Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 55 страниц)

Членам Конгресса Мира в Лондоне

Париж, 21 октября 1849

Господа!

Меня глубоко тронуло приглашение, которым вы почтили меня. И я только потому так долго не отвечал на ваш настойчивый призыв, что до последней минуты надеялся приехать. К несчастью, политическое положение настолько серьезно, что народные представители не могут покинуть свой пост в Национальном собрании даже на несколько дней. Прения, которые там разгораются, могут каждую минуту потребовать нашего присутствия и выступления на трибуне.

Глубоко сожалею об этом. Я был бы счастлив пожать в Лондоне все те братские и дружеские руки, которые пожимали мою в Париже; я был бы счастлив вновь поднять среди вас мой голос в защиту святого дела, которое победит, не сомневайтесь в этом; ибо это не только дело наций, но дело всего человечества, не только дело человечества, но дело божье.

Хоть я и далеко, но я буду среди вас, я буду слушать вас, аплодировать вам, поддерживать вас. Рассчитывайте на меня издали так же, как если бы я был с вами. Все мои силы всегда будут направлены к одной великой цели: согласие народов, примирение людей, мир! Мы все здесь горячо и твердо верим, и в этом залог успеха; прошу вас, передайте это нашим друзьям в Англии от имени ваших друзей во Франции.

Примите, господа, уверения в моих самых братских чувствах.

Виктор Гюго.

Господину Гюставу де Эйшталь

26 октября 1849

Мысли, волнующие вас, волнуют и меня. Я иду даже дальше, чем вы. Но можно ли в наши дни говорить обо всем этом так, сразу?

Когда пламя еле теплится, излишек масла может погасить светильник. Есть вещи, о которых пока следует молчать, – свет, который надо скрывать от взоров, горизонты, которые надо заслонить, свершения будущего, которые в наше время могут показаться пустой мечтой. Человек не выносит никакой наготы, наготы будущего же больше, чем какой-либо другой. Эта ослепительная нагота резала бы ему глаза. И это потому, что он уже давно утратил и лишь постепенно обретает вновь чувство идеального и склонность к нему.

Вернуть человеку это чувство, эту склонность к идеалу – такова общая наша задача. Не следует отчаиваться, – напротив! Мы уже приоткрыли один уголок завесы на конгрессе мира. Я попытался приподнять другой во время дискуссии о Риме. Мало-помалу становится все светлей, и наш век, вначале столь недоверчивый и иронический, благодаря мужественным усилиям тех, кто мыслит, начинает привыкать к свету будущего.

Вы, сударь, принадлежите к тем, кто пытается разгадать это великое неизвестное, неясное для слабых и лучезарное для сильных. Вы – один из тех, кто утверждает и верит. Я счастлив, чувствуя себя, как и Вы, полным веры, а это значит – полным любви.

Современные ультракатолики не обладают верой, и доказательством этому служит то, что они полны ненависти. Мрак застилает им глаза, и лед в их сердцах.

Пожалеем же их и будем молить бога, чтобы великие судьбы человечества успели свершиться достаточно быстро для того, чтобы сделать их счастливыми и заставить их верить вопреки им самим.

В. Г.

Мишле

Суббота, 29 марта 1851

В четверг я испытывал глубокое страдание, мой красноречивый и дорогой коллега; я страдал и от того, что слышал с трибуны подобные речи, и от того, что не мог ответить на них. Болезнь, которая была сильней, чем моя воля, держала меня прикованным к скамье.

В вашем лице зажали рот свободе мысли; в лице г-на Жака попрали свободу совести; философия, наука, разум, история, право, все три великих освободительных века – шестнадцатый, семнадцатый и восемнадцатый – были отвергнуты, девятнадцатому веку был брошен вызов, и все это встретило горячую поддержку у партии, объединяющей большинство; все это в течение двух часов объяснял, одобрял, комментировал и прославлял некий г-н Жиро, который, как говорят, является вашим и моим собратом по Академии; все это было провозглашено министром, стоящим во главе просвещения Франции, с этой трибуны, служащей просвещению всего мира. Я вышел, охваченный стыдом и возмущением.

