Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

Что же до самой выставки 1867 года, того, как она осуществлена, – не нам об этом судить. Она – то, что она есть. Мы полагаем, что она великолепна; но с нас достаточно уже самой идеи. А какова идея и какой путь она прошла – об этом скажут цифры. В 1800 году на первой всемирной выставке было двести участников; в 1867 году – их сорок две тысячи двести семнадцать.

Всякая всемирная выставка как бы подводит итоги цивилизации. Это – своего рода личное засвидетельствование. Каждый народ предъявляет свой «послужной список». Итак, что же им сделано? Человечество приходит сюда познакомиться с самим собой. Выставка – это своеобразное nosce te ipsum. [219]219
  Познай самого себя (лат.).


[Закрыть]

Париж распахивает свои двери. Народы стекаются сюда, притягиваемые этим гигантским магнитом. Сюда спешат все части света: Америка, Африка, Азия, Океания, – все они здесь, а вместе с ними и Высокая Порта и Небесная Империя, эти метафоры, являющиеся государствами, эти славные имена, за которыми скрывается варварство. Лишь бы понравиться вам, о афиняне! – таков был клич древности; лишь бы понравиться вам, о парижане! – таков клич современности. Каждый привозит образчик своего труда. И даже Китай, считавший себя Срединной страной, начинает в этом сомневаться и выходит за свои пределы. Он противопоставит свое творческое воображение нашему, своих изваянных чудовищ – нашим поискам идеала красоты, а нашей скульптуре из мрамора и бронзы – свою как бы застывшую в корчах великолепную скульптуру из нефрита и слоновой кости, глубокое и трагическое искусство, где чудятся пытки. Япония приезжает со своим фарфором, Непал – с кашемировыми шалями, а караиб привозит кастет. Почему бы и не привезти его? Выставляете же вы ваши чудовищные пушки.

Заметим в скобках: смерть на выставку допущена. Она входит под видом пушки, но не входит под видом гильотины. В этом – своя щепетильность.

Был предложен очень хороший эшафот, но его отвергли.

Отметим эти причуды благопристойности. О стыдливости не спорят.

Как бы то ни было, кастеты и пушки окажутся в невыгодном положении. Орудия смерти являются здесь омрачающим пятном. Им стыдно – и это заметно. Выставка, апофеоз для всех прочих орудий, для них – позорный столб. Не будем на этом и останавливаться. Перед нами жизнь во всех ее разновидностях, и каждый народ показывает здесь свою жизнь. Миллионы рук, которые пожимают одна другую в великой руке Франции, – вот что такое выставка!

Как же постарели завоеватели! Где теперь континентальная блокада?

Подчеркнем особо эти столь знаменательные проявления демократизма! Как бы широко ни раскрылись двери для демонстрации прогресса, этого всегда будет мало. Нечего опасаться слова «слишком», перечисляя те вселяющие в нас надежду истины, которые ведут нас к согласию. Где единство, там единение. Каждый человек – это человек-Брат, человек Свободный, человек Равный.

Путь народов не зависит от пути правительств.

Решающий симптом. На всемирную выставку, повторим это еще раз, съезжается не только Европа, не только группа цивилизованных народов, не только Англия со своей позолоченной пирамидой шестидесяти футов высоты, показывающей количество добываемого в Австралии золота, Пруссия с ее храмом мира и гротом из каменной соли, Россия с ее древними византийскими изделиями из золота, Крым с его шерстью, Финляндия с ее льном, Швеция с ее сталью, Норвегия с ее мехами, Бельгия с ее кружевами, Канада с ее ценной древесиной, Нью-Йорк с его антрацитом, глыба которого весит восемь тысяч фунтов, Бразилия с ее энтомологическими и орнитологическими сокровищами, порожденными солнцем; кроме них съезжаются, сбегаются, спешат сюда древний фанатический Тибет, Колькар, Траванкур, Бхопал, Дрангудра, Пунвах, Чхаттарпур, Аттипур, Гундул, Ристлом; это джам из Норвангхура, низам из Хайдарабада, као из Руска, такур из Морви; это вся семья будущих наций, находящихся под гнетом азиатских деспотов – магараджей, джагердаров, бегумш. Здесь есть все, вплоть до бочонка золотого песка, присланного из Бонни безобразным негритянским царьком, живущим во дворце, построенном из человеческих костей. Заметим мимоходом, эта деталь вызвала ужас: ведь наш Лувр выстроен из камней. Допустим, что это так.

