Текст книги "Критические статьи, очерки, письма"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 55 страниц)

КНИГА ШЕСТАЯ
Прекрасное на службе у истинного

I

О умы! Служите людям! Приносите пользу! Не изображайте белоручек, когда нужно созидать и делать добро. Искусство для искусства может быть прекрасно, но искусство для прогресса еще прекраснее… Грезить о грезе – это хорошо; грезить о светлом будущем человечества – еще лучше. Ах, вам нужны мечты? Ну что ж, мечтайте о том, чтобы человек стал совершеннее. Вам нужны грезы? Вот они: идеальное. Пророк ищет уединения, а не одиночества. Он разбирает и разматывает нити, которыми человечество опутало его душу; он не разрывает их. Он уходит в пустыню, чтобы думать; о чем? О множестве людском. Не к лесам обращается он, а к городам. Не на травы, клонимые ветром, смотрит он, а на человека; не на львов рычит он, а на тиранов. Горе тебе, Ахав! Горе тебе, Осия! Горе вам, цари! Горе вам, фараоны! – вот крик великого отшельника. А потом он плачет.

О чем? О вечном плене Вавилонском, от которого когда-то страдал Израиль, а в наши дни страдают Польша, Румыния, Венгрия, Венеция. Он бодрствует, этот добрый и сумрачный мыслитель, он ждет, он подстерегает, он ловит каждый звук, он смотрит, чутким ухом прислушивается он к тишине, вперяя взор во тьму, готовый каждую минуту броситься на злодеев. Попробуйте поговорите с ним об искусстве для искусства, с этим отшельником, преданным идеалу. У него есть своя цель, он идет к ней, и цель его – совершенствование. Он посвящает ей себя.

Он не принадлежит себе, он принадлежит своему призванию. Он взял на себя огромную заботу – привести в движение род человеческий. Гений создан не для гения, он создан для человека. Гений на земле – это бог, отдающий себя человечеству. Каждый раз, как появляется великое произведение искусства, это бог дарит людям частицу себя. Великое произведение – это разновидность чуда. Отсюда происходит вера в божественного человека, свойственная всем религиям и всем народам. Ошибаются те, кто думает, что мы отрицаем божественность мессий.

При современном состоянии развития социального вопроса все должно стать общим делом. Единичные усилия сходят на нет, идеальное и реальное действуют заодно. Искусство должно помогать науке. Эти два колеса прогресса должны вращаться одновременно.

О поколение новых талантов, благородная плеяда писателей и поэтов, легион молодых, живое будущее моей родины! Ваши отцы любят и приветствуют вас. Смелее! Отдадим себя безраздельно. Отдадим себя добру, истине, справедливости. Это прекрасно.

Некоторые рьяные поклонники чистого искусства, движимые целью, не лишенной, впрочем, достоинства и благородства, отвергают эту формулу – «искусство для прогресса», отвергают «прекрасное-полезное», боясь, как бы полезное не обезобразило прекрасного. Они дрожат при одной мысли, что нежные руки музы могут огрубеть, как у служанки. По их мнению, слишком близкое соприкосновение с реальным может привести к искажению идеала. Они боятся, как бы божественное не опустилось до человеческого. О, как они ошибаются!

Полезное отнюдь не ставит пределов божественному, оно поднимает его. От соприкосновения божественного с человеческим неожиданно рождаются великие произведения. Если рассмотреть полезное, с одной стороны, само по себе, а с другой – как элемент, способный сочетаться с божественным, то мы обнаружим несколько родов полезного; есть полезное, исполненное нежности, и полезное, исполненное возмущения. Нежное, оно утоляет жажду несчастных и создает социальную эпопею; возмущенное, оно бичует злых и создает божественную сатиру. Моисей передает Иисусу жезл, которым он высек воду из скалы, и этот же самый царственный жезл изгоняет торгующих из храма.

Как! Искусство придет в упадок оттого, что оно станет шире? Нет. Оказав одной услугой больше, оно будет еще прекрасней.

