Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"
Автор книги: Виктор Гюго
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)
Но тени рассеиваются, забываются сказания, восходит солнце, возрождается цивилизация, а вместе с ней возвращается история.
Вот четверо людей с четырех разных сторон; время от времени они сходятся над Рейном у камня, что на правом берегу, в нескольких шагах от рощи, протянувшейся между Ренсом и Капелленом. Эти четверо садятся на камень, и здесь они свергают и выбирают германских императоров. Люди эти – четверо рейнских курфюрстов, камень этот – королевский престол, Koenigsthul.
Место, выбранное ими, – Ренс, находящийся почти посредине рейнской долины, – принадлежит Кельнскому курфюрсту и смотрит одновременно на запад, где на левом берегу находится Капеллен – владение курфюрста Трирского, и на север, на правый берег, где с одной стороны расположен Оберланштейн, принадлежащий курфюрсту Майнцскому, а с другой стороны Браубах – владение Пфальцского курфюрста. За какой-нибудь час каждый курфюрст может добраться из своего замка до Ренса.
Со своей стороны, именитые горожане Кобленца и Ренса собираются ежегодно на одном и том же месте на второй день троицы под предлогом праздника и обсуждают между собой некоторые непонятные им события, – так появляются города-коммуны и бюргерство, незаметно роющее яму под фундаментом уже завершенного чудовищного здания Германской империи; живой и вечный заговор маленьких людей против сильных мира, дерзко зреющий здесь, около Koenigsthul, в тени самого трона феодализма.
В замке курфюрстов, возвышающемся в окрестностях небольшого города Капеллена, где ныне остались лишь величественные руины, Вернер, архиепископ Кельнский, поселяет и содержит с 1380 по 1418 год алхимиков, которые золота не сделали, но в поисках философского камня открыли некоторые из великих законов химии. Так, за сравнительно короткий промежуток времени Рейн был свидетелем того, как в одном, ныне едва заметном, месте, там, где в него впадает река Лан, для Германии рождались империя, демократия и наука.
Отныне Рейн принимает облик и военный и религиозный. Множатся аббатства и монастыри. Церкви, располагаясь на склонах холмов, словно соединяют деревни на берегу реки с башнями замков на вершинах гор, – картина изумительная; повторяющаяся за каждым поворотом Рейна и как бы символизирующая место священника в человеческом обществе. Князья церкви много строят в Рейнской области, подобно тому как это делали тысячу лет назад римские жрецы. В Обервезеле Трирский архиепископ Бодуин возводит церковь, мост через Мозель в Кобленце сооружает архиепископ Генрих фон Виттинген, великолепно изваянным каменным крестом архиепископ Вольфрам фон Юлиерс освящает римские руины и вершину горы Годесберг, которые считались нечистым местом. В лице этих князей церкви, как и в лице папы, духовная власть сочеталась со светской. Отсюда двойное правосудие, которое вершится и над душой и над телом виновного и от которого, как в чисто светских государствах, его не могут спасти даже привилегии духовенства. Иоганн фон Барних, капеллан прихода Санкт-Гоар, отравляет свою даму сердца, графиню Катценеленбоген, вином для причастия. Как епископ, курфюрст Кельна отлучает его от церкви, а как князь, приказывает сжечь его заживо.
Со своей стороны, курфюрст Пфальцский испытывает постоянную потребность протестовать против всевозможных ущемлений его власти со стороны архиепископов Кельна, Трира и Майнца, и в знак суверенитета пфальцские графини отправляются рожать в Пфальц – башню, возведенную напротив Кауба, на самой середине Рейна.
В то же время, наряду с одновременным или попеременным усилением власти курфюрстов, на Рейне укрепляются рыцарские ордена. Вблизи Таунуса водворяется Тевтонский орден, около Семигорья под Триром основываются рыцари с Родоса. Из Майнца Тевтонский орден тянет свои щупальца к Кобленцу, где крепко пустил корни один из его капитулов. Тамплиеры, бывшие уже хозяевами Курженея и Порентрая в базельском епископстве, владели также Боппардом и Санкт-Гоаром на берегу Рейна и Трарбахом между Рейном и Мозелем, Трарбахом – краем тонких вин, Thronus Bacchi [108]108
трон Вакха (лат.)
