Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 55 страниц)

Лакоссаду

Отвиль-Хауз, 20 мая 1866

Милостивый государь!

Я знал и высоко ценил вас как поэта. Теперь вы предстаете предо мной как критик. Один достоин другого. Бесспорно, вы служите высокому искусству. Я только что прочел ваш превосходный, убедительно написанный очерк о моей лирике. Я был очарован, тронут и порой просто приведен в восхищение теми высокими качествами философа и художника, которые вы проявили на этих нескольких страницах.

Вы обладаете двумя достоинствами, без которых ум не может считаться совершенным: чувством современности и пониманием вечно прекрасного. Вы постигли девятнадцатый век и постигли идеальное. Отсюда сила вашей критики, отсюда ваша проницательность художника.

В наши дни много говорят о понимании прекрасного, и те, которые больше всего говорят о нем, менее всего им обладают. Для них прекрасное ограничено местным и преходящим – французским искусством семнадцатого века, – им совершенно чуждо то, что я сейчас назвал пониманием вечно прекрасного.

Так, во имя Буало они уничтожают Горация и во имя Расина отрицают Эсхила. Увести литературу от этого ложного понимания, вернуть ее к истинному пониманию прекрасного, оставшегося неизменным от Аристофана до Шекспира и от Данте до Мольера, – вот задача такого ума, как ваш. Когда говорят; задача, подразумевают: миссия; когда говорят: миссия, подразумевают: долг.

Продолжайте же свой большой труд, стремясь к идеальному. Благодарю вас за себя и рукоплещу вам от имени всех.

Виктор Гюго.

Мишле

Отвиль-Хауз, 27 мая 1866

…Ваш «Людовик XV» – одна из ваших лучших книг. Этот король покоился в могиле и давно уже сгнил. Вы явились и воскресили его. Вы приказали этому трупу: «Встань!» – и вновь вдохнули в него его омерзительную душу. Теперь он движется и возбуждает страх. Вместе с царствованием вы обрисовали и век: ничтожное и великое. В вашей книге и миазмы прошлого и дыхание будущего, поэтому в ней слышится и угроза и обещание лучшего, поэтому она поучительна.

Благодарю вас за нее; я всего лишь свидетель девятнадцатого века. В одном я отдаю себе должное – я понимаю все, что дала нам эта великая эпоха, в которой вы заняли столь высокое место. Я люблю свое время и своих современников – в этом моя единственная гордость и, можно даже сказать, единственная радость. Дорогой историк, дорогой философ, жму вашу руку и приветствую ваш светлый ум.

Виктор Гюго.

Генералу Гарибальди

Отвиль-Хауз, 17 июня 1866

Мой прославленный друг!

Скоро прольется кровь, благородная итальянская кровь. Вам потребуются добровольцы, хирурги и лекари для ваших лазаретов. Направляю вам такого добровольца – г-на Сент-Ива; он – сын уважаемого парижского врача и сам тоже врач.

Г-н Сент-Ив – ученый, хотя он и поэт, он – талантливый поэт, хотя он и ученый. Эти качества не исключают друг друга. Кроме того, он храбр, и он солдат, но солдат, обладающий драгоценным свойством – способностью исцелять нанесенные им раны. Позвольте рекомендовать его вам, мой дорогой Гарибальди, и в предвкушении победы с радостным волнением пожать ваши сильные, мужественные руки.

Виктор Гюго.

Жоржу Метивье

Отвиль-Хауз, 18 июня 1866

Я только что прочел, уважаемый господин Метивье, корректуру, которую вы мне любезно прислали. Ваше почтенное письмо глубоко меня тронуло. Для меня существует только два типа поэтов – поэт всемирный и поэт местный. Один воплощает идею «Человечество», второй представляет идею «Отчизна».

Идеи эти соприкасаются одна с другой. Первую из них олицетворяет Гомер, вторую – Бернс.

