Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 55 страниц)

Несомненные черты реалистического постижения действительности содержатся и в рассуждении о «местном колорите»; под этим термином Гюго понимает воспроизведение подлинной обстановки действия, исторических и бытовых особенностей эпохи, избранной автором. Он осуждает распространившуюся «моду» наскоро накладывать мазки «местного колорита» на готовое произведение. Драма, по его мнению, должна быть пропитана колоритом эпохи «изнутри», он должен проступать на поверхность, «как сок, который поднимается от корня дерева в самый последний его листок». Достигнуть этого, говорит Гюго, можно только путем тщательного и упорного изучения изображаемой эпохи; он подразумевает при этом изучение внешних сторон жизни – национальных нравов, обычаев, быта, природы, облика действующих лиц; будучи идеалистом в вопросах истории, автор «Кромвеля» не доходит до мысли о необходимости изучать социально-политическую жизнь общества.

Гюго советует поэтам новой, романтической школы изображать внешнюю жизнь и внутренний мир человека в неразрывной связи, требует сочетания в одной картине «драмы жизни с драмой сознания».

Он обрушивается с резкой критикой на поэтов «описательной школы». Представители этого литературного течения, с аббатом Делилем во главе, наводнили французскую поэзию произведениями, в которых подлинное изображение жизни заменялось простым перечислением предметов или сухим описанием пейзажа. Особенное негодование Гюго вызывает язык поэтов – эпигонов классицизма, с его вычурными описаниями, перифразами, жеманными оборотами речи. Он критикует их также за языковый пуризм. Поэт, заявляет Гюго, должен уметь довести до читателя все: «французский, латинский язык, тексты законов, королевскую брань, народные словечки, комедию, трагедию, смех, слезы, прозу, поэзию».

Протестуя против жеманства и вычурности стиля эпигонов классицизма, Гюго ратует за простоту, выразительность, искренность поэтической речи, за обогащение ее лексики путем включения народных речений и неологизмов, ибо «язык не останавливается в своем развитии. Человеческий ум всегда движется вперед, или, если хотите, изменяется, и вместе с ним изменяется и язык». Развивая положение о языке как о средстве выражения мысли, Гюго замечает, что если каждая эпоха привносит в язык новые понятия, то «каждая эпоха должна иметь и слова, выражающие эти понятия».

Давая оценку языка классиков французской драмы, Гюго выше всех ставил Мольера, считая его величайшей заслугой то, что он пользовался в своих пьесах языком общедоступным и правдивым. Его стих, по мнению Гюго, непосредственно выражает суть явлений, «охватывает мысль, тесно сливается с ней».

Осуждая поэтов XIX века, слепо подражавших образцам классической трагедии и наводнявших театр бездарными сочинениями, Гюго, однако, признавал художественное значение произведений великих драматургов XVII столетия: «Чтобы убедиться в том, что природа нашей поэзии нисколько не препятствует свободному выражению всего правдивого, нужно изучать наш стих, быть может, не у Расина, а скорее у Корнеля или, еще лучше, у Мольера. Расин, этот чудесный поэт, элегичен, лиричен, эпичен; Мольер драматичен. Пора дать должную оценку тем нападкам, которым дурной вкус прошлого века подвергал этот изумительный стиль, и громко заявить, что Мольер – вершина нашей драмы не только как поэт, но и как писатель».

Гюго отстаивает в своем литературном манифесте обязательность стихотворной формы для драматических произведений, хотя, как известно, сам он нарушил выдвинутое им требование, написав прозой свои драмы «Лукреция Борджа», «Мария Тюдор» и «Анджело».

Обрушиваясь на поэтику классической трагедии, Гюго отвергает единства места и времени, несовместимые с художественной правдой. Схоластика, рутинерство и догматизм этих «правил», утверждает писатель, препятствуют развитию искусства. Однако он предлагает сохранить единство действия, как согласное с «законами природы» и помогающее придать развитию сюжета необходимую динамику.

Дух оптимизма, несокрушимая вера в победу нового, романтического искусства пронизывают «Предисловие к «Кромвелю». Автор призывает здесь не только к свержению дряхлого классицизма, связанного со старым режимом, но и обращается к публике, к народу с призывом поддержать истинных поборников романтизма.

