Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)

Огюсту Вакери

[262]262
  27 марта 1859


[Закрыть]

Благодарю вас, дорогой Огюст, за ваше милое письмо. И вы и Мерис пишете мне именно то, что я думаю сам; значит, мы все трое приходим к одному и тому же заключению. Ваше предложение, чтобы каждая серия как бы представляла вкратце всю книгу в целом и охватывала бы наравне с прошедшим и настоящее, совершенно совпадает с моим мнением по этому поводу, и еще накануне получения вашего письма я говорил об этом почти в тех же выражениях в кругу моей семьи. Однако преимущество разделения на серии состоит в том, что я смогу задержать на время те слишком революционные строки, которые в настоящий момент нельзя опубликовать в Париже. Я все еще колеблюсь – что лучше:

Легенда о человекеили

Легенда веков.

Оба заглавия хороши. Если Этцель на этом настаивает, можно назвать первую серию «Маленькие эпопеи»; величие общего заглавия спасет неудачный подзаголовок. Что вы на это скажете? Что скажет об этом Поль Мерис? Я скоро напишу ему. А до тех пор будьте так добры прочесть ему это письмо. Когда пойдет пьеса «Мужчина изменчив»? Мне кажется, что даже здесь будут слышны рукоплескания. Мы напряженно прислушиваемся, устремив взор в сторону Парижа.

Будьте добры передать эти два письма Вите и Люка. Прошу извинения и заранее благодарю.

Весь ваш

В.

Шарлю Бодлеру

Отвиль-Хауз, 6 октября 1859

Ваша статья о Теофиле Готье – одна из тех статей, которые властно будят мысль. Уметь заставлять думать – это редкая способность, это дар избранных. Вы не ошиблись, предчувствуя, что между нами должны возникнуть некоторые разногласия. Я понимаю вашу философию (ибо, как всякий поэт, вы – и философ), больше того – я не только понимаю, я даже готов признать ее. Но у меня своя философия. Я никогда не говорил: «искусство для искусства», но всегда провозглашал: «искусство для прогресса». А по существу это одно и то же, и у вас слишком проницательный ум, чтобы не почувствовать этого. «Вперед!» – восклицает прогресс и точно так же зовет вперед искусство. В этом слове и заключается вся сущность поэзии.

Что вы делаете, когда пишете поразительные стихи, подобные «Семи старикам» и «Старушкам», которые вы посвятили мне и за которые я благодарю вас? Вы движетесь вперед. Вы обогащаете небесный свод искусства каким-то новым, мертвенно бледным лучом. Вы рождаете еще не испытанную доселе дрожь.

Искусство уже неспособно совершенствоваться. Об этом я, кажется, сказал одним из первых, следовательно, я знаю это. Никто уже не может превзойти Эсхила, никто не превзойдет Фидия, но можно стремиться к тому, чтобы стать равным им, а для этого необходимо все шире раздвигать горизонты искусства, идти все выше, все дальше, двигаться все вперед. Но поэт не может идти вперед один – рядом с ним должен идти человек. Человечество движется вперед теми же шагами, что и искусство. А значит – слава Прогрессу.

Ради него, ради Прогресса, выношу я сейчас все страдания, ради него готов я на смерть.

Теофиль Готье – великий поэт, и вы воздаете ему хвалу, как это сделал бы младший брат по отношению к старшему; да вы и в самом деле его младший брат. У вас благородный ум и сердце, полное доброты. Вы пишете проникновенные и часто очень светлые произведения. Вы любите прекрасное. Дайте же мне руку.

Виктор Гюго.

А что касается преследований, то они – удел великих. Мужайтесь!

Шарлю Бодлеру

18 октября 1859

Благодарю, поэт, – в четырех строках вы написали замечательные слова о «Легенде веков». В письме вашем отразилось ваше искреннее сердце, ваш глубокий ум. Чем больше будете вы раздумывать над тем, что я написал вам, тем больше будете убеждаться, что между нами нет разногласий, – одним и тем же путем мы идем к одной и той же цели.

Объединимся же под знаменем идеала – великой цели, к которой устремляется Человечество в этом вечном двойном движении вперед: Искусстве и Прогрессе.

Жорж Санд

Отвиль-Хауз, 20 декабря 1859

Благодарю вас за ваш прелестный отзыв о «Легенде веков». Вы пишете о моей книге в выражениях, которые заставили бы возгордиться самого Гомера. Я счастлив, что она привлекла на несколько мгновений ваш прекрасный и чистый взор.

