Текст книги "Восхождение тени"

Автор книги: Тэд Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

Глава 13
На острие иглы

«Говорят, что в начале истории Иеросоля, когда был он не более чем береговой деревней, на дальнем берегу пролива Куллоан стоял большой город кваров под названием Яшмаар, и что именно торговля между людьми южного контитента и твердыней фаэри стала одной из причин быстрого возвышения Иеросоля».

из «Трактата о волшебном народе Эйона и Ксанда»

Баррик Эддон.

Что за странное, странное имя. Лёжа в темноте, Киннитан всё твердила и твердила его про себя, и никак не могла понять, отчего оно так привязалось к ней и непрестанно повторяется в мыслях, как слова молитв, которым научил её в детстве отец.

Баррик. Баррик Эддон. Баррик…

А потом все события сна всплыли в памяти. Она попыталась сесть, но руки и ноги маленького Голубя, разметавшегося рядом, переплелись с её, и высвободиться, не потревожив сон мальчика, было бы очень трудно.

Что оно значило, это видение? Юноша с огненно-рыжими волосами уже не раз являлся ей в снах, но в этот, последний, всё было иначе: хотя Киннитан и не помнила всего, что они сказали друг другу, зато помнила, что во сне они разговаривали будто бы по-настоящему. Но за что боги наградили её таким подарком, если это и вправду был подарок? Что они хотели этим сказать? Если это видение было послано священными пчёлами Золотого улья Нушаша, которым она когда-то служила, то разве не должен был вместо него явиться ей кто-то из прежних друзей, вроде Дьюни? Почему вдруг какой-то северный юноша, которого она никогда не знала и даже не видела в реальной жизни?

И всё же она не могла выбросить Баррика Эддона из головы – и не только потому, что наконец узнала его имя. Киннитан проникалась его отчаянием, как своим собственным – его она ощущала не так, как несчастье Голубя, а так, словно она и вправду могла постичь душу незнакомца, будто в них двоих неведомым образом текла единая кровь. Но такое, конечно, было невозможно…

Киннитан почувствовала, как Голубь вновь заворочался во сне, и уставилась в темноту. Она не знала даже, ночь сейчас или утро – в каюте не было окон, а шум, производимый командой, ничего ей не говорил: девушка ещё не настолько изучила корабельный распорядок, чтобы различать время по голосам и звону судового колокола.

Как же она тосковала по свету! Матросы не давали ей лампу из боязни, что она подожжёт себя – какая глупость! Киннитан не слишком беспокоилась о собственной жизни – и с радостью бы с ней рассталась, окажись это единственным способом вырваться из лап Сулеписа, – но никогда не стала бы жертвовать мальчиком, пока оставалась хоть слабая надежда спасти его.

А свеча или лампа всё же помогли бы скоротать тягостно бесконечные ночные часы. Уснуть ей удавалось лишь ненадолго (зато Голубь, казалось, мог спать когда и сколько угодно), и Киннитан совершенно не возражала бы, если б могла, лёжа с открытыми глазами, что-нибудь рассматривать. А лучше того – почитать: Баз’у Джева или другую поэзию – что угодно, лишь бы отвлечься от происходящего вокруг. Но ничего подобного она не получит – по крайней мере, пока это зависит от их похитителя. Он жесток и умён, и, похоже, напрочь лишён сердца. Киннитан перепробовала всё: невинность, игривость, детский ужас – ничто не тронуло его. Как могла она надеяться перехитрить такого человека – словно высеченного из холодного камня? Но и сдаваться было нельзя.

Свет. Самые обыденные вещи, когда не можешь получить их, обретают вдруг огромную важность. Свет. Что-нибудь почитать. Свобода ходить, где вздумается. Свобода от страха быть растерзанной и убитой, оказавшись в руках безумного властелина. Дары, о которых имеющие их едва ли задумываются – а для Киннитан стоящие всего золота мира.

Эх, вот бы сейчас у неё была лампа!