У Египта нет ничего, кроме его мумии, и он извлекает ее на свет. Это кладбище выставляет напоказ все свои шедевры – порфировые саркофаги, гробницы из красного гранита, раскрашенные и раззолоченные футляры для трупов, тем обильнее разукрашенные, чем глубже они должны быть погребены. Современница дендерского зодиака, корова Хатор, спускается со своего базальтового пьедестала и приходит сюда. Рамзес, Хефрем, Атета, царица Амменизида прибывают по железной дороге; сюда приезжает древняя деревянная статуя, называемая арабами Шейх-эль-Белед и изображающая неизвестное божество, – она приносит древней Лютеции привет от праматери Изиды из древних Фив. Как зовут тебя, Лютеция? Меня зовут Париж. А вас как зовут, Фивы? Меня зовут Дайр-аль-Бахри. Скорбная констатация: два города единой расы потеряли один за другим собственный облик, один – в цивилизации, другой – в варварстве. Различие между ушедшим вперед и отставшим.

4

Итак, съезжаются все народы…

Да, что сделано – сделано, от него уже не отречешься. Всемирная выставка и не отказывается от своих слов. Напрасно короли готовятся к войне, порадуем их и не раз им напомним: будущее не в ненависти, а в согласии; это не гул орудий, а бег локомотива. Вселенная идет к миру, это неизбежно. Ничто не может помешать этому. Мы видим уже сейчас, как наступает охлаждение к темляку, киверу, литаврам, ко всем этим смертоносным изделиям жестяников, к кровавому тщеславию.

Наша планета, уменьшаясь благодаря железным дорогам и электрическим проводам, все более и более оказывается под властью идей мира. Пусть сопротивляются сколько угодно: настали другие времена. Старый режим борется впустую. Хотя прошлое – уже мертвец, оно проявляет все большую изобретательность; оно старается вовсю, изыскивает всяческие средства, каждый день придумывает оно все новые хитроумные и превосходные орудия смерти. Ему за это, пожалуй, дадут почетный крест, но это – самое большее, чего оно добьется. Люди начинают видеть все яснее; они понемногу теряют охоту убивать друг друга. Ничто не в силах одолеть подобное движение умов. Ухабы цивилизации бросают народы то в одну, то в другую сторону, но на этот раз человечество окончательно поворачивает в сторону добра. Быть может, его еще ожидают одно или два испытания, но они будут последними. Неудержимый ветер грядущего несет нам мир. Что устоит перед этим ураганом братства и радости? Союз! союз! – провозглашает бесконечность. И под этим дыханием невидимого любовь пробивается из-под земли, подобно траве. Попробуйте-ка восстать против этой зеленой весны мира! Попробуйте победить революцию! Попробуйте победить не только двадцатый век, век грядущий, но и восемнадцатый – век прошедший. Напрасные мечты! Огромные стальные ядра ценою в тысячу франков каждое, извергаемые пушками-титанами, сфабрикованными в Пруссии гигантским молотом Круппа весом в сто тысяч фунтов и стоимостью в три миллиона, угрожают прогрессу не более, чем мыльные пузыри, которые ротик ребенка выдувает через соломинку.

5

Почему вы хотите заставить нас поверить в выходцев с того света? Вы думаете, мы не знаем, что война мертва? Она умерла в тот самый день, когда Иисус сказал: «Возлюбите друг друга!» – и с тех пор она жила на земле лишь жизнью призрака. Правда, после того, как нас покинул Иисус, ночь продлилась еще почти два тысячелетия; ночью для призраков раздолье, и война могла бродить в ее мраке. Но наступил восемнадцатый век; утренней звездой его был Вольтер, Революция – рассветом; а сейчас солнце в самом зените. Война укрылась в склепе. Нечисть не покидает склепов в полдень. Так пусть же войне остается ее могила, а нам – наш солнечный свет.

Спрячь свои знамена, война. А если нет, то ты, нищета, покажи свое рубище. И давайте сравним ваши лохмотья. Имя этим – Слава, имя тем – Голод, Проституция, Развалины, Чума. Одно порождает другое. Довольно.

Разве это вы нападаете, немцы? Или мы? Кто же виноват? Ведь allemands [220]220
  немцы (франц.)


[Закрыть]это значит all Men [221]221
  все люди (англ.)


