Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 55 страниц)
ФАНТАЗИЯ
Апрель 1820
Литературный год начинается прескверно. Ни одной значительной книги, ни одного пламенного слова; ничего поучительного, ничего волнующего сердце. А между тем пора бы уже, кажется, чтобы из толпы вышел человек и сказал: «Вот я!» Пора бы уже появиться книге или учению, Гомеру или Аристотелю. Бездельники могли бы тогда хоть поспорить – это пробудило бы их от спячки.
Но что можно сказать о литературе 1820 года, еще более плоской и незначительной, чем была литература 1810 года, – ей это еще более непростительно, ибо уже нет Наполеона, который завладевал всеми талантами и делал из них генералов. Кто знает, быть может в лице Нея, Мюрата и Даву мы потеряли великих поэтов? Хотелось бы, чтобы в наши дни писали так же, как они сражались.
Какое жалкое наше время! Много стихов – и никакой поэзии; много водевилей – и никакого театра. Один Тальма, вот и все.
Я предпочел бы Мольера.
Нам обещан «Монастырь», новый роман Вальтера Скотта. Тем лучше, только пусть он появляется поскорей, а то наши литературные ремесленники будто одержимы какой-то манией строчить дурные романы. У меня лежит целая груда этих книг, но я даже не собираюсь их открывать, ибо в них вряд ли найдется даже то, чего требовала от кости собака, о которой повествует Рабле, – «Rien qu'ung peu de mouelle». [14]14
Хотя бы немножечко мозга (старофранц.).
[Закрыть]Литературный год – сер, политический год – мрачен. Заколот кинжалом герцог Беррийский, повсюду революции.
Убийство герцога Беррийского в опере – это трагедия. А вот и пародия: последние дни разгорелся крупный спор по поводу г-на Деказа. Г-н Донадье выступает против г-на Деказа, г-н Аргу против г-на Донадье, г-н Клозель де Куссерг против г-на Аргу.
Может быть, г-н Деказ выступит, наконец, сам? Все эти споры напоминают мне старую сказку, в которой отважные рыцари вызывали на бой злых великанов, укрывшихся в своей крепости. А при звуке рога всегда появлялся карлик.
Мы видели уже несколько карликов; теперь мы ждем великана.
Главным политическим событием 1820 года было убийство герцога Беррийского; главным событием литературной жизни – водевиль, не помню уже какой. Когда же наше время обретет, наконец, литературу, стоящую на уровне его общественного движения, когда же будут у нас поэты столь же значительные, как и события?
О ПОЭТЕ, ПОЯВИВШЕМСЯ В 1820 ГОДУ
Май 1820
I
Вы над ним посмеетесь, люди света, вы пожмете плечами, люди пера, мои современники, ибо скажу вам потихоньку, среди вас, вероятно, нет никого, кто бы понимал, что такое поэт. Разве его встретишь в ваших дворцах? Разве его увидишь в ваших кабинетах? И уж если зашла речь о душе поэта, так ведь тут первейшее условие, по выражению одного красноречивого оратора, – никогда не размышлять ни о цене лжи, ни о плате за подлость. Поэты моего времени, есть ли среди вас такой человек? У кого в ваших рядах уста способны говорить о великом– «os magna sonatorum», у кого из вас железный голос– «ferrea vox»? Где тот, кто не склонит голову ни перед прихотями тирана, ни перед гневом партии? А вы все подобны струнам лиры, звук которой меняется с переменой погоды.
II
Будем же откровенны. Среди вас найдешь еще, пожалуй, вчерашних рабов, готовых взывать к вольности, после того как они обожествляли деспотизм; перебежчиков, которые рады льстить власти, хотя только что воспевали анархию; сумасбродов, недавно целовавших кандалы беззакония, а сегодня, как змея в басне, обламывающих себе зубы об удила закона; но среди вас не найдешь поэта. Ибо, да будет вам известно, те, кто не торгует своим призванием, требуют от поэта честного ума, чистого сердца, души благородной и возвышенной. Говорю вам это не от своего имени, – ведь сам я ничто, – но от имени всех тех, кто рассуждает и кто думает, что слова (уж так и быть, возьму пример из античности): «Dulce et decorum est pro patria mori» [15]15
Сладостно и почетно умереть за родину (лат).