[Закрыть]римлян, что позднее принадлежал тому самому Пьеру Флотту, о котором папа Бонифаций говорил, что он крив телом и слеп духом.
В то время как князья, епископы и рыцари создавали свои замки, купечество создавало торговые колонии. При впадении в Рейн рек и речек, которые текут по бесчисленным долинам Хундерюка и Хохенрюка с вершин Хаммерштейна и Семигорья, зарождалось множество торговых городков. По примеру Кобленца на Мозезе и Майнца на Майне Бинген расположился на Наэ, Нидерландштейн – на Лане, Энгерс – у впадения в Зайн, Иррлих – на Виде, Линц – против устья Заара, Рондорф – на Марбахе и Борнгейм – на Зиге.
Тем временем пропасть, которая существовала между князьями церкви и феодалами, между капитулами рыцарских орденов и самоуправлением городов-коммун, эта пропасть, созданная духом времени, породила своеобразное племя феодалов. На каждом прирейнском гребне от Констанцского озера до Семигорья был свой бург и свой бургграф. Эти грозные рейнские бароны, могучее порождение своевольной и дикой природы, гнездившиеся в базальтовых скалах среди вересковых зарослей, бароны, которым, словно императору, служили на коленях их подданные, эти рыцари грабежа с повадками и орла и совы, могущественные только у себя, – но зато и всемогущие у себя, – владычествовали в оврагах и долинах, собирали солдат, грабили по дорогам, взимали пошлину, вымогали с купцов выкуп, независимо от того, ехали ли те из Санкт-Галлена или Дюссельдорфа, преграждали Рейн цепями и высокомерно бросали вызов городам, когда те отваживались выступать против них. Действуя таким образом, бургграф Оскенфельский вынудил на борьбу богатую коммуну города Линца, а рыцарь Хоснер фон Хегау – имперский город Кауфбейерн. Иногда в этих необычных поединках страх охватывал города, которые не чувствовали себя достаточно сильными, и тогда они просили защиты у императора. В подобных случаях бургграф разражался смехом и в ближайший же храмовый праздник нагло ехал в этот город на турнир, верхом на осле своего мельника. Во время ужасной междоусобицы Адольфа фон Нассау и Дитриха фон Изембурга многие из этих рыцарей, чьи крепости возвышались по всему Таунусу, простерли свою дерзость до того, что отправились грабить одно из предместий Майнца на глазах двух соперников, которые оспаривали этот город друг у друга. Такова уж была их манера соблюдать нейтралитет. Бургграф не стоял ни за Изембурга, ни за Нассау – он стоял за самого себя. Только при Максимилиане, когда великий полководец Святой империи Георг фон Фрундсберг разрушил последний из бургов – Гогенкреген, вымерла эта опасная порода диких феодалов, которая в десятом веке началась бургграфами-героями, а закончилась в шестнадцатом веке бургграфами-разбойниками.
Но незаметно на Рейне совершались также события, последствия которых определились только много лет спустя; с развитием торговли и, можно сказать, на ее же судах поднимался вверх или шел вниз по течению этой великой реки, над которой, казалось, должны были пройти все думы человечества, дух ереси, исканий и свободы. Можно было подумать, что душа Танквелина, который в двенадцатом веке, стоя перед Антверпенским собором, выступил против папы, явившегося с королевской пышностью и с королевской свитой, в сопровождении трех тысяч вооруженных сектантов, теперь, после его смерти, поднялась вверх по Рейну и вдохновила Яна Гуса в его домике на Констанцском озере, потом сошла с Альп вниз по Роне и вызвала в Авиньонском графстве появление Дольчино. Ян Гус был сожжен, Дольчино четвертован. Час Лютера еще не пробил. На путях провидения встречаются люди, которым суждено увидеть плоды дел своих, и люди, которым не суждено этого.
