Текст книги "Восхождение тени"

Автор книги: Тэд Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 45 страниц)

Прежде чем уйти, Мэтт поклонился, но так осторожно, будто был не вполне уверен, что его голова всё так же крепко держится на шее.

* * *

– Знаете, что я думаю, матушка? – Кайин говорил так, будто диалог прерывался не на час, в который оба молчали, а едва на мгновение.

Ясаммез не взглянула на него и не ответила.

– Я думаю, вы проникаетесь к Живущим-под-солнцем некими чувствами.

– Если не затем, чтобы приблизить свою смерть, – произнесла она, всё ещё не глядя на сына, – то зачем ещё ты стал бы говорить мне столь абсурдные вещи?

– Потому что я полагаю, что так оно и есть.

– Так ты имеешь целью не только рассердить меня, а и нечто иное? Напомни – отчего я не убила тебя?

– Возможно, оттого, что вы обнаружили, что всё-таки любите своего сына? – он улыбнулся, повеселившись над собственным самомнением. – Что у вас есть чувства столь же простые и нежные, как у Живущих-под-солнцем? Возможно, спустя века пренебрежения родительским долгом и явно выказываемого презрения вы открыли в себе стремление к тому, чтобы исправить положение дел? Может ли быть такое, матушка?

– Нет.

– А, так я и думал. Но рассмотреть такую возможность было весьма забавно, – до этого момента ходивший туда-сюда Кайин остановился. – Знаете ли вы, что действительно странно? Прожив так долго под личиной смертного – и пожив их жизнью – я нахожу, что в некоторой степени я стал одним из них. Взять хотя бы то, что я сделался беспокоен в той мере, в какой никому из нашего народа это не свойственно. Если я слишком долго остаюсь на одном месте, мне начинает казаться, будто я умираю по-настоящему. Я стал нетерпелив, вечно недоволен имеющимся – как будто моё тело берёт верх над разумом и ведёт его, а не наоборот, как это должно быть.

– Возможно, именно этим объясняются твои глупые рассуждения, – откликнулась Ясаммез. – Все они исходят не от тебя, но от той маски смертного, что ты надел когда-то. Если так – любопытно, но даже и тогда я предпочту тишину.

Кайин посмотрел на мать. Она же так и не взглянула на сына.

– Почему вы отступили из замка Живущих-под-солнцем, моя леди? Ещё немного – и он сдался бы вам, и вы почти преодолели ничтожное сопротивление в пещерах под ним. Зачем же вы в такой час оттянули силы? Уверены ли вы, что не начали испытывать к смертным жалость?

Впервые в голосе Ясаммез что-то дрогнуло, и он стал ещё холоднее:

– Не говори глупостей. Это обида мне, что дитя моих чресел тратит дыхание на бессмыслицу.

– Так вам их совершенно не жаль. Они значат для вас меньше, чем грязь под ногами, – он кивнул. – Для чего же тогда вы приказали, чтобы я поведал смертным историю о Джаннии и его сестре? Какую цель преследовали вы, если не хотели дать им почувствовать часть нашей боли… вашей боли, если говорить точнее?

– Ты ступаешь на опасную почву, Кайин.

– Если бы я был фермером, намеренным истребить крыс, попортивших мой урожай, стал бы я, прежде чем свершить казнь, собирать крыс, чтобы объяснить им, что они натворили?

– Крысы не способны понять, в чём их преступление, – только теперь она обратила к сыну взор тёмных глаз. – Если ты скажешь ещё хоть слово о Живущих-под-солнцем, я вырву тебе сердце.

Кайин поклонился.

– Как пожелаете, моя леди. Тогда я лучше пойду прогуляюсь по берегу и обдумаю наш сегодняшний, весьма многое проясняющий разговор, – он встал и направился к двери.

Ясаммез невольно отметила, что сколько бы сейчас ни было в нём от смертного, или в чём бы он таковым ни притворялся, оно не смогло вытравить из её сына изящества. Он всё ещё двигался с той же небрежной текучестью, какая была свойственна ему прежде, в дни юности. Она снова закрыла глаза.

Едва Кайин удалился, она почувствовала присутствие другого существа – то была Аези'уа, её верховная отшельница. Аези'уа, как знала Ясаммез, могла часами молча ожидать, пока её заметят, но сейчас это было бы бессмысленно: тот неуловимый образ, в погоне за которым леди Дикобраз ушла далеко по долгим лабиринтам своей памяти, ускользнул от неё.

