Текст книги "Восхождение тени"

Автор книги: Тэд Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

– Вы… – спросила звезда, – меня… слышите…?

Капитан был слегка разочарован: он ожидал, что если уж звезда снизошла до разговора с ним, то сразу сообщит что-нибудь более важное. Разве звёзды – это не души павших героев? Неужто оттого, что они провисели в небесах так долго, звёзды все выжили из ума, как отец Вансена в тот страшный последний год его жизни?

На секунду ему подумалось: а не умер ли он сам и не попал ли каким-то образом на небеса – хотя вроде бы Вансен и не совершил ничего героического – но воспоминание об отце заставило его задуматься: может ли смерть быть такой… неопределённой, сбивающей с толку? Как-то уж больно сомнительно.

– Ему… больше воды теперь, – произнесла звезда.

Вансен попытался сфокусировать взгляд на подвижном огоньке и вскоре осознал, что замечает странную вещь: там, позади – позади звезды! – вовсе не парит чёрная занавесь ночи, как можно было ожидать, а будто бы маячит нечто похожее на лицо! Может, это сам великий Перин, властитель небес, встречающий душу павшего капитана королевской стражи? А может, Керниос – владыка мёртвых? Вансен вздрогнул – при мысли об этом безжалостном божестве его словно обдало холодом. Но если это и был Керниос, то лик его оказался капитану знаком. В самом деле, бог подземного мира выглядел в точности как… брат Сурьма?

Наконец Феррас узнал в том желтовато-зелёном светоче, с которого не сводил мутного взгляда с той самой минуты, как пришёл в себя, самую обыкновенную коралловую лампу, закреплённую на лбу послушника.

– Я… не… умер? – в горло будто песка насыпали. Говорить было тяжело.

– Ну вот, наконец связная речь! – выдохнул Сурьма с облегчением. – Нет, капитан Вансен, вы не мертвы.

– Что случилось? – воспоминания вздыбились грозовой тучей. – Мы нашли их. Эти твари…

– Они использовали что-то вроде яда – тот порошок, которым они выстреливали через трубку, так когда-то делали наши предки. Нам повезло, что они вас не убили. К тому же, вы заслонили собой ход, так что из нас никто не пострадал.

Монах помог капитану сесть и дал ему воды. Остальные фандерлинги – лысый Молот Яшма и его бойцы – ожидали рядом, сидя на корточках. На взгляд (всё ещё не особенно ясный) Вансена собрались они, вроде бы, в полном составе.

– Все живы?

– Все, слава Старейшим земли, – кивнул Сурьма. – И поглядите, – он указал на здоровенную, размером с лошадь, тёмную глыбу, лежащую у стены туннеля. – Один из глубинных эттинов – мы убили его!

– Большую часть работы проделал я, – довольно заметил Яшма, – если уж говорить по правде! Ткнул ему острым наконечником точнёхонько в зыркало!

– Что это? – заинтересовался Вансен. Он подполз к массивной туше – и тут же пожалел об этом: от трупа так разило тухлятиной и гнилью, что у него заслезились глаза. – Ты сказал… эттин?

– Кр’яазел, – проговорил Сурьма, и слово, слетевшее с его языка, было таким чуждым и грубым, что внезапно молодой добродушный фандерлинг показался капитану каким-то совершенно иным существом. – Таких мы не видели со времён прапрадедов, и даже в те дни встречались они редко.

– Но те были дикими, – заметил Яшма. – А этот сражался бок о бок с фаэри.

– А что это там под ним? – прогнусавил Вансен, зажимая нос.

То, что он поначалу принял за подобие гребня на спине чудища, на самом деле оказалось чьими-то короткими толстыми пальцами. Солдат попытался сдвинуть тушу, но тварь была в несколько раз тяжелее него самого.

– Один из его хозяев, – ответил Молот Яшма. – Один из тех, у кого были трубки с порошком. Мы только и видели их колпаки – твари драпанули после того как ты упал, – но, должно быть, когда я всадил копьё в глаз этого громилы, кого-то из них он собою всё-таки придавил.

Вансен начал сталкивать вонючего копателя.

– Может ли статься, что он ещё жив?