Между тем наступал двенадцатый век. Рейн был свидетелем того, как недалеко от него, в Нюрнберге, зародилось в четырнадцатом веке артиллерийское искусство, а в пятнадцатом веке на том же берегу, в Страсбурге, – печатное дело. В 1400 году в Кельне была отлита знаменитая пушка длиной в четырнадцать футов. В 1472 году Виндолин фон Спир впервые напечатал библию. Все говорило о приближении нового мира. Факт примечательный: именно на берегах Рейна приняли свой новый облик таинственные орудия, с помощью которых бог неустанно осуществляет свой труд над цивилизацией человечества, – катапульта и книга – война и мысль.
В судьбах Европы Рейн как бы особо отмечен провидением. Словно огромный ров, отделяет он юг от севера. Провидение обратило его в реку-границу; крепости обратили его в реку-бастион. Рейн видел почти всех великих завоевателей, которые в течение тридцати веков возделывали старую Европу тем лемехом, имя которому меч. Тени их отражались в водах Рейна. Цезарь перешел его, поднимаясь с юга, Атилла – идя с севера. У его берегов выиграл битву при Толбиаке Хлодвиг. Здесь царствовали Карл Великий и Наполеон. Здесь победоносно прошли грозные и великие императоры – Фридрих Барбаросса, Рудольф Габсбургский и пфальцграф Фридрих I. С холмов Кауба командовал своими войсками Густав-Адольф. На Рейн смотрен Людовик XIV. Здесь прошли герцог Энгиенский и Конде!Увы, здесь прошел и Тюренн. Здесь у Друза есть свой камень в Майнце, так же как у Марсо – в Кобленце, у Гоша – в Андернахе. Для мыслителя, видящего, как живет и движется история, над Рейном вечно парят два великих орла – орел римских легионов и орел французских полков.
Этот благородный Рейн, который римляне называли Rhenus superbus, [109]109
великолепный Рейн (лат.)
[Закрыть]то качает на своих волнах плавучие мосты с лесом торчащих копий, протазанов или штыков и переправляет в Германию потоки войск из Италии, Испании и Франции, то обрушивает на старый Рим, который по-прежнему географически связан с ним, все те же древние орды варваров, то мирно сплавляет сосны из Мурга и Санкт-Галлена, порфир и камень-змеевик из Базеля, поташ из Бингена, соль из Карлсхаля, кожу из Штромберга, ртуть из Ландсберга, вина из Йоганнесберга и Бахараха, черепицу из Кауба, лососину из Обервезеля, вишню из Зальцига, древесный уголь из Боппарта, скобяные товары из Кобленца, с реки Мозеля изделия из стекла, кованое железо из Бендорфа, туф и кремни из Андернаха, листовое железо из Нейвида, минеральные воды из Антониусштейна, сукна и глиняную посуду из Валендорфа, красные вина с реки Аар, медь и свинец из Линца, строительный камень из Кенигсвинтера, шерстяные и шелковые ткани из Кельна. И он величественно течет через Европу, выполняя свое двойное, уготованное небом назначение – быть рекой войны и рекой мира. Вдоль вереницы холмов, окаймляющих самую замечательную часть реки, на одном берегу шумят дубы, на другом наливаются виноградники, с одной стороны – север, с другой – юг, с одной стороны – сила, с другой – радость.
Гомеру Рейн был неизвестен. Для него это одна из возможно существующих, но неведомых рек мрачной страны киммерийцев, где непрерывно идет дождь и никогда не бывает солнца. Для Вергилия Рейн не был уже неведомой рекой, но представлялся его воображению рекой оледенелой – Frigora Rheni. Для Шекспира это прекрасный Рейн– beautiful Rhine. В наше же время, пока Рейн не стал еще предметом интереса всей Европы, это – живописное место, куда ездят ради модной прогулки бездельники из Эмса, Бадена и Спа.