– Время пришло? – спросила Ясаммез.

Лицо её советницы, обычно имевшее нежный тёплый серый оттенок голубиной грудки, сейчас было заметно бледнее.

– Боюсь, что именно так, госпожа моя. Даже притом, что все отшельники слились воедино в мыслях и песне, он слишком отдалился и стал недостижим для нас, – она замялась. – Мы думали… я думала… возможно, если вы…

– Конечно же, я приду, – Ясаммез поднялась, и груз мыслей был во сто крат более тяжек, чем прочные чёрные доспехи. Впервые на своей памяти она ощутила, как давит на её плечи огромный возраст, бремя долгой, протянувшейся сквозь века жизни. – Я должна попрощаться.

Отшельники выбрали себе пещеру высоко в горах над пустой полосой продуваемого пляжа немного восточнее города. Тишина и уединение служили стенами их храму, и они нашли место, где было и то, и другое: пока Ясаммез шла за Аези'уа по каменистой тропе, в воздухе лишь звенел ветер да слышались отдалённые крики чаек. Ненадолго к ней почти вернулся покой.

Братья и сёстры отшельницы – различить, кто из них кто, подчас представлялось нелёгкой задачей – все собрались в тёмной пещере. Даже Ясаммез, которая с вершины холма безлунной и беззвёздной ночью могла видеть то же, что летящая охотиться сова, не сумела различить ничего, кроме тускло поблёскивающих глаз под тёмными капюшонами. Некоторые из самых молодых сородичей Аези'уа, рождённые в век сумерек, никогда не видели настоящего света солнца и не вынесли бы его яркого жара.

Ясаммез присоединилась к их кругу. Аези'уа села рядом. Никто не произнёс ни слова. Не было нужды. В краю сна, в далёких пределах, где странствовать могли только боги да владеющие тайным знанием, леди Дикобраз почувствовала, как принимает знакомую форму. Она носила её, когда сама путешествовала вне тела – как в мире яви, так и здесь. В мире живых эта форма была лишь лёгкой тенью, но в этом пространстве – чем-то более осязаемым: яростным сплетением когтей и зубов, блестящих глаз и шелковистого меха.

Отшельники, которым её присутствие придало храбрости, устремились за ней бестелесной толпой, как рой светлячков. Огнецвет не горел в них, в отличие от неё самой; без защиты им было не пройти дальше. Но Аези'уа говорила правду – присутствие бога ощущалось слабее, чем когда-либо, едва ли различимее топотка мыши в молодой траве. Хуже того – она чувствовала, что другие тоже здесь: не прочие потерянные боги, но сущности поменьше, канувшие вместе со своими владыками, когда её отец запер их в Межмирье. Эта жадная мелюзга почуяла, как меняется ветер, дующий в землях сна, и приготовилась встретить время, когда, возможно, у них появится шанс возвратиться в мир, забывший, как им противостоять. Даже сейчас уже одна из них сидела посреди тропы, поджидая идущих.

Отшельники в страхе порскнули в разные стороны, заметались вокруг, но леди Дикобраз устремилась вперёд, и не остановилась, пока не встретилась с тварью нос к носу. Та была древна, Ясаммез понимала это по её движению и постоянной метаморфозе тела, слишком чуждого для женщины-квара, настолько, что глаза её и мысли не могли найти встреченному существу места в мировом порядке.

– Ты ушла далеко от дома, дитя, – сказала тварь одному из старейших созданий, всё ещё живущих на земле. – Что ты ищешь?

– Ты знаешь, что я ищу, старая паучиха, – ответила Ясаммез. – И ты знаешь, что время моё на исходе. Прочь с дороги!

– А ты груба, соседушка, – захихикала мерзавка.

– Мы не соседи.

– О да, но скоро можем и стать. Он издыхает, ты знаешь. И когда его не станет, кто удержит здесь меня и мой род?

– Молчи. Я не желаю слышать больше ни одного твоего ядовитого слова. Дай мне пройти, или я уничтожу тебя.

Существо пошло рябью, запузырилось и вновь уселось на тропу.

– У тебя не хватит силы. Только древняя мощь способна на такое.

– Возможно. Но если я и не смогу прикончить тебя, то нанести тяжкие раны сумею уж наверняка, и когда время придёт, ты не сможешь пересечь границу.

Тварь уставилась на Ясаммез – во всяком случае, по ощущениям, ведь настоящих глаз у неё не было. В конце концов она сползла с тропы.