Но мы слышим возмущенные крики. Пытаться излечивать язвы общества, вносить поправки в кодекс, обличать закон во имя права, произносить такие отвратительные слова, как «тюрьма», «надсмотрщик», «каторжник», «проститутка», контролировать регистрационные книги полиции, ограничивать число освобожденных от налогов, исследовать заработную плату и безработицу, пробовать черный хлеб бедняков, искать работу работнице, ставить бездельников с лорнеткой на одну доску с лентяями в лохмотьях, ломать перегородку невежества, открывать школы, учить читать маленьких детей, обрушиваться на постыдное, на подлость, на ошибки, на пороки, на преступление, на несознательность, проповедовать многотиражные издания букварей, провозглашать, что солнце светит для всех, добиваться улучшения пищи для умов и сердец, кормить и поить, требовать разрешения проблем и обуви для разутых – до всего этого нет дела небесной лазури. А искусство – это небесная лазурь.

Да, искусство – это лазурь; но с высоты этой лазури надают лучи, от которых зреет рожь, желтеет кукуруза, округляется яблоко, золотится апельсин, наливается сладкий виноград. Повторяю: одной услугой больше – и прекрасное становится еще прекраснее. Да и как может оно унизиться? От того, что небо помогает зреть свекле, поливает картофель, взращивает люцерну, клевер и траву, сотрудничает с землепашцем, виноградарем и огородником, у него не пропадает ни одной звезды. О! Безграничность не презирает полезное, – а разве оно теряет что-нибудь от этого? Разве молнии, зажигаемые в тучах широким животворным потоком, который мы называем магнитным или электрическим, становятся менее ослепительными оттого, что он соглашается указывать путь судну и неизменно обращает к северу маленькую стрелку, вверенную ему, этому бескрайнему водителю? Разве заря становится беднее, разве у нее меньше пурпура и изумрудов, разве она уже не так чарует, не так величава и ослепительна оттого, что она заботливо прячет на дно цветка ту каплю росы, которой пчела утолит свою жажду?

Нам возражают: служить социальной поэзии, поэзии гуманной, поэзии для народа, ворчать на зло, защищая добро, громко говорить о гневе народном, оскорблять деспотов, приводить в отчаяние негодяев, освобождать бесправного человека, толкать вперед души и отталкивать тьму назад, помнить, что есть воры и тираны, чистить тюремные камеры, опорожнять лохани с общественными нечистотами – чтобы Полигимния, засучив рукава, занималась этой грязной работой? Фу! Как можно! – А почему бы и нет?

Гомер был географом и историком своего времени, Моисей – законодателем, Ювенал – судьей, Данте – теологом, Шекспир – моралистом, Вольтер – философом. Никакая область в мире размышлений или фактов не закрыта для духа. Вот горизонт, а вот крылья, – он может парить.

Есть божественные создания, для которых парить – значит приносить пользу. В пустыне ни капли воды, путников мучит жажда; с трудом тащится вереница несчастных, изнемогающих паломников; вдруг на горизонте, над грядою песчаных холмов, появляется парящий орел, и весь караван восклицает: «Там источник!»

Что думает Эсхил об искусстве для искусства? Несомненно, если был когда-либо настоящий поэт, то это Эсхил. Слушайте его ответ. Он находится в «Лягушках» Аристофана, стих 1039. Эсхил говорит: «С начала времен каждый знаменитый поэт всегда служил людям. Орфей внушал отвращение к убийству, Музей разгадывал пророчества оракулов и учил медицине, Гезиод – земледелию, божественный Гомер – героизму. А я, после Гомера, воспеваю Патрокла с львиным сердцем, чтобы каждый гражданин стремился походить на великих людей».