Историческое значение «Предисловия к «Кромвелю» заключается в том, что Гюго нанес своим литературным манифестом сокрушительный удар школе классицизма, от которого она уже не смогла оправиться. Призывая к изображению жизни в ее противоречиях, контрастах, в столкновении противоборствующих сил, он по сути дела приближал искусство к реалистическому восприятию действительности. Требование введения в искусство колорита места и времени также давало возможность приблизить художественное произведение к жизненной правде, вывести его из заколдованного круга условных античных образов и сюжетов, которыми пробавлялись обычно писатели классицизма. Наконец, представление Гюго об изменчивости эстетической формы в связи с историческими условиями и его попытка дать определение различным направлениям в развитии искусства в связи с великими историческими эпохами внесли в понимание искусства известный, хотя еще и очень ограниченный, историзм, без которого не может быть достигнуто даже относительное приближение художника к жизненной правде. Основные положения романтического манифеста Гюго, вплоть до требования улучшить язык и расширить лексику художественного произведения, звучали в его время как требования глубоко новаторские, которые способствовали осуществлению революции в области французской литературы.

В предисловии к сборнику «Восточные мотивы», вышедшему в свет в январе 1829 года, Виктор Гюго продолжает развивать высказанные им в «Предисловии к «Кромвелю» поэтические принципы. Он выступает с требованием полной свободы для писателя, стремящегося отразить действительность во всем ее многообразии. Критике позволительно выносить суждения, как полагал Гюго, лишь в области формы, но она не должна ограничивать фантазию поэта, который по своей воле избирает сюжет и придает ему любой колорит, ибо «всё принадлежит искусству, все имеет право гражданства в поэзии». Объясняя свое обращение к теме Востока, он писал: «Восток, как мысль или как образ, занимает сейчас воображение и умы всех людей, и, может быть, автор неведомо для себя поддался общему увлечению». Следует отметить, что политическая ориентация Гюго, поскольку она проявилась в «Восточных мотивах», несомненно свидетельствовала о дальнейшей демократизации его общественных воззрений; поэт не верил больше в незыблемость монархических установлений; констатируя кризис политической системы европейских государств, он писал: «Востоку, быть может, еще суждено сыграть в скором времени заметную роль на Западе как для империй, так и для литератур. Достопамятная греческая война уже заставила все народы повернуться в эту сторону; кажется, что вот-вот рухнет равновесие Европы; европейское status quo, уже подгнившее и готовое рассыпаться, трещит со стороны Константинополя. Весь континент клонится к Востоку. Мы станем свидетелями великих событий. Быть может, старое азиатское варварство вовсе не лишено великих людей, как хотелось бы думать нашей цивилизации».

Среди печатаемых статей 30-х годов заслуживает особого внимания написанная сразу же после июльской революции 1830 года статья «О господине Довале», в которой писатель развивает уже высказанную им в «Дневнике революционера 1830 года» мысль, что революция в литературе есть «родная сестра революции в политике».

«Великое движение… происходит в нашем искусстве, – пишет Гюго. – Это движение, как мы не раз уже говорили, является лишь естественным результатом, ближайшим следствием великого общественного движения 1789 года. Это принцип свободы, который, укрепившись сперва в государстве и придав здесь всему иной вид, продолжает свой путь и, перейдя из мира материального в мир духовный, обновляет искусство так же, как обновил общество».

Гюго призывает молодое поколение принять участие в этом движении. «Вперед, молодые друзья! – пишет он. – Каким бы трудным ни делали нам настоящее – будущее прекрасно. Если хорошенько подумать, романтизм, который столько раз неудачно определяли, есть не что иное, как либерализм в литературе, – это и есть его настоящее определение».

Первое десятилетие существования июльской монархии было насыщено чрезвычайно бурными событиями, свидетельствовавшими о нарастании классовой борьбы во Франции. В литературной жизни страны происходил процесс размежевания борющихся группировок, который привел одних писателей в стан реакции, других – в лагерь широкого оппозиционного движения, направленного против буржуазной монархии Луи-Филиппа.