Петрарка побывал в Ахене, но, как мне кажется, о Рейне он не упоминает.
География непреклонно распределяет склоны и бассейны, и все конгрессы мира не в силах долго оспаривать ее, – география отдает левый берег Рейна Франции. Божественное провидение трижды отдавало ей оба берега – в царствование Пипина Короткого, Карла Великого и Наполеона.
Рейн был становым хребтом империи Пипина Короткого. Она состояла из собственно Франции, без Аквитании и Гаскони, и собственно Германии, доходившей только до земли баварцев.
Империя Карла Великого была вдвое больше, чем империя Наполеона.
Правда, – и это важно, – у Наполеона было три империи, или, точнее, он был трижды императором: непосредственно – в своем собственном лице императором Франции, косвенно же – через своих братьев – императором Испании, Италии, Вестфалии и Голландии – королевств, обращенных им в бастионы французской империи, а в моральном смысле, по праву превосходства, – императором Европы, которая служила лишь фундаментом для воздвигаемого им необычайного здания и в которую он день ото дня вторгался все глубже.
И если принять все это во внимание, то империя Наполеона по меньшей мере равна империи Карла Великого.
Карл Великий, у империи которого было то же ядро и то же происхождение, что у империи Наполеона, захватил и присоединил к наследственным землям Пипина Короткого Саксонию до самой Эльбы, Германию до Заале, Словакию до Дуная, Далмацию до Катарро, Италию до Гаэты, Испанию до реки Эбро.
В Италии он остановился только на границе земли беневентов и греческих владений, а в Испании – у границ с сарацинами.
Когда же в 843 году умер Людовик Благочестивый, при жизни которого нельзя было уже помешать сарацинам отвоевать принадлежавшие им земли, то есть целый кусок Испании между Эбро и Льобрегатом, и это необъятное образование распалось, трех частей, на которые раскололась империя, оказалось еще достаточно, чтобы посадить на них императора – Лотаря, получившего Италию и огромный треугольный кусок от Галлии, и двух королей – Людовика, которому досталась Германия, и Карла, которому досталась Франция. Затем, в 855 году, когда раздробилась, в свою очередь, первая из трех частей, то и этих обломков от куска империи Карла Великого хватило, чтобы разделить их между императором Людовиком – в Италии, королем Карлом, получившим Прованс и Бургундию, и королем Лотарем, взявшим себе Австразию, которая стала называться с тех пор Лотарингией. Когда же раздробилась вторая часть – царство Людовика Немецкого, то на большем из обломков образовалась Германская империя, а на маленьких осколках его разместился муравейник несметных графств, герцогств, княжеств и вольных городов, муравейник, который охранялся стражами границ – маркграфствами. Наконец, когда сломилось и рухнуло под бременем лет и притязаний принцев-претендентов государство Карла Лысого – третья часть империи Карла Великого, то и этих развалин оказалось достаточно, чтобы распределить их между королем Франции, пятью суверенными герцогами – Бургундии, Нормандии, Бретани, Аквитании, Гаскони – и тремя владетельными князьями – графами Шампани, Тулузы и Фландрии.
Такие императоры – титаны. На какое-то мгновение они держат в руках своих весь мир, затем смерть разжимает их пальцы, и все рушится.
Можно сказать, что правый берег Рейна связан с именем Наполеона не меньше, чем с именем Карла Великого.