И тут девушку осенило – идея, пришедшая ей на ум, пугала до дрожи, но выкинуть её из головы уже не получалось. Голубь застонал во сне и сжал её руку, как будто почувствовал, о чём она думает, но Киннитан едва обратила на это внимание. Корабль покачивался на якоре, доски палубы тихонько поскрипывали; мальчик крепко цеплялся за девушку во сне, а она лежала в тёмной каюте и обдумывала план их бегства – или же смерти.

Дайконас Во по обыкновению поднялся до рассвета. Он никогда не нуждался в долгом сне, и в этом была своя польза: в доме его детства, куда постоянно заходили незнакомые мужчины и где вечно закатывались пьянки, поспать подольше было невозможно.

Он успел поговорить и с капитаном корабля, и с оптимархом – командиром солдат на борту, разбудив обоих ещё до того, как первый рассветный луч коснулся облаков в вышине, и внушил им, что если в его отсутствие с девчонкой что-то случится, то ещё неизвестно, что окажется для них хуже – гнев автарка или ярость самого Дайконаса Во. И капитан, и оптимарх терпеть не могли гончего – но нравился ли он вообще хоть кому-нибудь? Зато у него имелись полномочия, переданные автарком – и этим всё было сказано. Лучше того – он видел отблеск страха в глазах обоих мужчин: капитан успешнее скрывал его за грозным пристальным взглядом, чем оптимарх (который был лишь немногим выше по рангу, чем сам Во), но страх сидел в них, и Во его видел. И этому страху доверял больше, чем их трепету перед властителем Ксиса. Сулепис был и в самом деле страшен – но находился сейчас далеко; Дайконас Во находился прямо здесь и хотел, чтобы мужчины запомнили, что гончий вернётся к ночи.

Он выбрался из лодки на причал и зашагал вперёд, не оглядываясь, оставив гребцов качать головами и делать знаки, отвращающие зло. Во упивался своей дурной славой. Другое дело, когда ему приходилось жить со своим отрядом – одними и теми же людьми – долгие годы: он вовсе не хотел вызвать в них такую неприязнь, чтобы однажды солдаты договорились и прирезали его во сне. Но на борту корабля, где несколько человек были выше его по званию и только поручение автарка внушало остальным почтение к нему, Дайконас Во предпочитал держать спутников на расстоянии. Основная угроза, впрочем, исходила не от явных врагов, но от предполагаемых союзников. Как раз ими люди и оказываются застигнуты врасплох. Как раз ими и бывают предательски убиты короли и автарки.

Перед гончим раскинулся Агамид – три вершины знаменитых его холмов свысока взирали на город, выросший у подножия самого внушительного из исполинов и растянувшийся прямо до края широкой бухты. Даже на рассвете жизнь в нём кипела ключом: дороги были запружены тяжело гружёнными повозками, поднимавшимися от доков к базару с утренним уловом рыбы и первыми товарами с торговых кораблей, пришвартовавшихся в порту ночью, волы мычали, люди перекликались друг с другом, дети визжали и смеялись, когда их прогоняли с дороги – в общем, здесь царила в точности та картина всеобщей оживлённости, при виде которой Во начинал страстно мечтать о ледяном шторме, который бы обрушился с севера и сковал эти земли морозом, укрыв пеленой холодного молчания. Вот на что стоило бы посмотреть! Все эти болтливые пучеглазые рожи, застывшие, как рыбы в замёрзшем пруду, – и ни звука, кроме чудесной, безжалостной песни ветра.

Во переходил от прилавка к прилавку, расспрашивая владельцев, где найти аптекаря по имени Кимир; это имя назвал ему один из матросов – впридачу к рассказу, как в прошлое плаванье на корабле разгулялась оспа. Кое-кто из торговцев злился, что всякие проходимцы, да ещё такие, с которых ни на грош прибытку, отвлекают их от подготовки к новому базарному дню, но одного взгляда в холодные глаза путника хватало, чтобы лавочники делались вдруг подобострастны и загорались желанием помочь. Наконец он отыскал магазинчик в ряду тёмных, оплетённых виноградными лозами домишек в нескольких сотнях шагов вверх по первому холму, в самом конце базара.