Виктор Гюго, как известно, пошел своим, особым путем. Это был путь сближения с народом, постепенный переход к демократическому мировоззрению, отчетливо выразившемуся в романе «Собор Парижской богоматери» и в драматическом творчестве. Однако этот путь был весьма противоречив и сложен; печатаемые в настоящем томе предисловия к лирическим сборникам «Осенние листья» (1831), «Песни сумерек» (1836), «Лучи и тени» (1837), «Внутренние голоса» (1837) свидетельствуют о тех сомнениях и колебаниях, которые переживал поэт в этот напряженный период истории Франции. Критическое настроение Гюго по отношению к современной ему действительности, прозвучавшее как в этих лирических сборниках, так и в предисловиях к ним, касается различных сторон общественной жизни и прежде всего проблемы социального неравенства, ставшей впоследствии одной из основных тем его творчества.

Примечательно, что прямая и непосредственная связь художественного творчества, даже такого сугубо личного, как лирическое, с событиями и обстоятельствами общественно-политической жизни для Гюго совершенно ясна; об этом он настойчиво говорит в предисловиях ко всем своим стихотворным сборникам; более того, самый смысл и пафос этих предисловий – в установлении и объяснении такой связи. «В наши дни бессмертные творения созданы великими и благородными поэтами, которые лично и непосредственно вмешивались в каждодневные волнения политической жизни», – пишет Гюго в предисловии к сборнику «Лучи и тени». Гюго открыто говорит о том, что его поэзия прямо или косвенно отражает текущий момент в жизни Франции и так или иначе от него зависит.

Вместе с тем непосредственные отклики поэта на события общественной жизни во Франции имеют в себе некоторый оттенок сдержанности и осторожности. В отдельных суждениях сказываются его либеральные иллюзии; он прославляет свободу и с радостью возвещает о начале новой эры, сулящей народу благо; но и в лирике и в предисловиях ясно слышна нотка примирения с действительностью, выражается дань уважения павшей монархии. И тем не менее в предисловии к «Осенним листьям» Гюго объявляет выражением своих политических взглядов стихотворение «Друзья, скажу еще два слова» (XL), в котором говорится о полной солидарности поэта с народом, борющимся против любой тирании.

Книга «Рейн» была опубликована в 1842 году. Основу книги составляют письма, которые Гюго писал своему другу, художнику Луи Буланже, во время путешествия по Рейну, предпринятого писателем в июле 1838 года.

Эта книга очерков явилась своеобразным откликом на так называемый рейнский вопрос, волновавший французское общество в конце 30-х годов. Речь шла о том, кому должна принадлежать рейнская провинция, входившая ранее в состав империи Наполеона I и переданная Пруссии по решению Венского конгресса 1815 года. Точка зрения писателя выражена в заключительной главе «Рейна», где он призывает обе стороны «договориться между собой» и совместными усилиями создать в Европе такой порядок, при котором война была бы невозможна.

Письма к Буланже представляют собой ряд очерков, в которых Гюго выступает как наблюдательный путешественник и превосходный рассказчик, живописец природы.

Значительное место в очерках занимает описание рейнских городов, соборов и памятников средневековья.

Рисуя величавый облик храмов, замков и крепостей, Гюго поэтизирует средневековье. Он посвящает вдохновенные страницы пейзажам Рейна.

Одним из самых значительных произведений Гюго в области теории искусства является книга «Вильям Шекспир», написанная в конце 1864 года.

В 1864 году во всех европейских странах широко отмечалось трехсотлетие со дня рождения великого английского драматурга Вильяма Шекспира. В те годы Виктор Гюго жил вместе со своей семьей в изгнании на острове Гернси. Сын писателя Франсуа Гюго закончил в 1863 году свой многолетний труд по переводу на французский язык собрания сочинений Шекспира; введением к этому переводу и должен был послужить обширный трактат В. Гюго «Вильям Шекспир», впоследствии опубликованный в виде отдельной книги.