Бонапарт не стал мечтать о каком-нибудь рейнском герцогстве, как мечтали о том некоторые посредственные политики во время долгой борьбы царствующих домов Франции и Австрии. Он понимал, что королевство, если оно растянуто в длину и расположено не на островах, нежизнеспособно, что оно сломается при первом сильном ударе. Не следует также, чтобы государство придерживалось слишком простого порядка управления. Государству необходим порядок глубоко продуманный, чтобы оно могло существовать и оказывать отпор. После некоторой перекройки рейнской конфедерации и кое-каких присоединений к ней император принял ее такою, какою ее создали география и история, и удовольствовался тем, что и сюда внес свой порядок. Рейнской конфедерации надлежало быть заслоном со стороны севера или юга. До этого она была повернута против Франции, император повернул ее в обратную сторону. Его политика была рукой, переставлявшей империи с силою гиганта и проницательностью игрока в шахматы. Император понял, что, возвеличивая рейнских князей, он тем самым приумножает блеск короны французской и ослабляет корону германскую. В самом деле, эти курфюрсты, ставшие королями, эти ландграфы и маркграфы, ставшие герцогами, наверстывали за счет Австрии и России то, что отняла у них Франция; величественные с фасада и ничтожные с заднего крыльца, они были королями в глазах северных государств, префектами для Наполеона.
Итак, у Рейна было четыре разных периода, четыре ярко очерченных облика. Первый период – вулканы, эпоха допотопная, а пожалуй, и доадамова. Второй период – древняя историческая эпоха, борьба между древней Германией и Римом, где господствовал Цезарь. Третий период – эпоха легендарная, где возникает образ Карла Великого. Четвертый период – новая историческая эпоха, борьба между Германией и Францией, где властвует Наполеон. И как бы ни стремился писатель, повествующий о славе Рейна, избежать однообразия, совершая свой путь по истории Европы, он неизбежно столкнется с этими тремя гигантскими вехами, отмечающими тысячелетия, – Цезарем, Карлом Великим и Наполеоном.
А теперь последнее замечание: Рейн, эта река, отмеченная провидением, представляется также рекой-символом. Его крутые берега, воды, самые места, по которым он течет, являются, можно сказать, символом цивилизации, которой он уже столько служил и будет служить впредь. Он спускается от Констанцского озера до Роттердама, от страны орлов до города, славящегося сельдями, от города пап, Вселенских соборов и императоров до прилавка купцов и бюргеров, от Альп до океана и подобен самому человечеству, сошедшему от мыслей возвышенных, неизменных, недоступных, спокойных и блистательных к мыслям широким, подвижным, бурным, мрачным, благотворным, преодолевающим моря и океаны, опасным, беспредельным, которые охватывают все, оплодотворяют все, поглощают все, человечеству, которое прошло путь от теократии до дипломатии, от одного великого явления до другого великого явления.
ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
Мышь
Санкт-Гоар, август
В прошлую среду все утро шел дождь. Я поехал в Андернах на пароходе «Маннхейм». Мы уже несколько часов плыли вверх по Рейну, как вдруг, словно по какому-то внезапному капризу (ибо обычно с той стороны надвигаются тучи), северо-восточный ветер – Фавониус, как называют его Вергилий и Гораций, – тот самый, что под именем Фэна порождает такие ужасные бури на Констанцском озере, продырявил взмахом крыла толстый облачный свод, нависший над нашими головами, и с детской резвостью принялся разгонять облака по всему небу. Через несколько минут показался настоящий и вечный голубой небосвод, опирающийся на все четыре стороны горизонта, и горячее полуденное солнце заставило вернуться на палубу всех пассажиров.
Пароход по-прежнему плыл «меж виноградников и дубов» и как раз поравнялся с Вельмихом – живописной старой деревней, расположенной на правом берегу; ее романская колокольня, ныне реставрированная самым нелепым образом, еще недавно была окружена четырьмя настенными башнями, наподобие военной башни бургграфов. Над Вельмихом навис огромный пласт застывшей лавы, похожий на излом древесного ствола гигантских размеров, надрубленного дровосеком. На самой вершине этого вулканического образования, словно естественный нарост на горе, высятся развалины великолепного феодального замка из того же камня и того же цвета. А внизу, на самом берегу Рейна, щебетала на солнышке стайка молоденьких прачек, колотя вальками по белью.