[Закрыть]плохо звучат в устах труса. Признаюсь, я все искал вокруг себя поэта – и не нашел его; тогда в моем воображении возник идеальный образ, который я хотел бы нарисовать, – как слепой Мильтон, я подчас пытаюсь воспевать солнце, которого не вижу.
III
Не так давно я открыл только что появившуюся книгу; она вышла без имени автора, под простым заглавием – «Поэтические раздумья». То были стихи.
В них что-то напомнило мне Андре Шенье. Перелистывая их, я невольно проводил параллель между автором этой книги и несчастным поэтом, написавшим «Молодую узницу». У обоих то же своеобразие, та же свежесть мыслей, то же богатство новых и живых образов; только картины одного суровы и даже таинственны, нрав другого веселей, у него больше изящества и гораздо меньше вкуса и порядка. Обоих вдохновляет чувство любви. Но у Шенье это чувство всегда земное; у автора, с которым я его сравниваю, земная страсть почти всегда очищена небесной любовью. Первый научился придавать своей музе простые и строгие черты античной музы; другой, часто пользующийся стилем отцов церкви и библейских пророков, не боится порой следовать мечтательной музе Оссиана и вдохновенным богиням Клопштока и Шиллера. Словом, если я правильно определяю их различия, – впрочем, довольно незначительные, – первый из них – романтик среди классиков, другой – классик между романтиками.
IV
Так вот они, наконец, стихи поэта, поэтические творения, в которых есть истинная поэзия!
Я прочел целиком эту удивительную книгу; я снова перечитал ее, и, несмотря на выражения небрежные, неясные, на неологизмы и повторения, замеченные мною кой-где, мне хочется сказать ее автору: смелее, юноша! Ты из тех, кого Платон намеревался осыпать милостями, а затем изгнать из своей республики. Приготовься к тому, что ты будешь изгнан из этой страны анархии и невежества и что тебе, изгнаннику, будет отказано в триумфе, которым Платон все-таки жаловал поэтов, – не ждут тебя ни пальмовые ветви, ни фанфары, ни венки.
ПРЕДИСЛОВИЯ
К РАЗЛИЧНЫМ ИЗДАНИЯМ СБОРНИКА
«ОДЫ И БАЛЛАДЫ»
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1822 ГОДА
Публикуя эту книгу, автор ставил перед собой две задачи: задачу литературную и задачу политическую; но вторая, по его мнению, непосредственно вытекает из первой, ибо история людей только тогда раскрывается в своей поэтичности, когда о ней судят с высоты монархических идей и религиозных верований.
В том, как расположены эти оды, можно уловить некие границы, хотя они и неясно обозначены. Автору казалось, что волнения души не менее плодотворны для поэзии, чем революции в империи.
Впрочем, область поэзии безгранична. За реальным миром существует мир идеальный, и он предстает во всем своем блеске взорам тех, кого суровые размышления приучили видеть в явлениях жизни нечто большее, чем сами эти явления. Украсившие наш век превосходные произведения всех жанров, и в стихах и в прозе, открыли миру истину, о которой раньше едва ли догадывались: поэзия заключается не в форме идей, а в самих идеях. Поэзия – это внутренняя сущность всего.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1823 ГОДА
Быть может, автору дозволено будет ныне прибавить к этим немногим строкам еще несколько соображений относительно той задачи, которую он ставил себе, создавая эти оды.
Убежденный, что у всякого писателя, в какой бы области ни упражнял он свой ум, должна быть одна главная цель – приносить пользу, и питая надежду, что ради похвального намерения ему простят дерзость его литературных опытов, автор попытался в этой книге облечь в торжественные стихи те из важнейших явлений нашей эпохи, которые могут послужить уроком для общества будущего. Чтобы освятить поэзией жизненные события, он выбрал форму оды, ибо в этой форме плоды вдохновения первых поэтов представали некогда первым народам.