– Сегодня я не стану тягаться с тобой, девочка. Но день близится. Искусник сгинет. Кто защитит тебя тогда?

– Я могла бы спросить тебя о том же, – но она потеряла уже достаточно времени.

Леди Дикобраз прошла мимо, и отшельники потянулись за ней шлейфом крохотных огоньков.

Ясаммез вихрем мчалась по землям, где ветер рыдал голосами потерянных детей, по местам, где небо само казалось криво прилепленным к лежащей под ним тверди, пока наконец не оказалась у подножия холма, где стояла дверь – одинокий прямоугольник, напоминающий поставленную на торец книгу, венчающий травяную голову. Она взобралась по склону и села перед ней, обернув конец хвоста своего внереального тела вокруг лап и прижав уши. Отшельники нерешительно мельтешили рядом.

– Его уже не слышно с этой стороны двери, госпожа, – подсказали они услужливо.

– Да. Но он не умер. Будь так, я бы знала.

Она позвала, но ответа не получила. В наступившей тишине Ясаммез чуяла ветер, скользящий по стылым, лишённым воздуха пространствам за дверью.

– Помогите мне, – обратилась она к тем, кто следовал за ней. – Поддержите мой голос своими.

И они провели там долгое время, посылая песнь в бесконечность. И наконец, когда почти истощилось даже нечеловеческое терпение Ясаммез, краем сознания она ухватила неясное дуновение, легчайший, тишайший шепоток, словно исчезающий вздох Цветочной Девы в ручье.

– Здессссь…

– Ты ли это, Искусник? Ты всё ещё… ты?

– Я… но я… становлюсь ничем…

Она хотела сказать что-нибудь утешительное, и даже отрицать его слова, но не в её сути было пытаться прогнуть под себя реальность и объявить правду ложью.

– Да. Ты умираешь.

– Этого… я ждал долго. Но те, кто ждал почти… столь же долго… готовятся. Они пройдут… сквозь…

– Мы, твои дети, не допустим этого.

– Вы не… властны, – голос ослаб, стал меньше и тише дождевой капли, поцеловавшей вершину дальнего холма. – Они ждали слишком долго, спящие… и неспящие…

– Поведай, кого стоит нам опасаться. Поведай, и я сражусь с ними!

– Это неверный путь, дочь моя… ты не можешь одолеть силу… так…

– Кто это? Скажи мне!

– Не могу. Я… связан… Всё, что я есть… то, что держит дверь закрытой, – и женщина услышала в голосе беспредельную усталость, жажду смерти, которая принесёт наконец избавление от страданий. – Так что я связан клятвой… и должен хранить тайну…

Голос умолк – и сначала Ясаммез подумала, что навсегда. А затем до неё долетели слова, пощекотав кожу, как пёрышко, принесённое ночным ветром.

– Прорицатель говорит о ягодах… белых и красных. Так оно и будет. Так оно должно быть.

Верно, от него ничего теперь не осталось.

– Отец? – она старалась быть сильной. – Отец!

– Помни, что сказал прорицатель, – он говорил, и тихий голос его соскальзывал в ничто. – Помни, что всякий свет… меж восходом… и закатом…

– Стоит того, чтобы умереть за него хотя бы раз, – закончила леди Дикобраз, но отца уже не было.

Когда она вновь стала собой – Ясаммез, которая дышала и чувствовала, Ясаммез, которая прожила каждый миг тысячелетней скорби своего народа, – она поднялась и вышла из пещеры. Никто из отшельников не последовал за ней – даже Аези'уа, доверенная советница. Смерть смотрела из глаз Ясаммез и билась у неё в сердце. Никто из живущих не мог в то время идти вместе с ней, и каждый из них понимал это.

* * *

Не так бы хотел Мэтт Тинрайт провести этот вечер. Он разломил последний кусочек хлеба, принесённого с собой, и промокнул им кубок с остатками вина. Пропитанный спиртным хлеб – и это вместо рагу с угрём-то! Но Мэтту всё же повезло достать вина, и ему совершенно не было жаль того дурачка, который оставил его без присмотра.

Поэт прятался на балконе часовни с того времени, как отзвонили вечерние колокола – а сейчас, должно быть, уже наступила полночь, – наблюдая за дверью, ведущей в покои Хендона Толли, куда, по словам ученика лекаря, и направился Окрос Диокетиец. Что же он делает там так долго? И что важнее – когда же он наконец выйдет оттуда, вернётся ли к себе и тем даст уже Тинрайту спокойно отправиться спать? Не ждал же Авин Броун в самом деле, что Мэтт прокрадётся ещё и к нему в спальню?