Посылаю вам свой протест; я хотел бы, чтобы его прочитала вся та благородная и смелая молодежь, которая любит вас и восхищается вами и которая оказала мне честь, избрав своим и вашим защитником.

К этому добавляю свои самые сердечные пожелания.

В. Г.

Госпоже Чэпмэн

12 мая 1851

Сударыня!

Вы считаете, что в святом деле борьбы с рабством мое слово может оказать некоторое влияние на великий американский народ, который я горячо люблю и чью судьбу я в мыслях связываю с миссией Франции. Вы хотите, чтобы и я поднял свой голос. Я это делаю тотчас же и буду делать всякий раз, как только представится случай.

Мне почти нечего добавить к вашему письму. Я готов подписаться под каждой его строкой. Продолжайте ваше святое дело. С вами все благородные души, все добрые сердца.

Я согласен с вами: не может быть, чтобы через некоторое время, и притом короткое, Соединенные Штаты Америки не отказались от рабства. Рабство в Соединенных Штатах! Можно ли найти более чудовищное противоречие? Варварство, гнездящееся в сердце общества, которое самим своим существованием утверждает цивилизацию; свобода, закованная в цепи, богохульство, провозглашенное из алтаря, рабский ошейник у подножия статуи Вашингтона! Это немыслимо. Скажу больше – это невозможно.

Все это должно исчезнуть само собой. Достаточно сияния девятнадцатого века, чтобы рабство было уничтожено.

Как! Рабство, узаконенное в этой славной стране, которая вот уже шестьдесят лет утверждает прогресс своим движением вперед, демократию – своей растущей силой и свободы – своим процветанием! Рабство в Соединенных Штатах! Долг этой великой республики – перестать подавать такой дурной пример. Это позор, а она создана не для того, чтобы опускать голову! Не для того рабство выбрасывают из старых стран, чтобы его подбирали молодые народы. Как! Рабство уходит из Турции, но остается в Америке! Как! Его изгоняют из страны Мустафы, и сохраняют в стране Франклина! Нет! Нет! Нет!

Существует непреклонная логика, согласно которой люди, события, законы, нравы, народы постепенно развиваются, изменяются, переделываются по какому-то таинственному образцу, который предугадывают великие умы и который является идеалом цивилизации; или, лучше сказать, формы человеческие скрывают формы божественные. Пусть все благородные сердца, любящие Соединенные Штаты как свою родину, воспрянут духом!

Соединенные Штаты должны отказаться от рабства, или им придется отречься от свободы. Они не отрекутся от свободы! Они должны отказаться от рабства или пусть отрекутся от евангелия. Они не отрекутся от евангелия!

Примите, сударыня, мое горячее сочувствие вашему делу и глубокое уважение.

В. Г.

Луи Ноэлю

15 мая 1851

Я пишу вам редко, а между тем у меня такое чувство, словно я постоянно общаюсь с вами. Мне кажется, что наши умы всегда понимают друг друга, а наши сердца всегда чувствуют одинаково. Дорогой поэт, когда я говорю, я не что иное, как эхо великодушных сердец моего времени, и это ваш голос говорит моими устами.

Я сказал: когда я говорю; но вот уж много дней, как я молчу. Вы сетуете за это на меня. Благодарю, что вы это заметили. Впрочем, я чувствую себя уже лучше. Мое молчание угнетает меня, и я надеюсь, что смогу прервать его по случаю пересмотра. Мои друзья из оппозиции торопят меня; но есть голос, который торопит меня еще настойчивее, чем они, – голос моей совести. Пора взять слово и во всеуслышание предостеречь страну.

До свиданья, до будущих встреч. Пишу вам со своего места в Национальном собрании, во время дебатов по сахарному вопросу, и сам не знаю, что я тут наспех набросал на бумагу; но все равно, это идет от сердца, а значит – хорошо.

Виктор Гюго.

Брофферио

Париж, 7 августа 1851

Дорогой и красноречивый собрат!