Но французская ода, которую упрекают обычно в холодности и монотонности, казалась мало пригодной для изображения всего того трогательного и ужасного, мрачного и ослепительного, чудовищного и чудесного, что было в нашей истории за последние тридцать лет. Размышляя над этим препятствием, автор настоящего сборника обнаружил, что холодность присуща вовсе не самой оде, а лишь той форме, которую придавали ей доныне лирические поэты. Ему представлялось, что причина монотонности – в чрезмерном количестве обращений, восклицаний, олицетворений и других риторических фигур, столь щедро применявшихся в оде; предназначенные для выражения пылких чувств, приемы эти замораживают, когда их слишком много, и рассеивают внимание, вместо того чтобы волновать. И тогда он подумал, что если бы в оде заключено было не просто движение слов, а скорей движение мысли; если бы, кроме того, композиция се держалась на основной идее, тесно связанной с сюжетом, а развитие идеи всегда опиралось на развитие события, о котором идет речь; если бы заменить выцветшие поддельные краски языческой мифологии естественным и свежим колоритом христианской теогонии, – ода могла бы вызвать тот же интерес, что вызывает драма; ода заговорила бы тогда суровым языком религиозного утешения, столь необходимым старому обществу в момент, когда оно выходит, еще шатаясь, из сатурналий анархии и атеизма.
Вот что попытался сделать автор этой книги, не льстя себя надеждой на успех; вот то, чего он не мог сказать при первом издании своего сборника, из опасения, что изложение его доктрины будет принято за защиту им своих произведений. Сегодня, когда его «Оды» уже выдержали опасное испытание публикации, он может доверить читателю вдохновившую их мысль, которая, как он имел удовольствие убедиться, хоть и не снискала еще полного одобрения, но по крайней мере частично уже понята. Впрочем, прежде всего автор не хочет, чтобы подумали, будто он имеет какие-то притязания на открытие новых путей в искусстве или на создание нового жанра.
Большая часть высказанных здесь идей имеет отношение главным образом к стихотворениям на исторические темы, помещенным в первой части сборника, но читатель сможет без дополнительных разъяснений заметить и в следующих верность той же литературной задаче и тому же принципу композиции.
Мы ограничиваемся этими предварительными замечаниями, развитие которых потребовало бы целого тома и которые, быть может, останутся незамеченными; но нужно всегда говорить так, как если бы ты был уверен, что будешь услышан, писать так, словно написанное тобой будет прочитано, думать так, словно мысли твои станут предметом размышлений.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1824 ГОДА
Вот новые доводы за или против принципов поэтического творчества, о которых автор этих од говорил в другом месте. Отдавая свои стихи на суд людей, обладающих вкусом, автор не может не испытывать крайнего волнения, ибо если он верит в теории, порожденные добросовестными исследованиями и усердными размышлениями, то, с другой стороны, он весьма мало верит в свой талант. И потому он покорно просит просвещенных людей не распространять на его общие литературные принципы тот несомненно заслуженный суровый приговор, который будет вынесен его поэтическим опытам. Разве повинен Аристотель в трагедиях аббата д'Обиньяка?
А между тем, несмотря на свою безвестность, автору уже пришлось с горечью убедиться, что его литературные принципы, казавшиеся ему безупречными, оклеветаны или по меньшей мере неверно истолкованы. Это и побудило его подкрепить новое издание «Од» простым и честным изложением своих взглядов, которое послужит ему защитой от обвинений в ереси во всех тех спорах, что разделили ныне образованную публику. В литературе, как и в политике, существуют сейчас две партии; идет поэтическая война, кажется не менее яростная и ожесточенная, чем война социальная. Оба лагеря нетерпеливо рвутся к сражению, а не к переговорам. Они упорно не желают изъясняться на одном языке; у них нет иных слов, кроме приказов для своих соратников и воинственных кликов, обращенных к инакомыслящим. Это – плохой способ понять друг друга.
Однако в последнее время среди воплей враждующих армий слышатся трезвые голоса. Между противниками, готовыми броситься друг на друга, встали примирители с разумными речами на устах. Быть может, они будут сокрушены в первую очередь – ну что ж, именно в их рядах хочет занять место автор этой книги, даже если ему суждено погибнуть в борьбе. Он будет отстаивать свое мнение, пусть менее авторитетное, зато столь же чистосердечное. Нельзя сказать, чтобы автор не был подготовлен к самым нелепым нападкам, самым вздорным обвинениям. Среди того смятения, в котором пребывают сейчас умы, говорить еще опаснее, чем молчать; но когда речь идет о том, чтобы просвещать других и просвещаться самому, нужно думать о долге, а не об опасности. Автор готов к этому. Без колебаний поставит он самые назревшие вопросы; как фиванское дитя, он не побоится потрясать львиной шкурой.