Предводитель стражей невесело хохотнул:

– Ты и не представляешь, сколько провалялся тут без сознания, да?

Сурьма поспешил прийти на помощь, а после, с мрачной усмешкой понаблюдав за их бесплодными усилиями, к ним присоединился и Яшма с парнями. Наконец отряду удалось отвалить труп глубинного эттина. Придавленный тушей оказался помельче Сурьмы, а лицо под весом упавшего сверху великана превратилось в страшно искажённую маску смерти, но даже капитану было совершенно ясно, кого он видит.

– Боги с нами, – выдохнул он. – Кажется, это фандерлинг!

– Спасите нас Старейшие земли, – едва слышно проговорил и Сурьма. – Это один из наших?

– Как бы не так! – резко возразил Молот Яшма. – Смотрите! Гляньте на его руки! У меня что, разве такие руки? А у вас?

У маленького мертвеца ладони заканчивались толстыми пальцами-обрубками, а ногти были длинные и крепкие, как когти у крота. Вансен поглядел на его перекошенное, с разинутым ртом лицо, нижняя половина которого сплошь заросла густой неухоженной бородищей, похожей на чёрный мох.

– Мне приходилось видеть такой народец раньше – в Глубинах, за Границей Тени.

– Свет Бассейна, да он прав, – тихо воскликнул Сурьма. – Это дроу, – он осенил лоб и грудь священными знаками. – Ну, теперь я всё в жизни повидал. Дроу в городе фандерлингов!

– Что ещё за дроу?

– Они наши… родичи, капитан, – пояснил монах. – Очень давно они последовали за кварами на север, но я не знал, что кто-то из них дожил до наших времён.

– Я видел больше, чем просто «кого-то», – протянул воин. – Должно быть, эти пришли из Страны теней вместе с армией фаэри.

– Это плохо, – нахмурился Яшма. – Очень плохо. Они не хуже нас ориентируются под землёй. Если дойдёт до драки, мы сможем отразить нападение наземцев, но дроу…?

– Важнее то, – Вансен обращался сразу ко всем, – что кого бы сюда ни послали – дроу или кого ещё (я молюсь только, чтобы не других эттинов), а фаэри всё же начали штурм Южного Предела. По крайней мере, здешних туннелей. Но почему именно сейчас, хотя они могли напасть в любое время? Должна быть какая-то причина! Зачем они так внезапно нарушили то, что было, по вашим словам, временем долгого затишья, почти перемирием? – Капитан так уставился на подземный ход, будто мог пронзить его взглядом до самого выхода на дальнем конце, где засели командиры фаэри, и узреть всё, что так жаждал узнать. – Боги, ну почему вдруг сейчас?

– Никому не ведомы помыслы Старейших, – покачал головой Яшма. – Теперь вот они шлют против нас наших потерянных братьев, – он выпрямился, сверля мёртвого бородача хмурым взглядом. – Я с радостью прикончил бы любого врага города фандерлингов – я вытер бы окровавленные руки о штаны и хохотал бы – но убивать дроу мне не по душе.

– Погодите-ка, – задумчиво проговорил Сурьма. – Да, и впрямь кажется, будто всё пропало, но, возможно, как раз такой расклад и есть для нас самый удачный. Нам очень нелегко будет долго сдерживать армию Сумерек, даже с помощью капитана Вансена: у нас нет ни людей, ни оружия, ни подготовки. Довольно скоро они сомнут нашу оборону.

– Я как-то, видимо, упустил твои объяснения по поводу того, где здесь для нас удача, – иронично заметил Вансен.

Сурьма слабо улыбнулся:

– Очень просто. Если даже мы не сможем говорить больше ни с кем из противников, то хотя бы сумеем объясниться с нашими двоюродными братьями, как бы далеки ни были они от нас, – он глянул на человека. – Теперь вы понимаете, о чём я?

– Ага-а… Да, думаю, понимаю, – молодой монах ещё сильнее вырос в глазах капитана. – Что означает: мы должны захватить одного из этих… дроу… живым, – он нахмурился. – А с этим как поступим?

– Мы похороним его как полагается, – просто ответил монах. – Под камнем, как мы хороним наших мёртвых. Помогите мне сложить могильный холмик.

