Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 55 страниц)
* * *
Дословная копия анонимного письма, полученного в эти дни г-ном Дюпеном
«Господин спаситель, вы, черт бы вас побрал, готовы притеснять нищих! Поменьше болтай, а не то полетишь у меня вверх тормашками. Я оправлялся и с большими умниками, чем ты! До свидания, будь здоров, пока я тебя не убил».
* * *
Плохая похвала сказать о человеке: его политические убеждения не изменились в течение сорока лет. Это значит сказать, что у него не было ни жизненного опыта, ни раздумий, ни сокровенных мыслей по поводу событий. Это значит хвалить воду за то, что она стоячая, дерево за то, что оно мертвое; это значит предпочитать устрицу орлу. Напротив, убеждения изменчивы; нет ничего абсолютного в политике, за исключением ее внутренней нравственности. А нравственность есть дело совести, а не убеждений. Таким образом, убеждения человека могут меняться и заслуживать уважения, лишь бы не менялась его совесть. Каким бы ни было движение – прогрессивным или ретроградным, оно всегда по сути своей жизненно, гуманно, социально. Если что постыдно, так это менять свои мнения ради собственной выгоды, – и тогда безразлично, что именно заставляет вас внезапно перейти от белого к трехцветному и vice versa [74]74
наоборот (лат.).
[Закрыть]– деньги или карьера.
* * *
Наши дряхлые палаты рождают ныне множество маленьких законов, безногих калек, которые, едва родившись, трясут головой, словно старухи, и не имеют уже зубов, чтобы вонзить их в зло.
* * *
Равенство перед законом – это равенство перед богом, выраженное языком политики. Всякая хартия должна быть переводом с евангелия.
* * *
Виги, говорит О'Коннель, это тори без мест.
* * *
Всякая социальная доктрина, которая старается разрушить семью, плоха и, более того – неприменима. Общество может распасться (правда, позднее оно снова сольется воедино), семью разъединить нельзя; ибо семья составляется только по законам естества; что же до общества, то оно может распасться вследствие сложного сплава противоестественных, искусственных, переходных, временных, случайных законов, которые примешиваются к его составу. Нередко может оказаться полезным, необходимым, правильным расчленить общество, когда оно плохое, или слишком старо, или плохо развивается; никогда не бывает ни полезным, ни необходимым, ни правильным разрушать семью. Когда вы разлагаете на части общество, то последний остаток, который вы находите на дне, – не личность, а семья. Семья – основа общества.
* * *
Ноябрь
Есть великие явления, которые суть создания не одного человека, но народа. Египетские пирамиды безыменны; июльские дни тоже.
* * *
Весной будет нашествие русских.
* * *
Прекрасное избирательное право
(когда народ будет грамотным)
Статья 1-я. Каждый француз имеет право избирать.
Статья 2-я. Каждый француз имеет право быть избранным.
* * *
Декабрь
Девятое декабря 1830. – Скончавшийся вчера Бенжамен Констан был одним из тех редких людей, которые доводят до блеска, полируют и заостряют главные идеи своего времени, это оружие народов, сокрушающее все оружия армий. Только революции могут выбрасывать из недр своих подобных людей. Чтобы отшлифовать камень, нужен вулкан.
* * *
В один и тот же день пришло сообщение о смерти Гете, о смерти Бенжамена Констана и смерти Пия VIII. [75]75
Эта тройная новость в самом деле ходила по Парижу в один и тот же день. Для Гете она оказалась верной лишь спустя полтора года. (Прим. авт.)
[Закрыть]Смерть трех пап.
* * *
Наполеон.Вы видите эту звезду?
Коленкур.Нет.
Наполеон.Ну, а я ее вижу.
* * *
Если духовенство не остережется и не переменит образа жизни, то во Франции скоро будут верить лишь в одну троицу – троицу трехцветного знамени.
* * *
Неприступную крепость являет собою Франция сегодня! В качестве крепостной стены на юге – Пиренеи; на востоке – Альпы; на севере – Бельгия с ее двойным рядом крепостей; на западе – океан в качестве рва. По эту сторону Пиренеев, по эту сторону Альп, по эту сторону Рейна и бельгийских крепостей – три народа, охваченных революцией, – Испания, Италия, Бельгия – несут караул, по ту сторону моря американская республика. А в самой неприступной Франции – гарнизон из трех миллионов штыков; чтобы охранять бойницы Альп, Пиренеев и Бельгии – четыреста тысяч солдат; чтобы защищать отечество – национальная гвардия в полной боевой готовности. Словом, у нас в руках конец фитиля всех революций, которыми заряжена Европа. Нам стоит только сказать: огонь!