И прежде всего, стремясь придать некоторую значительность беспристрастному суждению, посредством которого он хочет скорее уяснить вопрос для самого себя, чем разъяснить его другим, автор отвергает все эти условные термины, которыми обе партии перебрасываются, словно мячами, все эти обозначения без смысла, выражения, ничего не выражающие, туманные слова, которые каждый понимает так, как подсказывает ему его ненависть и его предрассудок, и которые служат аргументами только тем, у кого нет аргументов. Что касается самого автора, то он понятия не имеет, что такое жанр классическийи жанр романтический. По мысли гениальной женщины, которая первая произнесла во Франции слова романтическая литература, это деление «относится к двум великим эрам в жизни человечества: той, что предшествовала установлению христианства, и той, что за этим последовала». [16]16
«О Германии». (Прим. авт.)
[Закрыть]
Если буквально понимать это объяснение, окажется, что «Потерянный рай» – классическаяпоэма, а «Генриада» – произведение романтическое. Но никто еще как будто не доказал, что эти два слова, занесенные к нам г-жой де Сталь, следует сегодня понимать в таком смысле.
В литературе, как во всякой другой области, есть только хорошее и дурное, прекрасное и уродливое, истинное и ложное. А если так, то, не вдаваясь в сравнения, которые привели бы к принижению или возвеличению одного за счет другого, прекрасное [17]17
Излишне объяснять, что это слово употребляется здесь в самом широком смысле. (Прим. авт.)
[Закрыть] у Шекспира является столь же классическим (если классическоезначит «достойное изучения»), как прекрасноеу Расина; и ложноеу Вольтера – столь же романтическим (если романтическоезначит «дурное»), как ложноеу Кальдерона. Все это – простые истины, больше похожие на плеоназмы, чем на аксиомы. Но куда только ни приходится опускаться, чтобы победить упрямство и смутить недобросовестность!
Быть может, нам на это возразят, что значение двух этих слов, ставших предметом распрей, за последнее время опять изменилось и что некоторые критики, договорившись между собой, удостаивают отныне названием классическоговсякое творение человеческого духа, созданное до наших дней, тогда как романтическойони именуют только ту литературу, которая растет и развивается вместе с девятнадцатым столетием. Еще не выяснив, почему же эта литература соответствует нашему веку, уже спрашивают, чем она заслужила или чем навлекла на себя специальное определение. Известно, что вся литература несет на себе более или менее глубокий отпечаток своего времени, истории и нравов народа, выражением которого она является. Существует, следовательно, столько же отличных друг от друга литератур, сколько было различных обществ. Давид, Гомер, Вергилий, Тассо, Мильтон и Корнель – это поэты, каждый из которых представляет особую литературу и особую нацию; между ними нет ничего общего, кроме гениальности. Каждый из них выразил и оплодотворил общественную мысль в своей стране и в свое время. Каждый создал для своей действительности целый мир идей и чувств, применительно к этой действительности, к ее движению и в ее границах. Зачем же скрывать под неясным и общим названием те создания поэзии, которые хотя и живут одной душою – истиной, все же не похожи друг на друга, а часто и противоположны по своей форме, своим основам, своей природе? Зачем в то же время впадать в странное противоречие и оказывать честь или наносить оскорбление другой литературе, навязывая ей – несовершенному выражению еще незавершенной эпохи – имя столь же неясное, но при этом исключительное, отделяющее ее от предшествующих литератур? Как будто ее можно взвесить только на другой чаше весов! Как будто она должна быть записана только на обороте литературной летописи! Откуда пришло к ней это название – романтическая?Разве вы обнаружили достаточно очевидную и глубокую связь ее языка с романскимили римскимязыком? Тогда объяснитесь; обсудим, насколько серьезно такое утверждение; докажите сперва, что оно обоснованно; вам придется еще доказать, что в нем есть хоть какой-нибудь смысл.
Однако сегодня у нас остерегаются затевать спор по этому поводу, ибо спор этот мог бы породить только ridiculus mus; [18]18
смешная мышь (лат.).