– Могильный холмик?! – Яшма почти заорал на парня. – Для этого? Но он… он был…

– Как полагается. Под камнем, – в голосе юноши прорезалась вдруг такая ледяная твёрдость, что даже Молот Яшма, изумлённый, только кивнул. – Если его сородичи вернутся, это будет для них доказательством, что мы всё ещё придерживаемся старых заветов – и что бы ни наплели им жители Страны сумерек, мы всё ещё единый народ.

Глава 17
Рыбьи головы

Рантис пишет: «Много превосходит размерами человека эттин, кровожадный убийца-великан, ручищи у него сильные, с крепкими когтями, похожими на когти крота, коий дом свой устраивает под землёю». Известно, что во время второй войны с кварами эттины подкопали стены, защищавшие замок Северного Предела, что привело к поражению людей и разрушению города, ныне затерянного за Границей Тени.

из «Трактата о волшебном народе Эйона и Ксанда»

Ей удалось ухватиться за сваю, и долгое время Киннитан просто висела, вцепившись в пирс, обросший морскими уточками, и волны прибоя тёрли её об этот острый панцирь. От солёной воды многочисленные порезы и царапины горели огнём, но все силы девушки уходили только на то, чтобы удержаться и восстановить дыхание. Руки Голубя стали соскальзывать с её шеи, и она почти уже отпустила осклизлый деревянный столб, чтобы подхватить мальчика, но испугалась, что тогда течение затащит их далеко под причал, а она не продержится достаточно, чтобы отыскать новое безопасное место.

– Проснись! – Киннитан закашлялась и сплюнула зеленоватую воду. – Голубь! Держись за мою шею!

Обессилевший мальчик гортанно застонал и постарался ухватиться за свою спасительницу покрепче. Удача улыбнулась ей дважды: в первый раз – в том, что девушке повезло после падения с корабля ступнёй наткнуться под водой на мальчика, и во второй – когда они вынырнули уже вместе и обломок объятой огнём мачты, рухнувший в воду, лишь чудом не задел их.

Очередная волна, слабое подобие тех, что играют в открытом океане, и всё же слишком мощная, чтобы Киннитан могла ей сопротивляться, снова бросила девушку на сваю. Когда она открыла глаза, на руке красовались несколько новых царапин: сеть тонких красных штришков, которые море тут же слизнуло.

Люди с криками и топотом носились по доскам над её головой, а по воде уже начал стелиться дым от горящего корабля. Продолжать прятаться здесь было делом безнадёжным – это лишь вопрос времени, когда её руки разожмутся или она снова начнёт задыхаться от дыма. Киннитан уже сипела – дыхание вырывалось из горла скрипом несмазанной телеги. Ещё никогда в жизни она не чувствовала себя такой смертельно измученной.

Вон там. На дальней стороне причала к воде свешивалось что-то похожее на грубо сколоченную лестницу. Во всяком случае, девушка надеялась, что это лестница – до неё было ярдов сто, а глаза Киннитан разъедали морская вода и кровь. Она вознесла хвалу Нушашу и Улью за то, что в Обители уединения много времени проводила в глубокой купальне и научилась сносно держаться на воде. И всё-таки одной рукой ей так далеко было не догрести.

– Прижмись к моей спине и держись во что бы то ни стало, – велела Киннитан Голубю. – Ты меня слышишь? – она дождалась, пока мальчик не мыкнул в ответ. – Не отпускай, даже если я на мгновение уйду под воду!

Киннитан оттолкнулась от опоры причала, нацелясь на далёкую лестницу, и маленький спутник крепче обхватил руками её шею, лишив девушку возможности дышать. Она барахталась на месте, пока не изловчилась и не сдвинула руки малыша так, чтобы они упирались ей в ключицы. Девушка сделала четыре или пять гребков и начала уже входить в ритм, позволивший ей большей частью поддерживать Голубя спиной, когда увидела первый треугольный плавник, взрезавший воду впереди. Ещё секунда – и появился второй. Конечности её сразу похолодели и налились свинцом.