Порою отчизна – это сельская церковь, деревня, поле; это плуг или лодка – кормильцы человека. Идея «Отчизна», возвращенная, таким образом, к своим истокам, суживается, но значение ее не уменьшается; хотя она менее возвышенна, она не менее трогательна, и если она теряет в величии, она выигрывает в нежности.

Вот эту родную церковку, это печальное и близкое сердцу поле дедов, этот священный семейный очаг нахожу я в ваших стихах, таких глубоких в своей простоте, таких изящных в своей суровости.

Вы говорите проникновенно и чарующе о старом, милом нам нормандском языке. Я счастлив, что у вашей родины такой сын, как вы. Чем Бернс был для Шотландии, тем вы являетесь для Гернсея.

Ваша родина гордится вами, и она права. Она подает благородный пример большим странам. Она венчает вас при жизни. Она не ждет вашей смерти, чтобы оказать вам почести. Вы ее разум, ее светоч. Она это знает и приветствует вас. Местная подписка, которую я, не колеблясь, назову национальной, покроет расходы по изданию ваших сочинений. Это правильно. Это справедливо.

Гернсей совершает этим достойное и хорошее дело, и я воздаю ему хвалу.

Вы любезно изъявили желание, чтобы я в публичном выступлении отметил это проявление любви ваших сограждан и лично присутствовал на празднестве, устроенном вашей родиной в честь вашего таланта. Увы! Я только прохожий, а тот, кто лишен своей родины, нигде не может присутствовать – он всего лишь тень. Но вы настаиваете. В ваших глазах это «милость», и вы просите «оказать» вам ее. Я согласен ее оказать и благодарю вас.

Виктор Гюго.

Альфреду Асселину

Брюссель, 27 июня 1866

Я сейчас в отъезде, так же как и ты, дорогой мой Альфред. Не знаю, куда адресовать тебе письмо. Получишь ли ты его? Твое послание все-таки до меня дошло, чего нельзя сказать о джерсийских газетах, о которых ты упоминаешь. Ну и отчитал же ты Колкрафта, и с каким возвышенным и ироническим красноречием! Лучше и нельзя. Ты взываешь ко мне, но я не имею ни малейшего понятия об этом скорбном деле Бредли. И затем – увы! – что я могу сказать? Бредли только один из многих, его казнь теряется среди многочисленных казней нашего мира. Цивилизация вздернута на дыбу. В Англии снова введен расстрел, в России – пытка, в Германии – наемные убийцы. В Париже – в политике, литературе и философии, всюду – падение нравственных устоев. Французская гильотина работает так усердно, что подзадоривает английскую виселицу.

Повсюду поколеблена вера в прогресс. Повсюду отрицается свобода, повсюду оскорбляется идеал. Повсюду процветает реакция под различными псевдонимами; публичный порядок, добрые нравы, здравый смысл, справедливые законы – все это слова, в которых одна ложь.

Джерси, маленький остров, опередил великие нации. На нем процветали свобода, честность, разум и гуманность.

Однако, видя, как мир пятится назад, Джерси решает следовать его примеру. Париж обезглавил Филиппа, Джерси собирается повесить Бредли. Соревнование в движении вспять.

Джерси был поборником прогресса; ныне Джерси становится на сторону реакции. Десятого августа на острове праздник – повесят человека.

Подобно королю Пруссии или русскому царю, Джерси позволяет себе приступ жестокости.

О бедный, маленький клочок земли!

Какое посрамление для всевышнего, столь щедро одарившего этот островок! Какая неблагодарность по отношению к этой кроткой, безмятежной и благодетельной природе! Виселица в Джерси! Увы! Счастливому следовало бы быть милосердным.

Я люблю Джерси, и я в отчаянии.

Напечатай мое письмо, если хочешь и если смеешь, ибо это нелегкая задача. Ныне повсюду стараются затушить свет. Однакож не следует терять бодрости, и если настоящее глухо, обратимся к будущему, которое услышит нас, протестующих во имя правды и гуманности против страшной тьмы.

Твой старый друг

Виктор Гюго.