[Закрыть]– все вы люди. Мы любим вас. Мы ваши сограждане по городу, чье имя Философия, вы – наши соотечественники по отчизне, чье имя Свобода. Мы, европейцы Парижа, – та же семья, что и вы, европейцы Берлина и Вены. Франция – значит Освобождение, [222]222
  Здесь игра слов по-французски слова «France» (Франция) и «affranchissement» (освобождение) имеют один корень


[Закрыть]Германия – значит Братство. [223]223
  Гюго сближает здесь древнее французское название Германии «Germanie» с современным французским прилагательным «germain» (двоюродный) – от латинского «germanus» (брат).


[Закрыть]Мыслимо ли представить себе первое слово великой формулы демократии, сражающееся с ее последним словом.

Массы – сила; после Восемьдесят девятого года они стали также и волей. Отсюда всеобщее избирательное право. Что такое война? Это самоубийство масс. Поставьте же на голосование вопрос об этом самоубийстве! Народ, ставший соучастником самоубийства, – вот зрелище, которое являет собою война, и нет ничего прискорбнее его. В нем обнаженно предстает уродливая механика сил, отведенных от их прямой цели и обращенных против самих себя. Война – двулика; мы только что показали одно ее лицо: нищету – это ее результат; теперь покажем другое: невежество – это ее причина. О, это поистине две трагические болезни! Кто излечит от них, усилит сиянье солнца.

Удел невежества – терпеть. Силы еще не познали самих себя. Заметили ли вы, какие большие и кроткие глаза у быка? Эти глаза слепы. Пусть же, оставаясь кроткими, они прозреют. Сила должна познать себя. Иначе она страшна. Она кончает тем, что начинает совершать преступления, она, чей долг препятствовать им. Так больше активности, пусть никто не будет пассивным, в этом – секрет цивилизации. Пассивные силы, что за нелепое сочетание слов! Отсюда – убийства. Распростертый труп, с его устремленным в небо мертвым взором, явно обвиняет. Кого? Вас, меня, нас всех; не только того, кто совершал убийство, но и того, кто не помешал ему.

Пусть же уйдут призраки! Пусть исчезнут гидры! Нет, даже во время канонады мы продолжаем не верить в войну. Этот дым – всего лишь дым. Мы верим лишь в согласие людей, единственно возможную точку, где сходятся всевозможные направления человеческого духа, единственный центр той сети дорог, что зовут цивилизацией. Мы верим только в жизнь, в справедливость, в освобождение, мы верим в молоко кормящих матерей, в детские колыбели, в улыбку отца, в небо, полное звезд. И даже те застывшие и окровавленные, что остались лежать на поле битвы, даже они утверждают великий принцип братства, вызывая угрызения у царей и являясь укором для народов; всякая попранная мысль – священна. И знаете ли, что завещают живым мертвецы, эти умиротворенные тени? Мир.

6

Долой оружие! Союз. Слияние. Единство!

Для чего приходят в Париж все те народы, которые мы только что перечислили? Они приходят во Францию. Перелить кровь можно в вены человека, перелить свет – в вены наций. Они приходят сюда, чтобы слиться с цивилизацией. Они приходят, чтобы понять. Ведь дикарям свойственна та же жажда, варварам – та же любовь. Эти глаза, уставшие от мрака, приходят, чтобы узреть истину. Далекая заря Прав Человека забрезжила на их темном горизонте. Пламенный отсвет французской революции дошел и до них. Самые отсталые, самые темные, те, кому приходится хуже всего на мрачных отрогах варварства, увидели этот отблеск и услышали эхо. Они знают, что есть город-солнце; они знают, что существует народ-мироносец, родной дом демократии, нация, раскрывающая объятия навстречу любому, кто является ее братом или хочет быть им, и предлагающая разоружение как конечный вывод из всех войн. Они наводняют собой Францию, Франция же распространяется на весь мир. Эти народы ощутили едва заметные колебания почвы, отзвуки глубоких потрясений французской земли. Все ближе и ближе слышались им отголоски нашей борьбы, наших волнений, наших книг. Они как бы тайными узами соединены с французской мыслью. Читают ли они Монтеня, Паскаля, Мольера, Дидро? Нет. Но они дышат ими. Чудесное и волнующее сердце явление – народ, перестающий быть народом и растворяющийся в братстве. О Франция, прощай! Ты слишком велика для того, чтобы оставаться родиной только одного народа. Когда мать становится богиней, она уже принадлежит не только ребенку. Еще одно мгновение – и ты исчезнешь, чтобы предстать нам преображенной. Ты так велика, что вот-вот перестанешь существовать. Ты не будешь более Францией, ты будешь Человечеством; ты не будешь более нацией, ты будешь вездесущностью. Тебе суждено полностью раствориться в сиянье, и нет в мире ничего величественнее, чем это уже сейчас видимое взору стирание твоих границ. Смирись со своею безмерностью. Прощай, Народ! Привет тебе, Человек! Покорись своей неизбежной и высокой судьбе, о Родина моя, расширяй свои пределы и, подобно тому как Афины стали Грецией, как Рим стал христианством, ты, Франция, стань Человечеством.

