Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)

Всемирная выставка 1867 года, привлекшая огромное количество участников и посетителей из многих стран, была устроена правительством Наполеона III с целью поднять морально-политический престиж Второй империи. Однако согласие Гюго участвовать в издании, имевшем целью популяризировать эту выставку, отнюдь не было актом его примирения с Наполеоном III. Он по-прежнему пользовался всякой возможностью, чтобы на весь мир объявить о своей ненависти к «Наполеону Малому»; но в полном соответствии с идеализмом своих исторических воззрений, Гюго продолжал видеть в государственном перевороте 2 декабря 1851 года лишь результат злой воли одного человека. Готовящаяся выставка воспринималась им вне всякой связи с политикой Второй империи. Он видел в этой выставке проявление некоей особой мессианской роли Парижа, причем сам Париж рассматривался им абстрагированно от конкретной исторической обстановки 60-х годов.

Париж, «истинный» Париж, в представлении Гюго, – это постоянный великий «очаг революционных откровений», «Иерусалим человечества», оставшийся неизменным со времени французской революции 1789 года, очаг, который, по мысли Гюго, всегда стоял и будет вечно стоять в центре поступательного движения человечества.

А. И. Герцен писал по поводу заблуждений автора «Парижа»: «Он приветствует Париж путеводной звездой человечества, сердцем мира, мозгом истории, он уверяет его, что базар на Champs de Mars [304]304
  Марсовом поле. – М. Т.


[Закрыть]– почин братства народов и примирения вселенной. Пьянить похвалами поколение, измельчавшее, ничтожное, самодовольное и кичливое, падкое на лесть и избалованное, поддерживать гордость пустых и выродившихся сыновей и внучат, покрывая одобрением гения их жалкое, бессмысленное существование, – великий грех».

Однако, несмотря на этот характерный для метафизического мышления Гюго «грех» великого поэта, очерк «Париж», несомненно, является одним из наиболее ярких публицистических творений Гюго, исполненным страстным пафосом обличения социального зла. Цензурные условия не давали Гюго возможности называть вещи своими именами и прямо осудить все то, что творилось во Франции при новоявленном императоре; однако, объявляя, что Вторая империя имеет такое же отношение к «истинному Парижу», «Парижу прошлого и настоящего», как опухоль к целому организму, писатель, несомненно, давал прямую оценку режиму Наполеона III.

Ведущей темой очерка является идея мира. Страстные мечты о человечестве, которое будет «пожимать плечами при слове «война», так же как мы при слове «инквизиция», рассуждения о войне как о «самоубийстве народов», патетический призыв к миру и дружбе между народами в обстановке колониальных авантюр Наполеона III, в напряженных условиях готовящейся франко-прусской войны, носил антимилитаристский характер. Сам Гюго, несомненно, считал пропаганду мира основной и ведущей идеей своего очерка. Так, в письме к Лакруа от 28 апреля 1867 года он называет «Париж» «нашим объявлением мира» и выражает надежду, что он появится своевременно среди нынешнего «бряцания оружием». Не случайно современный критик писал об очерке «Париж», что «это предисловие превратилось в манифест о мирном и свободном Париже».

Очерк «Париж» открывается главой «Грядущее», в которой Гюго развивает свои представления о человечестве в XX веке, о некоей единой нации, «имя которой будет Европа», а центром и руководителем все тот же «истинный» Париж. Утопические представления Гюго о путях человечества, которое в один прекрасный день, без каких бы то ни было революционных потрясений, просто в силу самого естественного развития цивилизации внезапно поймет, что «если по ту сторону Атлантического океана есть быки, то по эту сторону есть голодные рты», – конечно, предельно наивны. Но в утопических представлениях Гюго о будущем таится огромная сила обличения настоящего. Само утверждение будущего построено у писателя таким образом, что является одновременно отрицанием современного ему порядка вещей. Рисуя черты будущего человечества, Гюго пользуется своеобразным приемом, который можно было бы назвать приемом «встречных оценок»; он постоянно сталкивает настоящее и будущее, как бы сравнивает их социальные и этические нормы.

Взгляды граждан будущей «единой нации» преподносятся Гюго с точки зрения норм и понятий современной ему жизни. Почти вся глава «Грядущее» состоит по существу из своеобразного перечисления тех пунктов, которые будут непонятны этой будущей «удивительной науке», и каждый из этих пунктов является пунктом обвинительного акта, предъявляемого Гюго современной ему действительности.