[Закрыть]хотят, чтобы в слове «романтический» оставалось что-то фантастическое и неопределенное, что делает его еще более страшным. Поэтому все проклятия, которыми осыпают знаменитых писателей и поэтов наших дней, могут быть сведены к следующей аргументации: «Мы осуждаем литературу девятнадцатого века, потому что она романтическая… А почему она романтическая?Потому, что она литература девятнадцатого века». После зрелых размышлений мы осмеливаемся утверждать, что такое умозаключение не кажется нам абсолютно бесспорным.
Оставим же этот вопрос о словах; он может интересовать лишь поверхностные умы, которые трудятся над ним со смехотворным усердием. Пусть себе толпа риторов и педантов с серьезным видом переливает из пустого в порожнее. Пожелаем сил всем этим бедным запыхавшимся Сизифам, которые никак не могут вкатить свой камень на невысокий пригорок.
Не станем обращать на них внимание и обратимся к существу дела, ибо легковесная распря романтиков и классиков – это только пародия на действительно важный спор, волнующий ныне здравомыслящие головы, способные к размышлениям. Оставим же «Войну мышей и лягушек» ради «Илиады». Здесь по крайней мере противники могут надеяться, что поймут друг друга, потому что они этого достойны. Между мышами и лягушками нет ничего общего, тогда как Ахилла и Гектора роднит их благородство и величие.
Следует согласиться с тем, что в литературе нашего века происходит широкое, глубоко скрытое брожение. Некоторые люди, наделенные тонким умом, удивляются этому; но удивительно здесь только их удивление. И в самом деле, если бы после революции, которая поразила все вершины и все корни общества, коснулась и всего великого и всего низкого, всех разъединила и все перемешала до такой степени, что воздвигла эшафот под сенью походной палатки и отдала топор под защиту меча; если бы после ужасающих потрясений, которые не оставили в сердцах людей ничего, что не было бы затронуто, а в порядке вещей ничего, что не было бы перемещено; если бы после такого величайшего события не произошло никаких изменений в умах людей, в характере народа, – разве это было бы не удивительно? Но здесь возникает одно соображение, на первый взгляд вполне разумное и уже высказанное талантливыми и авторитетными людьми с твердостью, достойной уважения. Именно потому, говорят они, что наша литературная революция есть следствие революции политической, мы оплакиваем ее победу и осуждаем ее творения. Подобный ход мысли не кажется нам правильным. Современная литература может частично являться следствием революции, не будучи при этом ее выражением. Общество времен революции, ею созданное, имело свою литературу, такую же, как оно само, отвратительную и нелепую. И литература эта и общество умерли вместе и не воскреснут вновь. Всюду в государственных учреждениях возрождается порядок; возрождается он и в литературе. Религия освящает свободу, – у нас есть граждане. Вера очищает воображение, – у нас есть поэты. Право оживает везде и всюду – в нравах, в законах, в искусстве. Новая литература правдива. Что за важность, если она – плод революции? Разве жатва хуже от того, что злаки созрели на вулкане? Какую связь видите вы между потоком лавы, поглотившей ваш дом, и хлебным колосом, который кормит вас?
Величайшие поэты мира являлись после великих общественных бедствий. Не говоря о песнопевцах священного писания, которых всегда вдохновляли прошлые или грядущие несчастья, мы видим, что Гомер явился после падения Трои и катастрофы в Арголиде, Вергилий – после триумвирата. Брошенный в центр борьбы между гвельфами и гибеллинами, Данте стал изгнанником раньше, чем поэтом. Мильтону пригрезился Сатана в стане Кромвеля. Убийство Генриха IV предшествовало Корнелю; Расин, Мольер и Буало видели бури Фронды. После французской революции поднимается Шатобриан, – пропорция соблюдена.
Не будем удивляться этой примечательной связи между великими политическими эпохами и эпохами расцвета литературы. В мрачном и величественном ходе событий, посредством которых могущество небес являет себя властителям земли, в вечном единстве цели этих событий, в торжественном совпадении их последствий есть нечто такое, что глубоко поражает мысль. То возвышенное и бессмертное, что есть в человеке, внезапно пробуждается при звуках всех этих дивных голосов, возвещающих о близости бога. И дух народов слышит, как в благоговейной тишине долго звучит во мраке, от катастрофы до катастрофы, таинственное слово.