В предисловии к ней Гюго отмечает, что его работу правильнее было бы назвать «По поводу Шекспира». Действительно критический труд Гюго посвящен не столько самому творчеству Шекспира, сколько возникающим в связи с его творчеством различным вопросам эстетики и истории литературы; писатель пытается проследить развитие драматической поэзии от Эсхила до Шекспира, а также выявить характерные черты творчества поэтов различных эпох и различных стран мира. Стоит отметить, что философско-критические обобщения Гюго не могут дать ключ к подлинно историческому анализу литературных явлений; они претендуют на чрезмерную всеобщность, не учитывают специфического характера конкретных эпох и весьма часто грешат идеализмом. Так, рассматривая библию как эпическое творение древней истории, порожденное народным гением, Гюго одновременно возводит в ранг исторических личностей библейских героев.

«Вильям Шекспир» состоит из трех частей; каждая часть содержит в себе ряд глав, названных писателем книгами.

Главы, посвященные жизни и творчеству Шекспира, проникнуты глубокой любовью к английскому поэту. Чувство огромного уважения, которое Гюго постоянно проявлял к Шекспиру, сказалось в этой книге с особенной силой.

Гюго считает Шекспира выразителем английских нравов его времени и рассматривает его произведения на фоне общественных событий, происходивших в Англии в конце XVI и начале XVII веков.

Он приводит много исторических фактов, свидетельствующих о том, что Шекспир на протяжении длительного периода времени не пользовался признанием у себя на родине. Его жизнь была полна огорчений и преследований. Королева Елизавета не проявляла интереса к деятельности великого поэта, король Иаков I запрещал печатать его пьесы. Со времени реставрации Стюартов английская аристократия, стремясь подражать ложному вкусу Людовика XIV, предает Шекспира полному забвению. Посредственные драматурги Англии – Девенант, Теит, Сиббер – переделывают его пьесы, и «Макбет» ставится в театре как трагедия, написанная Девенантом. Драйден в своем «Опыте о драматической поэзии», объявляет пьесы Шекспира устаревшими, непригодными для представления, а в начале XVII века лорд Шефтсбери осуждает его «варварский слог» и «старомодный дух». Гюго передает эти суждения с огромной иронией. Он пишет, что ненависть к Шекспиру порождена официальной школой критиков, защищавшей идеологию «депутатов-монархистов». «Официальная школа, – говорит Гюго, – ненавидит Шекспира. Она застает его с поличным, когда он общается с народом, бродит по перекресткам, когда он тривиален, когда он понятен всем, говорит на народном языке… когда его принимают те, кого он принимает, когда ему аплодируют руки, черные от смолы, когда его вызывают на сцену резкие голоса, хриплые от работы и усталости. Драма Шекспира – это народ…» Гюго причисляет Шекспира к гигантам человеческого разума и рассматривает его творческую индивидуальность в сопоставлении с выдающимися гениями различных эпох – Гомером, Эсхилом, Ювеналом, Данте, Рабле, Сервантесом, Мольером.

Для Гюго Шекспир – это прежде всего великий художник, всесторонне отразивший жизнь человеческого общества в состоянии его грозного возбуждения.

Главнейшую особенность произведений Шекспира он видит в их реалистической основе: «Что касается реального элемента, мы утверждаем, что Шекспир им преизбыточен».

Шекспир, в представлении Гюго, – величайший психолог, постигший сокровенные тайны жизни человека. «Он извлекает из нашего сознания все то неожиданное, что в нем таится. Немногие поэты превосходят его по силе психологического исследования. Он указал на удивительнейшие свойства человеческой души. В сложности драматического факта он искусно дает почувствовать простоту факта философского». Шекспир, как все истинно великие поэты, показывает безграничное разнообразие жизни; и это поразительное богатство вселенной выражается в творчестве Шекспира прежде всего в разнообразии типов, характеров, образов, начиная от «Макбета, убийцы своего гостя, до Кориолана, убийцы своей родины».

Среди общих положений, характеризующих творчество Шекспира, Гюго особенно подчеркивает мысль о том, что Шекспир, будучи великим национальным поэтом, принадлежит всему человечеству.

В книге о Шекспире Гюго развивает и дополняет свои литературно-эстетические и социальные принципы, формировавшиеся на протяжении длительного периода времени.