«Ей покажется удивительной та слава, которой пользуются ныне конические снаряды… то, что в XIX веке Европа пожертвовала населением целой столицы… ради того, чтобы разрушить небольшой город, Севастополь, – покажется им… весьма странным событием… такой бедный островок, как Джерси, не раз подумает, прежде чем позволит себе прихоть, – как он сделал это в августе 1866 года, – повесить человека, чья виселица обходится в две тысячи восемьсот франков. Люди перестанут бросать деньги на подобные излишества».

При всей наивности социальной утопии Гюго, при всей буржуазной ограниченности его представлений о Европе XX века, оказавшихся столь непохожими на историческую обстановку Европы эпохи империализма, мечты великого поэта о «повсеместной перековке мечей и оков в орала», о том времени, когда «на смену рекам-границам придут реки-артерии», когда не будет больше «ни таможен на границах… ни предрассудков в умах», волнуют и в наши дни своим высоким гуманистическим пафосом и историческим оптимизмом.

Глава «Минувшее» представляет собой, по выражению самого Гюго, «погружение в страшную бездну прошлого». «Прошлое» Парижа – это его история до французской буржуазной революции 1789 года. Эта революция является для Гюго тем водоразделом, с которого собственно и начинается подлинная история Парижа. «Французская революция – это начало».

Гюго изображает прошлое как бесконечную цепь народных страданий. Один за другим он приводит яркие эпизоды, характеризующие бесправие народных масс дореволюционной Франции. Гюго полон страстным сочувствием к угнетаемым и бесправным и острой ненавистью к их угнетателям.

Но даже эта глава, воспроизводящая самые темные страницы истории, проникнута историческим оптимизмом, полна все той же неколебимой веры в прогресс. Даже в этих «сточных канавах истории» писатель обнаруживает ясные приметы движения человечества вперед. Это «нагромождение страданий» не бесплодно. «Мрак прошлого имеет свой итог – 1789». И если в начале главы Гюго заявляет, что история Парижа пугает его как мыслителя, то в конце своего исторического экскурса он призывает постигнуть смысл событий и положительно воспринять их. «Принимайте… историю такой, какова она есть, – пишет он, – ужаснитесь ей в той мере, в какой она того заслуживает, но… в конце концов, вы станете ею восхищаться. В ней первое слово – король, последнее – народ. У всех этих фактов есть исток – деспотизм, у них есть устье – демократия».

«История, – заявляет Гюго, – шаг за шагом утверждает прогресс», ибо прогресс – основной закон, управляющий событиями. Идея прогресса выступает в очерке «Париж» в высоко поэтическом аспекте, как идея движения человечества от мечты к действительности. «Тот, кто мечтает, – предтеча того, кто мыслит, – пишет он. – То, что предстоит осуществить, – это глыба, которую надо обтесать; первыми начинают ее обтесывать мечтатели… – Первая фраза возможного – это невозможное… Сгустите все мечтания – я вы получите действительность». Яркое проявление движения от мечты к действительности Гюго видит в научном и техническом прогрессе своего времени. Именно в этом плане и рассматривает он Всемирную выставку. «Всякая всемирная выставка как бы подводит итоги цивилизации, – пишет он. – Внешне – сопоставляются и сравниваются изделия, по существу же – это сличение утопий. Всякое изделие первоначально было химерой. Видите это пшеничное зерно: для тех, кто питался желудями, оно казалось бессмыслицей».

Если в 40-х годах в «Рейне» Гюго элегически сетует на то, что проведенная железная дорога уродует прекрасный пейзаж, то в «Париже» «бог локомотива» – существенная черта эпохи, безоговорочно принимаемая и возводимая в поэтический образ.

Успехи и достижения в области технических знаний предстают писателю как символ торжества человеческого разума. «Все отрасли промышленности наших дней – это вчерашние утопии, – пишет он. – Возьмите факт, алгебраически самый положительный, проследите его из века в век – и в конечном счете вы натолкнетесь на пророка. Что за фантаст Дени Папен! Можно ли представить себе котел, преобразующий мир? И как умеет Академия наук время от времени образумливать всех этих изобретателей! Они всегда неправы сегодня и правы завтра. А ведь для целого множества химерических мечтаний «завтра» уже настало; в этом и состоит сегодня общественное богатство и всеобщее процветание».