Этот берег соблазнил меня, и я попросил высадить меня здесь. Мне было известно, что развалины Вельмиха пользуются самой дурной славой по всему Рейну и что редко кто отваживается осматривать эти места. Путешественников отпугивает то, что добираться сюда трудно и, говорят, даже опасно. Для крестьян эти развалины связаны со страшными преданиями и потому населены призраками. Здесь живут блуждающие огни, которые скрываются днем в глухих подземельях и показываются только по ночам на вершине большой круглой башни. Сама эта башня – не что иное, как наземная часть ныне засыпанного колодца, который когда-то проходил сквозь всю гору и спускался ниже уровня Рейна. В этот колодец, по приказанию одного из владельцев Вельмиха, жившего в четырнадцатом веке, Фалькенштейна (роковое имя в здешних легендах), бросали не угодивших ему вассалов или прохожих, не дав им даже времени исповедаться. Вот теперь все эти нераскаянные души и населяют замок. В те времена на колокольне церкви Вельмиха висел серебряный колокол, принесенный в дар и освященный епископом Майнца Винифридом в том достопамятном 740 году, когда Константин VI сидел на троне римских императоров в Константинополе, когда языческий король Марсилий владел четырьмя королевствами в Испании, а Францией управлял Хлотарь, впоследствии троекратно отлученный от церкви девяносто четвертым папой, святым Захарием. В этот колокол звонили только когда сзывали на те сорокачасовые молебны, которые служили, если один из сеньоров Вельмиха тяжко заболевал или находился в смертельной опасности. И вот Фалькенштейну, который не верил в бога и даже в черта, понадобились деньги, и он пожелал завладеть этим колоколом. Он велел сорвать его с колокольни и перенести в башню замка. Настоятель Вельмиха пришел в волнение и явился к сеньеру, чтобы попросить обратно свой колокол; он был облачен в ризу и епитрахиль, впереди него два мальчика-певчих несли распятие. Фалькенштейн разразился хохотом и крикнул ему: «Тебе нужен колокол? Что ж, отлично, ты получишь его и уже больше никогда с ним не расстанешься». Сказав это, он велел привязать священника за шею к серебряному колоколу и сбросить в башенный колодец. Вслед за тем, по приказанию бургграфа, и священника и колокол завалили крупными камнями на шестьдесят локтей глубины колодца. Несколько дней спустя Фалькенштейн внезапно заболел. И вот, когда настала ночь, астролог и врач, находившиеся подле больного, вдруг с ужасом услыхали звон серебряного колокола, доносившийся из-под земли. Наутро Фалькенштейн был мертв. И с той поры каждый год, когда наступает ночь на 18 января – храмовый праздник святого Петра в Риме, – в час смерти бургграфа из глубины горы ясно слышен звон серебряного колокола. Вот вам одно из здешних преданий. Добавьте к этому, что соседняя гора, вдоль которой с другой стороны течет поток Вельмих, тоже является могилой какого-то древнего гиганта; человеческая фантазия, которая не без основания видит в вулканах огромные кузницы природы, поселила циклопов повсюду, где только дымятся горы, и у каждой Этны есть свой Полифем.
Так, вспоминая легенду о Фалькенштейне и легенду о гиганте, я начал взбираться вверх, к развалинам. Надо вам сказать, что до этого я попросил деревенских ребятишек указать мне самую удобную тропинку – услуга, за которую я позволил им взять в моем кошельке все, что им захочется, ибо серебряные и медные монеты этих далеких народов – все эти талеры, гроши, пфенниги – самая фантастическая и непонятная вещь на свете, и что касается меня, то я ничего не понимаю во всех этих варварских монетах, навязанных боруссами стране убиев.