А моя душа сейчас удручена глубокой скорбью. Они убили Джона Брауна. Убийство было совершено 2 декабря. Объявленная ими отсрочка оказалась гнусной хитростью, средством усыпить всеобщее негодование. И это сделала республика! Какое же это мрачное безумие – владеть людьми. Видите, куда это ведет! Свободная нация убила того, кто боролся за свободу! Увы, сударыня, сердце мое стеснено горем. Когда преступления совершают короли – это еще куда ни шло, преступление короля – вещь естественная; но преступление, совершенное народом, – этого не в силах перенести тот, кто мыслит.

Я перечитываю ваше замечательное письмо с чувством восхищения, и это немного утешает меня. У вас тоже свои испытания, сударыня. Для меня, так часто мысленно созерцающего вас, они еще увеличивают нежную и гордую ясность вашего лица. Я уважаю вас и восхищаюсь вами.

Виктор Гюго.

Теселю из «Independance Belge»

Январь, 1860

Я только что прочитал вашу превосходную статью о деревенских романах Жорж Санд, статью одновременно и прекрасно написанную и весьма серьезную. Я согласен с ней всем сердцем и благодарю вас за то, что вы воздаете хвалу Жорж Санд именно сейчас.

В наши дни появилось скверное обыкновение высказываться против этой прекрасной славы, против этого высокого ума. Первые симптомы этой довольно распространенной эпидемии появились уже несколько лет тому назад.

Никто больше меня не признает необходимости возвышенной и серьезной критики, которой подлежат даже Эсхил, Исайя, Данте и Шекспир, той критики, которая имеет такие же права обнаруживать недостатки в творениях Гомера, как астроном – находить пятна на солнце. Но вся эта дикость литературной вражды, все это неистовое ожесточение мужчин против женщины, все это чуть ли не прокурорское красноречие по отношению к благородному и прославленному писателю удивляют и глубоко оскорбляют меня.

Жорж Санд – это светозарное сердце, прекрасная душа, благородный и могучий воитель прогресса, светоч наших дней; она гораздо более сильный и подлинный философ, чем некоторые людишки, получившие за последнее время большую или меньшую известность. И этот-то мыслитель, этот поэт, эта женщина – жертва слепой и несправедливой реакции! Я повторяю это слово: «реакция», ибо оно имеет много значений и выражает собой суть дела.

Что касается меня, то никогда я еще в такой степени не чувствовал такой необходимости выразить Жорж Санд свое уважение, как сейчас, когда ее оскорбляют. Я был бы очень огорчен, если по досадному недоразумению «Легенда веков» не дошла бы до нее. Ведь она может воспринять это как невнимание, в то время как именно сейчас я предан ей больше чем когда-либо.

Виктор Гюго.

Шанфлери

Отвиль-Хауз, 18 марта 1860

Отвечаю на ваше сердечное письмо в большой спешке.

Действуйте, сударь. Если вам удастся осуществить дело, которое вы задумали, оно послужит лишь на пользу движению умов. Искусство уже неспособно совершенствоваться далее, в этом его величие, и потому-то оно и вечно (конечно, употребляю это слово лишь в смысле человеческом); Эсхил остается Эсхилом даже после Шекспира, Гомер остается Гомером даже после Данте, Фидий остается Фидием даже после Микеланджело; но все же появление Шекспиров, Данте, Микеланджело – бесконечно; вчерашние созвездия не преграждают пути завтрашним, да это и понятно: бесконечность не может быть переполнена. А потому – вперед! Места хватит всем. Гениев нельзя превзойти, но с ними можно сравняться. Бог неистощим, и, создавая человеческий ум, он наполняет его звездами.

От всего сердца сочувствую вашему начинанию и кричу вам: мужайтесь!

Я повторяю это начиная с 1830 года, отказываясь от всех прочих названий, которые ничего не определяют и скоро забываются, – я не устаю повторять: у литературы девятнадцатого века останется одно только имя – она будет называться литературой демократической.

У нее будет одна только цель: расширение человеческих познаний через двойное, сливающееся сияние реального и идеального.

Роман – это почти полная победа современного искусства; роман – это одно из проявлений могущества прогресса и силы человеческого гения в великом девятнадцатом веке; а вы, сударь, и по ясности ума и по его благородству – один из мастеров романа. Итак, желаю успеха. Сердечно жму вашу руку.

Виктор Гюго.