Многие европейские писатели середины XIX века, видевшие, что успехи цивилизации поставлены на службу господствующему классу, осуждали эту цивилизацию. У Гюго – подлинного демократа – успехи науки вызывают величайшее сочувствие и восхищение. Он видит в прогрессе истинную поэзию, высшую красоту: «Фотография, телеграф, аппарат Морзе… трансатлантический кабель, артезианское бурение… сверлильные машины, паровой двигатель на железных дорогах, в сельском хозяйстве, на кораблях, винт в океане в ожидании винта в атмосфере – что же все это! Мечта, сконденсированная до того, что она стала реальностью. Непостижимое, ставшее повседневным. Так продолжайте же вы, педанты, отрицать, а вы, провидцы, идти вперед».

Воспевая прогресс науки и техники в буржуазном обществе, Гюго глубоко верит в то, что в конечном счете этот прогресс служит на пользу широким народным массам. Правда, он не может не видеть, что в своем развитии цивилизация стоила человечеству немалых жертв. Рассказывая о том, что среди экспонатов выставки есть бочонок золотого песка, присланный «негритянским царьком, живущим во дворце, построенном из человеческих костей», Гюго иронически замечает: «Отметим мимоходом, что эта деталь вызвала ужас. Ведь наш Лувр выстроен из камней. Допустим, что это так».

Тем не менее Гюго верит в то, что могущество науки и техники постепенно создает условия для подлинного расцвета человечества.

«Спешите же, спешите зажечься от всепоглощающего пожара прогресса. Народы, живите!» – с таким призывом обращается писатель ко всем участникам выставки, среди которых он называет не только страны Европы, но и «древний фанатический Тибет», и Китай, и Египет.

Цивилизация, итоги которой подводит выставка, есть, по мнению Гюго, итог деятельности всех народов, сумма устремлений всего человечества.

Путь человечества вперед может быть осуществлен только совместными усилиями народов. Вот почему, заявляет Гюго, основной смысл выставки в том, что она будет местом их дружественного свидания. «Свидания – это откровения. Там, где встреча, там договоренность, притяжение, соприкосновение, полезный и плодотворный контакт, пробуждение инициативы, средоточение сходящихся линий, выправление отклонившегося от цели, слияние противоречий в единстве… После них неизбежно наступает просветление».

Идея общения народов между собой, идея мира между народами с особой силой звучит в заключительной части очерка. «Всемирная выставка, – заявляет Гюго, – это миллионы рук, которые пожимают одна другую в великой руке Франции».

И если все же «смерть на выставку допущена», если на ней фигурируют орудия войны, то это лишь последние остатки варварства, неизбежно обреченные на гибель.

«Караиб привозит кастет. Почему бы и не привезти его? Выставляете же вы свои чудовищные пушки», – саркастически обращается писатель к европейским правительствам, демонстрировавшим свою военную технику; этим сравнением с караибами – народом, являвшимся для писателей XIX века синонимом варварства, Гюго как бы исключает эти правительства из явлений цивилизации.

В глазах Гюго «встреча наций, подобная встрече 1867 года, – это великий мирный договор». Ибо «путь народов не зависит от пути правительств».

Писатель искренне верит в то, что человечество идет к миру. «Напрасно короли готовятся к войне… напомним им: будущее не в ненависти, а в согласии; это не гул орудий, а бег локомотива.

Люди начинают видеть все яснее: они понемногу теряют охоту убивать друг друга… неудержимый ветер грядущего несет нам мир. Что устоит перед этим ураганом братства и радости? Союз! Союз! – провозглашает бесконечность… Попробуйте-ка восстать против этой зеленой весны мира! Попробуйте победить революцию!»

Уничтожение войны должно стать делом народных масс, утверждает Гюго.

«Массы – сила; после Восемьдесят девятого года они стали также и волей. Отсюда всеобщее избирательное право. Что такое война? Это самоубийство масс. Поставьте же на голосование вопрос об этом самоубийстве!» Писатель призывает народные массы не «совершать преступления», а препятствовать тому «самоуправству, что именуется войной».

«Так больше активности, пусть никто не будет пассивным, в этом секрет цивилизации». «Распростертый труп, что устремляет в небо мертвый взор, явно обвиняет. Кого? Вас, меня, нас всех; не только того, кто совершал убийство, но и того, кто не помешал ему».