Главному редактору «Orient»

Отвиль-Хауз, 1 декабря 1866

Милостивый государь, я получил ваше благородное письмо. Оно меня глубоко взволновало. Увы, на этот раз уже слишком поздно! Сердце мое обливается кровью. Крит – это Греция! Рассчитывайте на меня как на писателя и как на гражданина. Прочтите письмо, которое я вам посылаю. Неужели нельзя было предупредить меня заранее? Я чувствую себя сыном Греции в той же мере, как и сыном Франции. За Грецию я отдал бы свои строфы, подобно Тиртею, и свою кровь, подобно Байрону. Я хотел бы всегда знать о том, как развертываются события в Греции. При первой же возможности я подниму свой голос, – не сомневайтесь в этом. Ваша священная страна внушает мне глубокую любовь. Я думаю об Афинах, как думают о солнце.

Ваш брат

Виктор Гюго.

Гюставу Доре

Отвиль-Хауз, 18 декабря 1866

Молодой, даровитый мэтр, благодарю вас. Сегодня утром, несмотря на бурю, до меня дошла ваша ничуть не уступающая ей в силе, великолепная иллюстрация к «Труженикам моря». Вы изобразили на этом рисунке и кораблекрушение, и корабль, и риф, и гидру, и человека. Ваш спрут страшен, ваш Жильят – велик. Вы добавили еще одну чудесную страницу к собранию ваших пленительных и потрясающих творений.

Этот великолепный образец иллюстраций к моей книге требует, чтобы они были продолжены. И раз уж и господь бог, и вы, и издатель хотите этого, значит так оно и будет. Я даю вам возможность воздвигнуть себе еще один памятник.

Выражаю вам свое восхищение и самые сердечные чувства благодарности.

Виктор Гюго.

Госпоже Октав Жиро [273]273
  1867


[Закрыть]

Милостивая государыня!

Вы просите, и в необыкновенно трогательных словах, содействовать вам в увековечении памяти вашего благородного супруга. Я должен и могу это сделать. Я считаю своим долгом дать отзыв, о котором вы меня просите, и я даю его. Однако мне могут заметить: «Вы никогда не встречались с господином Октавом Жиро, у вас не было в руках его рукописи». Не спорю, я никогда не видал этого человека, но мне ясен его духовный облик, я не читал книги, но мне известна ее основная мысль.

К тому же эта мысль была до некоторой степени подсказана мною. Г-н О. Жиро оказал мне однажды честь, прося моего совета. Он прислал мне кое-что из своих произведений. Мне известны были его широкие познания, его ум, его путешествия, его исследования Антильских островов, известен его возвышенный талант поэта, его ценность как писателя, его значение как философа. Он задал мне вопрос: «Что я должен делать?» Я ответил ему: «Напишите историю чернокожего».

Чернокожий – какая тема! До нынешнего дня был слышен только голос человека белой расы. Белый – это господин; настал день предоставить слово рабу. Белый – это палач; настал день выслушать жертву.

С незапамятных времен на земном шаре, еще не освободившемся от мглы, мы различаем два лица, мрачно взирающих одно на другое, – лицо белого и лицо чернокожего. Одно олицетворяет цивилизацию, другое – варварство, варварство в двух своих видах: варварство по собственной воле – дикость – и варварство страждущее – рабство. Одно из этих бедствий порождено природой, другое – цивилизацией. И в этом, признаемся открыто, – преступление Белого Человека.

Уже шесть тысяч лет творит Каин свое гнусное дело. Чернокожий подвергается со стороны своего брата страшным насилиям. Он претерпевает смертную муку – рабство. В нем убиты разум, воля, душа. Человеческое тело, прикованное к цепи, не более чем оболочка. В живом рабе человек мертв. В нем остается, в нем выживает только животное – вьючное животное, пока раб покорен, лесной зверь, когда он восстает.