Господину Эртелу, редактору газеты «Прогресс»
в Порто-Принс (Гаити)

Отвиль-Хауз, 31 марта 1860

Ваше письмо глубоко взволновало меня. Вы, сударь, благородный представитель того угнетенного чернокожего человечества, которое так долго пребывало в безвестности. Человек, на каком бы конце земли он ни был, несет в себе один и тот же священный огонь, и вы – один из тех, кто доказывает это. Разве существовало несколько Адамов? Пусть философы спорят об этом, ясно одно – бог один. А раз у нас один отец, мы – братья. Во имя этой истины и умер Джон Браун; во имя этой истины и веду я борьбу. Вы благодарите меня за это, а я не могу даже выразить, как тронули меня слова благодарности. На земле нет ни белых, ни черных, есть лишь человеческие души, и вы – одна из них. А перед богом все души белы.

Я люблю вашу страну, вашу расу, вашу свободу, вашу республику. Ваш прекрасный, солнечный остров привлекает к себе в эти дни все свободные души. Он подал великий пример: он уничтожил деспотизм.

Он поможет нам уничтожить рабство. Ибо рабство исчезнет. Не Джона Брауна убили южные штаты; они убили рабство.

Отныне единой Америки больше не существует. Я глубоко скорблю об этом, но это уже непоправимо. Между Югом и Севером возвышается виселица Брауна.

Единство теперь невозможно. Тягость подобного преступления нельзя возлагать на двоих. Продолжайте свое дело, вы и достойные ваши соотечественники. Гаити стал ныне светочем. И как это прекрасно, что среди многих светильников, освещающих человечеству путь вперед, мы видим светильник, который держит рука негра.

Ваш брат

Виктор Гюго.

Огюсту Вакери [263]263
  1861


[Закрыть]

Дорогой Огюст, сегодня, 30 июля, в половине девятого утра, при чудесном солнце, которое светило мне в окна, я закончил «Отверженных». Не сомневаясь, что эта новость представит для вас некоторый интерес, я хочу, чтобы вы узнали ее от меня. Считаю своим долгом известить вас об этом кратким письмецом. Вам полюбилось это произведение, и вы упомянули о нем в вашей превосходной книге «Профили и гримасы». Итак, знайте, что младенец чувствует себя хорошо. Я пишу вам эти несколько строк, используя последнюю каплю чернил, которыми была написана книга.

А известно ли вам, куда привел меня случай, чтобы ее закончить? На поле битвы Ватерлоо. Вот уже шесть недель, как я укрылся в этих местах. Устроил себе логово в непосредственной близости от льва и написал здесь развязку моей драмы. Именно здесь, на равнине Ватерлоо, и в том самом месяце, когда произошла эта битва, дал я свое сражение. Надеюсь, что я не проиграл его.

Пишу вам из деревни Мон-Сен-Жан. Завтра я покину эти места и продолжу свою поездку по Бельгии и даже за ее пределами, если только для меня окажется возможным выехать за эти пределы.

Итак, книга закончена. Теперь уже встает другой вопрос: когда же она появится в свет? Я оставляю за собой право остановиться на нем особо. Как вам известно, я обычно не спешу опубликовывать то, что написал. Для меня важно одно – то, что «Отверженные» закончены. Теперь я доведу до конца работу над «Концом Сатаны», оставив «Отверженных» за семью замками – cons seis llaves, как говорит ваш великий собрат Кальдерон.

До скорой встречи. Если соберетесь мне ответить, пошлите ваше письмо через Шарля. Он тоже работает. Обрадуйте нас хорошей драмой, которая послужит прекрасным продолжением победоносно возобновленных этой зимой «Похорон чести». Когда слово «похороны» исходит от вас, оно означает: триумф.

В. Г.

Собираюсь снова в путь, но Шарль всегда будет знать, где я нахожусь.

Знаком ли вам молодой скульптор, очень талантливый, по фамилии Друэ? Говорят, что он намерен совершить в мою честь то, что Александр, глядя на Афонскую гору, мечтал сделать для себя, – изваять мое изображение на одной из скал Гернсея. Ну конечно, вы его знаете, он вылепил ваш барельеф. Когда вы его увидите, поблагодарите его от моего имени за его горделивую мечту и пожмите ему руку.

Время от времени я вылезаю из своей норы, чтобы навестить моих дам, которые, по-видимому, довольны пребыванием в Брюсселе.

Так, значит, г-н Пейра снова возглавляет «La Presse». Я этому очень рад. У него честная душа, молодой и благородный талант.