Гюго выражает горячую веру в то, что война будет побеждена, ибо она несовместима с прогрессом: «Наша планета, уменьшаясь благодаря железным дорогам и электрическим проводам, все более и более оказывается под властью идей мира. Пусть сопротивляются сколько угодно: настали другие времена. Старый режим борется впустую».

Печатаемые в настоящем издании избранные письма Гюго являются лишь частью его большого эпистолярного наследия, представляющего значительный интерес для более углубленного ознакомления с жизнью и творчеством писателя.

Письма В. Гюго своеобразно дополняют его публицистические произведения, образуя тот историко-биографический фон, на котором особенно отчетливо воспринимается сложный путь писателя – от юношеского возраста до «демократических книг зрелого человека».

Несомненный интерес представляет группа писем, относящаяся к февралю – марту 1830 года. Письма эти ярко воссоздают накаленную атмосферу знаменитых романтических боев вокруг постановки драмы Гюго «Эрнани» во Французской Комедии. В письме к Полю Лакруа Гюго торжествующе сообщает о несомненном успехе, одержанном романтиками на втором представлении «Эрнани», и просит его во имя свободы литературы поддержать поборников романтизма. «Я рассчитываю с вашей помощью выдернуть этот последний зуб старому классическому Пегасу. На помощь и вперед». Примечательна и записка Гюго к пяти студентам, где он взывает к их юным сердцам решить спор и осудить его противников.

Ценным дополнением и своеобразным комментарием к «Дневнику революционера 1830 года» и другим статьям, в которых Гюго развивает мысль о том, что «романтизм – это либерализм в литературе», являются письма, относящиеся к дням июльской революции 1830 года. «Ведь для нас это тоже вопрос свободы, – пишет он Ламартину, – ведь в литературе тоже происходит революция. Она пойдет бок о бок со своей сестрой – политикой».

Письма, написанные в этот период, свидетельствуют о том огромном впечатлении, которое произвело на Гюго революционное выступление французского народа. «Я попал в такой головокружительный вихрь, что не в силах был связать и двух мыслей о поэзии и дружбе, – объясняет он Ламартину свое длительное молчание, – лихорадка овладела всеми, и нет способа, чтобы оградить себя от внешних впечатлений… Заниматься политикой – это сейчас то же самое, что дышать».

Подавляющее большинство печатаемых писем относится к периоду эмиграции – годам, проведенным писателем вначале на острое Джерси, а позднее на Гернсее. Именно в эти годы Гюго «встает во весь рост», по образному выражению Герцена.

В письмах 1852 года к родным и друзьям, являющихся своеобразным дневником писателя в первый год его жизни в изгнании, в полной мере отразились его исключительные моральные качества, его глубокая принципиальность патриота и демократа, отныне посвятившего свою жизнь «войне против деспотов». «Больше чем когда бы то ни было ощущаю свой неотложный долг перед обществом», – пишет он в феврале 1852 года известному итальянскому демократу Брофферио.

Сообщая своим родным о полученном предложении переехать всей семьей в Италию на озеро Маджоре, Гюго поясняет: «Это один из прекраснейших уголков в мире. Нам было бы хорошо там; но долг наш… уехать в другое место, хотя бы в Джерси, откуда мы сможет лучше вести борьбу», «Умоляю тебя, не падай духом, – пишет Гюго своему сыну Франсуа-Виктору, который вместе с другим его сыном, Шарлем, сидел в тюрьме по приговору суда Луи Бонапарта, – …отнесись к своей камере как к своему изгнанию… Все это великая битва. Вы должны считать счастьем, мои мальчики, а я своей гордостью, что вы, такие юные, принимаете в ней участие… что я имею право сказать тем, кто вместе со мной сражается за прогресс: я страдал сам и терпел страдание своих сыновей».

Многие из писем к издателю Этцелю связаны с подготовкой к печати и распространению самого выдающегося сборника стихотворений Гюго – «Возмездие». Эти письма являются ярким свидетельством того значения, которое Гюго придавал делу массового распространения своих обличительных сатир, направленных против Луи Бонапарта. «Нет ничего легче, как забросать отсюда всю Францию экземплярами книг… Здесь [305]305
  на Джерси. – М. Т.


[Закрыть]печатание обходится очень дешево… Это потребует меньше затрат, поэтому, изготовив с него [306]306
  сборника. – М. Т.