Лавка в точности отвечала его ожиданиям: к потолку подвешена целая сеть бечёвок с листьями, цветами, фруктами, ветками и корешками, пол уставлен корзинами, коробами и глиняными горшками, частью запечатанными – больше воском, но какие-то и свинцом. У стола напротив одной из стен стоял комод выше человеческого роста, со множеством маленьких ящичков – самая дорогая, много дороже прочей, мебель во всей комнатушке. Рядом на табуретке, как на жёрдочке, восседал долговязый бородатый старик в грязном балахоне и чёрной островерхой шляпе, какие часто носили в здешних краях. Он коротко взглянул на вошедшего поверх ящичка, содержимое которого проверял, но более никак не поприветствовал нового покупателя.

– Ты Маламенас Кимир? – спросил старика Во.

Тот медленно кивнул, как будто сам только сейчас понял это.

– Так говорят люди, да, но вместе с тем они часто говорят и неправду. Чем я могу помочь тебе, незнакомец?

Во плотно прикрыл за собой дверь. Старик вновь взглянул на него – теперь с некоторым интересом.

– Есть в твоей лавке ещё кто-нибудь? – продолжил гончий расспросы.

– Никого. Со мной и работает-то всегда только моя сестра, – ответил Кимир с лёгкой улыбкой. – И она ещё старше меня, так что если ты собрался убивать или грабить, думаю, бояться тебе нечего.

– Она сейчас здесь?

Старый аптекарь покачал головой:

– Нет. Лежит дома, спина у неё побаливает. Я дал ей разбавленную настойку цикуты. Прекрасное лекарство, но вызывает желудочные колики и газоиспускание, так что я уговорил её не приходить сегодня.

Он склонил голову и уставился на посетителя, как птица на блестящую штуковину:

– Итак, ещё раз спрошу тебя, господин – чем я могу помочь тебе?

Солдат придвинулся ближе. Большинство людей невольно отступали перед Дайконасом Во, если он подходил к ним, но аптекарь остался неподвижен.

– Мне нужна помощь. У меня внутри… сидит нечто. Оно предназначается, чтобы убить меня, если я не исполню волю хозяина. Я делаю всё возможное, но опасаюсь, что даже при успешном исходе дела он меня не излечит.

Кимир кивнул. Кажется, история его заинтересовала.

– Да-да, наниматель, проделывающий подобное ради пущей уверенности в том, что подручный исполнит задание в точности, не обязательно из таких, в чью последующую благодарность верится без труда. Случайно, не красный ли змеиный корень он заставил тебя проглотить? Не было ли сказано при том, что должно пройти два или три дня, прежде чем ты умрёшь от яда?

– Нет. Эта дрянь во мне уже не один месяц.

– Может, это аэлийское слабительное? Не предупреждал ли он тебя ни в коем случае не есть рыбу?

– С тех пор я ел рыбу множество раз. Такого предупреждения не было.

– Хм-м-м… Любопытно. Тогда ты должен в точности рассказать мне, что произошло.

Дайконас Во пересказал случившееся в тронном зале автарка, однако ни словом не упомянул о личности своего нанимателя. Когда он описывал предсмертную агонию двоюродного брата Сулеписа, глаза Кимира расширились, и старик расплылся в широкой желтозубой улыбке.

– А потом он сказал мне, что в моём вине было то же самое, – завершил Во рассказ. – И что если я не сделаю, как он скажет, со мной будет так же.

– Несомненно, – аптекарь потёр руки. – Ну-ну. Довольно удивительная история. Все признаки указывают на то, что это – подлинная басифая. Никогда не думал, что в моей практике встретится такой случай.

– Я хочу от неё избавиться, – перебил Во. – Мне плевать, что она для тебя значит. Поможешь мне – и я тебя вознагражу, попытаешься обдурить – и смерть твоя будет очень болезненной.

Кимир издал короткий смешок.

– О, да. Не сомневаюсь, что ты это можешь, мастер…?

Не получив ответа, старик поднялся.