Я очень задержался с ответом, но ведь вы знаете, через какие бури мы прошли. Республика, демократия, свобода, прогресс, все основные принципы, все завоевания девятнадцатого века сказались подвергнутыми пересмотру в прошлом месяце. В течение восьми дней пришлось прикрывать собой эту большую пробоину и отражать жестокий натиск прошлого, неистово ринувшегося на настоящее и будущее.

С божьей помощью мы победили. Старые партии отступили, и революция снова отвоевала свои прежние позиции. Вы уже знаете все эти добрые вести, но я рад пересказать их вам еще раз, именно вам, Брофферио, вам, так высоко и гордо несущему знамя народа и свободы в пьемонтском парламенте.

Дорогой коллега, – ибо мы коллеги, помимо полномочий наших отечеств нам даны полномочия человечества, – дорогой и красноречивый коллега, благодарю вас за мужество, которое вы мне придаете, поздравляю с прогрессом, который вы осуществляете, и крепко жму ваши руки.

Мадзини

Ваше благородное и убеждающее письмо глубоко тронуло меня. Оно пришло в самый разгар ожесточенного боя, который я продолжаю вести против реакции, не прощающей мне того, что я, ни разу не отступив, защищаю французский народ и народы Европы. Вот в чем они видят мое преступление.

А между тем оба мои сына в тюрьме; завтра, быть может, та же судьба постигнет меня; ну что же…

Я счастлив, что среди этой схватки мне привелось ощутить рукопожатие великого патриота Мадзини.

В. Гюго.

Париж, 28 сентября 1851

Поэту-бочару Вигье

В тюрьме, навещая своих сыновей, я вместе с ними прочел ваши прекрасные и благородные стихи. Вы – поэт, и в то же время вы – народ. В душе вашей свет, сердце ваше объято пламенем. Вы говорите то, что думаете, вы вкладываете в свои песни то, что чувствуете. Вот почему сердце мое открылось вам навстречу. Благодарю вас.

Поверьте мне, великая радость – страдать за свои убеждения. Мои сыновья горды и счастливы. Они начинают свою общественную жизнь с борьбы, и полученные ими раны ничего не смогут убить в них.

Разве можно убить идею?

Все мы, сколько нас есть, будем надеяться. Обратим свое лицо к сиянию будущего. Уже встает солнце, с каждой минутой оно светит все ярче, и при лучах его все явственнее выступают страницы конституции, имя которой – евангелие. Бог и народ! Вот в чем моя вера, сударь, так же как и ваша.

Поздравляю вас и благодарю.

Виктор Гюго.

20 октября 1851, Париж

Госпоже Виктор Гюго

Брюссель, воскресенье, 14 [228]228
  декабря 1851


[Закрыть], 3 часа дня

Только что получил твое письмо, милый друг, и тут же отвечаю тебе. Будь покойна. Рисункив безопасности. [229]229
  Условная фраза, означающая: рукописи в безопасности.


[Закрыть] Они здесь, при мне, и я могу продолжать работу. Уезжая из Парижа, я уложил их в другой чемодан и увез с собой.

Двенадцать дней я провел между жизнью и смертью, но ни на минуту не терял душевного спокойствия. Я доволен собой. К тому же я знаю, что выполнил свой долг, и выполнил его до конца. Это дает удовлетворение. Вокруг себя я видел лишь безграничную преданность. Порою моя жизнь была доверена десятку человек одновременно. Меня могло погубить одно слово. Но это слово не было произнесено никем из них.

Я бесконечно обязан г-ну и г-же де М., о которых я тебе говорил. Они выручили меня в минуту величайшей опасности. Зайди к г-же де М. и вырази ей самые горячие чувства. Она живет рядом с тобой, на улице Наварен № 2. Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем, что они для меня сделали. А пока передай им глубочайшую сердечную признательность. Они тем более достойны ее, что принадлежат к другому лагерю, и услуга, которую они мне оказали, могла серьезно им повредить. Помни об этом и будь мила как с г-жой де М., так и с ее супругом, лучшим из людей. Стоит тебе его увидеть, и ты полюбишь его. Это второй Абель.