Подобно тому как все море – сплошная соль, вся библия – сплошная поэзия. Временами эта поэзия говорит о политике. Откройте первую Книгу царств, главу VIII. Иудейский народ просит себе царя. «И сказал господь Самуилу: «Они хотят царя, они отвергают меня, чтобы я не властвовал над ними. Пусть делают что хотят, но ты не соглашайся и объясни им, как с ними будут обращаться цари». И пересказал Самуил все слова господа народу, просящему у него царя. И сказал: «Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим; и возьмет дочерей ваших и сделает их служанками, и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши возьмет и отдаст слугам своим, и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим; и рабов ваших и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет господь отвечать вам тогда, и вы будете рабами». Самуил, как мы видим, отрицает божественное право; Книга второзакония разрушает алтарь, ложный алтарь конечно, но ведь алтарь соседей всегда бывает ложным! «Вы разрушите алтарь ложных богов. Вы будете искать бога там, где он обитает». Это почти пантеизм. Разве эта книга менее великолепна и менее совершенна из-за того, что она печется о людских делах, что она порой склоняется к демократизму, а порой к иконоборству? Если поэзии нет в библии, то где же она?

Вы говорите: дело музы – воспевать, любить, верить, молиться. И да и нет. Объяснимся. Воспевать что? Пустоту. Любить кого? Самое себя. Верить чему? Догме. Молиться кому? Идолу. Нет, вот настоящая истина: воспевать идеальное, любить человечество, верить в прогресс, молиться бесконечности.

Берегитесь! Очерчивая вокруг поэта подобные магические круги, вы ставите его вне человечества. Пусть он стоит вне человечества благодаря своим крыльям, благодаря своему безграничному полету, благодаря тому, что он может мгновенно исчезать в глубинах, – это хорошо, так и должно быть, но при том условии, чтобы он появлялся снова. Пусть он уносится, но пусть и возвращается. Пусть у него будут крылья, чтобы улетать в бесконечность, но пусть будут и ноги, чтобы ходить по земле; и после того как все видели его летающим, пусть все увидят, что он умеет ходить. Выйдя из человека, он должен вернуться в него. Те, кто видел его архангелом, должны вновь обрести в нем брата. Пусть звезды, сияющие в его глазах, источают слезы, и пусть эти слезы будут человеческими слезами. Таким – и человечным и сверхчеловечным – должен быть поэт. Но быть целиком вне человека – это значит не быть. Покажи мне твою ногу, о гений, и посмотрим, пристала ли к твоей пяте пыль земли, как она пристала к моей.

Если у тебя нет этой пыли, если ты никогда не ступал по моей тропе, ты меня не знаешь и я не знаю тебя. Уходи прочь. Ты думаешь, что ты ангел, а ты всего лишь птица.

Помощь сильных слабым, помощь великих малым, помощь свободных закованным, помощь мыслителей невеждам, помощь одинокого массам – таков закон, от Исайи до Вольтера. Кто не следует этому закону, тот может быть гением, но такой гений – бесполезная роскошь. Он думает, что очищается, не прикасаясь ни к чему земному, на самом же деле он упраздняет себя. Он утончен, деликатен, он даже может быть очарователен, но он не велик. Любой человек, приносящий пользу в самом грубом понимании этого слова, имеет право спросить при виде этого никому не нужного гения: «Это что за бездельник?» Амфора, отказывающаяся ходить к источнику, заслуживает хулы со стороны простых кувшинов.

Велик лишь тот, кто отдает себя! Даже удрученный, он остается безмятежным, и в горе своем он счастлив. Нет, встреча с долгом – это неплохая встреча для поэта. У долга есть суровое сходство с идеалом. Исполнить свой долг – такое приключение стоит пережить. Нет, не следует избегать соприкосновения с Катоном. Нет, нет, нет, нельзя презирать правду, честность, обучение масс, свободу человека, мужественную добродетель, совесть. Возмущение и нежное сострадание – это одно и то же чувство, вызванное двумя сторонами тяжелого человеческого рабства, и те, кто способен на гнев, способны также на любовь. Уравнять тирана и раба – какое великолепное деяние! Ведь на одном склоне современного общества тираны, на другом – рабы. Предстоит грозная перестройка. Она свершится. Все мыслители обязаны стремиться к этой цели. Они вырастут в этом стремлении. Быть помощником бога в прогрессе и апостолом бога в народе – таков закон роста гения.