– Никто не стал бы подобным образом… воодушевлять ничтожного слугу, исполняющего мелкое поручение; и никто, способный отыскать, оплатить и умеющий правильно применить басифаю, не стал бы нанимать на службу человека бестолкового. О, я более чем убеждён, что ты в самом деле отличный убийца. Присядь здесь и дай мне осмотреть тебя.

Усевшись на табурет, Во поднял ладонь.

– Правда, нет нужды произносить это вслух, – опередил его аптекарь. – Я прекрасно знаю, что если я чем-то тебя расстрою, со мной случится нечто ужасное, – он потрогал свой нос. – Доверься мне – я много лет имел дело со скрытными и опасными покупателями.

Руки Маламенаса Кимира быстро скользили по животу Во, проминая и ощупывая. Затем старик принялся осматривать его лицо: оттянул веки, понюхал дыхание и проверил цвет языка. К тому времени, как он закончил задавать своему пациенту вопросы об особенностях его испражнений, урины и флегмы, прошёл час, и Во услыхал звон храмовых колоколов, возвещающих окончание утренней молитвы. Его пленники должны были уже проснуться, что означало – маленькая сучка из Улья опять думает, как добавить ему неприятностей.

– Я не могу ждать вечно, – заявил солдат, поднимаясь с табурета. – Дай мне что-нибудь, чтобы прикончить дрянь внутри меня.

Старик смерил его проницательным взглядом:

– Этого сделать невозможно.

– Что? – пальцы Во потянулись к ножу на поясе.

– В применении к ней силы есть некоторые ограничения, видишь ли, – спокойно произнёс Кимир. – Но если ты собираешься меня убить, зачем мне тратить свой последний вздох на объяснения?

– Говори.

– Прими решение.

Во отпустил рукоять ножа.

– Говори.

– Ограничения в применении силы. Таковых два. Единственное средство, которое может убить это существо, басифаю, что у тебя внутри – пусть она и мала, как спора папоротника, убьёт и тебя тоже. Это ли не ограничение?

– Ты сказал «два». Говори же. Я не люблю игр.

Старик фальшиво осклабился.

– Вот и второе. Если б ты убил меня, то никогда бы не узнал, чем я могу тебе помочь, – торговец снадобьями встал, прошёл к высокому комоду и начал копаться в ящичках.

– Это где-то здесь, – приговаривал он. – Дурнишник – не то, трава Перикала – не то, сусло Заккаса, морской лук – ага! А я-то думал – куда он запропастился? – аптекарь обернулся. – Знаешь, среди моих покупателей бывали и такие, что войдя, сразу хватались за нож – прямо вот как ты. Помню, последний из них в конце концов купил у меня столько аконита, что его хватило бы отравить целую семью, включая стариков, дядюшек, кузенов и слуг. Я частенько размышлял о том, для чего он оказался ему нужен…

Наконец Кимир нашёл, что искал, и выудил из недр комода пузатую чёрную бутылочку высотой с указательный палец Во.

– Нашёл. Тигриный яд из далёкого Янедана. Тамошние земледельцы и скотоводы пользуются им, чтобы смазывать концы копий, когда тигр – создание более крупное и опасное, нежели даже лев, – забредает в деревню. Готовят сей яд из горного цветка, называемого ледяной лилией. Он убивает человека мгновенно.

Нож опять выскочил из ножен, однако Дайконас пока оставался на месте.

– Что за чушь ты несёшь? Я не хочу умирать – или ты хочешь, а, старик?

Кимир покачал головой.

– Янеданцы погружают свои копья в яд так же глубоко, как макают куски хлеба в хумус. Человеку же, даже такому сильному, как ты, довольно и малейшей, крохотнейшей капли.

– Довольно для чего? Ты сказал, что дрянь внутри меня нельзя убить.

– Да, но её можно… убаюкать. Это живое существо, не только чистая магия, и потому оно восприимчиво к аптекарскому искусству. Совсем, совсем крошечная доза тигриного яда в день поможет держать это существо… в состоянии сна. Так же, как жаба спит в высохшем иле в ожидании весенних дождей.