[Закрыть]стереотипные доски, его можно будет продавать по более дешевой цене».

Отличительная особенность корреспонденций Гюго состоит в том, что они становятся одной из форм борьбы в защиту принципов демократии, против всяческой социальной несправедливости. Маленький остров Джерси становится местом, куда обращаются за помощью люди из различных стран света, борющиеся за свои суверенные права, за национальную независимость. Гюго оказывается в центре событий своего времени и своим действенным словом решительно осуждает колонизаторов и угнетателей.

«В своем уединении я остаюсь свидетелем терзаний человеческого рода, – пишет Гюго Флурансу 27 октября 1867 года. – Если бы вы прочли письма, которые я получаю, вы бы содрогнулись. Все страждущие обращаются ко мне… Чем я могу помочь, увы! Но все равно, я делаю что могу… До последнего своего вздоха я буду бороться за угнетенных. Там, где льются слезы, там моя душа».

В 1859 году Гюго обратился к правительству Соединенных Штатов Америки с воззванием помиловать Джона Брауна, который мечтал освободить негров Виргинии и других южных штатов, но Джон Браун был казнен. «Моя душа сейчас удручена глубокой скорбью, – пишет Гюго Жорж Санд, – они убили Джона Брауна… И это сделала республика!»

В эти же годы Гюго выступает против порабощения малых народов, горячо поддерживает их борьбу за национальную независимость. «Рассчитывайте на меня как на писателя и гражданина, – отвечает он в 1869 году повстанцам Крита, обратившимся к нему за поддержкой. – За Грецию я отдал бы свои строфы, подобно Тиртею, и свою кровь, подобно Байрону». «Пусть Испания убирается из Америки! – отвечает он гражданам республики Пуэрто-Рико. – Куба должна быть свободна, так же как Сан-Доминго… Свобода мира – это свобода каждого народа в отдельности».

По просьбе Мадзини Гюго пишет воззвание к итальянскому народу, которое затем было переведено Мадзини и тайно распространялось по всей Италии. Оказав поддержку Гарибальди в сборе средств на приобретение оружия, Гюго выражает солидарность итальянскому народному герою: «Мы оба верим, и верим в одно и то же».

Важно отметить, что в своих письмах Гюго засвидетельствовал исключительно дружеское расположение к А. И. Герцену. «Дорогой согражданин, – обращается он к Герцену. – Я называю вас согражданином, ибо у нас с вами одна отчизна – будущее, одно гражданство – единение человечества».

В письмах Гюго, относящихся к годам изгнания, отражены самые разнообразные общественные и литературно-эстетические проблемы. Писатель внимательно следит за новыми явлениями в области литературы и истории, восторженно приветствуя наиболее значительные по форме и содержанию книги и даже отдельные стихотворения. Он откликается и на новый роман Жорж Санд, и на трактат о стихосложении, разрушающий классические каноны, и на книгу Мишле о религии, и на работу Октава Жиро, осуждающую рабство.

Особый интерес представляет собой письма Гюго, касающиеся вопросов литературы и искусства. Одни из них адресованы к крупнейшим писателям-современникам: Ламартину, Жорж Санд, Дюма, Беранже, Флоберу; другие – к малоизвестным писателям: рабочему Шарлю Грэнду, бочару Вигье. В числе его корреспондентов и знаменитый английский поэт Суинберн, и испанский поэт Энгуайль де Изчо, и национальный поэт Гернсея – Метивье, журналисты и редакторы самых различных издательств и газет, (в частности, газеты «Прогресс», которая издавалась на Гаити). В этих письмах Гюго постоянно возвращается к мысли о высоком назначении поэта в обществе, призванного бороться «во имя идеала». «У вас талант, у вас успех, – пишет он молодому писателю Эдмонду Абу, – отныне на вас возложена забота о душах человеческих».

В письме к Бодлеру (1859) он утверждает идею общественного назначения искусства. «У меня своя философия. Я никогда не говорил: искусство для искусства, но всегда провозглашал: искусство для прогресса… Поэт не может идти вперед один, рядом с ним должен идти человек. Человечество движется вперед теми же шагами что и искусство. А значит – слава Прогрессу».

Программным для эстетических воззрений Гюго является письмо к Шанфлери (I860). Характеризуя французский роман как «почти полную победу современного искусства», как «одно из проявлений могущества прогресса и силы человеческого гения в великом девятнадцатом веке», Гюго пишет: «У литературы девятнадцатого века останется одно только имя – она будет называться литературой демократической».