Скрип двери он услышал ещё до того, как она начала поворачиваться на петлях. Тинрайт пригнулся ниже, осторожно выглядывая из-за перил балкона – несмотря на то, что от той двери он был на расстоянии броска камня и укрывался в тени выступа крыши.

Брат Окрос внял мольбам поэта и вышел – его худощавая фигура и лысая голова были легко узнаваемы, даже пышное одеяние не смогло обмануть парня, но, к удивлению Тинрайта, вышел он не один: трое крепко сложённых мужчин в стёганых накидках-сюрко с кабаном и копьями Толли шли за учёным, и ещё некто в тёмной мантии с капюшоном шагал с ним рядом. По одним только плавным движениям закутанного в плащ человека Тинрайт сразу понял, кто это. Сердце поэта забилось: Окрос и Хендон Толли идут куда-то вместе – а он, получается, должен следовать за ними.

От одной этой мысли Мэтту сделалось дурно.

Поэт ожидал, что мужчины направятся в покои доктора, но слабая надежда на то, что покидать замок не придётся, развеялась, когда Окрос повёл всю компанию в одну из боковых дверей резиденции. Тинрайт очень постарался не слишком приближаться к ним, и, следуя за учёным и лордом-протектором, остановился на минутку переброситься словечком со стражниками у дверей, жалуясь на бессонницу и уверяя, что поможет ему, пожалуй, только прогулка на свежем ночном воздухе.

– Как же, свежий воздух! – ворчал он себе под нос, быстро шагая по саду и пытаясь отыскать тех, за кем следил, по маячкам факелов, прихваченных ими в замке. Свежий воздух оказался демонски морозным. А у него под шерстяным плащом надета лишь тонкая рубаха – и ни шляпы, ни перчаток. Даже факела, чтоб не спотыкаться на каждом шагу – и того нет. – Будь проклят Броун со своими подлыми угрозами!

Он снова увидел их, когда Окрос и Толли с солдатами пересекли раскисшую главную дорогу, ведущую к оружейной и баракам стражи, и последовал за ними, держась на расстоянии. Один из мужчин тащил большой полотняный тюк, а другой осторожно нёс мешок поменьше – может, как раз петуха? Но зачем им куда-то тащить птицу глухой ночью, если не для того, чтобы использовать в каком-нибудь колдовском обряде? Эта мысль леденила кровь Тинрайта сильнее, чем ночной мороз.

А мгновение спустя, когда процессия свернула с широкой дороги, ведущей к Тронной зале, и двинулась вниз по извилистой тропе мимо королевской домашней часовни, кровь у Мэтта сделалась холоднее и льда – Толли и Окрос направлялись к усыпальнице.

Ему потребовалось собрать всю волю в кулак, чтобы продолжать идти за ними. Тинрайт до смерти боялся кладбищ, и утыканный надгробиями храмовый двор был для него одним из самых жутких кошмаров: странные древние статуи, мавзолеи – точь-в-точь узилища для неупокоенных душ… Один только ужас перед Авином Броуном заставлял его идти туда – ужас… и любопытство. Что задумал Окрос? Не воззвать ли к богам в этом уединённом месте, в этот час торжества потусторонних сил? Но зачем?

Люди остановились перед входом в семейный склеп Эддонов, и Тинрайт едва не застонал от страха. У Хендона Толли на шее болтался ключ. Когда дверь усыпальницы отворилась, четверо мужчин спустились по лестнице, а один остался на страже у входа снаружи. Свет факелов всё тускнел по мере того, как они исчезали на ведущей вниз лестнице, но отблеск его ещё очерчивал дверной проём. Мэтт был страшно рад, что он сейчас не с ними, не в этом доме смерти, что не он наблюдает, как ползут и скачут по стенам тени.

Сторож, который сперва напряжённо стоял и прислушивался у входа, постепенно расслабился, а потом и вовсе прислонился к резному фасаду склепа и пристроил пику рядом. Тинрайт (никогда не подозревавший в себе такой смелости) решил, что это удобный случай подкрасться поближе – может, удастся услышать, о чём говорят внутри. Броун несомненно отвалит за такое горсть морских звёзд – а может, даже парочку серебряных королев!