Напиши подробно о наших дорогих детях, о моей дочурке, – она, вероятно, очень горевала. Скажи им, чтобы написали мне. Бедным мальчикам, наверно, плохо пришлось в тюрьме, она переполнена до отказа. Не применили ли к ним какие-либо новые строгости? Напиши об этом. Я знаю, что ты навещаешь их каждый день. Обедаешь ли ты по-прежнему с нашей милой компанией?

Я остановился в гостинице «Зеленые ворота», в комнате № 9. Мой сосед – славный, мужественный Версиньи, представитель народа и изгнанник. Он живет в четвертом номере. Наши двери рядом. Мы много бываем вместе. Я веду монашескую жизнь. У меня два соломенных стула, крохотная кровать. Камина в комнате нет. Я трачу в день три франка пять су, считая все мои расходы. Версиньи следует моему примеру.

Скажи Шарлю, что пора ему стать настоящим мужчиной. В эти дни, когда моя жизнь каждую минуту могла быть оборвана пулей, я думал о нем. В любое мгновенье он мог оказаться главой семьи, вашей опорой. Пусть поразмыслит над этим.

Будь бережлива. Старайся как можно дольше тянуть деньги, которые я тебе оставил. У меня здесь их будет достаточно, чтобы продержаться несколько месяцев.

Если курс ценных бумаг будет повышаться и впредь, может быть стоит продать мою ренту, а деньги поместить более надежно? Как ты думаешь? Я бы выслал тебе доверенность. Разузнай, как это делается. Надо будет найти верный путьи переправить мне деньги из Франции, тогда я мог бы снова поместить их где-нибудь.

А пока открой мой шкаф китайского лака (тот, который принадлежал твоему отцу), там ты увидишь поверх красной папки маленький бумажник. В нем лежат процентные бумаги. Возьми их и запри понадежней у себя или, если хочешь, оставь на месте, но помни о них, держи их наготове, чтобы в случае малейшей тревоги иметь их при себе. Напиши, что ты сама об этом думаешь.

Вчера я был у министра внутренних дел, г-на Ш. Рожье; двадцать лет тому назад он был у меня на улице Жан-Гужон. Войдя к нему, я, смеясь, сказал: «Я пришел с ответным визитом».

Встретил он меня очень радушно. Я заявил ему, что считаю своим долгом написать немедленно, по горячим следам, историю последних событий. Участник, свидетель и судья, я вправе считать себя также историком. Я заявил далее, что не могу остаться здесь на тех условиях, которые мне предлагают. Что пусть меня вышлют, если угодно. Что, кроме того, я опубликую мое историческое сочинениелишь в том случае, если это не ухудшит участи моих сыновей, находящихся сейчас во власти этого человека. Он и вправду может жестоко расправиться с ними. Каково твое мнение по этому поводу? Если мое выступление в печати может причинить им какую-либо неприятность, я буду молчать. И тогда я займусь здесь лишь окончанием моей книги «Miseres». [230]230
  Нищета, бедствия народа (франц.) – первоначальное название «Отверженных».


[Закрыть]Как знать, не окажется ли это единственной возможностью довести ее до конца. Никогда не нужно обвинять или судить провидение. Ведь если подумать, это великое счастье, что наши сыновья были в тюрьме в дни третьего и четвертого декабря!

Г-н Рожье сказал мне, что если я опубликую свой труд сейчас, то мое пребывание здесь может поставить маленькую Бельгию в весьма затруднительное положение перед ее могучим и жестоким соседом. Я ответил ему: «Что ж, если я решусь печатать это, я уеду в Лондон». Мы расстались друзьями. Он предложил ссудить меня рубашками.

И правда, они мне нужны. У меня нет ни одежды, ни белья. Возьми пустой сундук и уложи в него мою одежду. Положи туда новые панталоны со штрипками, потом те, которые я уже носил, а также мои старые серые панталоны, затем сюртук, толстое пальто с накидными петлями, – капюшон от него лежит на резной скамье, – и новые мои башмаки. Кроме тех, что на мне, я три недели назад заказал еще пару Кюну, моему сапожнику на улице Валуа. Пошли к нему за ними, вели уплатить (18 фр.) и вложи их тоже в сундук. Запри его на замок; я дам тебе знать, каким образом ты мне все это перешлешь.