Морские волки. Не крупнотелые секироглавые акулы ксисских каналов, но другие – глаже и длиннее, с телом серо-стальным и узким, как лезвие ножа. Киннитан задержалась на одном месте, перебирая руками и ногами, но опасаясь плыть что вперёд, что назад, однако плавники удалялись от неё, а не приближались, и она от души понадеялась, что хищники преследуют другую добычу.

Но только первые два плавника пропали из виду, как показались ещё несколько – они скользили, описывая по воде широкие круги, словно, в отличие от первых, ещё не вполне уверенные, куда лежит их путь. К телам в воде, с внезапным ужасом осознала Киннитан, к матросам с ксисского корабля, раненым и мёртвым – к людям, которых она убила, устроив пожар на судне.

Однако сейчас было не время размышлять обо всём этом: ни о моряках и солдатах, ни об акулах. Когда висевший у неё на спине Голубь начал понимать, отчего они не плывут дальше, руки его вновь сдавили Киннитан шею. Ещё чуть-чуть – и страх может одолеть в нём решимость, и тогда мальчик отпустит её, а то и начнёт сопротивляться. Во время путешествия в Иеросоль Киннитан слышала, как моряки рассуждали о том, что бесполезно бороться с испуганным тонущим человеком. И девушка поплыла дальше, стараясь грести как можно быстрее.

Что-то шершавое, словно кора, чиркнуло по её ноге, и мимо пронеслась бледная тень. Киннитан охнула – и тут же глотнула воды, но плавник уже уплыл вдаль. Задевшая голень акула оказалась совсем небольшой – длиной едва ли в половину человеческого роста. Девушка рванулась вперёд, однако силы убывали так же стремительно, как зерно в прохудившемся мешке. Где там была лестница? Киннитан даже не понимала, в каком направлении движется. Настил над её головой исчез, значит, она выплыла из-под пирса, вот только куда?

Голубь опять начал соскальзывать со спины. Киннитан поймала его одной рукой, действуя словно в полусне – всё казалось каким-то бессмысленным, будто происходило и не с ней вовсе. Беглецы погружались в воду, и над ними уже сомкнулась зелёная мгла; девушка вцепилась в мальчика мёртвой хваткой и, собрав последние силы, сделала несколько отчаянных рывков – но всё же они, казалось, почти не продвинулись вверх. И лишь когда Киннитан почувствовала, что дольше задержать дыхание просто не удастся, её лицо на мгновение пробило водную гладь – но даже судорожно проглоченный воздух не вернул жизнь рукам и ногам. Девушка в изнеможении соскользнула обратно под воду…

…Что-то вздёрнуло Киннитан за волосы, так резко и неожиданно, что рот у неё открылся и она вновь хлебнула воды. Мгновение – и свет вспыхнул вокруг, и тело её ударилось обо что-то – или её ударило что-то? – тяжёлое. Акула. Должно быть, её схватила акула. Это конец… а где же Голубь?

Ребёнок всей тяжестью придавливал её сверху, в то время как сама она лежала на чём-то твёрдом. В следующий миг малыш откатился куда-то в сторону, заходясь в кашле и хватая ртом воздух, но девушка не видела его – перед глазами маячило только пятно водянистой жижи, которой её тошнило на доски причала.

Выбрались. Они выбрались из воды.

Желудок опять скрутил спазм, теперь уже сухой. Она закашлялась и сплюнула. Чья-то рука постучала её по спине, и в лужицу на мокрых досках добавилось ещё немного. Краем сознания девушка отмечала, что слышит запах дыма и крики людей и топот неподалёку, но рядом с ними не было никого, кроме их благодетеля. Киннитан слепо зашарила по доскам, пока не нащупала Голубя. Худенькие бока мальчика тяжело вздымались после того, как его тоже стошнило морской водой – и всё-таки малыш дышал. Он был спасён. Она спасла его.

Киннитан боком рухнула на причал. Теперь ей был виден кусочек неба, серо-чёрного от дыма, и неясный силуэт их спасителя, казавшегося – оттого, что солнце светило из-за его спины, – нависшей над ними тёмной горой, исполинской тенью, – щедрого и благого божества, протянувшего могучую длань и одним мощным рывком вернувшего утопленников в мир живых. Киннитан попыталась поблагодарить его, но не смогла выдавить ни звука из горла, которое нещадно горело, разъеденное солью, и вместо этого протянутой ладонью коснулась его предплечья.