– Хм. И откуда мне знать, что эта отрава не убьёт меня? – широкое длинное лезвие ножа Во замаячило перед носом пожилого торговца. – Ты покажешь мне, сколько нужно отмерить. Ты выпьешь первым.

Маламенас Кимир пожал плечами.

– С превеликим удовольствием. Однако я уже очень долго не принимал его. Боюсь, не много дел я смогу переделать за остаток дня, – он снова растянул губы в ухмылке. – Но, несомненно, твоя щедрая благодарность позволит мне не жалеть о том, что пришлось закрыть лавку на весь день.

Он вытянул пробку из чёрной бутылочки и принялся обшаривать лавчонку в поисках некоего предмета.

– И отчего же ты так уверен, что я не убью тебя, заполучив то, что мне нужно, а, старик?

Аптекарь вернулся к нему, держа между пальцами серебряную иглу.

– Потому что яд этот очень редок. Можешь обыскать хоть сотню лавок и не найдёшь его. А если оставишь меня в живых, я достану ещё; и когда он понадобится тебе в следующий раз, ты найдёшь его здесь. Имени твоего я не знаю, и даже если бы знал, не стал бы болтать о своём покупателе, так что тебе нет никакой пользы в моей смерти.

Какое-то время Во пристально разглядывал торговца, затем сказал:

– Покажи мне, сколько принимать.

– Не больше такой капли, какую ты можешь поднять на острие этой иглы – всегда не больше семечка редиски, – Кимир погрузил иголку в пузырек и вытащил: с кончика свисала крохотная сверкающая, янтарно-красная круглая капелька. Аптекарь опустил её на язык и, обхватив иглу губами, всосал ядовитый шарик. – Единожды в день. Но будь осторожен: большее количество за один раз способно остановить даже такое сильное сердце, как твоё.

Во просидел, наблюдая за стариком, почти час, но никаких изменений в поведении того не обнаружилось. Он даже начал, испросив на то у Во позволения, прибирать свою лавку, хотя все движения его при этом были как будто несколько замедленными.

– Это может быть почти приятно, – один раз обратился старик к нему. – Я не пробовал этого снадобья очень долго. Я позабыл. Кажется, однако, губы мои ощущаются немного странно.

Гончего же ощущения Кимира насчёт своих губ не волновали совершенно. Когда он решил, что времени прошло достаточно для доказания того, что старик его не обманул, он и сам принял каплю чуточку поменьше, начисто облизав иглу.

– И это удержит тварь внутри меня в состоянии сна?

– Если ты продолжишь принимать тигриный яд, то да, – кивнул аптекарь. – Того, что я дал тебе, должно хватить до конца лета. Оно стоило мне двух серебряных империалов, – вновь эта ухмылка – улыбка лиса, наблюдающего за семейством жирных перепёлок, – и я продам его тебе за ту же цену, потому что ты станешь постоянным покупателем.

Во швырнул монеты на стол и вышел. Старик даже не оглянулся, слишком занятый перебиранием содержимого ящичков аптекарского комода.

Гончий чувствовал себя немного необычно, но не хуже, чем после того, как выпьешь залпом кружку пива в жаркий день. Он привыкнет. Это не ослабит его бдительности, он позаботится об этом. А если всё же ослабит – что ж, он станет принимать и того меньшую дозу. К тому же, ещё оставался шанс, что когда Во доставит девчонку Сулепису, тот признает его полезным и вознаградит избавлением от существа, что сейчас сидит у него внутри. Кто сказал, что чудес не случается? Если автарк собирается править двумя континентами, ему потребуются сильные, умные люди. И повелителю не сыскать наместника лучше, чем Дайконас Во – человек, не раздираемый суетными страстями, – в отличие от большинства своих собратьев. Править собственной страной – а ведь действительно, любопытно было бы попробовать…

Гончий остановился, почувствовав – что-то не так, но сперва не поняв, что именно. Он стоял на мысу, на месте, где главная базарная дорога уходила за поворот, а холм круто обрывался с одной стороны, открывая вид на гавань. Утреннее солнце поднялось уже высоко в безоблачное небо… над облаками, висевшими прямо у поверхности воды.