II

Есть два поэта – поэт фантазии и поэт логики; и есть третий поэт, включающий в себя и первого и второго; он исправляет и дополняет первого вторым и объединяет их в более совершенном целом. Две статуи, соединенные в одной. Этот третий поэт в то же время первый. У него есть фантазия, и он покорен долгу. Первый пишет «Песнь песней», второй пишет Книгу Левит, третий пишет Псалмы и Книги пророков. Первый – это Гораций, второй – Лукан, третий – Ювенал. Первый – это Пиндар, второй – Гезиод, третий – Гомер.

Доброта ничего не отнимает от прекрасного. Разве оттого, что лев способен на сострадание, он менее прекрасен, чем тигр? Разве оттого, что его челюсти разжимаются, чтобы положить ребенка на руки матери, его грива становится менее величественной? Разве оттого, что он лизал Андрокла, из его устрашающей пасти не раздается больше его громогласный рев? Как бы обаятелен ни был гений, он всегда уродлив, если он никому не помогает. Чудо, которому недоступна любовь, становится чудовищем. Будем любить! Будем любить!

Любить – это никогда не мешало нравиться. Где вы видели, чтобы одна форма блага исключала другую? Напротив, все они связаны. Однако нужно объясниться. Одно качество вовсе не обязательно влечет за собой другое, но было бы странно, если бы оттого, что к этому качеству присоединилось второе, произошло некое уменьшение первого. Быть полезным – значит быть полезным; быть прекрасным – значит быть прекрасным; и только; быть полезным и прекрасным – значит быть божественным. Это значит быть тем, чем был святой Павел в первом веке, Тацит и Ювенал – во втором, Данте – в тринадцатом, Шекспир – в шестнадцатом, Мильтон и Мольер – в семнадцатом веке.

Мы сейчас напомнили слова, ставшие знаменитыми: «искусство для искусства». Объяснимся на этот счет раз навсегда. Если верить утверждению, которое очень часто повторяется многими, – и, как мы думаем, искренне, – слова «искусство для искусства» впервые были написаны автором этой книги. Между тем он никогда их не писал. Можете прочесть от начала до конца все, что опубликовано нами, и вы нигде не найдете этих слов. Все наши произведения, – и мы настаиваем на этом, – вся наша жизнь говорят о чем-то совершенно противоположном. Что до самого выражения, то в чем его суть? Напомним факт, сохранившийся в памяти не только у меня, но и у многих моих современников. Однажды, тридцать пять лет тому назад, во время спора между критиками и поэтами о трагедиях Вольтера, автор этой книги бросил такую реплику: «Эта трагедия – не трагедия. В ней нет живых людей, а есть только говорящие сентенции. Уж во стократ лучше искусство для искусства». Это выражение, настоящий смысл которого был искажен, конечно не умышленно, в пылу полемики, приняло впоследствии, к великому удивлению того, кто случайно произнес его, масштабы целой программы. Утверждение, относящееся только к «Альзире» и к «Китайскому сироте», и бесспорное в этом ограниченном смысле, превратили в декларацию и в аксиому, написанную на знамени искусства.

Покончив с этим, будем продолжать.

Если из двух стихов один, принадлежащий Пиндару, уподобляет возницу богу или славит медные гвозди в колесе колесницы, а второй, стих Архилоха, столь грозен, что, прочитав его, Джеффрис прекратил бы свои преступления и повесился бы на виселице, поставленной им для честных людей, – то из этих двух стихов равной красоты я предпочитаю стих Архилоха.