Вся история Белого Человека, единственная доныне существующая, – это великое множество событий и подвигов, битв, завоеваний прогресса, катастроф, революций, бесчисленных движений во всех направлениях; и всему этому Чернокожий служит мрачной кариатидой. Рабство – самое чудовищное преступление в истории.

Из недр современной нам цивилизации, с ее бесчисленными уродствами, с ее великолепием, ее трофеями, триумфами, фанфарами и радостями, раздается крик. Крик этот не заглушается нашими празднествами. Мы слышим его сквозь поры мрамора храмов и дворцов. Этот крик – крик рабства. Какая высокая миссия, какая великая задача – написать историю этого крика!

Вопрос о пролетариате в Европе – вопрос совсем иного порядка и не менее обширный – в некоторых своих разновидностях соприкасается с вопросом о рабстве. Но в Европе вопрос о гуманности осложняется вопросом социальным, что придает ему чрезвычайное своеобразие. Это трагическое порождение современного рока. В Африке, Азии и Америке картина не менее тягостна, но более проста. Цвет кожи кладет здесь печать единообразия и на обездоленного и на угнетенного. Живое олицетворение скорби – это негр. У рабства тот же лик, что у ночи.

Победить эту роковую ночь – такова цель, к которой направлены все усилия цивилизации. Мы уже близки к победе. Америка почти освобождена от рабства. Я не раз выражал и сейчас охотно повторяю эту мысль, вселяющую надежду, – близок день объединения человечества. Какое имеет значение разный цвет кожи под лучами того же солнца! Какое значение имеют два разных оттенка, если бледное и черное лицо озаряются одним и тем же рассветом – братством.

Каков бы ни был цвет кожи, душа всегда белая.

Воскрешение раба, познавшего свободу. Освобождение. Примирение Каина с Авелем.

Такова история, которую предстоит написать. Заглавие – «Чернокожий», содержание – рабство.

Г-н Жиро был достоин стать автором этого выдающегося произведения. Чтобы доискаться до самых глубин, исследовать во всех смыслах предмет этой работы, нужно было на месте познакомиться с рабом и рабством. Г-н Жиро имел серьезное преимущество – он все видел собственными глазами. Раб сказал ему: «Vide pedes, vide manus». [274]274
  Посмотри на ноли, посмотри на руки (лат).


[Закрыть]Рабство – это язва на теле человечества. Г-н Жиро вложил персты свои в эту язву.

Он взялся за написание этой книги и почти ее завершил. Если бы смерть повременила, он окончил бы свой труд. Сколь прискорбно, когда так обрывается жизнь.

Но и в том виде, в каком остался его труд, он заслуживает большого внимания. Отрывки, напечатанные в газетах и известные всем, высоко подняли авторитет г-на Жиро как историка и писателя. Это раздирающее душу повествование полно захватывающего драматизма. Нет борьбы более мучительной, нет распри более трагичной! Вся история вражды между Белым Человеком и Чернокожим запечатлена на этих страницах. Г-н Жиро знакомит нас с ней, подкрепляя свой рассказ доказательствами. Дело о рабстве заведено, документы почти все подобраны. Приступим же к судебному разбирательству.

Приговор вынесен, скажем прямо, мировой совестью – рабство осуждено, рабство уничтожено.

Виктор Гюго.

Альберу Тлатиньи

Отвиль-Хауз, 5 апреля [275]275
  1867


[Закрыть]

У вас, дорогой поэт, есть хотя и дальний, но внимательный слушатель. Это я. Вы находите отклик в моей пустыне. Только что я прочел прелестные стихи, сочиненные вами экспромтом. Брошенные вам рифмы превращаются, долетев до вас, в языки пламени. Вы знаете, как я ценю ваш талант, судите же сами, как я ценю ваш успех.

Ваш друг

Виктор Г.