В начале литературной деятельности Гюго пытался обосновать идеи нового, романтического искусства как искусства, связанного с XIX веком, отражающего общественное движение эпохи. Уже в тридцатых годах он определяет романтизм как либерализм в искусстве. Формула эта становится крылатой, и ее повторяют многие поэты, примкнувшие к романтическому направлению французской литературы. После буржуазно-демократической революции 1848 года, при Второй империи и в особенности в 60-х годах, Гюго продолжает свою борьбу за демократизацию литературы. Именно в этот период он создает романы «Отверженные», «Труженики моря», «Человек, который смеется», посвященные социальным проблемам, особенно остро волновавшим писателя в эти годы.

Излагая в трактате «Вильям Шекспир» свои эстетические принципы, Гюго остается верен защите демократических свобод. «Доказательством прочности демократии, – утверждает писатель, – служит то, что она нерушима, несмотря на все нелепые обвинения, которые на нее возводят. Она выдерживает все, что только людям заблагорассудится взвалить на нее Сейчас пытаются заставить ее вынести бремя деспотизма… Стремиться строить цивилизацию без свободы на том основании, что у свободы есть свои неудобства и даже опасности, – все равно что заниматься земледелием без солнца, – ведь это светило тоже можно критиковать». Гюго убежденно заявляет, что прогресс человечества немыслим без политической свободы. Он придает исключительное значение делу просвещения народа, видя в этом одно из непременных условий торжества цивилизации. По-прежнему оставаясь защитником угнетенного народа, Гюго ратует за создание литературы для широких масс трудящихся (одна из глав трактата названа писателем «Умы и массы») и горячо проповедует необходимость нравственного воспитания личности. Для осуществления этой цели Гюго призывает писателей и философов популяризировать произведения великих мыслителей – Паскаля, Декарта, Монтескье, Дидро, Руссо, Канта, Ньютона; но вместе с произведениями философов человеческий ум должен воспринять и благородные идеи из поэтической сокровищницы – Эсхила, Данте, Шекспира, Мильтона, Мольера, Корнеля, Бомарше, Шиллера, Байрона. «Народ достоин того, чтобы его учили всему. Чем божественнее светильник, тем больше он подходит для этой простой души. Мы хотели бы, чтобы в деревнях были кафедры, с которых крестьянам объясняли бы Гомера». Намечая широкую программу просвещения и интеллектуального развития масс, Гюго следует традиции французских просветителей и утопических социалистов, веривших в торжество разума, в светлое будущее человечества.

В книге о Шекспире Гюго решительно отвергает теорию «искусство для искусства», доказывая ее бессмысленность, и защищает свой принцип – искусство для народа, для прогресса. По мысли Гюго, искусство должно воспитывать людей, пробуждать в них стремление к добру, к свободе, к оздоровлению нравов, к совершенствованию общественного строя.

Гюго доказывает, что великие художники с давних времен воплощали в своих творениях высоконравственные, героические и патриотические идеи, своим искусством они служили обществу, поучали граждан, были полезными деятелями своего времени. Он поясняет свою мысль следующими рассуждениями Эсхила о миссии поэта в обществе: «Орфей внушал отвращение к убийству, Музей разгадывал пророчества оракулов и учил медицине, Гезиод – земледелию, божественный Гомер – героизму. А я, после Гомера, воспеваю Патрокла с львиным сердцем, чтобы каждый гражданин стремился походить на великих людей».

Обосновывая эстетическую ценность социальной поэзии, то есть поэзии гуманной, осуждающей извечный деспотизм, освобождающей бесправного человека, выражающей народный гнев против всяческих несправедливостей, Гюго оказал благотворное влияние на развитие французской поэзии и во многом ограничил имевшее место во Франции увлечение антисоциальным искусством.

Автор трактата приводит многочисленные аргументы, защищая мысль о том, что полезность искусства не вредит и не снижает его художественности. Глубоко заблуждается тот поэт, который не прикасается ни к чему земному, он тем самым не возвеличивает, «а уничтожает себя», говорит Гюго. «Он утончен, деликатен, он даже, может быть, очарователен, но он не велик. Любой человек, приносящий пользу в самом грубом понимании этого слова, имеет право спросить при виде этого никому не нужного гения: «Это что за бездельник?..» Велик тот, кто жертвует собою. Нет, нет, нет, нельзя презирать правду, честность, обучение масс, свободу человека, мужественную добродетель, совесть». Утверждая идею полезного искусства, Гюго приводит в пример Эсхила, вставшего на сторону Прометея, Лукреция, который способствовал освобождению человеческой мысли от пут религии, Тиртея, защищавшего свою родину. Содействовать радикальному улучшению общественного строя – такова, по мысли Гюго, непосредственная задача поэтов, писателей, мыслителей; он приходит к весьма важному заключению, решая вопрос о связи искусства с жизнью: «Прекрасное не деградирует от того, что оно послужило свободе и облегчению жизни человеческих масс. Освобожденный народ – неплохой конец стихотворной строфы. Нет, патриотическая или революционная полезность ничего не отнимает от искусства поэзии».