В доисторические времена, когда поэзия – или вымысел, или легенда, в ней есть Прометеево величие. Чем создано это величие? Пользой, приносимой людям. Орфей приручает диких зверей, Амфион строит города. Поэт – то укротитель, то зодчий; Лин помогает Гераклу, Музей – Дедалу; стих – это цивилизующая сила, – вот что было вначале. Традиция всегда в согласии с разумом. Здравый смысл народов никогда не ошибается. Он всегда сочиняет басни, имеющие смысл истины. В этой дали все предстает великим. Так научитесь же узнавать в Ювенале того поэта-укротителя, которым вы восхищались в Орфее.

Мы настаиваем на Ювенале. Немногих поэтов так оскорбляли, так оспаривали, мало кого так чернили клеветой. Клевета на Ювенала была столь живучей, что она не умолкла и до сих пор. Она переходит от одного лакея пера к другому. Великих ненавистников зла ненавидят все льстецы силы и успеха. Толпа прислужников-софистов, писателей, у которых на шее кольцом облезла кожа, сутенеров-историографов, начетчиков, состоящих на содержании и получающих даровой стол, придворных и педагогов старается помешать славе мстителей, карающих порок. Она квакает вокруг этих орлов. К борцам за справедливость редко бывают справедливы. Они мешают хозяевам и возмущают лакеев. Низость тоже может возмущаться.

Впрочем, жалким копиям великих людей ничего не остается, как помогать друг другу, и тиранчики поддерживают цезаришек. Педант ломает линейку, ударяя ею по пальцам поэтов, неугодных сатрапу. Эту обязанность исполняют образованные придворные и преподаватели официальных школ. Неужто можно допустить, чтобы всем этим бедным порокам, не жалеющим денег, этим прелестным злодеяниям, добрым государям – его высочеству Руфину, его величеству Клавдию, августейшей г-же Мессалине, которая устраивает такие роскошные праздники и раздает пенсии из своей казны (она всегда жива, всегда с короной на голове и называется то Теодорой, то Фредегондой, то Агнесой, то Маргаритой Бургундской, то Изабеллой Баварской, то Екатериной Медичи, то Екатериной Российской, то Каролиной Неаполитанской и т. д. и т. д.), – всем этим знатным господам по имени Преступление, всем этим прекрасным дамам по имени Гнусность, было доставлено такое огорчение, как торжество Ювенала? Нет. Война бичу во имя скипетров! Война жезлу во имя лавок! Прекрасно. Действуйте, придворные, клиенты, евнухи и писцы. Действуйте, мытари и фарисеи. Это не мешает республике благодарить Ювенала и храму одобрять Иисуса.

Исайя, Ювенал, Данте – девственницы. Заметьте, глаза у них опущены. Из-под их строгих ресниц льется свет. В гневе праведного на неправедного есть целомудрие. Проклятия могут быть так же святы, как осанна, и возмущение, честное возмущение, так же чисто, как сама добродетель. А что до белизны, то в этом отношении пене не приходится завидовать снегу.

III

О сотрудничестве искусства и прогресса свидетельствует вся история. Dictus ob hoc lenire tigres. Ритм – это сила. Средние века не меньше, чем античность, знали эту силу и испытали ее на себе. Второе варварство, варварство феодальное, тоже боится этой силы – стихов. Бароны, не очень пугливые, робеют перед поэтом; что это за человек? Они боятся, как бы не запел он «мужественную песнь». Этот незнакомец несет с собой дух цивилизации. Старые башни, свидетельницы кровавой резни, таращат свои дикие глаза и вглядываются в темноту; их охватывает тревога. Феодализм трепещет, берлога взбудоражена. Драконам и гидрам не по себе. Почему? Потому что рядом присутствует невидимый бог.

