Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)

Альфонсу Кappy

2 сентября 1852

Итак, я все еще в Брюсселе, дорогой мой Альфонс Карр. Пробежав ваши десять строк, я словно ощутил крепкое рукопожатие. Благодарю вас за них. Ну постарайтесь же вообразить, что Джерси лежит на пути из Брюсселя в святой Адрес. Мы возобновим здесь наши воскресные обеды былых времен, – они были прескверными, но казались нам такими вкусными. Помните? Я очень рад, что моя книжечка вам понравилась. Вы словно сняли камень с моей души…

Это единственная моя отрада в изгнании. Я совершаю прогулки вдоль берега моря. Смотрю на чаек. Перечитываю любимые книги, среди которых и ваша. Я совершенно спокоен.

Кстати, мне сказали, что в Академии идут разговоры о моем исключении. Боюсь, что она не удостоит меня этой чести. Вслед за тем она обошлась бы со мной, как прежде обошлась с Мольером. Очутившись за ее порогом, я оказался бы, следовательно, в компании со стариком Покленом. Это послужило бы мне утешением в моей разлуке с Низаром.

Ваш всей душой.

Виктор Гюго.

Мадье де Монжо

Марин-Террас, 30 октября 1852, суббота

За несколько дней до вашего письма, дорогой коллега, я получил письмо от некоторых парижских демократов из наиболее неустрашимых; в нем они спрашивают моего совета и излагают примерно те же соображения, что и вы. Я созвал джерсийских изгнанников; рассмотрев вопрос и серьезно его обсудив, я сам и все они пришли к твердому выводу, что надо воздержаться от голосования; меня попросили написать декларацию в этом смысле. Получив ваше письмо, приводящее столь важные и обоснованные доводы в пользу этого, я созвал новое собрание, более многочисленное на сей раз и включавшее эмигрантов-республиканцев всех оттенков. Оно состоялось вчера вечером. Все продолжали настаивать на том, чтобы воздержаться от участия в выборах: за резолюцию голосовали все, исключая трех человек. В этом духе я и составлю декларацию. Спешу сообщить вам те выводы, к которым пришло собрание. Мы полагаем, что избирательные бюллетени г-на Бонапарта – лишь приманка; что число их, значительно превышающее цифру 20 октября, вне всякого сомнения, определено им уже сейчас: что если число голосов в Париже или Лионе будет для него неблагоприятным, он подделает цифру и опубликует какую ему вздумается; что, следовательно, нельзя всерьез ожидать, чтобы голосование вылилось в демонстрацию протеста; что Бонапарту гораздо труднее было бы скрыть отказ множества избирателей от участия в выборах, чем подделать бюллетени; что политика его, следовательно, должна соответствовать его принципам; что Бонапарт, уж конечно, не так наивен, чтобы допустить это и предать огласке поражение, которое он потерпел бы; и что поэтому тем более нужно, воздержавшись от голосования, настаивать на объявлении Бонапарта вне закона и на необходимости вооруженного восстания, – это право и долг каждого при создавшемся положении вещей. Завтра мы будем утверждать текст декларации. Думаю, что успею написать вам о результатах, прежде чем запечатаю это письмо.

Воскресенье, 31-е, 2 часа

Продолжаю письмо. Я только что с собрания. Все настаивали, как никогда горячо и единодушно, на отказе от участия в выборах. Прочитанная мною декларация была принята возгласами одобрения; ее тут же подписали, чтобы напечатать и распространить. Думаю, что ближайшей почтой мне удастся переслать ее вам. На собрании присутствовали венгерские, польские, итальянские и другие эмигранты. Что до французских эмигрантов, то там были представители тридцати восьми департаментов. Все единодушно считают, что обе лондонские группы придут к такому же решению вопроса. Приехавший из Лондона Буашо, который был на собрании, держится того же образа мыслей. Пишу вам обо всем этом, не медля ни минуты. Если вы, мой дорогой красноречивый коллега, присоединяетесь к нашему мнению, – а у нас здесь сейчас полное единодушие, – было бы очень полезно, чтобы и вы все взялись тотчас же за дело и начали широкое движение против участия в выборах.

Близится четвертое число. Напоминайте об этом всем нашим друзьям. Сейчас придет посыльный. Надо кончать письмо. Я рассказал своей жене, что за достойная и прелестная женщина г-жа Мадье де Монжо. Г-жа Гюго жаждет познакомиться с нею. Когда же вы приедете к нам? Шлю вам свои самые сердечные пожелания.

В. Г.