* * *
Я присутствовал на заседании суда над министрами, на предпоследнем, одном из самых мрачных, во время которого явственно слышались доносившиеся с улицы гневные выкрики толпы. Я хочу описать этот день.
Во время всего этого заседания меня занимала мысль, что тайная сила, приведшая Карла X к падению, этот злой дух реставрации, это правительство, которое обходилось с Францией точно с обвиняемой, с преступницей и судило ее, не давая ни отдыха, ни срока, в конце концов – и таков уж внутренний смысл явлений – пришло к тому, что его министрами могут быть только генеральные прокуроры. И в самом деле, кто были эти трое, сидевшие подле г-на де Полиньяка в качестве его ближайших помощников? Г-н де Пероне, генеральный прокурор; г-н де Шантелоз, генеральный прокурор; г-н де Гернон-Ранвилль, генеральный прокурор. Кем был г-н Манжен, который, вероятно, находился бы сейчас рядом с ними; если бы июльская революция смогла поймать его? Генеральным прокурором. Не было ни министра внутренних дел, ни министра народного просвещения, ни префекта полиции; повсюду одни генеральные прокуроры. Франция уже не была ни управляема, ни руководима в королевском совете – ее обвиняли, ее судили, ее приговаривали.
Суть вещей всегда выйдет наружу с какой-нибудь стороны.
* * *
Несколько утесов не остановят потока; сметая сопротивление людей, события проходят, не меняя своего русла.
* * *
Каждый лишается популярности по очереди. Быть может, и народ закончит тем, что перестанет быть популярным.
* * *
Есть несчастные люди; Христофор Колумб не может написать своего имени на своем открытии; Гильотен не может смыть своего имени со своего изобретения.
* * *
Движение распространяется от центра по окружности; работа делается незаметно, и все же она делается. Отцы видели французскую революцию; сыновья увидят революцию европейскую.
* * *
Политические права, функции присяжных, избирателей и национальной гвардии, очевидно, естественно входят в сознание каждого члена общества. Каждый представитель народа есть a priori гражданин.
Однако политические права индивидуума – и это также очевидно – находятся в нем в дремлющем состоянии до тех пор, пока индивидуум ясно не осознает, что такое политические права, что они означают и как ими пользоваться. Чтобы осуществлять – надо понимать. Согласно здравой логике, понимание вещи всегда должно предшествовать действию.
Необходимо, следовательно, – на этом мы особенно настаиваем, – просвещать народ, чтобы иметь возможность сделать его в один прекрасный день политически сознательным. И святой долг правителей – поспешить с распространением познаний в темной народной массе, где дремлет сознание законных прав. Всякий честный опекун ускоряет освобождение своего подопечного. Умножьте же пути, которые ведут к разуму, к науке, к одаренности. Палата, я чуть было не сказал – престол, должна быть последней ступенью лестницы, первая ступень которой есть школа.
А обучать народ – значит делать его лучше; просвещать народ – значит повышать его нравственность; делать его грамотным – значит цивилизовать его. Всякого рода грубость тает, словно на огне, под влиянием ежедневного чтения хороших книг. Humanories litteroe. [76]76
Гуманная литература (лат.).
[Закрыть]Нужно дать возможность народу пройти начальный курс гуманитарных наук.
Не требуйте прав для народа, пока он требует голов.
* * *
. . . . . . . . . . .
Февраль
Неаполитанский король Фердинанд, отец только что скончавшегося, говорил, что достаточно только трех F для того, чтобы управлять народом: Festa, Forca, Farina. [77]77
Праздник, виселица, хлеб (итал.).
[Закрыть]
* * *
Хотят разрушить Сен-Жермен л'Оксеруа ради того, чтобы выровнять какую-то площадь или улицу; когда-нибудь разрушат Собор Парижской богоматери для того, чтобы расширить паперть; когда-нибудь сроют Париж, чтобы расширить Саблонскую равнину.