Жорж Санд

Отвиль-Хауз, 6 мая [264]264
  1862


[Закрыть]

Письмо ваше огорчило меня. Посудите сами: как могло оно не явиться для меня неожиданным ударом – ведь я думал, что эта книга еще больше сблизит нас, а она, оказывается, отдаляет нас друг от друга, чуть ли не приводит к ссоре. Я готов был бы возненавидеть ее, если бы не был уверен в том, что это честная книга.

Нет никаких сомнений – один из нас заблуждается. Кто же – вы или я? Позвольте же ответить откровенностью на откровенность: я убежден, что заблуждаетесь вы.

А я лелеял мечту, что вы, великая Жорж Санд, поймете мое сердце так же, как я понимаю ваше. Живя в полном одиночестве, с глазу на глаз со своими мыслями, вдвоем со своей совестью, я всегда бываю совершенно уверен если не в правоте своих поступков, то хотя бы в чистоте своих помыслов; я совершенно уверен в своем сердце, которое всегда было предано справедливости, идеалу, разуму, предано всему великому, доброму и прекрасному, – в своем сердце, которое всегда было предано вам, сударыня.

Виктор Гюго.

Ламартину

Отвиль-Хауз, 24 июня [265]265
  1862


[Закрыть]

Мой прославленный друг!

Если быть радикальным – значит служить идеалу, то я радикал. Да, со всех точек зрения я понимаю, я хочу и я призываю лучшее; лучшее, вопреки развенчивающей его поговорке, не является врагом хорошего, ибо тогда пришлось бы сказать: лучшее друг худого. Да, общество, допускающее нищету, да, религия, допускающая ад, да, человечество, допускающее войну, представляются мне обществом, религией и человечеством низменного порядка, я же стремлюсь к обществу высшего порядка, к человечеству высшего порядка, к религии высшего порядка; к обществу – без монарха, человечеству – без границ, религии – без писанных догматов. Да, я борюсь со священником, торгующим ложью, и с судьей, попирающим справедливость. Сделать собственность общей (что противоположно ее уничтожению), упразднив при этом паразитизм, иными словами – добиваться того, чтобы каждый человек был собственником и никто не был господином, – вот в чем состоит моя социальная и политическая экономия. Цель эта далека. Но разве это основание не стремиться к ней? Подвожу вкратце итоги всему сказанному: да, насколько человеку позволено желать – я желаю уничтожить злой рок, тяготеющий над человечеством; я клеймлю рабство, я преследую нищету, я просвещаю невежество, я лечу болезнь, я озаряю светом ночь, я ненавижу ненависть.

Вот каковы мои убеждения, вот почему я написал «Отверженных».

«Отверженные» задуманы мной как книга, в основе которой лежит идея братства, а венчает ее идея прогресса.

Теперь я жду вашего суда. Литературные споры между образованными людьми нелепы, но обмен мнений по политическим и социальным вопросам между поэтами, то есть философами, – дело серьезное и плодотворное. Вы, несомненно, стремитесь – по крайней мере в большей части – к тому же, что и я. Возможно, что вы желали бы, чтобы переход совершался еще более постепенно. Что же касается меня, то, исключая со всею непреклонностью всякое насилие и репрессии, должен признаться, что при виде стольких страданий я бы высказался за самый короткий путь.

Дорогой Ламартин, много лет тому назад, еще в 1820 году, мой первый поэтический лепет подростка был криком восхищения перед вашим ослепительным рассветом, поднимавшимся над миром. Эту страницу вы найдете в собрании моих сочинений, и я ее люблю. Она включена туда вместе с многими другими, прославляющими ваше величие и талант. Сегодня вы считаете, что наступил ваш черед говорить обо мне, и я горжусь этим. Мы любим друг друга уже сорок лет, и оба мы – живы. Вы не захотите омрачить ни наше прошлое, ни будущее – я в этом уверен. Делайте с моей книгой и со мной то, что сочтете нужным. Вы можете излучать только свет.

Ваш старый друг

Виктор Гюго.

Октаву Лакруа

Отвиль-Хауз, 30 июня 1862

Милостивый государь!

Спешу вам ответить, ибо узнаю в вас доблестного борца за истину и право и приветствую благородный ум.

После того как я, подобно вам, сражался 2 декабря, я был изгнан из Франции. В Брюсселе я написал «Наполеона Малого» и вынужден был покинуть Бельгию. Я отправился в Джерси и там в течение трех лет вел борьбу против общего врага. Английское правительство подверглось такому же нажиму, как бельгийское, – и мне пришлось покинуть Джерси. Вот уже семь лет, как я живу в Гернсее. Я купил здесь дом, получив тем самым право убежища и неприкосновенность; в четвертый раз изгнание мне здесь не угрожает. К тому же должен отметить, что Джерси – два года тому назад, а Бельгия – в прошлом году неожиданно выразили готовность снова меня принять.