Дружеский привет всем нашим друзьям. Шарль просит пожать вам руку.

Этцелю

18 ноября 1852

Я работаю сейчас над томом стихов, который явится естественным и необходимым дополнением к «Наполеону Малому». Книгу эту я назову «Мстительницы». В ней будет все: и то, что можно сказать, и то, что можно спеть. Это новое прижигающее, которое я считаю необходимым прописать Луи Бонапарту. Он уже поджарен с одного бока; мне кажется, пришла пора поджарить его с другого. Надеюсь, что книга будет иметь успех во всяком случае не меньший, чем «Наполеон Малый». Что же вы посоветуете мне теперь? В Бельгии, после издания закона Федера-Брукера, опубликовать ее невозможно, а здесь печатание обходится очень дешево. Что вы скажете на это? Как вы полагаете, мог бы Таррид, получив в Брюсселе тюки с напечатанными здесь экземплярами книги, продать их тайно или открыто, в зависимости от обстоятельств, создавшихся после выхода этого закона? Не сочтете ли вы своевременным в этом случае заключить с Тарридом и мною такой же договор на «Мстительниц», как на «Наполеона Малого»? Если вы согласны, нам необходимо побеседовать об этом. Не приедете ли вы на недельку ко мне в Джерси? Я предлагаю вам уголок в своей хижине на берегу моря. Нет ничего легче, как забросить отсюда всю Францию экземплярами книги. Том «Мстительниц» (около тысячи шестисот строк) будет закончен через три-четыре недели. Он тоньше «Наполеона Малого» и потребует меньше затрат; поэтому, изготовив с него стереотипные доски, его можно будет продавать по более дешевой цене. Ответьте, что вы думаете обо всем этом.

Этцелю

21 декабря 1852

Каким образом вручить вам рукопись? Тут нужен верный путь. Пораскиньте-ка своим великолепным, находчивым умом и отыщите мне такой способ пересылки рукописи, который исключил бы всякую возможность предательства.

Я говорил вам, что наметил тысячу шестьсот стихов, но их будет около трех тысяч. Родник забил ключом, это неплохо. Стихи составят том, равный по объему половине «Наполеона Малого» (страниц двести пятьдесят); по-моему, для него понадобится более тонкий шрифт, чем в «Наполеоне Малом», – тот, я думаю, слишком крупный для александрийского стиха. Найдется ли у вас такой шрифт? Он должен быть тонким, узким и очень четким. Велите же сделать пробный оттиск (двадцать пять стихов на странице) и перешлите мне его в письме. Согласен с вами насчет названия «Мститель», но мне нравится и название «Мстительницы». Не надейтесь, однако, что в этой книге личность автора будет так же отсутствовать, как в «Наполеоне Малом»; без «я» лирической поэзии не существует. Я прочел здесь несколько стихотворений своим друзьям и был доволен произведенным впечатлением.

Возвращаюсь к названию «Мстительницы». Название «Рифмы» совершенно непригодно, в нем нет значительности. Будут думать, что это об Юдифи, о Ш. Корде и т. д.? Ну и что же? А название «Восточные мотивы» разве не наводило на мысль о женщинах – о героинях Байрона, всевозможных Гайде, Ревекках и т. д.? Это не важно. Читатель очень скоро разберется, что речь идет не об Олоферне или Марате, а о Луи Бонапарте. Словом, я возвращаюсь к своему названию и не отступлюсь от него.

Разве не пытались заставить меня изменить название «Наполеон Малый»? Помните, как я спорил со всеми, исключая вас? И я был прав.

Нельзя допустить, чтобы корректуру правил кто бы то ни было, кроме меня. Постарайтесь переспать мне листы с наименьшим количеством помарок, чтобы можно было обойтись пересылкой лишь одной корректуры, которую я и подпишу к печати.

Этцелю

Марин-Террас, 6 февраля 1853, воскресенье

Наши письма разминулись. Даю вам все полномочия. Как только получу от вас договор, вышлю рукопись. Я все же хочу сказать вам несколько слов, дорогой товарищ по битве. Вы пишете мне о море, но море ваше прозрачно, смысл таков: тому, кто силен, нет нужды быть жестоким. Так вот, заявляю вам, что я жесток. Ваше изречение – старый протест тех, кого бьют, против тех, кто бьет. Посудите сами. Тому, кто силен…и т. д. Так вот, Данте жесток, Тацит жесток, Ювенал жесток, Иеремия называет Ахава гноищем, Давид называет Вавилон блудницей. Исайя, обращаясь к Иерусалиму, говорит: «Ты пристрастилась к любовникам, у которых плоть – плоть ослиная». [240]240
  Библия, Книга пророков, Иезекииль, глава 23, стих 20 (Прим. авт.).