Спаситель отбросил её руку.

– Безмозглая сучка!

Киннитан не сразу поняла, что он говорит по-ксисски, на её родном языке! Девушка поскорее поднесла ладонь к глазам, чтобы прикрыть их от яркого солнца, слепящего даже сквозь дым. Их вытащил человек-без-имени, слуга автарка с ничего не выражающим лицом – не сказать, правда, что сейчас оно ничего не выражало: черты его исказились, превратившись в маску безумной ярости.

– Видишь это? – он схватил Голубя за запястье и шлёпнул кистью мальчика о землю перед носом Киннитан с такой силой, что тот задохнулся от боли, несмотря на то что был почти без сознания. Похититель со всего маху закатил малышу оплеуху, веки Голубя затрепетали, а когда он увидел, кто его держит, медленно раскрылись в ужасе. – Смотри!

Одним движением, молниеносным, как бросок кобры, их мучитель вытянул из-за пояса длинный широкий тесак и рубанул им по руке мальчика. Киннитан услышала влажный чвокающий звук, такой же, с каким под маминым ножом отделялись на семейном столе от тушек рыбьи головы, и на лицо её брызнула кровь. Кончики трёх пальчиков Голубя отлетели прочь. Мальчик завопил – бессловно и так ужасно, что Киннитан подхватила этот крик – тоже заорала, беспомощно, не веря в происходящее.

– В следующий раз я отсеку ему всю руку – и нос! – безымянный человек залепил пленнице такую пощёчину, что девушке показалось, будто он свернул ей челюсть. Пока Голубь катался по доскам, захлёбываясь рыданиями и зажимая ладонью другой руки изувеченные пальцы, с которых на пирс сочилась красная влага, похититель вытащил из кармана тряпицу и грубо, но плотно перевязал мальчику кисть, чтобы уменьшить кровотечение.

– А теперь вставайте, вы, мелкие навозные мухи, и чтобы больше ни звука – и никаких выкрутасов! – он рывком поднял Киннитан на ноги и принялся пинать скулящего Голубя, пока тот, пошатываясь, не выпрямился, весь серый от боли. – Из-за вас двоих нам придётся искать другой корабль!

– Я и не предполагал, что стану королём.

От этих слов Пиннимон Вэш застыл, испуганный и удивлённый. Он не ожидал услышать никого вообще – не то, что такое исключительно странное заявление. Голос принадлежал Олину, разумеется, но с кем северный король мог разговаривать? Автарк всё ещё почивал в своей каюте, и всё-таки создавалось впечатление, что чужеземец беседует с самим Сулеписом. Вэш покрылся холодным потом: если он не смог верно запомнить предыдущие и предугадать каждый последующий шаг автарка, тогда многие из дел, которым сам первый министр уделял время ежедневно (а особенно то, чем он занимался прямо сейчас) были не более чем изощрёнными способами покончить жизнь самоубийством.

От ужаса его затрясло как в лихорадке. Сановник поспешно отполз от дырки, выбранной им для подслушивания, дико озираясь по сторонам, хотя в крохотном чулане никого больше не было и быть не могло. «Дурак! – обругал он сам себя. – Всё, что сейчас важно – то, что происходит по другую сторону глазка!» Действительно ли Олин Эддон говорит с Сулеписом? Как Вэш мог так просчитаться? Всего несколько минут назад он принёс пергамент с утренним докладом к каюте автарка и рабы-телохранители доложили, что Сиятельнейший ещё изволит отдыхать.