Любопытно отметить это могущество поэзии в тех странах, где царит самая непроходимая дикость, в частности в Англии, этой бездне феодализма, penitus toto divisos orbe britannos. Если верить легенде, – а это ведь форма истории такая же достоверная и такая же лживая, как и всякая другая, – то Кольгрим, осажденный бретонцами в Йорке, получил помощь от своего брата Бардульфа-саксонца только благодаря поэзии; благодаря ей король Авлоф проник в лагерь Ательстана, а Вербург, принц Нортемберлендский, освобожден уэльсцами, чем и объясняется, как говорят, происхождение кельтского девиза принца Уэльского: «Ich dien»; благодаря ей Альфред, король английский, восторжествовал над Гитро, королем датским, а Ричард Львиное Сердце вышел из лозенштейнской тюрьмы; Ранульф, граф Честер, подвергшийся нападению в своем замке Ротлан, своим спасением обязан вмешательству менестрелей, свидетельством чего служила привилегия, которой менестрели, находящиеся под покровительством лордов Дальтон, пользовались еще при Елизавете.

Поэт имел право обличать и угрожать. В 1316 году, в троицын день, когда Эдуард II вместе с пэрами Англии сидел за столом в большом зале Вестминстерского дворца, в дверях появилась женщина-менестрель верхом на лошади; она объехала зал кругом, приветствовала Эдуарда II, громким голосом предсказала миньону Спенсеру, что он будет повешен и оскоплен рукой палача, а королю, – что его пронзят раскаленным железным прутом; положив перед ним на стол письмо, она удалилась, и никто ей ничего не сказал.

На празднествах менестрели шествовали впереди священников, и им оказывали большие почести. В Эбингдоне на празднике святого Креста каждый из двенадцати священников получил по четыре пенса, а каждый из двенадцати менестрелей – по два шиллинга. В Мэкстокском монастыре был обычай угощать менестрелей ужином в зале, украшенном росписью, при свете восьми толстых восковых свечей.

Чем дальше мы подвигаемся к северу, тем гуще туман, и кажется, что по мере того, как он сгущается, растет и значение поэтов. В Шотландии оно огромно. Если что-либо и превосходит легендарную славу рапсодов, то это только легендарная слава бардов. Во время нападения Эдуарда Английского триста бардов защищают Стерлинг, так же как триста героев защищали Спарту, и у них есть свои Фермопилы, равные Фермопилам Леонида. У Оссиана, существование которого совершенно достоверно и реально, был плагиатор; это бы еще ничего, но плагиатор не ограничился тем, что обворовал его, он его еще и обесцветил. Знать Фингала только по Макферсону – все равно, что знать Амадиса только по Трессану. В Стэффе показывают скалу поэта, Clachan on bairdh, названную так, по словам многих знатоков древности, задолго до того, как Вальтер Скотт посетил Гебриды. Это Кресло барда – большой утес с углублением, как бы приглашающий гиганта сесть; он находится у входа в пещеру. Вокруг него только волны и тучи. За Clachan on bairdh высятся сверхчеловеческие геометрические формы: нагромождение базальтовых призм, беспорядочное смешение колоннад и волн – таинственное, пугающее сооружение. Возле Кресла барда тянется Фингалова пещера; море разбивается здесь, прежде чем войти под устрашающие своды. Вечерами начинает казаться, будто видишь в этом кресле облокотившуюся фигуру; это призрак, говорят рыбаки клана Мэкинонс; и никто не смеет, даже среди бела дня, подняться к этому страшному креслу, ибо с представлением о камне связано представление о могиле, а на кресло из гранита может сесть лишь человек, явившийся из тьмы.

IV

Мысль – это сила.

Всякая сила есть долг. Может ли в наш век эта сила пребывать в покое? Может ли этот долг закрывать глаза? И время ли сейчас искусству разоружаться? Менее чем когда-либо. Благодаря событиям 1789 года человеческий караван достиг высокого плоскогорья; перед ним открылись широкие просторы, искусству стало больше дела. Вот и все. Всякому расширению горизонта соответствует просветление сознания.