Дым.

Дайконас вгляделся в сизые клубы и что-то в его настроении, весьма сходное с удовлетворением, испарилось, сменившись яростью и неким другим чувством – возможно даже, как раз так выглядел страх.

Внизу, в гавани, горело ксисское судно – корабль Во.

Солнце встало, насколько могла судить Киннитан, не менее часа назад, а человек-без-имени, кажется, покинул корабль – по крайней мере он не пришёл пошарить по каюте своими пустыми глазами, как делал каждый день сразу после рассвета с самого начала плавания.

Итак, ушёл… возможно. И если все же ушёл, то это, скорее всего, последний раз, когда они оказались вне досягаемости своего пленителя до тех пор, пока он не передаст их прямо в золотые когти автарка. Так что если и пытаться сбежать – сейчас самое время.

Она громко заколотила по двери, не обращая внимания на встревоженный взгляд Голубя. Наконец засов подняли, и один из охранников заглянул внутрь. Киннитан сказала ему, чего хочет – стражник в сомнении нахмурился, а затем поспешил за командиром. Ещё два начальника пришли и ушли, прежде чем явился сам капитан, и тогда девушка уверилась, что безымянного нет на борту. Но ясно было, что капитан всё равно опасается этого человека, если судить по тому, как настороженно он к ней относился: моряк явно ничего не знал о девушке, кроме того, что её везли к автарку.

– Я жрица Улья, – в третий раз повторила Киннитан, – и мне должно быть позволено сегодня молиться Нушашу. Наступил День Чёрного солнца.

Девушка очень надеялась, что выдуманное название покажется достаточно зловещим.

– Ты что же, думаешь, будто я позволю тебе ради этого выйти на палубу? – мужчина покачал головой. – Нет, нет, и ещё раз нет.

– Хочешь навлечь на свой корабль неудачу? Лишить бога его молитв в такой день?

– Нет. Но мне пришлось бы поставить вокруг тебя солдат, а я, говоря откровенно, в этой гавани не рискну так открыто демонстрировать величину своего отряда. Мы не дома, в конце концов, – он осознал, что сболтнул лишнего, и рявкнул на Киннитан:

– Можешь молиться хоть до хрипоты, но только в своей каюте! – будто она была виновата в том, что у него язык без костей.

– Но я не могу взывать к солнцу, не видя солнца. Это преступление против бога! – теперь она взмолилась по-настоящему, отчаянно надеясь, что капитан сам додумается до нужного ей решения. – Я должна видеть перед собой всепобеждающее солнце – ну, или огонь. А у меня ничего нет.

– Огонь? Да ты смеёшься. Впрочем, пожалуй, я мог бы дать тебе лампу. Или свечу. Да, так даже безопаснее. Достанет ли свечи, чтобы умилостивить бога?

– Богов ты обманываешь на свой страх и риск, – сурово ответствовала Киннитан, хотя внутри вся дрожала от облегчения. – Ладно, лампы мне хватит.

– Нет уж, обойдёшься свечой. Так или никак, а ответственность перед богами я возьму на себя.

Киннитан изо всех сил постаралась изобразить избалованную жрицу, всегда получавшую то, что захочет.

– О, ну что ж, хорошо, – поколебавшись, ответила она. – Раз уж это всё, что в твоих силах исполнить.

– И расскажи богам, что я не препятствовал тебе, – напомнил капитан. – Будь честна! Ты всегда должна говорить небесам только правду!

Потекло время томительного, изматывающего ожидания; и вот наконец матрос принес ей свечу в глиняной чашке: малюсенький – едва ли длиннее большого пальца девушки – огарок, на котором теплился огонёк с ноготок. Когда пленники вновь остались одни, Киннитан поставила свечу на пол и принялась разрывать одеяло на длинные лоскуты. Голубь поднялся и сел на кровати; глаза его округлились, и он сложил пальцы в вопросительном жесте. Девушка улыбнулась ему – как она надеялась, ободряюще:

– Я всё тебе покажу. А теперь помоги-ка. Отрывай куски вот такой ширины.