[Закрыть]

Иеремия, Исайя и Давид – жестоки, что не мешает этим провозвестникам божьей кары быть сильными. Оставим в покое древние изречения и будем руководствоваться собственным умом. Да, право, здравый рассудок, честь и истина не могут не возмущаться, и то, что называют их жестокостью, всего только справедливость Иисус был жесток: взяв в руки плеть, он выгонял мытарей из храма и бил их изо всей силы, как говорит Златоуст.

Ведь вы – олицетворение ума и мужества, предоставьте же слабым читать эти нравоучения сильным. Что до меня, я нисколько не считаюсь с сильными, я иду своим путем и, как Иисус, бью изо всей силы.

«Наполеон Малый» жесток. Эта книга также будет жестокой. Моя поэзия пристойна, но не отличается сдержанностью.

Добавлю, что отнюдь не щелчками можно воздействовать на массы. Быть может, я испугаю буржуа, но какое мне до этого дело, если я разбужу народ? Наконец не забывайте вот чего: я хочу иметь когда-нибудь право помешать расплате, воспрепятствовать мести, остановить, если удастся, кровопролитие и спасти все головы, даже голову Луи Бонапарта. Вот почему «Сдержанные рифмы» – плохое название. С этого времени я как государственный деятель хочу, чтобы вместе с моими словами возмущения в души людей запала мысль о возмездии, ином, чем резня. Помните, цель моя теперь – неумолимое милосердие.

Надо все же, чтобы вы знали, какую работу вы собираетесь опубликовать, поэтому я посылаю вам стихотворение, которое даст вам представление о всей книге в целом. Оно написано по поводу моей джерсийской декларации, напечатанной в «Moniteur», и, опровергая все глупости, которые говорились о ней, служит ответом негодяям, назвавшим нас партией преступления. Читайте и судите сами.

Прочтя его, вы поймете, насколько важно, чтобы книга готовилась к печати втайне. Все же хочу сказать вам, что это стихотворение отвечает здесь чувствам всех людей и лучших из них, как, например, Шельшер, – он в восторге от него. Думаю, что нет для нас иного выхода, как действовать с неукротимой энергией в изгнании, чтобы быть в силах сдерживать страсти во время победы. Мы будем сдержанны, когда станем победителями. Но эта книга дышит теми же чувствами, что и «Наполеон Малый», на каждой странице которого – и призыв к оружию и отвращение к кровавой расплате. Вообразите себе, что вам предстоит печатать нечто вроде «Наполеона Малого» в стихах.

Оставьте у себя это стихотворение. Мне кажется, не стоит прежде времени показывать его – это ослабит впечатление новизны. Тем не менее, если вы найдете нужным, познакомьте с ним участников нашего договора. Если их решение остается прежним, пришлите мне договор, и я переправлю вам рукопись. Но не меньше чем в три приема и с некоторыми промежутками. Надо набрать и напечатать ее в течение месяца. Это возможно.

Пробные листы хороши. Письмо г-на Пуона я получил. Написали ли вы г-ну Пельвею о 618 франках, которые он мне должен? Это не терпит отлагательства.

Шлю самый дружеский привет. Уделите от него всем понемногу.

Быть жестоким – ну и что же? Быть справедливым – в этом суть.

В. Г.

Альфонсу Эскиросу

Марин-Террас, 5 марта 1853

Где вы? В Бельгии? В Нивеле? Пишу вам наудачу. Я часто мысленно обращаюсь к вам. Вы, должно быть, это чувствуете. Ваше письмо, датированное концом сентября, тронуло меня до глубины души. Мне показалось, будто то моя и ваша юность обменялись рукопожатием, с тем чувством нежности, которое еще облагорожено изгнанием.

Вы принадлежите к числу людей, которых я люблю самой горячей и самой хорошей любовью. В вашей душе живет глубокое сочувствие к будущему и к прогрессу. Вы поэт в такой же мере, как и оратор: ваши мысли вдохновлены истиной, а глаза озарены отсветом будущего. Растите же, растите духовно, становитесь все добрее, отзывчивей и тверже. Все мы, сколько нас есть, дети века битв и преобразований, люди воинствующего разума и беспокойной совести, приемлем великий закон, который тяготеет над нами, не уничтожая нас; будем готовы к грядущим великим переменам в делах и событиях; пусть с настоящего дня каждый из нас будет человеком-народом, готовясь стать однажды человеком-человечеством.