Несколько избранных душ подхватывают это слово, и оно удваивает их силы. Отзвучав в общественных событиях, оно вновь гремит в их вдохновении, и уроки небес продолжают жить в песнях. Такова миссия гения, его избранники – это дозорные, что оставлены господом на башнях иерусалимских и перекликаются день и ночь.
Итак, современная литература, какой создали ее Шатобрианы, Сталь и Ламенне, ни в коей мере не принадлежит революции. Подобно тому, как софистические и безнравственные писания Вольтеров, Дидро и Гельвециев заранее выражали новый порядок, рождавшийся среди распада прошлого века, так и современная литература, на которую одни нападают, повинуясь своему чутью, а другие из-за отсутствия проницательности, является провозвестницей того религиозного и монархического общества, которое, несомненно, поднимется из всей этой груды древних обломков и недавних руин.
Нужно неустанно говорить и повторять: не жажда нового волнует умы, а потребность в правде, и потребность эта огромна.
Большинство превосходных писателей нашего времени стремится удовлетворить ее. Вкус, который есть не что иное, как власть предержащая в литературе, научил их, что произведения, правдивые по существу, должны быть столь же правдивы и по форме. В этом смысле они заставили нашу литературу сделать шаг вперед. Писатели других народов и других времен, даже замечательные поэты великого века, слишком часто забывали на практике тот принцип правды, который оживлял их творчество в целом. Нередко в самых прекрасных местах встречаются у них детали, принадлежащие нравам, верованиям и историческим эпохам, совершенно чуждым их сюжету. Так, башенные часы, по которым, к великой потехе Вольтера, Брут у Шекспира назначает минуту убийства Цезаря, эти башенные часы, существовавшие, оказывается, задолго до появления часовых мастеров, мы снова видим у Буало, среди блестяще нарисованных языческих богов, – здесь их держит рука Времени. Из пушки, которой Кальдерон вооружает солдат Ираклиуса, а Мильтон – падших архангелов в аду, из этой пушки в «Оде на взятие Намюра» стреляют десять тысяч отважных Алкидов, от чего вдребезги разлетаются крепостные стены. А уж раз Алкиды законодателя Парнаса стреляют из пушки, то Мильтонов Сатана, конечно, имеет полное право рассматривать этот анахронизм как честный военный прием. И если в варварские времена литературы некий отец Лемуан, автор поэмы «Святой Людовик», заставляет рога черных эвменид звучать колоколами сицилийской вечерни, то век просвещенный дает нам Жана-Батиста Руссо, посылающего (в своей «Оде к графу де Люк», весьма замечательной по поэтической мысли) верного пророка к самим богам, чтоб вопрошать судьбу; если нам очень смешны нереиды, которые по воле Камоэнса неотступно преследуют сотоварищей Васко да Гамы, то в знаменитой «Поездке по Рейну» Буало [21]21
Люди непредубежденные легко поймут, почему мы так часто упоминаем здесь имя Буало. Есть нечто поразительное в том, что отсутствие вкуса встречается у человека, наделенного столь безошибочным вкусом; это может послужить полезным примером. Нарушение истины слишком противоречит духу поэзии, если оно способно изуродовать даже стихи Буало. Что же касается недоброжелательных критиков, которые захотели бы увидеть в наших упоминаниях о Буало неуважение к великому имени, то да будет им известно, что никто не почитает этот превосходный ум больше, чем автор настоящей книга. Буало разделяет с нашим Расином единственную в своем роде заслугу – создание основ французского языка. Одного этого довольно для доказательства, что и он также обладал творческим гением. (Прим. авт.)
[Закрыть] нам хотелось бы увидеть кого-нибудь другого вместо боязливых наяд, убегающих от Людовика, божьей милостью короля Франции и Наварры, окруженного своими маршалами.