Мы еще не у цели. Еще далеко до согласия, сгустившегося в блаженство, до цивилизации, обобщенной в гармонию. В восемнадцатом веке эта мечта была столь отдаленной, что казалась преступной; из-за нее аббата Сен-Пьера выгнали из Академии. Это изгнание кажется чересчур строгой мерой для эпохи, когда даже Фонтенель увлекался пасторалями и Сен-Ламбер сочинял идиллии, угождая вкусам дворянства. Аббат Сен-Пьер оставил после себя одно слово и одну мечту; слово придумал он сам – благотворительность; мечта принадлежит нам всем – братство. Эта мечта, приводившая в бешенство кардинала де Полиньяка и вызывавшая улыбку на губах Вольтера, прежде исчезала в тумане невероятного; теперь она ближе, но пока все еще недосягаема. Народы, эти сироты, потерявшие свою мать, еще не схватились рукой за край платья, облачающего мир.

Вокруг нас еще слишком много рабства, софизмов, войны и смерти, чтобы дух цивилизации мог отказаться от какой-либо из своих сил. Еще не совсем рассеялось божественное право. То, что было Фердинандом VII в Испании, Фердинандом II в Неаполе, Георгом IV в Англии, Николаем в России, еще витает над нами. Их призраки еще парят в воздухе. Эта мрачная стая подстрекает с высоты носителей корон, которые сидят, склонив голову на руки, погрузившись в зловещие размышления.

Цивилизация еще не покончила с теми, кто жалует конституции, с владельцами народов, с законными и наследственными маниаками, утверждающими, что они монархи милостью божией и что они имеют право освобождать человечество от крепостного состояния. Нужно воспрепятствовать им, не слишком потакать прошлому и поставить кое-какие преграды этим людям, этим догмам, этим упорствующим химерам. Ум, мысль, наука, строгое искусство, философия должны бодрствовать и следить за тем, чтобы не было недоразумений. Призрачное право прекрасно умеет приводить в движение вполне реальные армии. На горизонте видна убитая Польша. «Единственное, что меня тревожит, – говорил один недавно умерший современный поэт, – это дым от моей сигары». Меня тоже тревожит дым – дым горящих там городов. Итак, будем по мере сил доставлять огорчения властителям, если это возможно.

Разъясним еще раз, и как можно громче, что такое справедливость и несправедливость, право и узурпация права, клятва и клятвопреступление, добро и зло, fas и nefas, [157]157
  закон и беззаконие (лат.)


[Закрыть]выступим опять, как они говорят, со всеми нашими старыми антитезами, за которые нас упрекают. Покажем, насколько то, что есть, противоречит тому, что должно быть. Внесем во все это ясность. Пролейте свет, вы, у кого он есть. Противопоставим догму догме, принцип принципу, энергию упрямству, истину обману, мечту мечте, мечту о будущем мечте о прошлом, свободу деспотизму. В тот день, когда верховная власть короля сравняется в размерах со свободой каждого человека, мы сможем сесть, вытянувшись во всю длину, и выкурить до конца сигару фантастической поэзии, и посмеяться за «Декамероном» Боккаччо, – и нежное голубое небо будет у нас над головой. До тех пор много спать не придется. Я остерегаюсь.

Поставьте повсюду часовых. Не ждите от деспотов никакой свободы. Освобождайте себя сами, Польши, все, сколько бы вас ни было. Дотянитесь до будущего собственной рукой. Не надейтесь на то, что ваши цепи сами собой перекуются в ключи свободы. Сыны отчизны, поднимайтесь! Вставайте, косари степей! Пусть у вас будет ровно столько веры в добрые намерения православных царей, сколько нужно для того, чтобы взяться за оружие. Ханжество и славословия – это ловушки, это только новая опасность.

Мы живем в дни, когда ораторы хвалят благородство белых медведей и сострадание пантер. Амнистия, милосердие, великодушие; открывается блаженная эра; властители отечески относятся к народам; посмотрите, как много уже сделано; не думайте, что они не идут в ногу с веком; августейшие объятия широко раскрыты, присоединяйтесь к империи; в Московии хорошо: посмотрите, как счастливы крепостные; скоро потекут молочные реки; благосостояние, свобода; ваши монархи, так же как вы, плачут над тем, что было в прошлом; это отменные правители, идите, ничего не бойтесь, – цып! цып! цып! Что до нас, то мы, признаться, из тех, кто нисколько не доверяет слезной железе крокодилов.