Отвиль-Хауз, май 1867

ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА

Графу Альфреду де Виньи

21 апреля 1821

Письмо ваше, Альфред, написано 18 апреля, а я отвечаю на него 21-го! Всего три дня пути разделяют нас, но не все ли это равно – три дня или три года? Горе не в том, что велико расстояние, а в том, что мы разлучены. Тридцать миль, которые легли между нами, отдаляют нас друг от друга совершенно так же, как если бы их была тысяча. Чтобы вкушать прелести дружбы, нужно, чтобы друг твой был рядом. А когда он не с тобой – что нужды считать мили? Поэтому, дорогой друг, если место вашей ссылки и не столь уж далеко, то это утешает меня разве только тем, что оттуда вы скорей сможете вернуться. Вообще же мне уже достаточно не видеть вас, чтобы впасть в печаль, и если солнце, которое взойдет над вашей могилой, будет столь же мрачным, как мрачен ваш друг после вашего отъезда, – я, право же, готов пожалеть всех тех, кто останется жить после вашей смерти.

Ваше письмо застало меня здесь измученным, усталым, встревоженным и, что еще гораздо хуже, – скучающим; поэтому вы понимаете, какое оно вызвало во мне живое сочувствие и как я рад был, получив его. Я перечитывал в нем каждое слово, как нищий, нашедший кошелек с золотом, пересчитывает монету за монетой. Я с большой радостью узнал, что вы иногда еще думаете обо мне, раз пишете мне письма, и что вы занимаетесь еще кое-чем и получше – что вы пишете стихи. И, однако, это снова заставило меня испытать муки Тантала. Как! Только тридцать миль отделяют нас друг от друга, а стихов этих я не услышу! Зачем у нас ноги, а не корни, если, подобно жалким растениям, нам суждено оставаться на одном месте и мы не в силах покинуть его. Почему те, к кому устремлены наши желания и наши сердца, так отдалены от нас и мы осуждены на то, чтобы никогда не следовать за ними. Добрый друг, разрешите этот вопрос, и я задам вам еще много других, ибо моим разочарованиям нет предела.

Как видно, в этом месяце вы целиком забрали себе все вдохновение, ибо ко мне оно не приходило ни на минуту. Я ничего не написал. Правительство заказало мне стихи на крестины герцога Бордоского, но я так и не напишу их, если будет продолжаться это состояние творческого бессилия. Вы счастливец, Альфред, вы никогда не ударяете по скале тщетно, а написав несколько сот великолепных стихов, вы называете их строчками, чтобы утешить тех из ваших друзей, которые неспособны написать даже строчек, заслуживающих названия стихов. Правда, я начал писать роман, и хотя он успел мне изрядно надоесть, все же доставлял мне некоторое удовольствие, но потом нагрянул заказ по поводу крестин, а там начались хлопоты об объединении «Conservateur litteraire» с «Annales» – и я все бросил, так и не кончив.

Жюль все еще ни на что не решился, Суме по-прежнему пишет превосходные стихи, Пиша ищет свою рукопись, Эмиль все еще обещает нам «Королевского шута», Гаспар смеется в Версале, Роше плачет в Гренобле подле своего тяжело больного отца, Сен-Вальери говеет в Монфоре, все вас любят, все вас горячо обнимают, но не горячей моего.

Очень трудно, Альфред, общаться только с помощью почты. А тут еще приходится кончать письмо, ибо у меня нет больше бумаги. Впрочем, стоит ли вообще водить по ней пером, если твои печальные размышления могут только помешать веселым, быть может, мыслям друга, как это бывает с двумя перекликающимися издалека инструментами, издающими разные мелодии, потому что дальность расстояния помешала музыкантам настроить их на один тон.