В книге «Вильям Шекспир» Гюго выражает свое отношение к романтической литературе во Франции и указывает на непосредственную связь романтизма с доктриной утопического социализма, с учением Сен-Симона и Фурье, защищавших интересы трудовых масс.

Он рассматривает литературу XIX столетия и, в частности, романтизм как сложное философское, социальное, литературное течение, истоки которого следует искать в предшествующем веке, веке революции, разрушившей старый феодальный порядок. Торжественно заявляя о своей приверженности революции 1789 года, Гюго особенно прославляет ее за то, что она явилась прародительницей литературы XIX столетия, той литературы, которая вызвала различные отклики во французском обществе. Писатели реакционного направления, называвшие романтизм «Девяносто третий год в литературе», достаточно верно указывали на его истоки. Гюго соглашается с этим определением. «Это утверждение нам нравится и, право, оно не пугает нас; признаемся в своей славе: мы – революционеры. Мыслители нашего времени, поэты, писатели, историки, ораторы, философы – все, все, все происходят от французской революции. Они порождены ею, и только ею. Восемьдесят девятый год разрушил Бастилию, Девяносто третий год развенчал Лувр. Восемьдесят девятый год дал нам освобождение. Девяносто третий год – победу. Восемьдесят девятый и Девяносто третий годы – люди девятнадцатого века порождены ими. Вот их отец и мать. Не ищите для них другой преемственности, другого вдохновения, другого начала. Они – демократы идей, наследники демократов действия».

Во многом справедливыми представляются суждения Гюго о типическом в литературе и в искусстве. Отличительная черта типического образа состоит в том, что он «не воспроизводит никакого человека в частности, он не подходит точно ни к какому индивидууму, он обобщает и концентрирует в одном лице целую семью характеров и умов. Типический образ не сокращает, а сгущает». Так из самых разнообразных черт характера ростовщика создается обобщенный, типический образ Шейлока, из вереницы героев-сластолюбцев, реально существовавших в действительности, создается «более реальный, чем каждый из них» образ Дон Жуана.

Гюго видит непосредственную связь между типическим явлением и реальностью. В сложном творческом процессе поэт-художник достигает своей цели лишь тогда, когда созданный им типический образ является не абстрагированным понятием, но живым существом, более реальным, чем любой из тех, «кто сейчас ходит по улице и считает себя живым».

Существенная черта подобного образа состоит в том, что это «миф с человеческим лицом, вылепленным с таким совершенством, что оно смотрит на вас, и взгляд его – зеркало; притча, как будто толкающая вас локтем; символ, кричащий: «берегись!» Идея, ставшая нервами, мускулами и плотью; мысль, у которой есть сердце, чтобы любить, нутро, чтобы страдать, глаза, чтобы плакать, зубы, чтобы пожирать или смеяться; психологическое понятие, обладающее рельефностью факта…»

В этих суждениях Гюго, при всей метафоричности стиля, наличествует попытка выявить реальные, осязаемые элементы типического образа.

Излагая свои эстетические принципы, Гюго весьма часто обращается к библейским персонажам и вводит в свои рассуждения идеалистическое понятие бога; разумеется, что подобный анализ усложняет восприятие эстетических положений Гюго и лишает их конкретного смысла. Можно привести следующее утверждение: «Человек – только предпосылка, типический образ – это вывод; бог творит явление, гений дает ему имя; бог создает скупца вообще, гений создает Гарпагона; бог создает предателя вообще, гений создает Яго».