Добираться по этой тропинке действительно трудно, но опасна она разве только для тех, кто страдает головокружением, или, быть может, после проливных дождей, когда и земля и камни становятся скользкими. Впрочем, эти проклятые и внушающие страх развалины имеют одно преимущество перед прочими рейнскими развалинами – на них никто не наживается. Ни один проводник не следует угодливо за вами во время вашего восхождения, ни один «демонстратор» призраков не требует у вас «на чай», ни одна дверь, заложенная засовами или запертая на замок, не останавливает вас на полпути. Вы карабкаетесь, взбираетесь по кое-где еще сохранившимся ступеням старой базальтовой лестницы бургграфов, цепляетесь за кустарники и пучки травы; вам никто не помогает, но никто и не надоедает. Через двадцать минут я уже стоял на вершине горы у входа в разрушенный замок. Здесь я обернулся и немного помедлил, прежде чем войти. Позади меня, на месте бывшей потайной двери, зияла бесформенная расщелина, через которую виднелся отлогий травянистый склон – остатки крутой лестницы, сплошь заросшей травой. Передо мной простирался величественный пейзаж, слагавшийся из почти геометрически правильных кругов, что, однако, не делало его холодным и бесстрастным: прямо подо мной вокруг своей колокольни расположилась деревня; вокруг деревни вилась излучина Рейна; ее окружал темный полумесяц гор, увенчанных вдалеке то там, то сям башнями и старинными замками; а вокруг гор и над ними раскинулся круглый купол голубого неба.
Немного переведя дух, я вошел через эту потайную дверь и начал карабкаться вверх по узкому дерновому склону. В этот миг лежащая в развалинах крепость предстала мне такой разрушенной, страшной и дикой, что, признаюсь, я вовсе не удивился бы, если бы из-за завесы плюща вдруг появилась призрачная фигура, несущая в переднике волшебные травы, – Гела, невеста Барбароссы, или Гильдегарда, супруга Карла Великого, эта кроткая императрица, которой ведомы были тайные свойства лекарственных трав и минералов, собираемых ею в горах. Я посмотрел на северную стену с каким-то смутным желанием увидеть внезапно появившихся среди ее камней домовых, которые повсюду водятся на севере, как говорил гном Куно фон Зайнца, или же трех старушек, напевающих ту мрачную песню, о которой говорится в легендах:
Однако мне пришлось примириться с тем, что я ничего не увидел и ничего не услышал, кроме насмешливого свиста где-то притаившегося горного дрозда.
А теперь, дорогой друг, если вы хотите получить полное представление о том, как выглядят эти знаменитые и никому не ведомые развалины изнутри, я не могу предложить вам ничего лучшего, как переписать для вас из моей записной книжки заметки, которые я делал там на каждом шагу. Я записывал все, что видел, вперемежку, очень подробно, но записано это сразу же и, следовательно, очень близко к действительности.
«Я внутри разрушенного замка. Хотя верхушка круглой башни и обвалилась немного, она все еще выглядит поразительно величаво. На уровне двух третей ее высоты – вертикальные выемки для подъемного моста, пролет которого заложен камнями. Везде стены с разрушенными окнами, по их очертаниям угадываешь залы без дверей и потолков. Целые этажи без лестниц, лестницы без комнат. Неровная почва, заваленная камнями рухнувших сводов, заросла травой. Невообразимый хаос. Я уже не раз наблюдал, как безлюдье с жадностью скупого хозяина оберегает, прячет и защищает то, что ему однажды отдал человек. Оно старательно располагает и ощетинивает у своего порога самые дикие кустарники, самые свирепые и лучше всего вооруженные растения – остролист, крапиву, чертополох, колючий боярышник, – то есть больше ногтей и когтей, чем можно насчитать у тигров в зверинце; сквозь эти жесткие и угрюмые растения тянутся ветви терновника, эти змеи растительного царства; они ползут и кусают вас за ноги. Впрочем, так как