Социальная несправедливость, царящая всюду, налагает на совесть мыслителя, философа или поэта суровые обязанности. Продажности надо противопоставить неподкупность. Более чем когда-либо необходимо показать человеку идеальное – зеркало, в котором отражается лицо бога.

V

И в литературе и в философии существуют своеобразные неудачники и одновременно счастливчики, своего рода Гераклиты, замаскированные под Демокритов; часто это люди великого ума, как, например, Вольтер. Ирония, сохраняющая в то же время серьезность, порой бывает трагична.

Под давлением властей и предрассудков своего времени эти люди произносят двусмысленные речи. Один из самых проникновенных умов среди нас – это Бэйль (Bayle), роттердамец, могучий мыслитель. (Не нужно писать его фамилию – Beyle.) Когда Бэйль хладнокровно изрекает такую максиму: «Лучше ослабить очарование какой-нибудь мысли, чем рассердить тирана», я улыбаюсь, потому что знаю человека, который говорит это: я думаю о нем, преследуемом, почти осужденном, и ясно чувствую, что он поддался искушению утверждать это единственно для того, чтобы возбудить во мне непреодолимое желание спорить. Но когда говорит поэт, поэт совершенно свободный, богатый, счастливый, признанный и даже как бы пользующийся правом неприкосновенности, от него ожидаешь поучения ясного, открытого, здравого; невозможно поверить, чтобы у этого человека было что-то похожее на отсутствие совести; и нельзя без краски стыда читать следующее: «Пусть в мирное время на земле каждый занимается своими делами. Побежденным на войне приходится приспосабливаться к неприятельским войскам…» «Каждого энтузиаста к тридцати годам надо распинать на кресте. Если он узнает жизнь, из одураченного он станет мошенником». «Святая свобода печати, – какую пользу, какую прибыль, какое преимущество она вам дает? Налицо только одно ее последствие: глубокое презрение к общественному мнению». «Есть люди, страдающие манией фрондирования против всего великого; они как раз и ополчились на Священный союз; а ведь невозможно представить себе ничего более величественного и более спасительного для человечества…» Под этими словами, унижающими того, кто написал их, стоит имя Гете. Когда Гете писал это, ему было шестьдесят лет. Равнодушие к добру и злу бросается в голову: можно опьянеть от него, и вот к чему оно приводит. Печальный урок. Грустное зрелище. Здесь умный человек превратился в илота.

Цитата может стать позорным столбом. Пригвождая к нему у большой дороги эти мрачные фразы, мы исполняем свой долг. Написал их Гете. Надо помнить об этом, и пусть никто из поэтов не повторяет его ошибки.

Загореться страстью к добру, к истине, к справедливости, страдать вместе со страждущими, ощущать душой все удары, наносимые всеми палачами по человеческой плоти, чувствовать, как тебя бичуют вместе с Христом и избивают палкой вместе с негром; закалиться и жаловаться; подобно титану, подниматься на эту суровую вершину, где братаются мечи Петра и Цезаря, gladium gladio copulemus, [158]158
  соединим меч с мечом (лат.)


[Закрыть]взгромоздить при этом восхождении Оссу идеального на Пелион реального; широко наделить всех надеждой, воспользоваться всеобъемлющей широтой своей книги, чтобы повсюду одновременно нести утешение, толкать всех вместе к будущему – мужчин, женщин, детей белых, черных, народы, палачей, тиранов, жертвы, обманщиков, невежд, пролетариев, крепостных, рабов, господ, одних – к пропасти, других – к освобождению; идти, будить, торопить, шагать, бежать, думать, хотеть, – в добрый час, вот это хорошо! Из-за этого стоит быть поэтом. Берегитесь, вы теряете спокойствие. Конечно, но я обретаю гнев. Дуй навстречу моим крыльям, ураган!