Пишу вам все это, давая волю мыслям, как придется, как думается, – так море посылает свои волны, свои водоросли, свои дуновения.

Приезжайте же познакомиться с ним, с нашим джерсийским морем, если вы этой весной отправитесь в Португалию. Меня убеждают – и я этому верю, – что в апреле Джерси – настоящий рай. Зимой здесь печально и пасмурно, зато лето все искупает. Прилетайте к нам, милый поэт, вместе с апрелем, с розовой зарей, с весной, с птичьим хором.

Всю зиму я писал мрачные стихи. Они будут называться «Возмездие». Вы догадываетесь, что это такое. В ближайшие дни вы их прочтете. Написав «Наполеона Малого» прозой, я сделал лишь половину работы. Мне удалось поджарить этого негодяя только с одного бока, теперь поворачиваю его на рашпере.

О милый товарищ по духу, товарищ по битве, нам нельзя унывать. Будем непоколебимы, продолжим борьбу, удвоим усилия, будем упорны в войне, объявленной нами всему, что зовется злом, ненавистью и тьмой.

Виктор Гюго.

Луизе Колле

Марин-Террас, 17 марта 1853

Если бы все мои мысли долетали до вас, вы каждую минуту получали бы по письму. Проверьте на себе, каково это – не писать, потому что не все можешь сказать. Но я не хочу, чтобы вы считали меня человеком опустившимся или неблагодарным, вот почему я и пишу вам. Дойдет ли оно до вас, мое письмо? Не застрянет ли в почтовой сумке? О, как прекрасны были времена Вергилия, когда ветерки брали на себя труд относить послания поэтов богам! И даже богиням. Тогда мое письмо непременно дошло бы до вас.

Зима в этом году выпала ненастная – дожди, туманы, бури; но у меня была большая радость – ко мне вернулся мой другой сын. Благодарение богу, он теперь со мной. Как тяжко изгнаннику, когда кого-то не хватает у его домашнего очага!

А теперь пришла весна, вся моя семья здесь, со мной, на сердце у меня стало веселее, солнце улыбается мне, а я улыбаюсь ему. Прежде под моим окном шумел Париж, теперь шумит океан; шум их похож, их величие тоже. Среди редких травинок, которые я называю своим садом, показались первые цветы. Сидя за столом, где я пишу вам, я время от времени вижу красивую белую птицу; она то играет над волнами, купаясь в их пене, то парит в сияющей небесной лазури, и мне кажется, что это пролетает передо мной ваша крылатая поэзия.

Я получил справку, которую вы мне послали, и вставил ее в надлежащее место. Она мне очень пригодится. И не беспокойтесь, я позабочусь, чтобы это ничему и никому не повредило.

Всю зиму я писал стихи – и лирические и касающиеся недавних событий. Последние я собираюсь издать, если в Европе еще существует возможность что-либо издавать. Я найду способ доставить вам эту книгу. Пока я бил их только хлыстом прозы, теперь я надаю им пощечин стихами и тогда переведу дух.

Прошу вас о письмах, о длинных письмах, об этих прекрасных, благородных страницах, которые вам так легко написать. Прошу вас, отвечайте мне страницей на строку, ведь вы можете говорить все, не опасаясь повредить мне. Прошу не забывать нас, не забывать тех, на кого тяжким бременем ложится всеобщая трусость и кто страдает, пока Франция погружена в сон. Когда человека предает забвению такое сердце, как ваше, – это и есть изгнание.

Будьте и дальше такой же гордой, возвышенной, сдержанной и полной негодования смелой женщиной. Среди этого позора ваше отношение ко всему происходящему делает честь вашему полу и служит утешением честным людям. Пришлось бы краснеть от стыда, если бы не было во Франции нескольких женщин – таких, как вы, умеющих мыслить, и таких, как Полина Ролан, умеющих пойти на смерть.

Оставайтесь собой, воплощение прелестного остроумия, великодушного сердца, высокого ума, и позвольте мне из глубины моего мрака послать вам свои самые светлые чувства.

Виктор Гюго.

Жюлю Жанену

17 марта 1853, Марин-Террас

Как вы счастливы, дорогой поэт! Каждый понедельник вы пишете письма всей Европе – восхитительные письма, полные чувства, изящества, поэзии, ума, вкуса, – и вся Европа получает их и читает, в том числе изгнанник, в уединение которого нисходит эта манна небесная. Что же до нас, то мы пишем, отправляем наши письма на почту, и почта их проглатывает. Я пишу Жюлю Жанену, а получает мои письма г-н Бонапарт. Вот какая неприятность!..