Выравнивание, нивелирование – громкие слова, громкие принципы, ради которых разрушают все здания, в прямом и переносном смысле, – и в области умственной, и в области материальной, и в обществе, и в городе.
* * *
В построенных людьми городах нужны памятники; в чем была бы иначе разница между городом и муравейником?
* * *
Март
Было нечто более прекрасное, чем брошюра г-на де С***; то было его молчание. Напрасно он прервал его. Ахиллес в своем шатре более грозен, чем на поле боя.
* * *
13 марта. Министерство Казимира Перье. Человек, который заставит боль притупиться, но не закроет рану; временное облегчение, но не выздоровление; министерство, держащееся на опиуме.
* * *
«Какое правление! Какая эпоха! – когда нужно всего бояться и всему бросать вызов; когда одна сумятица порождает другую; когда мятеж создают теми же средствами, которыми пользуются для его предотвращения: когда поминутно нуждаешься в мере и когда эта мера кажется сомнительной, робкой, трусливой; когда нужно проявлять много силы, а сила выступает как тирания; когда ты осаждаем тысячью советов, а советоваться надо только с самим собой; когда вынужден подозревать всех – даже граждан, чьи намерения чисты, но которые благодаря подозрительности, тревоге, возбуждению кажутся тебе почти столь же опасными, как если бы это были заговорщики; когда вынужден в трудных случаях из благоразумия даже уступать; когда надо возглавлять беспорядок, чтобы сдержать его, взять на себя обязанности, приносящие, правда, славу, но связанные с жестокими волнениями; когда среди всех трудностей нужно еще сохранять безмятежность чела, быть всегда спокойным, соблюдать порядок даже в мельчайших делах, никого не обидеть, умерять всякую зависть служить непрерывно и еще стараться завоевать любовь, как если бы не служил».
Вот слова, которые, несомненно, превосходно характеризуют момент и которые перекликаются в мельчайших подробностях с нашей политической обстановкой. Они сорокалетней давности. Они были произнесены Мирабо 19 октября 1789 года. Так революции проходят известные стадии, которые неизменно возвращаются. Революция 1789 года была тогда на том же этапе, что сегодня революция 1830-го; это был период восстаний.
Когда революция переходит из состояния теории в состояние действия, она обычно начинается с мятежа. Мятеж есть первая из многих форм насилия, которой обычно пользуется разразившаяся революция. Мятеж есть затор из новых интересов, новых идей, новых потребностей в слишком узких дверях старой политической постройки. Все хотят сразу же прорваться ко всем социальным благам. Поэтому редко бывает, чтобы революция не начиналась с выламывания дверей. Революционному мятежу, который не следует смешивать с другими мятежами, свойственно быть почти всегда неправым по форме и правым по существу.
СТАТЬИ И ПРЕДИСЛОВИЯ 1831–1840 ГОДОВ
О ГОСПОДИНЕ ДОВАЛЕ
Стихотворения г-на Доваля талантливы, – и все же можно заранее сказать, что и без лицеприятных похвал литературных друзей и без всякой поддержки извне сборник этот тотчас же получит заслуженное признание. Ибо для своего успеха г-н Доваль уже не нуждается теперь ни в ком и ни в чем. Самое верное средство быть правым в литературе – это быть мертвым.
К тому же, эта рукопись поэта, убитого в двадцать лет, пробуждает такие скорбные воспоминания! Какой рой волнующих чувств поднимается с каждой из этих недописанных страниц! Какая глубокая жалость охватывает вас при виде этих од, этих осиротевших баллад, этих песен, еще сочащихся кровью! Как критиковать после такого душу раздирающего чтения? Как рассуждать о вызванных им чувствах? Какая трудная задача, в особенности для нас, мало уверенных в себе критиков, простых тружеников литературы и искусства! Вот почему, прочитав эту рукопись, я хотел бы не столько произнести суждение о ней, сколько поделиться своим впечатлением.