Вновь послышался голос Олина:

– Не то чтобы я не годился для этого или страшился ответственности, просто я и представить себе не мог, что так случится. Мой отец Устин – здоровый как бык, мой брат Лорик, наследник, – всего на пару лет старше меня, и я – вечно болеющий, которого лихорадка то и дело надолго приковывала к постели. Врачеватели один за другим сообщали моим отцу и матери, что я едва ли увижу свою двадцатую весну. Они утверждали, что у меня слабая кровь – жертвами этого недуга бывали многие из моего рода…

Олин так долго медлил с продолжением, что наконец Вэш снова приник глазом к дырке – понять, что происходит. Как удачно он нашёл этот чулан – намного менее заметный, чем его предыдущее убежище, откуда он шпионил; правда, старику было непросто втиснуться в узкое пространство, и если бы министр услышал, как кто-то идёт сюда, то не успел бы вылезти достаточно быстро. И всё же он решил, что дело того стоит, особенно если это поможет ему понять, что же собирается предпринять автарк. Те, кто позволял Сулепису преподнести себе сюрприз, редко жили долго – или счастливо. Но если он ошибся и Сулепис обнаружит его здесь, тогда этот чулан станет для него стоячим гробом.

Из своего тайного убежища Вэш по-прежнему ничего не видел, включая и собеседника Олина – если таковой вообще имелся, – так что министр перестал пытаться что-либо рассмотреть и вместо глаза подставил к отверстию ухо. В следующий раз – если он доживёт до следующего раза – надо будет принести ткань потемнее и закрыть дырку изнутри: так вероятность, что его обнаружат, будет куда меньше.

– В любом случае, – наконец снова заговорил Олин, – моя болезнь и здоровье моих отца и брата сводили на нет возможность того, что однажды я сяду на трон. И вместо того, чтобы отдавать всё свободное время участию в турнирах, охотах и прочих атлетических состязаниях, многие часы своей юности я проводил за книгами, в обществе историков и философов. Но не то чтобы я находил что-то неподобающее в обучении самозащите! Я сделал всё, чтобы мои собственные дети были способны, по меньшей мере, хорошо проявить себя в бою…

Да с кем же он там болтает? Автарк уж точно не сумел бы молчать так долго! Может, с Пангиссиром, первосвященником? При одной мысли об этом в министре взыграла бессильная зависть. Или, может, с антиполемархом Думином Хайюзом, командующим солдатами на корабле и военным самого высокого ранга в окружении автарка? Это непременно кто-то из них – ни с кем более иноземный король не стал бы так откровенничать. А может, в плену он просто подвинулся умом – может, Олин разговаривает сам с собой?

– …И множество людей оказались неправы, – произнёс северянин. – Болезнь не укоротила мой век – по крайней мере, пока. Мой отец прожил долгую жизнь, но был сражён апоплексическим ударом, когда услышал, что Лорик на охоте упал с лошади и скорее всего не выживет. Отец, увы, не оправился, однако же и не умер. Как оказалось, ни один из этих сильных мужчин не собирался так легко сдаться смерти.

Для моей матери тогда настали чёрные дни, как, впрочем, и для меня. Отец никогда не уделял мне столько же времени, сколько проводил с Лориком, но так и было должно, поскольку брата моего готовили для роли правителя – кто мог предположить, что боги решат сыграть с нами столь злую шутку? И всё же по-своему отец был добр ко мне, а теперь я был вынужден наблюдать, как они с братом цепляются за жизнь, не в силах вытянуть себя из могилы, куда уже попали одною ногой.

Мой отец умер первым. В замке шёл пир – устроенный Толли, семейством наиболее влиятельным после нашего, которые хотели короновать Лорика несмотря на то, что он лежал без сознания и умирал, а затем от его имени стал бы править Линдон Толли. Мой младший брат Хардис уже был женат на одной из их женщин, так что они искали только способа удерживать меня подальше от трона до того дня, пока не найдут случая посадить туда Хардиса, когда Лорик в конце концов умрёт от своей раны. У нас было достаточно союзников при дворе, чтобы воспротивиться этому, но их всё же едва хватало. В такой патовой ситуации Южный предел прожил почти год.

Хардис был молод и легкоуправляем, а может, и завидовал старшим братьям, но я не верю, чтобы он понимал, что план Линдона по возведению его на престол требовал моей скоропостижной кончины. Мой младший брат отнюдь не был дураком, но я убеждён, что ему было проще не задаваться вопросом, почему Толли вдруг так поддерживают его. А может быть он, как и все вокруг, просто был уверен, что я не доживу до возмужания.