Все же сегодня, благодаря обходному пути, которым я хочу воспользоваться, надеюсь, что эти странички до вас дойдут.

Виктор совсем вернулся ко мне. Он со мной, и это отрадно, а еще отрадней то, что он счастлив. Ваши добрые слова оставили в нем неизгладимый след. Сейчас у него раскрылись глаза на предмет его безумной страсти, и он благодарит нас всех, словно утопающий, которого вытащили из воды. В первое время ему было тяжко. Бедный мальчик ужасно страдал несколько недель. Видя, как он оплакивает свою любовь, я представлял себе маленького Тото из Рош, который, хлопая в ладошки, кричал: «Папа шутов!» Вы помните этот чудесный сад, чудесное солнце, эти затягивающиеся до бесконечности обеды, царящее за столом веселье и добродушный смех нашего общего отца – г-на Бертена? То было восхитительное время. Где он, ласковый май нашей юности? Ныне ваш выдающийся ум почти в оковах, а я – изгнанник.

Но это не мешает приходу весны, и я благодарен богу. Через открытое окно я ощущаю уже дыхание апреля. Мой садик расцвел маргаритками, словно для Гете, и барвинком, словно для Руссо. Соседские куры перепрыгивают через стену и запросто принимаются клевать мою травку. Море, в двадцати шагах от садика, следует примеру кур и, вскипая пеной, тоже прыгает через мою ограду. На всем этом играют солнечные блики, и сквозь разорвавшиеся облака я вижу там, на горизонте, Францию. [241]241
  Italiam! Italiam! О, Италия! Италия! (лат.)


[Закрыть]

Я пишу стихи, всевозможные стихи, одни – для моей родины, другие – для себя. Последние останутся у меня. Первые же я готовлю для печати: в один из ближайших дней вы их прочтете. Эти стихи преследуют двойную цель: уже сейчас покарать преступников, стоящих у власти, и помешать кровавой расплате в будущем. Если небо подаст мне жизни и сил, ни одна капля крови не будет пролита во время грядущей революции. В этой книге, как и в «Н. М.», я пытался разрешить задачу, условие которой – неумолимое милосердие.

Кроме ваших славных писем по понедельникам, пишите мне еще время от времени, дорогой поэт. Ваши пять страничек так теплы, благородны и выразительны, что тронули мое сердце. Как хорошо любить тех, кем восхищаешься! Благодарю вас за то, что вы дарите мне эту двойную радость.

Tuus [242]242
  Твой (лат.).


[Закрыть]

В. Г.

Ноэлю Парфе [243]243
  Начало мая 1853


[Закрыть]

Вам известно, мой дорогой и превосходный коллега, какое большое место вы занимаете в моем сердце. Я был уверен, что ваш прозорливый ум, который так ясно видит будущее, одобрит эту речь. Ваше письмо доставило мне живейшее удовольствие. Я всего только выразил те великодушные и справедливые мысли, которые таит в себе каждый из вас. Мне аплодируют, но это ошибка. Аплодировать надо всем вам. Несомненно, жертвы, заранее отказывающиеся от кровавой мести своим палачам, – прекрасное зрелище. Откроем глаза Европе, откроем глаза Франции, и все будет этим сказано.

Свет истины – у нас. К несчастью, мы имеем дело со слепцами. Попробуйте-ка принести солнце летучим мышам! Но все равно, не станем поддаваться усталости или унынию, и главное – будем держаться вместе.

Меня глубоко трогает, что брюссельские изгнанники напечатали мою речь. Это еще одно свидетельство той доброй и братской связи, о которой я не могу думать без слез умиления. Будем хранить ее; наше согласие – это наше утешение в настоящем и залог нашей победы в будущем.

Я счастлив при мысли, что прочитанные стихи доставили вам какое-то удовольствие. Вы говорите о них в выражениях, которые приводят меня в восторг. Одобрение людей, подобных тем, кто входит в вашу группу, – это слава. Надеюсь, что очень скоро у вас будет вся книга целиком. Выход закона Федера принудил меня к небольшому отступлению; продвинемся же вперед настолько, насколько нас хотят оттеснить назад! Будьте покойны, я нагоню упущенное, и книга скоро выйдет в свет. Возмездие бандитам, помощь республике! Вот двойной долг, который я выполняю. «Наполеон Малый» – лишь половина моей задачи. Ведь у этого пройдохи две щеки; значит, я должен ему две пощечины.