Когда от одеяла осталась кучка десятка в два полос, Киннитан вытащила из-под кровати кувшин с водой. Она приберегла воду с прошлой ночи, смочив губы всего несколькими каплями, и теперь передала её Голубю.

– Окунай туда лоскуты, вот так, – девушка опустила одну полоску в кувшин и вынув, отжала лишнюю воду обратно в сосуд. – Теперь давай ты. Смочи несколько, а остальные оставь сухими.

Пока озадаченный мальчик старательно смачивал полоски шерстяного сукна, Киннитан взялась за крохотный пузырёк духов, подаренный ей ещё в Иеросоле одной из прачек: вынула пробку и вылила содержимое на один из лоскутов, который затем принялась запихивать в щель между досками на потолке. Пока Голубь наблюдал за происходящим со всё растущим ужасом, она поднесла свечу к смоченной благовониями тряпке. Мгновение – и на той расцвёл призрачно-голубой цветок огня.

– Ложись, – велела Киннитан Голубю, – ложись на пол. Закрой этим рот – вот так.

Она взяла мокрый шерстяной лоскут и прижала ко рту ребёнка. Как и всем прочим жрицам, ей рассказывали о страшном пожаре, случившемся что-то около семидесяти лет назад, когда внезапно занялись гобелены в залах Улья и погибла большая часть пчёл – а также много жриц и послушников. Древняя мать Мадри, тогда молоденькая девушка, а ныне – единственная свидетельница этого события, которую ещё застала Киннитан, выжила в том жутком пожаре, потому что тогда как раз возвращалась из купальни, в мокрой одежде и с мокрыми волосами, которыми и закрыла рот. Это помогло ей продержаться в удушливом, ослепляющем чаду достаточно, чтобы пробиться к свободе. Но теперь перед Киннитан и Голубем стояла гораздо более трудная задача.

– Мы должны остаться в живых до тех пор, пока кто-нибудь не сломает дверь, – объяснила она мальчику, стараясь говорить громче, чтобы её было слышно сквозь толстую, заглушающую звуки ткань. Кое-где наверху, там, где между брусьями было затолкано сукно, пламя зализало потолок до черноты и, кажется, только разгоралось. Киннитан понадеялась, что когда оно доберётся до внешних досок, просмолённых для защиты от протечек воды, огонь уже будет не остановить. – Не поднимайся, прижмись к полу и дыши только через мокрую тряпицу. Когда она высохнет и ты почувствуешь вкус дыма, смочи её снова, – девушка указала на кувшин. – А теперь ляг!

– О храбрый Нушаш, – зашептала она, и лишь затем сообразила, что в то время, как она сама устроила пожар, обращаться к богу огня будет не самым лучшим решением. Да и разве автарк – не сын Нушаша? А Киннитан противится его воле – вряд ли Нушаш воспримет сие благосклонно.

Суйя Рассветный Цветок. Ну конечно – Суйя сама ведь была похищена из дома супруга и вынуждена скитаться по миру. Из всех богов она первая внемлет и поймёт её.

Прошу тебя, о Рассветный Цветок, – взмолилась Киннитан, прижимая к себе дрожащего мальчика, в то время как дым понемногу начал затягивать потолок маленькой каюты. Она уже чувствовала сквозь мокрую шерсть его запах, но хотела сберечь воду – одним богам известно, как долго им придётся ждать. – Помоги нам в сей час нужды, яви мне свою милость и покровительство. Дай мне защитить этого ребёнка. Помоги нам спастись от тех, кто желает нам зла. Славная своим милосердием, будь добра к нам…

Закончив молиться, Киннитан крепко зажмурилась, чтобы глаза не щипал едкий дым, и стала ждать.