Правда, многочисленные обращения поэта к богу, к библейским образам нисколько не доказывает религиозности Гюго, и книга «Вильям Шекспир» враждебна католическим догматам, так же как и многие другие произведения писателя.

В книге «Вильям Шекспир» Гюго осуждает монархический деспотизм, издавна существовавший в различных странах мира. Эта политическая ориентация Гюго определила его резко отрицательное отношение к официальной историографии, которая в ложном свете изображала события и факты минувших эпох. Он предлагает пересмотреть принципы исторической науки, отказаться от превознесения и почитания королей, императоров, монархов, которых реакционная история возвела в ранг «великих» личностей.

В течение многих веков, по установившейся традиции, важнейшим объектом истории являются деяния королей, коронования, бракосочетания, крестины и смерть монархов, казни и празднества, «великолепие одного, подавляющего всех, торжество того, кто родился властелином, подвиги меча и топора…» «Что происходит в Лувре? Что происходит в Ватикане? Что происходит в Серале? Что происходит в Буэн Ретиро? Что происходит в Виндзоре? Что происходит в Шенбрунне? Что происходит в Потсдаме? Что происходит в Кремле? Что происходит в Ораниенбауме? Никаких других вопросов. Человечество не интересуется ничем, кроме этих десяти или двенадцати домов, в которых история служит привратницей».

Регистрируя маловажные факты, придворные историки обходят молчанием события первостепенного значения, события, определяющие прогресс цивилизации. Почему же историки уделяют столь значительное внимание жизни монархов и с подобострастием описывают придворные нравы и интриги? Гюго дает прямой ответ на этот вопрос: «Король платит, народ не платит». В силу этого обстоятельства историки играют жалкую роль придворных лакеев и, «получая приказания в королевской приемной», превозносят вымышленную божественность королей, первосвященников. «В этой истории есть все, – отмечает Гюго, – кроме истории. Она выставляет напоказ принцев, монархов и полководцев; о народе, о законах, о нравах в ней говорится очень мало, о литературе, об искусстве, о науке, о философии, о движении общественной мысли, одним словом о человеке, – ничего. Путь цивилизации отмечается датами царствования, а не прогрессом».

В противовес историческим очеркам монархической ориентации, где в силу закоренелых предрассудков исследователи искажали факты и не обращали внимания на существенные черты эпохи, Гюго предлагает создать новую правдивую историю трудовой деятельности народных масс, героями которой должны быть и рабочий-стеклодув, основавший во Франции в 1663 году производство хрусталя, и горожанин, который при Карле VIII противопоставил Генеральным штатам в Труа принцип выборной магистратуры, и кормчий, открывший в 1405 году Канарские острова, и каменщик из Кампаньи – изобретатель башенных часов, и римский сапер, придумавший способ мощения улиц еще в 312 году до нашей эры, и египетский плотник-изобретатель, и халдейский пастух, изучивший астрономию путем наблюдения за знаками Зодиака, и македонский землепашец, открывший первую золотую жилу на горе Пангее.

«Достоверная история, – говорит Виктор Гюго, – …отбросит всякий вымысел, откажется от снисходительности, будет логично классифицировать все явления, разбираться в глубоких причинах, философски и научно изучать периодические кризисы человечества и меньше считаться с великими ударами саблей, чем с великими сдвигами в области идей».

Требование создать в современной ему Франции новую историческую науку, изменив ее содержание и политическую направленность, соответствовало интересам демократического общества, верившего в социальный прогресс. Исторический оптимизм Гюго проявляется в многочисленных главах книги «Вильям Шекспир», где автор убежденно заявляет, что времена угнетателей проходят, что тираны обращены в бегство мыслителями, что в обществе значение завоевателей падает, что отныне победителями и освободителями человечества будут люди мысли и мира.

Исторический очерк «Париж» был написан в 1867 году; первоначально он был задуман как небольшое предисловие к книге «Paris-Guide» – своеобразному путеводителю по Парижу, который готовился издателем Лакруа при участии ряда французских литераторов в связи с открывавшейся в апреле 1867 года Парижской международной выставкой. Однако в процессе работы над очерком Гюго настолько превысил первоначально намеченные размеры предисловия, что его «Париж» пришлось издать отдельной брошюрой в виде приложения к путеводителю.