Такого рода примеры можно было бы умножить до бесконечности, но делать это бесполезно. Если подобные погрешности против истины и встречаются нередко у лучших наших авторов, то нельзя вменять им это в преступление. Правда, они могли бы ограничиться изучением чистых форм греческих божеств и не заимствовать их языческие атрибуты. Когда в Риме захотели превратить статую Юпитера Олимпийскогов изображение святого Петра, то там по крайней мере начали с того, что убрали орла, которого громовержец попирал ногами. Но при мысли об огромных заслугах наших первых великих поэтов в языке и литературе преклоняешься перед их гением и не находишь в себе сил упрекать их в недостатке вкуса. Конечно, этот недостаток был роковым, поскольку он повлек за собою воцарение во Франции того ложного жанра, очень удачно названного жанром схоластическим, который так же относится к классическому, как суеверие и фанатизм к религии, и мешает сегодня торжеству истинной поэзии только потому, что его поддерживает признанный авторитет великих мастеров, у которых, к несчастью, он находит для себя образцы. Мы привели здесь несколько примеров этого ложного вкуса, похожих один на другой, но заимствованных у самых разных писателей, у тех, кого схоласты величают классиками, и тех, кого они называют романтиками; мы хотим показать, что если Кальдерон грешил от избытка невежества, то Буало мог ошибаться от избытка учености, и что если нужно свято придерживаться правил языка, установленных Буало-критиком, [22]22
Мы настаиваем на этом пункте, чтобы устранить всякий повод для придирок со стороны неясно видящихкритиков. Полезно, а иногда и необходимо обновить некоторые стертые обороты речи, омолодить иные старые выражения и, придав полноту метру и чистоту рифме, сделать наше стихосложение еще более прекрасным; но мы никогда не устанем повторять, что дух усовершенствования должен ограничиться только этим. Всякое новшество, чуждое природе нашей просодии и духу нашего языка, должно быть встречено как покушение на главнейшие принципы вкуса.
После столь откровенного заявления мы позволим себе обратить внимание сверхкритиковна одно обстоятельство: истинный талант с полным на то основанием видит в правилах границу, которую не следует преступать, а вовсе не единственную тропинку, по какой можно идти. Правила всегда зовут мысль к одному центру – к прекрасному; но они не ограничивают мысль. Правила в области литературы – это то же, что законы в области морали: они не могут всего предусмотреть. Человек никогда не прослывет нравственным только потому, что он соблюдает требования юридического кодекса. Поэт никогда не будет великим только потому, что пишет по правилам. Мораль вытекает не из законов, а из религии и добродетели. Литература не живет одним только вкусом; нужно, чтобы ее оживляла поэзия и оплодотворял гений. (Прим. авт.)
[Закрыть] то надо в то же время тщательно избегать фальшивых красок, употребляемых иногда Буало-поэтом.
Заметим попутно, что если бы литература великого века Людовика Великого обратилась к христианству, вместо того чтобы поклоняться языческим богам, если бы его поэты были тем же, чем были поэты первобытных времен, – жрецами, воспевавшими великие идеи своей религии и своего отечества, – то софистским доктринам прошлого столетия было бы очень трудно, а пожалуй, и невозможно победить. При первых же ударах носителей нового религия и мораль укрылись бы в алтаре литературы, под охраной стольких великих людей. Привыкнув не отделять идей религии от идей поэзии, французский национальный вкус отверг бы все попытки создания безнравственной литературы и заклеймил бы эту гнусность не только как литературное, но и как общественное святотатство. Кто может сказать, что сталось бы с философией, если бы дело господне, которое тщетно защищала добродетель, было бы взято под защиту также и гением? Но Франции не довелось испытать этого счастья; ее национальные поэты почти все были поэтами языческими; и наша литература скорей являлась выражением идей идолопоклонства и демократизма, чем идей монархизма и христианства. Поэтому и удалось философам меньше чем за сто лет изгнать из сердец людей религию, которой не было в их умах.
Именно в том, чтобы исправить зло, причиненное софистами, и состоит сегодня задача поэта. Подобно светочу, должен он шествовать впереди народов, указывая им путь. Он должен вернуть их к великим принципам порядка, морали и чести; а чтобы владычество его не было в тягость людям, все фибры сердец человеческих должны трепетать под его пальцами, подобно струнам лиры. Истинный поэт никогда не будет эхом никакого другого слова, кроме слова божия. Он всегда будет помнить то, о чем забывали его предшественники, – что у него тоже есть своя вера и свое отечество. Песни его будут вечно славить величие и горести родной страны, запреты и восторги его религии, чтобы и отцам и ровесникам его передалось нечто от его гения и его души и чтобы народы будущего не сказали о нем: «Он пел в земле варваров».