Шассену

Отвиль-Хауз, 20 апреля [276]276
  1867


[Закрыть]

Мой доблестный и дорогой собрат, ваша книга «Армия и революция» не только полезная книга, это нужная книга. Каждый, желающий доподлинно узнать наше положение как с точки зрения революционной, так и с военной, иначе говоря – узнать, каковы наши умонастроения и какова сила нашего меча, – должен прочитать вашу книгу. Скажу больше – изучить ее. Люди ошибаются в отношении Франции. В ней видят материальную мощь, тогда как она являет собой нравственную силу. В тот день, когда поймут эту истину, народы, показывающие нам кулак, протянут нам руку. Франция больше не Завоеватель, она стала Опекуном.

Ваша замечательная книга особо подчеркивает все демократические начала. Она потрясает читателя, показывая ход событий в их непосредственной связи с развитием принципов. Она интересна, как сама история, и содержательна, как кодекс. Вы человек большого таланта и блестящего ума.

Ради блага общества желаю успеха вашей весьма серьезной и ценной книге.

Жму вашу руку.

Виктор Гюго.

Комитету по установлению памятника Мицкевичу

Гернсей, Отвиль-Хауз, 17 мая 1867

Меня просят произнести слово над этой прославленной могилой. Ко мне обратился с той же просьбой благородный сын великого польского поэта. Говорить об его отце, говорить о Мицкевиче – это значит говорить о красоте, о справедливости, об истине; это значит говорить о праве – он был его поборником, о долге – он был его героем, о свободе – он был ее апостолом, об освобождении – он был его предтечей.

Мицкевич возродил все старые добродетели, которые таят в себе силу обновления. Он был жрецом идеала. Его искусство – высокое искусство. Его поэзия овеяна глубоким дыханием священных рощ. Он понимал человечество, как понимал природу. В его гимне к Бесконечности слышится священный трепет революции. Изгнанный, объявленный вне закона, побежденный, он громогласно, так, чтобы его слышали во всех концах мира, заявил горделивый протест своей родины. Утреннюю зарю народов возвещает гений; в былые времена это был пророк, теперь – это поэт. И Мицкевич – один из глашатаев будущего.

В этой гробнице – жизнь.

Бессмертен поэт, вечно жив гражданин…

Настанет день, и объединенные народы Европы скажут Польше: «Восстань!» И из этой могилы поднимется тогда ее великая душа.

Да, эта величественная тень, Польша, покоится здесь, рядом с поэтом… Слава Мицкевичу! Слава опочившему рыцарю, который, бесспорно, проснется! Он слышит меня, я это знаю, и он меня понимает. Мы оба – он и я – лишились родины. И если в своем одиночестве и мраке я не могу возложить венка во имя славы, то я имею право побрататься с тенью усопшего во имя несчастья. Я не голос Франции, я – вопль изгнания.

Виктор Гюго.

Пьеру Верону

Отвиль-Хауз, 23 мая 1867

Мой дорогой и сердечный собрат!

С особым удовольствием я публично воздал хвалу вашему каждодневному и неизменно успешному вмешательству в великую борьбу, которую ведут революционные силы против сплоченных рядов реакции в политике, литературе и религии. Вы один из самых стойких, самых положительных и обаятельных умов современности. Вы умеете отстаивать свою правоту с жаром, благородством и смелостью.

Полтора месяца тому назад я послал вам, как и каждому из редакторов нашего замечательного и отважного «Charivari», запрещенный во Франции небольшой сборник, содержащий мои бунтарские речи в изгнании. Дошли ли все эти сборники? Они были отправлены как простые письма, но ведь их могли и перехватить! Меня бы это ничуть не удивило.

От всей души остаюсь вашим другом.

Виктор Гюго.

Гарибальди

1867

Мой дорогой Гарибальди!

До последней минуты я все надеялся, что смогу присутствовать на Женевском конгрессе. Г-н Б., наверное, сообщил вам, что по состоянию здоровья мне пришлось воздержаться от поездки. Он, несомненно, также сказал вам, что я всей душой присоединяюсь к этой внушительной и необходимой демонстрации.

Я был бы безмерно рад пожать вам руку. Вы – Герой. Нет славы выше вашей. Европе вы дали Италию. Италии вы дадите Рим. Вы опоясаны почетным мечом Освобождения.

