необходимы в первую очередь. Произведения, рекомендуемые в руководствах для сдачи экзаменов на степень бакалавра, мадригалы в стихах и прозе, трагедии, разыгрывающиеся вокруг какого-нибудь царя, вдохновение в парадном мундире, большие парики, законодательствующие в поэзии, «Поэтические искусства», которые забывают о Лафонтене и сомневаются в Мольере, всяческие Плана, выхолащивающие Корнелей, жеманный язык, мысль, запертая в четырех стенах, ограниченная Квинтилианом, Лонгином, Буало и Лагарпом, – все это, как оно ни наполняет и ни насыщает официальное преподавание в учебных заведениях, все это уже прошлое. Литература той эпохи, так называемого великого века – и это в самом деле был прекрасный век, – в сущности не что иное, как литературный монолог. Понимаете ли вы такую странную вещь: литература, которая обращается не ко всем? Кажется, что на фронтоне подобного искусства написано: «Входа нет». Ну, а мы представляем себе поэзию только с широко распахнутыми дверями. Настал час провозгласить: «Все для всех». Цивилизация, девица ныне уже достигшая совершеннолетия, нуждается в народной литературе.

Тысяча восемьсот тридцатый год открыл прения, внешне по вопросам литературы, по существу же по вопросам социальным и общечеловеческим. Настало время прийти к каким-то выводам. Вот наш вывод: необходима литература, цель которой – народ.

Тридцать один год тому назад, в предисловии к «Лукреции Борджа», автор этих страниц написал слова, впоследствии часто повторявшиеся: «поэт отвечает за души». Он прибавил бы здесь, если бы только стоило упоминать об этом, что, несмотря на возможные его заблуждения, эти слова, вышедшие из глубины совести, всегда были основным правилом его жизни.

VI

У Макиавелли странный взгляд на народ. Перейти предел, переполнить чашу через край, допустить, чтобы злодеяния монарха дошли до последней степени гнусности, усиливая гнет, заставить угнетенного возмутиться, превратить обожание в ненависть, довести массы до крайности – вот в чем, кажется, заключалась его политика. Его «да» обозначает «нет». Он набивает деспота деспотизмом до тех пор, пока тот не лопнет. В его руках тиран становится отвратительным снарядом, который должен разорваться. Макиавелли участвует в заговоре. За кого? Против кого? Отгадайте. Его восхваление царей способно создать цареубийц. Он возлагает на голову своего монарха корону из преступлений, тиару из пороков, окружает его ореолом гнусностей и предлагает вам боготворить это чудовище с таким видом, словно он ожидает мстителя. Он прославляет зло, бросая во тьму косые взгляды. Во тьме таится Гармодий. Макиавелли, этого режиссера совершаемых монархами убийств, этого слугу Медичи и Борджа, в молодости пытали за то, что он восхищался Брутом и Кассием. Быть может, он вместе со всеми Содерини участвовал в заговоре, имеющем целью освобождение Флоренции. Помнит ли он об этом? Быть может, он продолжает свою деятельность? Каждый его совет, словно молния, сопровождается тревожным продолжением – мрачным грохотом в небесах. Что хотел он сказать? На кого он разгневан? Послужит ли его совет на пользу или во вред тому, кому он дает его? Однажды во Флоренции, в саду Козимо Руччелаи, в присутствии герцога Мантуанского и Джованни Медичи, впоследствии командовавшего Черными Бандами кондотьеров Тосканы, Варки, враг Макиавелли, слышал, как он сказал этим двум монархам: «Не давайте народу читать никаких книг, даже моей». Любопытно сопоставить эти слова с советом, данным Вольтером герцогу де Шуазель; это был совет министру и в то же время вкрадчивый намек, предназначенный для ушей короля: «Пусть эти бездельники читают наши глупости. Чтенье безопасно, монсеньер. Чего может бояться такой великий король, как король Франции? Народ – сволочь, а книги – чепуха». Не давайте читать ничего, пусть читают всё – эти два противоположных совета ближе друг к другу, чем кажется. Вольтер, спрятав когти, выгибал спину у ног короля. Вольтер и Макиавелли – это два опасных скрытых революционера, ни в чем не похожих друг на друга и все-таки одинаковых в своей, замаскированной лестью, глубокой ненависти к господину. Один коварен, другой зловещ. У монархов шестнадцатого века был в качестве теоретика подлостей и загадочного придворного Макиавелли, этот славослов с темными замыслами. Выслушивать лесть этого сфинкса – ужасно! Уж лучше, как Людовик XV, выслушивать ее от кошки.