Но случилось так, что я пережил их всех. Мой бедный брат Хардис умер десять лет назад от лихорадки, проведя всю жизнь в некотором смысле узником у Толли, хотя он всегда притворялся, что счастлив при дворе Саммерфильда и не желает видеть свой старый дом. Бедняга Хардис.

Лорик покинул нас в тот же год, что унаследовал престол, и с его смертью марионеточный балаган закрылся – но не без того, чтобы государство несколько раз не оказалось на грани раскола. Меня короновали, а Толли пришлось удовольствоваться тем, что они сохранили своё влияние.

Будь проклята моя глупость! Я должен был вырвать их с корнем, растоптать, как осиное гнездо! Я увидел, что ваша страна угрожает Эйону, задолго до всех остальных союзных нам правителей, ещё в царствование безжалостного отца вашего автарка, но врагов в собственном доме не разглядел.

«Так, – подумал Вэш с облегчением, но всё ещё озадаченный, и впервые за долгое время сделал глубокий вдох. – Совершенно ясно, что он беседует не с Сулеписом – но что же тогда он там делает? Неужели автарк предоставил Олину секретаря? И сейчас иноземный король диктует письмо семье?»

Голос северянина стал громче:

– Собственная моя глупость – она ненавистна мне даже больше предательства Толли! Я оставил врагов у себя за спиной, уехав из дома, а затем, ещё того хуже, дал обмануть себя и бросить в темницу этому борову, Гесперу Джеллонскому. Это могло стоить моей семье трона, на котором мы восседали веками, но обошлось мне куда дороже… я заплатил за это жизнью моего старшего сына, моего храброго Кендрика, а возможно, и остальных моих двух детей, – голос его надломился. – Ах, милостивая Зория и все её пророки – да обрушат боги проклятья на тех, кто помог мне предать себя и моё королевство!

После этого Олин замолчал надолго, но даже не видя мужчину, Вэш мог с уверенностью сказать, что он не ушёл, а только прервал свой монолог.

– Я старался подготовить к роли правителя всех своих детей, чтобы они не оказались в такой же растерянности, как я когда-то, кому бы из них боги ни уготовили взойти на престол. И я любил их всех, как надлежит любить отцу, даже если и не всех одинаково.

Они – всё, что осталось у меня от жены моей Мериэль. Она слишком напрягла силы, давая жизнь близнецам, и не оправилась от тяжких мук, становясь всё слабее и слабее, пока не угасла месяцем позже. Сердце мое разрывалось от горя. Я прогнал целителя, который пользовал её, хотя и знал, что в случившемся нет его вины, но выносить его присутствие, когда моя любимая жена умерла, я не мог. Она была той единственной, глядя на кого я думал, что, возможно, отравленная кровь моя ещё может быть исцелена. Когда родился Кендрик, пухлый, ладный и смеющийся, казалось мне, что её сладость превозмогла в нём горечь наследия моего рода.

Я был глупцом.

Она была прелестна, моя Мериэль, но не потому лишь, что кожа её была молочно-белой, а губы алыми, как пели барды. В королевствах Пределов много нашлось бы женщин, про которых сказали бы, что они красивее, но нужен поэт – а я не гожусь в поэты, – чтобы описать тебе, что было в ней такого, что делало мою жену такой прекрасной, – но это что-то сияло в её глазах. Всю её жизнь, пока не закрылись, эти глаза смотрели на мир взором ребёнка. Нет, не невинным и не глупым, и не простодушным – но искренним, прямым, как полёт стрелы. Она смотрела на мир, не вынося ему суждения, или, по крайней мере, не спеша судить. Никогда она не подольщалась, но всегда была добра. Она не лгала, но и не спешила с правдой, когда видела, что это может принести ненужную боль.

Олин снова примолк. Впервые Вэш слушал его с искренним интересом: чужеземец умел достойно облечь в слова свои мысли, как и полагается королю. Некоторые из автарков, которым Вэшу довелось послужить, любили поэзию, однако никто из них не проявил особых способностей ни в декламировании, ни в стихосложении. В молодости первый министр и сам иногда записывал строфу-другую, но никому и никогда их не показывал.