Может быть, тебе стоило бы приехать сюда дня на два, на три, чтобы нам договориться с тобой насчет множества важных вещей, о которых не напишешь. Если ты согласна, мы еще поговорим об этом в следующих письмах.

Я кончаю, время отправлять почту. Мне кажется, что я забыл написать тебе еще очень многое. Милый друг, я знаю, что в эти ужасные дни ты выказала много мужества и держалась с достоинством. Не изменяй себе и дальше. Ты заслужила у всех глубокое уважение…Сообщи мне о здоровье Виктора и Адели. Я знаю, что Шарль крепче стали.

Передай мой нежный поцелуй им всем и пожми за меня честные руки Огюста и Поля Мерис. Самый почтительный и теплый привет прелестной жене Поля.

Целую тебя тысячу раз. Не забудь о визите к супругам М.

Огюсту Вакери

Помните, дорогой Огюст, двадцать лет назад я говорил: «Мы поем так, как другие сражаются»? Ну вот, я и стал участником сражения и показал по мере сил, чего стоит поэт.

Эти буржуа узнают, наконец, что разум настолько отважен, насколько трусливо брюхо.

Благодарю за прекрасное письмо. Ваша душа так созвучна моей, что в этих страницах, написанных вами в тюрьме, я узнал свои собственные мысли о рукопашных схватках и сражениях. Но я только думал обо всем этом, а вы сказали, и лучше моего.

Жму вашу руку. До скорого свидания.

В.

Брюссель, 19 декабря 1851

Полю Мерису

Благодарю вас. Ваши ласковые, великодушные слова льются мне прямо в сердце. Я трижды прочел это теплое чудесное письмо. Какое противоречие! Человек такой души, как ваша, – в Консьержери, а этот скот – в Елисейском дворце!

Дорогой друг, надеюсь, что это не надолго. А если и затянется, мы лишь подольше посмеемся над этим. Какой позор! К счастью, левая доблестно защищала свое знамя. А негодяи громоздили преступление на преступление, добавляли к жестокости измену, к трусости – зверство. Если меня не расстреляли, то не по их вине и не по моей.

Я собираюсь работать. Но изданию книг здесь ставят препятствия. Моя жена расскажет вам о них. А я пока буду писать.

Если бы мы могли основать колонию в каком-нибудь уголке свободной земли! Изгнание перестало бы быть изгнанием. Я лелею эту мечту.

Передайте мой нижайший поклон г-же Поль Мерис. Глубоко преданный вам

Виктор Гюго.

19 декабря 1851, Брюссель

Госпоже Виктор Гюго

Брюссель, утро воскресенья, 28 декабря 1851

Дюма отправляется в Париж и берет на себя труд передать тебе это письмо. Надеюсь, милый друг, что все вы здоровы. Быть может, я сегодня застану на почте ваши письма, это будет огромной радостью в моем одиночестве. У меня ничего нового. Впрочем, вчера утром мне нанесли визит два жандарма. Меня на минутку арестовали, весьма вежливо, впрочем; на минутку завели к королевскому прокурору; на минутку затащили в полицию, – все для того, чтобы объясниться со мною по поводу моего фальшивого паспорта. Кончилось это чем-то вроде извинений с их стороны, взрывом смеха с моей, и – будьте здоровы. Оппозиционные газеты хотели раздуть дело. Я счел это бесполезным. В сущности правительство побаивается героя переворота, и не стоит сердиться за то, что оно немного придирается к изгнанникам. Я ему прощаю, но его образ действий остается тем не менее весьма бельгийским – весьма «варварийским», как выражается Вольтер.

Возможно, я смогу здесь кое о чем договориться с бельгийскими издателями, если они бросят заниматься перепечаткой. У меня большие замыслы. Я получил ряд предложений. Увидим, во что все это выльется.

Много работаю над известными тебе заметками. Как жаль, что их нельзя сейчас опубликовать. Но и это будет видно дальше.