Он обошёл полосу света, падающего из дверей склепа, по широкой дуге, пока не добрался почти до самой стены часовни. Отсюда Тинрайт видел спину стоящего на страже солдата, и его расслабленная поза придала поэту храбрости подобраться ещё ближе, остановившись всего в нескольких шагах от двери. Он притаился за памятником, наполовину занавешенным ковром плюща, спускавшего плети с храмовой стены.

– …Но не таким образом, – донёсся чей-то голос из склепа, тихий, но вполне различимый – Тинрайт решил, что это Окрос. – Важна жертва, приносимая не здесь, а там.

– Ты утомляешь меня, – перебил второй голос, известный Мэтту даже слишком хорошо.

Его минутное воодушевление мгновенно испарилось. Что он, поэт, делает тут посреди ночи, играя в шпиона? Если Хендон Толли поймает его здесь – да он с него живого кожу сдерёт! Единственное, что удержало Мэтта Тинрайта от того, чтобы немедленно развернуться и помчаться обратно в замок, – это страх шумом привлечь внимание часового. Его так трясло, что он едва сохранял равновесие, скрючившись в своём жалком укрытии.

– И становишься мне скучен, – продолжал тем временем Толли. – И скажу тебе, эскулап, это – не лучшее моё настроение. Надеюсь, ты приготовил нечто такое, что вновь пробудит во мне интерес.

– Я… я стараюсь, милорд, – проблеял Окрос, явно встревоженный. – Просто это… мы должны… я должен быть осторожен. Это великие силы!

– Да, однако на данный момент величайшая из известных тебе сил – я. Продолжай. Заверши жертвоприношение так, как считаешь нужным, но заверши. Мы должны отыскать место, где покоится Камень богов, или оставить надежду заставить силу служить нам. Если мы сейчас проиграем, Окрос, я буду страдать не один, это я тебе обещаю…

– Умоляю вас, милорд, пожалуйста! Смотрите, я делаю, что вы просите…

– Ты только и делаешь, что тычешь, болван! Разве я обещал тебе немыслимое богатство только за то, что ты потычешься в отражение? Достань его! Заставь это произойти!

– Конечно, милорд. Но это всё не так… не так просто…

Лекарь начал что-то мямлить, и Тинрайту пришлось податься вперёд, чтобы лучше его слышать – и тут внезапный вопль разорвал тьму, взвившись так пронзительно и ужасно, что невозможно было представить, чтобы его исторгла человеческая глотка, а в следующий миг захлебнулся в судорожном бульканье, которое всего через один – два сумасшедших удара сердца полностью перекрыли топот и лязг оружия мужчин, несущихся к выходу из склепа по каменной лестнице.

Первым оттуда показался стражник – наверху лестницы он упал на колени, и его тут же вырвало. Второй пробежал мимо, зажав рот одной рукой и размахивая другой, в которой держал факел. Первый поднялся, всё ещё отплёвываясь, и последовал за товарищем. Неуклюже огибая надгробия, они улепётывали по кладбищу, только пятки сверкали. Высокая, закутанная в плащ фигура Хендона Толли появилась в дверях усыпальницы, в руках он нёс большой полотняный свёрток.

– Возвращайся в замок, – приказал Толли солдату, глядящему вслед сбежавшим товарищам, разинув рот.

– Но… мой лорд…

– Захлопни рот, дурак, и ступай. Вон за тем идиотом с факелом. Нельзя, чтобы нас застали здесь. Слишком много объяснений.

– Но… а доктор?

– Если мне ещё раз придётся приказать тебе замолчать, я заткну тебе рот навечно, перерезав для этого глотку. Пошёл!

Они быстро скрылись в темноте, оставив Тинрайта трястись и задыхаться от страха в одиночестве меж кладбищенских теней. Дверь в склеп осталась распахнутой. Внутри ещё мерцал свет.

Парню не хотелось спускаться по лестнице – ни один человек в здравом уме и твёрдой памяти не стал бы этого делать. Но что же там произошло? Почему факел в глубине ещё горит, несмотря на тишину? Он должен, по меньшей мере, пойти и взять его – не возвращаться же через кладбище опять без света. Впоследствии Тинрайт никогда так и не смог объяснить, почему он сделал то, что сделал. Не из храбрости: поэт и сам признавал, что к числу смельчаков его не отнесёшь. И не из простого любопытства – никакое любопытство не могло бы превозмочь в нём страха – хотя и что-то от любопытства в этом было. Единственное, чем он мог объяснить свой поступок – что ему просто надо было узнать. В тот момент, на тёмном храмовом дворе, он ощущал со всей уверенностью: какую бы жуть ни обнаружил он в склепе, ужаснее, чем потом без конца гадать, что же произошло там, внизу, не может быть ничего.