Прощайте. Обнимаю вас; мне стыдно, что так мало сказал вам и устал от того, что написал столько слов.

Выступления Абеля в «Обществе благонамеренной литературы» пользуются большим успехом. Я нигде ничего не читал и не поручал читать со времен «Киберона». Получил от Шатобриана прелестное письмо, в котором он пишет, что моя ода заставила его прослезиться; повторяю вам эту похвалу, ибо она касается и вас – ведь у вас на руках есть свидетельство о рождении «Киберона». Но какое это может иметь значение после вашей прекрасной «Симеты»!..

Сердечно ваш друг

Виктор.

Госпоже Делон

Январь 1822

Сударыня!

Я не знаю, арестован ли несчастный Делон. Не знаю, какая кара постигнет того, кто станет укрывать его. Я не стану думать о том, что мои убеждения диаметрально противоположны его взглядам. В эту минуту опасности я знаю только одно: он – мой друг. Только месяц тому назад мы сердечно обнимали друг друга. Если он не арестован, предлагаю ему убежище у себя. Я живу вместе с моим кузеном, который не знает Делона в лицо. Моя глубокая преданность Бурбонам общеизвестна; но именно это обстоятельство должно успокоить вас, ибо оно отведет от меня всякое подозрение в том, что я прячу у себя человека, обвиняемого в заговоре. Впрочем, я предпочитаю считать Делона невиновным.

Как бы то ни было, сударыня, передайте ему, пожалуйста, мое предложение, если только у вас будет к тому какая-либо возможность. Виновен он или нет – я жду его. Он может довериться благородству роялиста и преданности друга детства.

Делая вам это предложение, я лишь выполняю завет дружбы, которую всегда питала к вам моя бедная матушка. И в этих скорбных обстоятельствах я счастлив представить вам доказательство почтительной привязанности, с которой имею честь оставаться

В. Г.

Графу Альфреду де Виньи

29 декабря 1824

Прежде чем этот год завершит свой круг, я хочу у него урвать минутку для вас, мой добрый Альфред, и во что бы то ни стало, наконец, написать вам сегодня. Не знаю, будет ли для вас мое письмо тем же, чем ваши являются для меня, но я черпаю в этих письмах смелость, вдохновение и талант. Читая и перечитывая их, я как будто становлюсь лучше, выше, от них словно исходит электрический ток, и я чувствую гордость, если мне случается иногда почувствовать себя рядом с вами, на одном уровне с вами, особенно в том, что относится к вашему умению смеяться и любить.

Какое прекрасное письмо вы мне написали. Я ощутил в нем все: и вашу глубокую натуру и ваш дивный гений. Должно быть, высокие Пиренеи ежедневно вдохновляют вас, и мне уже не терпится поскорее услышать все те замечательные стихи, которые вы напишете за это время.

А мы, дорогой друг, мы ничего не сможем предложить вам взамен к вашему возвращению. Вас там все вдохновляет, нас здесь все расхолаживает. Что прикажете писать среди всей этой литературной и политической возни, когда кругом – одни только наглые тупицы или трусливые таланты, когда избирают Дро, а Ламартин и Жиро терпят поражение? Что можно писать, живя в Париже, когда с одной стороны у вас – министерство, а с другой – Академия? И всякий раз как мне случается покинуть свою келью, я чувствую презрение и негодование… Поэтому я даже не высовываю носа из дому, где я по крайней мере счастлив, где вожусь с дочкой, где у меня есть такой ангел, как моя жена. Здесь – вся моя радость, ничто не проникает в этот мирок, кроме изъявлений дружбы нескольких близких и дорогих мне людей, среди которых первое место принадлежит вам.

Вы ведь знаете, как я люблю вас, Альфред. Будем же вместе приветствовать этот наступающий год, который прибавит лет нашей дружбе, не состарив наших сердец. Пришлите мне каких-нибудь стихов, подсказанных вам вашей музой, и постарайтесь поскорее вернуться к нам, чтобы писать их здесь, даже если вы рискуете при этом утратить вдохновение, как это случилось со мной.

Впрочем, вам эта опасность и не грозит: ведь талант ваш способен победить все – даже скуку, даже отвращение. А что касается меня, то стоит мне только столкнуться с несправедливостью и корыстью, и я тотчас же чувствую себя побежденным. Мелкие уколы убивают меня. Подобно Ахиллу, – простите мне самоуверенность этого сравнения, – я уязвим в пяте.

В.