Любите же меня все, Шарль, Виктор, Огюст, Поль Мерис – мои четыре сына, как я зову вас. Надеюсь, что все мои дорогие заключенные чувствуют себя хорошо. Скажи моей голубке Адели, чтобы она написала мне такое же милое письмецо, какое я получил от нее на днях. Дюма торопит меня, надо запечатывать конверт. Целую вас всех и мечтаю о том дне, когда я расцелую вас уже не на бумаге.

Госпоже Виктор Гюго

Брюссель, 31 декабри 1851

Милый друг, г-н Бурсон, который вручит тебе это письмо, – главный редактор бельгийского «Moniteur». Прими его полюбезнее. Это замечательный человек, редкого ума и благородства. Он разделяет все наши убеждения, а его очаровательная, остроумная жена напоминает тебя своей восторженностью и верой в будущее и в прогресс.

Посылаю тебе статью из местной «Messager des Chambres» по поводу происшествия, которое тебя встревожило. Она окончательно успокоит тебя. За исключением этой маленькой неприятности, я могу лишь похвалиться тем приемом, который мне здесь оказывают.

Сегодня истекает год, завершившийся великим испытанием для всей нашей семьи: оба наших сына в тюрьме, я – в изгнании. Это тяжко, но хорошо. Небольшой мороз на пользу урожаю. Что до меня, то я благодарен богу.

Завтра Новый год, а меня не будет с вами, чтобы расцеловать вас, мои дорогие, горячо любимые. Но я буду думать о вас. Всем сердцем я стремлюсь к вам. Я буду в Париже, буду в Консьержери. Вспоминайте обо мне за этим семейным, тюремным столом, полным для меня такой притягательной силы; мне кажется, я услышу вас.

Благодарю тебя за дневник, который ты ведешь для меня. Думаю, что он действительно будет мне очень полезен, ведь ты видишь сторону событий, скрытую от меня.

Поблагодари Беранже и попроси его поздравить от меня Беррье. Мне будет очень приятно прочесть, о чем говорил с тобой Беранже.

Я получаю здесь множество вестей отовсюду. Вокруг меня людей не меньше, чем в Париже. Сегодня утром у меня собрался кружок бывших депутатов и бывших министров, посетивших мою конурку в «Зеленых воротах», где я живу по-прежнему.

Мне было передано ими конфиденциальноеписьмо от Луи Блана. Они собираются основать в Лондоне еженедельную газету на французском языке. Предполагается учредить организационный комитет, состоящий из трех французов, трех немцев и трех итальянцев. Одним из трех французов буду я, двое других – Луи Блан и Пьер Леру. Что скажешь об этом? Можно было бы начать тогда великую войну против Бонапарта. Но я боюсь, как бы это не отразилось на бедных наших, милых пленниках. Скажи, что ты думаешь по этому поводу. Если будешь говорить об этом с кем-либо, то лишь с величайшей осторожностью. Меня просили соблюдать тайну.

Шельшер приехал сегодня ночью, переодевшись священником. Я еще не видал его. А вчера ночью, когда я уже крепко спал, меня вдруг разбудили. Это был де Флотт, вошедший ко мне с одним адвокатом из Гента. Он сбрил бороду; я даже не сразу узнал его. Я очень люблю де Флотта. Это смелый человек, и он – мыслитель. Мы провели в разговорах часть ночи. Как и я, он исполнен мужества и веры в бога.

Нежно целую тебя, моя бедняжечка, и наших дорогих детей.

Шлю вам мою горячую любовь. До скорого свидания, мой Шарль. Милый друг, пожми за меня руки Огюсту и Полю Мерису. Передай самый почтительный привет г-же Поль Мерис. Как приятны должны быть часы, которые вы проводите, собравшись все вместе в этой тюрьме! Как хотел бы я быть там со всеми вами!

Обними за меня Белле и его милую, чудесную жену. До скорого свидания.

Надпиши на конверте с письмом, которое я тебе пересылаю, адрес: «Г-же Онэ. До востребования. Бордо». И поручи опустить письмо в почтовый ящик.