Я живу на берегу моря, в доме, построенном шестьдесят лет тому назад каким-то английским корсаром и носящем название Отвиль-Хауз. Я, представитель народа, высланный из пределов родины, я, солдат французской республики, ежегодно плачу подать курами в пользу английской королевы, владетельницы ламаншских островов, как герцогине Нормандии и моему феодальному сюзерену. Таково одно из странных последствий изгнания.

Я живу здесь уединенно, с женой, дочерью и двумя сыновьями – Шарлем и Франсуа. Несколько изгнанников присоединились ко мне, и мы составляем одну семью. Каждый вторник я кормлю обедом пятнадцать бедных детишек из самых нуждающихся семей на острове; и тогда все мы прислуживаем им. Таким образом я стараюсь дать этой феодальной стране наглядный пример равенства и братства. Время от времени кто-нибудь из друзей переплывает море, чтобы пожать мне руку. Для нас это праздники. У меня есть собаки, птицы и цветы. Надеюсь в будущем году обзавестись коляской и лошадью. Мое состояние, сильно пострадавшее и приведенное почти в полное расстройство государственным переворотом, отчасти удалось восстановить благодаря книге «Отверженные».

Встаю я рано, рано ложусь, целыми днями работаю, гуляю по морскому берегу. Пишу я на скале, в кресле, созданном самой природой; это живописное место носит название Фирмен-бей. Я не читаю тех семисот сорока статей, которые опубликованы против меня (и подсчитаны моими издателями) католической прессой Бельгии, Италии, Австрии и Испании. Я очень люблю чудесный, трудолюбивый народ, среди которого живу, и думаю, что и он в какой-то мере платит мне тем же. Я не курю, я ем ростбиф, как англичанин, пью пиво, как немец, – но это не мешает «La Espana», мадридской газете церковников, утверждать, что Виктора Гюго вовсе не существует и подлинный автор «Отверженных» – сам сатана.

Вот, милостивый государь, почти все интересующие вас сведения. Позвольте в дополнение к ним дружески пожать вам руку.

Виктор Гюго.

Теодору де Банвилю

Отвиль-Хауз, 8 июля [266]266
  1862


[Закрыть]

Понимаете ли вы, поэт, всю трудность моего положения? Мои враги препятствуют мне выразить признательность моим друзьям. Я – в самом центре борьбы, которая ведется с исключительным остервенением, весь старый абсолютистский и ханжеский сброд упивается ею. Впрочем, мне это нравится; я люблю такие войны, в которых правда не может не победить. Но я люблю также, чтобы правда имела своих поборников. И если в этой борьбе я, на свою беду, выражаю малейшую симпатию смельчакам, сражающимся по одну сторону со мною, поднимается неистовый вой. Проверяют мои письма, считают строчки, взвешивают слова. Вот каково мне! Если сейчас, прочтя то, что вы написали в «Le Boulevard», я решился бы сказать вам, что ваша статья превосходна, что вы человек большого и подкупающего ума, что дружеское ко мне расположение имеет своим источником вашу преданность делу угнетенных, которому служу и я, если бы я все это вам высказал и еще многое другое, о чем я думаю, – тогда всему конец: на меня донесут, как на пойманного на месте преступления, на виновного в дружбе и признательности.

Ну и что ж, тем хуже, – а я вас люблю.

Виктор Гюго.

Гюставу Флоберу

Отвилъ-Хауз, 6 декабря 1862

Милостивый государь!

Благодарю вас за то, что вы дали мне возможность прочесть «Саламбо». Это прекрасная, сильная и содержательная книга. Если бы Французская Академия не была бы котерией, а тем авторитетным национальным учреждением, которое хотел создать Конвент, перед вами еще в этом году широко распахнулись бы двери Французской Академии и Академии надписей. Вы обладаете огромной эрудицией и как писатель и как философ. Вы воскресили давно ушедший от нас мир и этот изумительно возрожденный мир обогатили захватывающей драмой. Всякий раз, когда я встречаю в писателе сочетание чувства реального, раскрывающее перед ним самую жизнь, и чувства идеального, которое позволяет ему заглянуть в душу, я взволнован, я восхищен, я не могу сдержать своего восторга. Примите же, милостивый государь, дань моего восхищения, примите с той же сердечностью, с какой я приношу его вам.

Ваш друг

Виктор Гюго.