– В действительности, – Олин вновь заговорил, – для меня Мериэль воплощала в себе образ богини, какой я себе её представлял – добросердечной богини, ибо жена моя сердцем отзывалась на чужие страдания. Ах, зачем она должна была покинуть этот мир, отчего не я, унаследовавший порченую кровь слабоумный себялюбец! Когда она почила, весь замок оделся в траур – все слуги и все придворные до единого – и скорби не было конца. Я говорю чистую правду. Священникам спустя год пришлось напоминать им, что надлежит снять печальные одежды, что оплакивать усопшего долее необходимого – значит презреть божественный закон! Можешь себе представить? Мы все любили её.

Худшее горе из всех постигло моих младших детей – горше потери престола и даже смерти Кендрика – и было оно в том, что они никогда не знали своей матери, чудеснейшей из всех женщин, когда-либо живших на земле. Я всегда чувствовал, что не заслужил этого блага и никогда до конца не верил, что она может быть моей. Да так, конечно же, и было. И боги напомнили мне о том… как они имеют обыкновение поступать.

Олин рассмеялся, и смех этот был пронизан такой болью, что даже Вэш, слыхавший немало истошных предсмертных воплей и слёзные мольбы о пощаде десятков людей, многие из которых были истязаемы по его личному приказу, едва справился с горячим желанием зажать уши ладонями.

– Я не знаю, что хочу этим сказать, – наконец продолжил король. – Я начал рассказывать о своей семье. С тех пор, как я видел их в последний раз, прошёл уже почти год. Кендрик мёртв, и это, скорее всего, дело рук Толли, хотя, может, убийство совершил и кто-то другой. Мой храбрый сын – он хотел только поступать как должно. Он так сердился, когда другие нарушали правила, – даже на своих младших брата и сестру! Они затевали игру в прятки, а затем хоронились там, куда обещали не ходить, и потешались над старшим братом, когда Кендрик их там обнаруживал. Он никогда не соглашался играть так же, как они, но вместо этого пытался убедить младших в том, что если правила нарушены – игра испорчена. Кендрик стал бы прекрасным королём, а мой второй сын – его первым министром, возможно. Чтобы напоминать брату: нельзя слепо верить в то, что другие всегда играют по правилам, только потому, что так поступает сам Кендрик. Ибо мой Баррик, если только он ещё жив, да хранят его боги, живёт в совсем ином мире.

Баррик всегда был чем-то обеспекоен, чем-то недоволен, но после того как недуг нанёс ему первый удар – мой недуг, обрушившийся на него подобно потоку зловонных вод сточной канавы – он совершенно потерял веру в благосклонность Судьбы. И кто осудит его за это? Когда он ещё был мал, болезнь приняла в нём ту же форму, что и во мне когда-то. Он мог упасть на пол в припадке бешенства, дрожа и задыхаясь, едва способный глотнуть воздуха, вырываясь так неистово, что двое сильных мужчин еле-еле могли его удержать, хотя он был только ребёнком. Конечно, я был глубоко опечален тем, что из-за меня его жизнь омрачена проклятием, но думал, что теперь могу научить его тому, благодаря чему смог продолжать жить сам, рассказать, как я запирался вдали ото всех, когда чувствовал, что ярость накатывает на меня. Но затем его недуг изменил форму и нашёл новый способ проявлять себя.

В Баррике он перестал вызывать приступы неуправляемого гнева, неистовства сумасшедшего – преобразившись, теперь он медленно отравлял моего сына изнутри. Жизнь стала казаться Баррику всё более и более беспросветной, всё для него мрачнело, как меркнет свет солнца на земле, когда во время затмения его закрывает лунный диск. По скудоумию своему я решил сначала, что раз направленные вовне приступы прекратились, значит, ему становится лучше – что он каким-то чудом поборол болезнь, так отравлявшую мне жизнь. И ошибся, но к тому времени, как я осознал это, мой сын погрузился в сумрак так глубоко, что я не мог более дотянуться до него. Сообразительный, умный, но искалеченный моей собственной дурной кровью, он, как я думаю, держался за жизнь исключительно благодаря любви к своей сестре.