природа никогда не забывает о красоте, этот хаос очарователен. Это нечто вроде огромного дикого букета, который состоит из растений всех форм и видов; цветы – одних, плоды – других, нарядная осенняя листва – третьих; мальвы, вьюнки, колокольчики, анис, синеголовник, царский скипетр, желтая горчанка, земляничник, тмин, совсем лиловый терновник, боярышник, который в августе следовало бы назвать красным терновником за его алые ягоды, длинные лозы, обремененные спелой ежевикой, которая уже приняла цвет крови. Бузина. Две прелестные акации. Совершенно неожиданно – участок, на котором какой-то крестьянин-вольнодумец, воспользовавшись предрассудками других, возделывает маленькую грядку свеклы; ему будет из чего сварить себе кусок сахару. Слева от меня башня без окон; не видно и дверей. Справа от меня подземелье с проломленным сводом. Оно похоже на пропасть. Чудесный шум ветра, сквозь трещины огромной развалины проглядывает восхитительно голубое небо. Поднимаюсь по лестнице, заросшей травой. Поднялся. Это что-то вроде верхней залы. Отсюда открываются два великолепных вида на Рейн: с одной стороны холмы, с другой – деревни. Заглядываю в помещение, в глубине которого подземелье-пропасть. Над моей головой два обломка печной трубы из голубоватого гранита постройки пятнадцатого века. Остатки сажи и копоти на очаге. Потускневшие росписи на окнах. Наверху хорошенькая башенка без крыши и лестницы, заросшая цветущими растениями, которые свешиваются, чтобы поглядеть на меня. С Рейна до меня доносится смех прачек. Спускаюсь в нижнюю залу. Ничего интересного. Среди плит пола следы раскопок. Вероятно, это крестьяне искали какие-нибудь клады, зарытые гномами. Другая низкая зала. В центре квадратное отверстие, ведущее в подземелье. На стене два имени: Phoedovius, Kutorga. Кусочком острого базальта нацарапал рядом свое. Другое подземелье. Ничего интересного. Отсюда я снова вижу пропасть. Попасть в нее невозможно. Туда проникает только луч солнца. Это подземелье – под большой квадратной башней, которая стояла на углу замка симметрично круглой башне. Должно быть, здесь была замковая тюрьма. Просторное помещение, выходящее прямо на Рейн. Три дымовые трубы, отодранные от стены на разной высоте, свешиваются вниз, опираясь на маленькие колонны. Под ногами у меня три провалившихся этажа. В глубине две сводчатых арки. На одной – сухие ветки. На другой – грациозно покачиваются две ветви плюща. Пробираюсь туда. Эти своды возведены прямо на обнаженном базальте скалы, который наскоро обтесали. Следы копоти. В другом просторном помещении, в котором я уже был вначале и которое, вероятно, когда-то было двором, возле круглой башни, на стене – белая штукатурка с остатками росписей и две цифры, написанные красным: 23–18. – (sic) 2 3… Я обхожу замок вдоль рва. Продвигаться нелегко. По траве идти скользко. Приходится ползти над довольно глубоким обрывом от одного куста к другому. Внизу не видно ни входа, ни каких-либо следов заложенной камнем двери. На бойницах остатки росписи. Ветер перелистывает страницы моей записной книжки и мешает мне писать. Сейчас вернусь внутрь замка. Вернулся. Пишу, положив книжку на что-то вроде столика, покрытого зеленым бархатом, который подставляет мне старая, поросшая мхом, стена».
Я совсем забыл вам сказать, что этот огромный разрушенный замок называется Мышь(die Mause). И вот откуда это название.
В двенадцатом веке здесь было только небольшое селение, за которым всегда следил и который нередко притеснял большой укрепленный замок, расположенный от него на расстоянии полулье; его прозвали Кошка(die Katz), от сокращенного имени его владельца – Катценеленбоген, а когда Куно фон Фалькенштейну досталась в наследство жалкая деревушка Вельмих, он велел снести ее, а на этом месте построил замок больше соседнего, заявив при этом, что теперь «пришла пора Мыши проглотить Кошку».