Когда начинаешь читать этот сборник и когда кончаешь – поражает прежде всего одно: в книге поэта, обреченного столь роковой судьбе, все дышит грацией и негой, все дышит свежестью, гармонической мягкостью, сладостной и кроткой мечтательностью. Вдумываясь в это, поражаешься еще больше. Великое движение, всесторонний прогресс, которому полностью сочувствовал г-н Доваль, происходит в нашем искусстве. Это движение, как мы не раз уже говорили, является лишь естественным результатом, ближайшим следствием великого общественного движения 1789 года. Это принцип свободы, который, укрепившись сперва в государстве и придав здесь всему иной вид, продолжает свой путь и, перейдя из мира материального в мир духовный, обновляет искусство, так же как обновил общество. Это второе обновление, подобно первому, является всеобщим, всеобъемлющим, неодолимым. Оно обращается ко всему, оно все перестраивает, все создает заново, переделывает одновременно и общее и частности, распространяется во все стороны, продвигается всеми путями. И (не говоря о прочих ее особенностях) именно потому, что это настоящая революция, у нее есть свои страшные сны в искусстве, так же как у революции политической были свои эшафоты. Это роковая неизбежность. Одни необходимы после мадригалов Дора, так же как другие стали необходимы после интимных ужинов Людовика XV. Умам, опошленным жеманной комедией и слезливой элегией, нужна была встряска, и встряска основательная. Прекрасные и мрачные гении явились в наши дни, чтобы утолить эту жажду сильных ощущений. Не надо обвинять их в том, что они вложили в наши души столько зловещих фантазий, ужасных грез, кровавых видений. Разве они виноваты в этом? Эти люди, казалось бы такие сумасбродные и необузданные, лишь подчинялись закону своей натуры и своего века. Созданная ими литература, какой бы своенравной ни казалась она и ни была на самом деле, является немаловажным следствием того принципа свободы, который отныне превыше всего и правит всем, даже гением. Пусть все в ней фантазия, – в этой фантазии есть своя логика.
А потом, что же тут в конце концов страшного? Успокойтесь, добрые люди! Стоит ли так пугаться террора при свершении литературной революции только потому, что вы помните Девяносто третий год? Сказать по совести, как ни демоничен Байрон, как ни неистов Мэчьюрин, они пугают меня куда меньше, чем Марат и Робеспьер.
При всем желании быть серьезным, трудно иной раз удержаться от улыбки, отвечая на возражения, которые литературный старый режим заимствует у политического старого режима в своей борьбе против любой попытки добиться свободы в искусстве. После катастроф, сорок лет заливавших кровью общество и опустошавших семьи, после могучей революции, разбросавшей по городам Франции Гревские площади и по Европе – поля сражений, – все печальное, горькое и кровавое, что есть в умах наших, а значит, и в поэзии, не нуждается ни в объяснениях, ни в оправдании. Когда мысленно окидываешь взором последние сорок лет нашей истории – весь путь свободы великого народа, этой свободы, родившейся исполином и первым же своим шагом раздавившей Бастилию, путь этой величавой республики, чьи ноги омыты кровью, а чело увенчано славой, и разум говорит тебе, что в конечном счете все это – благо, все это – прогресс, – то такое зрелище должно, без сомнения, внушать не меньше радости, чем печали; но если оно радует в нас то, что есть в нашей душе божественного, то оно терзает то, что есть в ней человеческого; и сама наша радость пронизана грустью; вот откуда мрачные видения, надолго овладевшие воображением, вот откуда в поэзии – глубочайшая печаль, соединенная с гордостью и высокомерием.
Счастлив же тот поэт, кто, родившись со вкусом ко всему наивному и нежному, сумел уберечь свою душу от этих скорбных впечатлений, кто в пылающем сумраке, еще долго после революции обагряющем горизонт, сумел сохранить чистым и лучезарным свой маленький мирок, полный солнца, росы и цветов.
Г-ну Довалю выпало это счастье, счастье тем более примечательное, тем более удивительное, что ему суждено было найти такой конец и так скоро прервать едва начатую песнь! Казалось бы, за отсутствием горестных воспоминаний вы должны встретить в его книге смутное и зловещее предчувствие. Нет, вы не находите здесь ничего мрачного, ничего горестного, ничего рокового. Совсем напротив, это поэзия юношеская, порой даже ребяческая; то это желания Керубино, то какая-то креольская беспечность; это грациозная поступь стиха, правда слишком мало размеренного и ритмичного, но всегда полного гармонии, скорее естественной, чем музыкальной; радость, нега, любовь; и самое главное – женщина, женщина боготворимая, женщина-муза; а далее везде цветы, празднества, весна, утро, юность; вот что находим мы в этой папке элегий, пробитой пистолетной пулей.