Отсюда вывод: давайте народу читать Макиавелли и давайте ему читать Вольтера.

Макиавелли внушит ему ужас перед коронованным преступлением, а Вольтер – презрение к нему.

Но прежде всего сердца должны обращаться к великим и чистым поэтам, будут ли они нежны, как Вергилий, или язвительны, как Ювенал.

VII

Прогресс человечества через развитие умов – спасение только в этом. Обучайте! Учитесь! Все революции будущего заключаются, примиренные, в этих словах: обязательное и бесплатное образование.

Это широкое интеллектуальное обучение должно увенчиваться толкованием лучших произведений. На вершине – гении.

Нужно, чтобы повсюду, где есть скопление людей, существовало определенное место, где бы публично объясняли великих мыслителей.

Сказать: великий мыслитель – значит сказать: мыслитель благотворный.

Самое почетное место в системе обучения принадлежит поэтам, ибо в их произведениях всегда присутствует прекрасное.

Никто не может предвидеть, как много света даст общение народа с гениями. Это слияние народного сердца с сердцем поэта будет вольтовым столбом цивилизации.

Поймет ли народ этот великолепный урок? Несомненно. Для народа нет ничего слишком высокого. У него великая душа. Были ли вы когда-нибудь в праздничный день на бесплатном представлении? Что вы скажете о присутствующих там зрителях? Приходилось ли вам видеть более непосредственную и умную аудиторию? Видели ли вы, даже в лесу, более глубокий трепет? Версальский двор и в свое восхищение привносит нечто от солдатской муштры; народ же бросается в прекрасное очертя голову. В театре он собирается толпой, теснится, объединяется, сливается воедино, принимает форму, которую ему придадут, – из этого живого теста поэт сейчас начнет лепить. Вот-вот здесь отпечатается могучий палец Мольера, ноготь Корнеля избороздит эту бесформенную глыбу. Откуда они пришли? Откуда вышли? Из Ла Куртиль, из Ле Поршерона, из Ла Кюнет; они босы, у них голые руки, и они в лохмотьях. Тише! Перед вами человеческая глыба.

Зал переполнен, великое множество смотрит, слушает, любит, внутренний огонь всех этих взволнованных душ вырывается наружу, все глаза горят; это – огромный тысячеголовый зверь, mob [154]154
  толпа (англ.)


[Закрыть]Берка, plebs [155]155
  чернь (лат.)


[Закрыть]Тита Ливия, fex urbis [156]156
  городские отбросы (лат.)


[Закрыть]Цицерона, он радуется прекрасному, он улыбается ему с нежностью женщины, у него тонкое литературное чутье, ничто не может сравниться с деликатностью этого чудовища. Толпа дрожит, краснеет, трепещет, ее стыдливость неслыханна; толпа – это девственница. И, однако, никакого ханжества; этот зверь – не животное. Ему доступны все чувства, весь их диапазон, от страсти до иронии, от сарказма до рыдания. Его жалость более чем жалость, это сострадание. В ней ощущаешь бога. Внезапно проносится дыхание божественного, и неведомое электричество бездны вдруг пробегает по этой куче сердец и нервов, восторг преображает всех, и теперь, если бы враг оказался у ворот, если бы над родиной нависла опасность, достаточно бросить этой толпе призыв – и она способна на Фермопилы. Кто произвел это волшебное превращение? Поэзия.