Письма Гюго к Жорж Санд проникнуты чувством глубокого уважения. Он внимательно следит за ее творчеством, отзываясь почти на каждое ее новое произведение.

Гюго совершенно чужда кастовость литературных школ. Великий романтик с восторгом приветствует такие произведения критического реализма, как «Госпожа Бовари», «Воспитание чувств». «Я люблю ваши книги, – пишет он Флоберу в 1869 году. – Благодарю вас за то, что вы мне их посылаете. Они полны силы и глубины. Те из них, которые рисуют современную нам жизнь, оставляют после себя сладкий и вместе с тем какой-то горький привкус». «Возвышенная мысль и подлинное мастерство прозаика – вот что я всегда ценю, – пишет он ему в 1874 году. – У вас я нахожу и то и другое. Читаю и буду перечитывать ваши книги».

На протяжении всей своей жизни Гюго всегда чутко улавливал в литературе все новое, горячо сочувствуя всяким исканиям новой тематики и новых форм. «Необходимо все шире раздвигать горизонты искусства – идти все выше, все дальше, двигаться все вперед», – пишет он в письме к Бодлеру.

Письма Гюго содержат ценный автокомментарий ко многим его произведениям и помогают восстановить творческую историю многих из них.

Ставя своей основной целью, чтобы создаваемые им произведения были доступными, понятными, действенными, Гюго в письмах ко многим своим корреспондентам стремится яснее раскрыть смысл, объяснить задачу этих произведений.

Интересными с этой точки зрения являются письма первых лет изгнания, касающиеся работы над «Историей одного преступления», «Наполеоном Малым», «Возмездием».

Значительное число печатаемых писем относится к проблемам, связанным с созданием «Отверженных». «Я борюсь со священником, торгующим ложью, и с судьей, пожирающим справедливость, – определяет писатель свою задачу в письме к Ламартину. – «Отверженные» задуманы мной как книга, в основе которой лежит идея братства, а венчает ее идея прогресса».

«Я хотел прославить труд, волю, преданность – все, что возвышает человека», – объясняет он Верону замысел «Тружеников моря».

«Это не английская книга, это книга общечеловеческая, – пишет Гюго по поводу своего романа «Человек, который смеется», – впрочем, ее можно считать и английской в том смысле, что в ней без всяких прикрас изображена одна неизвестная сторона истории Англии».

Последние письма Гюго периода изгнания относятся к лету 1870 года, к первому месяцу франко-прусской войны, и свидетельствуют о его патриотических чувствах, В письме к Мерису (26 августа) писатель выражает желание вернуться во Францию, «совершенно открыто, простым солдатом Национальной гвардии». Однако Гюго понимает, что его возвращение на родину может быть воспринято как примирение с Наполеоном III, поэтому он подчеркивает свою непримиримость к режиму Второй империи. «Это вовсе не снимает с меня зарока, – продолжает Гюго, понимая под словом «зарок» свою клятву вернуться во Францию лишь после свержения Наполеона III и установления республики, – я ни в чем не хочу содействовать правительству, но я хочу иметь свою долю участия в опасности, угрожающей Франции».

Он напряженно следит за ходом политических событий, страстно надеясь на предстоящую революцию, которая разрушит императорский строй и тем самым обеспечит победу Франции в войне с Пруссией. «Мы… готовы выехать в любую минуту, – пишет он своему сыну Франсуа-Виктору, – однако при одном условии, чтобы это не выглядело так, будто мы едем спасать империю. Главная цель – это спасти Францию, спасти Париж, уничтожить империю. И этой цели я готов отдать всего себя». «В Париж я поеду ради одного только дела – дела героического – ради Парижа, призвавшего на помощь революцию» (письмо П. Мерису 1 сентября 1870 года).

Как известно, Виктор Гюго возвратился во Францию 5 сентября 1870 года, на другой день после провозглашения республики. Вскоре он обратился с заявлением к генералу Трошю, в котором просил дать ему пропуск на передовые позиции обороны Парижа, для того чтобы поддержать мужество и героизм сражающейся Франции.

Письма В. Гюго, относящиеся к последним годам его жизни, свидетельствуют о том, что великий гуманист до конца своих дней оставался истинным демократом.