А если порой его нежная муза и окутывается меланхолией, то, как в «Первом горе», это только смутный, неясный, почти невнятный отзвук, чуть слышный вздох среди древесных ветвей, чуть заметная рябь на прозрачной поверхности озера, белое облако, чуть видное на синеве небес. И если даже, как в трогательном олицетворении «Сильфа», поэту приходит мысль о смерти, то и эта мысль так очаровательно выражена, так пленительна, так далека от того, что ждет его в действительности, что вызывает слезы на глаза:
Уж конечно, это не похоже на предчувствие. Мне кажется, что прелесть, гармония, радость, которыми проникнуты все стихи г-на Доваля, придают чтению их особый интерес и неповторимое очарование. Андре Шенье, который тоже умер очень молодым, но все-таки был тогда десятью годами старше г-на Доваля, тоже оставил книгу нежных безумных элегий, как он сам назвал ее. В ней, правда, то здесь, то там встречаются пламенные ямбы, на которых играет красный отсвет раскаленной лавы революции – плод тридцати лет его жизни, – но все же здесь, как и в прелестной книге г-на Доваля, преобладают темы грации, неги, любви. И того, кто прочтет сборник г-на Доваля, долго будет преследовать юный и бледный лик поэта, улыбающегося, как Андре Шенье, и окровавленного, как он.
И, в заключение, вот какая приходит мне мысль: кого следует жалеть в этот час литературных бурь и схваток – тех ли, кто умирает, или тех, кто борется? Конечно, грустно, когда уходит от нас двадцатилетний поэт, когда разбивается его лира, когда гибнет его будущее; но разве нет какого-то смысла и в покое? Разве не дозволен он тем, кого окружают хула и клевета, зависть и ненависть, тайные интриги и подлые измены, тем честным людям, против кого ведется бесчестная война, тем, кто самоотверженно стремится лишь подарить своей стране еще одну свободу – свободу искусства, свободу разума, тем, кто мирно продолжает трудиться, делая то, что велит им совесть, жертвам низких происков цензуры и полиции, которым слишком часто приходится испытывать неблагодарность тех самых умов, ради которых они трудятся, – разве не позволено им иногда с завистью оглянуться на тех, кто пал раньше их, кто уже спит в могиле? «Invideo, – говорил Лютер на Вормсском кладбище, – invideo, quia quiescunt». [79]79
Завидую, потому что они успокоились (лат.).
[Закрыть]Ну что ж! Не будем унывать, молодые друзья; каким бы трудным ни делали нам настоящее – будущее прекрасно. Если хорошенько подумать, романтизм, который столько раз неудачно определяли, есть не что иное, как либерализм в литературе, – это и есть его настоящее определение. Многие здравые умы поняли уже эту истину, движение становится все шире, и скоро литературный либерализм станет не менее популярен, чем либерализм политический. Свобода в искусстве, свобода в обществе – вот двойная цель, к которой должны стремиться все те, кто мыслит последовательно и логично; вот двойное знамя, объединяющее, за исключением немногих умов (им предстоит еще прозреть), всю молодежь наших дней, такую сильную духом и такую терпеливую; вместе с молодежью во главе ее идет лучшая часть предшествующего поколения, все те мудрые старцы, которые недоверчиво присматривались в первый миг, но потом признали, что деятельность их сыновей – следствие того, что создали они сами, и что литературная свобода есть детище свободы политической. Этот принцип является принципом нашего века; он восторжествует. Сколько бы все эти крайниеразных толков – и классики и монархисты – ни помогали друг другу склеивать обломки старого режима в обществе и литературе – все, что им удастся построить, развалится при первых же признаках прогресса в стране, в умах людей, при первом же шаге свободы. И в конечном итоге их реакционная деятельность окажется полезной. Во время революции любое движение приводит к движению вперед. Истина и свобода обладают превосходным свойством обращать себе на пользу все, что делается для них или против них. После стольких великих деяний, которые совершили отцы наши на наших глазах, мы сбросили, наконец, старую социальную форму; как же не сбросить нам старую форму в поэзии? Новому народу – новое искусство. И, не переставая восхищаться литературой века Людовика XIV, так хорошо приноровленной к его монархии, современная Франция, Франция девятнадцатого столетия, чью свободу создал Мирабо, а могущество – Наполеон, сумеет создать свою собственную литературу, литературу особую и национальную.
1830