Массы, и именно в этом их красота, способны глубоко проникаться чувством идеального. Приближение высокого искусства вызывает у них трепет наслаждения. Ни одна деталь не ускользает от них. Толпа – это живая водная поверхность, всегда способная всколыхнуться. Массы подобны мимозе. При соприкосновении с прекрасным гладь толпы волнуется в экстазе, и это признак того, что затронуто самое дно. Листья дрожат, проносится таинственное дуновение, толпа содрогается от священных толчков, исходящих из ее глубин.

И даже тогда, когда человек из народа слушает великие произведения один, а не вместе с толпой, он тоже прекрасно воспринимает их. Он полон честной наивности, здорового любопытства. Невежество подобно аппетиту. Этот человек близок к природе и потому способен на святое волнение, внушаемое истиной. У него есть тайное свойство – понимать поэзию, – о котором он сам не подозревает. Народ достоин того, чтобы его учили всему. Чем божественнее светильник, тем больше подходит он для этой простой души. Мы хотели бы, чтобы в деревнях были кафедры, с которых крестьянам объясняли бы Гомера.

VIII

Слишком много грубой материи – это болезнь нашей эпохи. Отсюда известное отяжеление.

Нужно вернуть в человеческую душу идеальное. Где взять идеальное? Там, где оно есть. Поэты, философы, мыслители – вот урны, в которых оно хранится. Идеальное есть в Эсхиле, в Исайе, в Ювенале, в Алигьери, в Шекспире. Бросьте творения Эсхила, Исайи, Ювенала, Данте, бросьте творения Шекспира в глубокую душу человечества.

Влейте Иова, Соломона, Пиндара, Иезекииля, Софокла, Еврипида, Геродота, Феокрита, Плавта, Лукреция, Вергилия, Теренция, Горация, Катулла, Тацита, святого Павла, святого Августина, Тертулиана, Петрарку, Паскаля, Мильтона, Декарта, Корнеля, Лафонтена, Монтескье, Дидро, Руссо, Бомарше, Седена, Андре Шенье, Канта, Байрона, Шиллера, влейте все эти души в человека.

Влейте все души от Эзопа до Мольера, все умы от Платона до Ньютона, все энциклопедии от Аристотеля до Вольтера.

Так, излечив временную болезнь, вы навсегда укрепите здоровье человеческого духа.

Вы излечите буржуазию и положите начало народу.

Мы только что говорили: после разрушения, освободившего мир, вы совершите созидание, которое заставит его расцвести.

Какая цель! Создавать народ!

Сочетать философию с наукой, постепенно насыщать факты всем возможным количеством абсолютного, последовательно реализовать утопию всеми способами: посредством политической экономии, философии, физики, химии, динамики, логики, искусства; мало-помалу заменить антагонизм согласием и союз единением; добиться того, чтобы на месте религии был бог, на месте священника – отец, на месте молитвы – добродетель, чтобы вместо одного поля была вся земля, вместо многих языков – слово, вместо закона – право; чтобы движущей силой был долг, гигиеной – труд, экономией – мир, основой – жизнь, целью – прогресс, верховной властью – свобода; чтобы слово «народ» означало «человек», – вот необходимые упрощения.

И на вершине всего – идеальное.

Идеальное – это то нерушимое, что присутствует в движущемся прогрессе.

Кому же принадлежат гении, если не тебе, народ? Они твои! Они твои сыновья и твои отцы; ты их порождаешь, а они учат тебя. Они пронизывают твой хаос лучами своего света. Детьми они пили твой сок. Они трепетали в едином чреве – человечестве. Каждая из пройденных тобою ступеней, о народ, это перевоплощение. Только в тебе нужно искать глубокую связь с жизнью. Ты – великое лоно. Гении рождаются тобой, таинственная толпа.

Так пусть же они к тебе вернутся.

Народ! Создатель, бог отдает их тебе.