Мэтт поставил ногу на первую ступеньку и замер, прислушиваясь. Отблеск огня в проёме коридора под ним лишь слегка желтил стены. Осторожно и бесшумно спускался Тинрайт по тёмной лестнице, пока не достиг подножия. По обеим сторонам виднелись залитые мраком, словно соты мёдом, ниши, на каменном полу валялся факел.

«Это всё, что мне нужно, в самом-то деле, – внезапно подумал он. – К демонам любопытство!»

Горящая головня лежала от поэта всего в нескольких шагах – он может подползти к ней, держась у самого пола, и не нужно будет даже заглядывать в пустые каменные лица на крышках саркофагов…

Окроса он заметил в тот самый миг, когда пальцы его сомкнулись на стержне факела. Врач лежал в стороне – навзничь, раскинув ноги, левая рука отброшена в сторону, в ладони всё ещё зажат кусок пергамента. Глаза Окроса были неестественно широко распахнуты, рот раскрыт в безмолвном крике, на лице застыл смертельный ужас, заставивший сердце мужчины разорваться в рёберной клетке. Но самое ужасное зрелище представляла его правая рука – вернее, то место, где она была раньше: всё, что от неё осталось – короткая белоснежная кость, торчащая из торса лекаря, как сломанная флейта; кожа была сорвана по самую шею, обнажив красные мышцы. От правого плеча остались всего лишь несколько свисающих жил и обрывков мяса, похожих на волокна лопнувшего пенькового каната.

Хуже того – никаких признаков кровотечения не видно было вокруг этого истерзанного куска плоти: ни луж крови, ни даже единой красной капли – как будто нечто, вырвавшее доктору конечность, заодно высосало его досуха.

Тинрайт ещё стоял на четвереньках, извергая на камень пола всё, что успел за сегодня съесть, когда сзади в шею ему упёрлось что-то холодное и острое.

– Глядите-ка, – произнёс голос, эхом отражаясь от стен склепа. – Я возвращаюсь за пергаментом, а нахожу шпиона. Встань и дай мне рассмотреть тебя. И вытри сперва блевотину с подбородка. Вот так, молодец.

Мэтт поднялся на ноги и медленно-медленно повернулся. Холодный и острый предмет прочертил дорожку по его шее, по пути отогнул ухо, полоснув кожу, так что поэт едва сдержался, чтобы не вскрикнуть, потом хозяин лезвия быстро провёл им по щеке парня и остановил точно под глазом.

Игра света сделала меч невидимым, и казалось, что Хендон Толли держит его в подчинении с помощью длинной тени. Лорд-протектор выглядел лихорадочно возбуждённым, глаза его сверкали, кожа блестела от пота.

– А, мой крошка-стихоплёт! – осклабился Толли, но безумная улыбка его не предвещала ничего хорошего. – И кто же твой настоящий хозяин? Принцесса Бриони дёргает тебя за ниточки из норы в Тессисе? Или кто-нибудь поближе – например, лорд Броун?

На мгновение меч едва не дёрнулся выше.

– Впрочем, неважно. Теперь ты мой, юный Тинрайт. Поскольку, как ты мог заметить, сегодня ночью я потерял одного из наиболее полезных сторонников, а сделать предстоит ещё много – да, очень и очень много. И мне, видишь ли, нужен человек, умеющий читать, – он жестом указал на однорукий труп Окроса Диокетийца. – Конечно, я не могу обещать, что работёнка предстоит безопасная – но это ничто по сравнению с тем, насколько опасно для тебя отказать мне. Ну как, стихоплёт?

Мэтт очень осторожно, памятуя о лезвии у своего глаза, кивнул. Он ощущал себя оцепеневшей, обессилевшей мухой, попавшей в западню паутины и наблюдающей, как медленно спускается к ней восьмилапый убийца.

– Тогда забери у Окроса пергамент, – приказал Толли. – Да, подбери его. А теперь иди передо мной. Тебе повезло, поэт – сегодня ты будешь спать в ногах моей кровати! И не только сегодня, но и впредь. О, сколько всего ты увидишь и узнаешь! – Хендон расхохотался: звук его смеха был не приятнее его улыбки. – Немного побудь у меня в услужении – и ты ни за что не спутаешь свои пустые, пакостно сладенькие фантазии с правдой.