Опущенный в кувшин до самого дна лоскут одеяла вышел из горлышка, кажется, даже ещё более сухим, чем был, да и тот, который она прижимала к губам, тоже совершенно высох – Киннитан вдыхала один только дым. Хрупкое тельце Голубя, лежавшего рядом, сотрясал и скручивал надрывный кашель, так что сердце девушки готово было разорваться от жалости.

За серыми плотными клубами дыма уже стало не разглядеть двери.

«Не важно, если я умру, – вновь обратилась она к Суйе и любому доброму богу, который её услышит, – и мне всё равно, что со мной случится, но прошу, если мальчику тоже суждено умереть, позаботьтесь о нём там, на небесах. Он ни в чём не виноват».

Бедный Голубь. О, что за кошмарную жизнь послали ему боги – у него отняли и язык, и те части, что делали его мужчиной, да к тому же он вынужден бежать, спасая свою жизнь, а ведь всё его преступление было – оказаться не в том месте, когда автарк решил убить одного из своих врагов. Это… это… несправедливо… Бедняжка…

Киннитан помотала головой. Она уже практически ничего не видела и с трудом загоняла воздух в горящие лёгкие. Голубь почти не двигался. В голове у неё стучала кровь, отдаваясь гулким эхом, как будто она нырнула под воду и слышит, как где-то на дне океана бьёт в корабельный колокол утонувший неизвестный купец древности.

Буммм. Буммм. Буммм.

Киннитан пришло в голову, что это очень странно – когда ты под водой. Больно дышать – но иначе, чем она полагала, а ещё вода была такой мутной. Песок. Кто-то или что-то взбаламутило песок океанского дна, и он клубился вокруг неё, поблёскивая золотым, вспыхивая крошечными огоньками, словно ночное небо – звёздочками во тьме, в манящей черноте…

Бум! А затем что-то раскололось, и вода… воздух… дым… всё завертелось, языки пламени взметнулись над нею, и в задымлённую каюту ворвались какие-то фигуры – тёмные, кричащие, в красных отблесках огня похожие на демонов, скачущих в преисподней. Киннитан только пялилась на них, силясь понять, что же происходит, когда сильные руки ухватили её и потащили прочь от Голубя, за выбитую дверь и вверх по лестнице, а она моталась в них, как седло с оборванной подпругой.

Девушка нашла в себе силы заговорить, но голос звучал не громче шёпота:

– Заберите мальчика! Заберите Голубя! Не оставляйте его там!

Киннитан не успела увидеть, несут ли солдаты немого ребёнка – её бесцеремонно свалили на палубу прямо у верхней ступеньки. Огонь был повсюду: он не только вгрызался в доски, но уже лизал мачту, взбирался выше, его языки резвились на парусах и скакали по реям, как стайка злобных демонят. Несколько матросов плескали на пламя водой из вёдер, но это было всё равно что швырять гальку в песчаный смерч.

Другой солдат бросил рядом с девушкой Голубя: малыш оказался жив, но едва шевелился и был почти без сознания. Киннитан несколько мгновений тупо таращилась на творящийся вокруг хаос: вопящих бегающих людей, горящие куски канатов, то и дело хлопающие о палубу, как демонический бич Ксергала – а затем вспомнила, что наделала. Каким жутким костром обернулась её маленькая свечка! Она с трудом поднялась на колени. Нет смысла пытаться растормошить Голубя – за неё мальчика разбудит вода. Ну, или завершит то, что начал огонь.

«На этот раз я точно умру прежде, чем позволю кому бы то ни было забрать его снова…»

Ещё несколько сбивчивых ударов сердца она ждала, пока ближайшие к ней моряки отвернутся, а затем подняла безвольное тельце – насколько смогла – и, пошатываясь, заковыляла к ближайшему борту. Привалившись спиной к низкому ограждению, девушка подтянула Голубя повыше, взвалила себе на плечо и крепко вцепилась в него – тело мальчика перевесило, увлекая её за собой, – и они полетели в море.

Падение длилось дольше, чем она ожидала: Киннитан даже успела задаться вопросом, что лучше – смерть в холоде волн или в огне, как они больно ударились о воду, и зелёный сумрак сомкнулся вокруг них точно огромный кулак.