Вы не муж войны, вы борец за мир. Почему? Потому что вы борец за свободу. Сперва свобода, потом мир, сперва свет, потом жизнь. Так всегда стоял вопрос, с самого сотворения земли. И вот почему те, которые посвящены в секрет богов, видят, как встает солнце, а те, которые живут при монархии, мечтают увидеть, как будет провозглашена республика.

Шлю Женевскому конгрессу мое братское приветствие и обеими руками пожимаю ваши прославленные руки.

В. Г.

Флуренсу

Отвиль-Хауз, 27 октября 1867

Пишу вам, милостивый государь, in haste [277]277
  второпях (англ.)


[Закрыть]несколько слов. Вернувшись домой после трехмесячного отсутствия, я нашел здесь груду писем, ожидавших ответа. Сегодня я прочел ваше письмо от 2 августа. Вы ведь знаете, что я целиком предан народам, Греции, Криту. Всегда и повсюду можно рассчитывать на меня. Скажите об этом со всею ясностью г-ну Саравасу. Это письмо предназначается ему так же, как вам. Брошюра, по всей вероятности, уже вышла в свет. Она великолепна, она убедительна. Я, безусловно, написал бы к ней введение с выражением моей солидарности, но думаю, что теперь уже слишком поздно, и это меня очень печалит. В своем уединении я все же остаюсь свидетелем терзаний человеческого рода. Я кричу, я вздымаю руки к небу. Если бы вы прочли письма, которые я получаю, вы бы содрогнулись. Все страждущие обращаются ко мне. Чем я могу помочь, увы! Но все равно я делаю что могу и как могу. Из своей пустыни я швыряю камни во дворцы тиранов. Да, рассчитывайте на меня. До последнего моего вздоха я буду бороться за угнетенных. Там, где льются слезы, там – моя душа. Вы смелый человек, у вас благородный талант и твердая рука, на которую можно опереться.

Вы мыслите и боретесь, я жму вашу руку и люблю вас.

Виктор Гюго.

Госпоже ***

Отвиль-Хауз, 7 ноября 1867

Спешу вам ответить, сударыня. Ваше милое письмо восхищает и печалит меня. Как жаль, что и вы не верите мне, когда я говорю о своем одиночестве. Я недоволен этим миром, следовательно, я одинок. Я знаю в нем только «всех», а значит – «никого». В Америке я знавал двоих – Джона Брауна, которого повесили, и Линкольна, которого закололи кинжалом. В Италии я знаю Гарибальди, – он побежден; на Крите – Цимбракакиса, – он затравлен, в России – Герцена, – он изгнан. Таков итог. Я просил у Виктории помилования фениянца Берка и добился его. Я просил Хуареса даровать жизнь Максимилиану, но слишком поздно. Да и согласился ли бы он на это? Я совершенно не знаю г-на Джонсона, но знаю, что он предатель. Я объявлен вне закона. Попади вы когда-нибудь в мое положение, мы составили бы славную пару; только вряд ли место филину подле малиновки.

Вы спрашиваете, писал ли я стихи об Египте? Писал в «Восточных мотивах» («Небесный огонь») и еще – «Бунаберды». Писал ли я стихи об Америке? Писал. В «Возмездии». Итак, вы собираетесь пересечь океан. Ваши белые крылья не боятся широких просторов. Вы созданы, чтобы парить, ибо вы прекрасны и умны. Я не знаком ни с одним американским журналистом, хотя некоторые из них внушают мне симпатию. Если встретите красивую американку, г-жу Монтгомери Этвуд (кажется, она сейчас в Европе), покажите ей мое письмо. Она пользуется влиянием в некоторых больших газетах и не откажется помочь вам. Не могу писать всего, что сказал бы лично. Французская полиция перехватывает мои письма. Будьте счастливы, сударыня. Вы достойны успеха. Вы добьетесь его.

Припадаю к вашим стопам.

Виктор Гюго.