Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

– Да, Нина Владимировна, отвыкли мы от нормальной жизни, – говорит Храпаль. – Кстати, чуть не забыл: Павел велел просить, чтобы вы для него кофе в зернах купили.

– Зачем ему кофе? Опохмеляться, что ли?

– Не… Опохмеляться там есть чем! – Храпаль смеется и машет своей огромной ручищей. – Кофе – это там валюта. Немцы за кофе папу с мамой продадут. Деньги наши там ни черта не стоят, а за кофе любые вещи можно достать.

– Хорошо, – говорит мама, – я куплю в Елисеевском. Скажите ему, чтобы присмотрел мне шубу. Некоторые присылают совсем неплохие шубы. Хотя нет, лучше я сама напишу, а то вы, я чувствую, все перепутаете. И не говорите, пожалуйста, что у Светланы тиф. Я ему не сообщала.

– А у нее тиф? – удивляется Храпаль. – Надо же…

– Да, – говорит мама. – Но теперь уже намного лучше.

Мне уже намного лучше, но я так ослабела, что не могу ходить и даже руками не могу шевелить. Я лежу и слушаю радио. Бабушка отправилась в магазин, а мама возится на кухне. Радио рассказывает про Данко:

«Тогда он повел…

Повел их Данко. Дружно все пошли за ним – верили в него. Трудный путь это был!.. Долго шли они… Все гуще становился лес, все меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен…

Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом… Они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их…

– Ты, – сказали они, – ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас и утомил, и за это ты погибнешь!

– Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!

Данко посмотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они – как звери. А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь…

– Что сделаю я для людей?! – сильнее грома крикнул Данко.

И вдруг он разорвал руками себе грудь, и вырвал из нее свое сердце, и высоко поднял его над головой.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца…

– Идем! – крикнул Данко.

И вот лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем.

Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, – кинул он радостный взор на свободную землю…»

Мама входит в комнату.

«… и засмеялся гордо. А потом упал и – умер.

Люди же не заметили смерти его и не видели, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце».

– Что с тобой? – говорит мама. – Чего ты ревешь?

«Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой…»

– Что с тобой, я спрашиваю! Объясни, что случилось?

– Тише! – шепчу я.

Зачем она мешает мне слушать?

– Вот оно что! Слушает дурацкие выдумки и ревет! – Она выключает радио. – А я никак не могу понять, чего она льет слезы. Нашла из-за чего печалиться.

– Включи! – прошу я. – Мама, включи!

– Действительно! Только этого не хватало… Успокойся. Успокойся, я тебе говорю, прекрати сейчас же! Будешь из-за всякой ерунды расстраиваться – никогда не поправишься. На, выпей воды.

Я не хочу воды, я хочу слушать про Данко!

– Я хочу слушать что дальше!

– Дальше такая же чепуха, как и вначале. Фантазии экзальтированного идиота. И безграмотного к тому же. Вместо того чтобы чушь выдумывать, лучше бы делом занялся.

На гордое сердце ногой!.. Почему, почему они такие злые?!

– Ниноленьки, Тамара едет! – сообщает бабушка.

– Какая Тамара? Не болтай ерунду!

– Какая ерунда? Вот, Надя пишет! Выехала двадцатого.

– Покажи! Действительно… Что же они раньше не написали? Да еще с Риткой… К чему это – не понимаю! Таскать за собой пятилетнего ребенка. Могла бы оставить с тетей Надей. Какой это отдых – с ребенком на руках! Так что же получается? Через день-два они будут в Москве. Не знаю, пусть останавливаются у Тали. У нас нельзя – у нас тиф.

– А у Тали чахотка!

– Да, – соглашается мама, – куда ни кинь – везде клин. И так плохо, и так нехорошо.

– У нас комната больше! – решает бабушка.

– Что ты говоришь? А то я без тебя не знала!

Тетя Тамара не боится тифа.

– Тетечка Лизочка! – Они целуются с бабушкой. – Боже мой, боже мой!.. Тетечка Лизочка, мамочка, родненькая! Как исхудала, какая маленькая сделалась!.. Ниночка, мамочка, а ты совсем не изменилась! Такая же красавица! И такой же дивный цвет волос!

– Какой цвет, каких волос, бог с тобой! – отвечает мама. – Седины уже, Тамарочка, больше, чем волос.

– Где? Что ты! Совершенно не заметно. А Светлана? Подумать только – какая прелестная девочка! Боже, какая дивная кожа!

– Кожа? Что ты выдумываешь!

– Дивная, дивная кожа! – не сдается тетя Тамара. – Неужели ты не обратила внимания? Нежная, матовая, бархатная – очарование. У моей Ритки совсем не то.

Я смотрю на Риту. Она молча и серьезно усаживается на табуретку напротив меня, складывает руки на коленях. Потом она складывает руки на груди. Потом подымает их и кладет на голову. Потом вытягивает к потолку ладонями вверх.

– У меня никогда не было хорошей кожи, – сообщает тетя Тамара, опускаясь на стул. – А какая у вас светлая комната! Ниночка, сколько солнца! Ах, как мне надоела моя изба… Ниночка, можно я тебе что-то расскажу? Ты не рассердишься?

– Почему я должна сердиться? Только подожди минутку, я поставлю суп. – Мама выходит.

– Что Надя? – спрашивает бабушка. – Все храпит?

– Почему, тетечка?.. Почему – храпит?

– Она всегда храпела, как мужик. Я с ней в одной комнате не могла спать.

– Тетечка, что вы выдумываете! Ах, как вы изменились… Я вас помню в той шляпе с цветами… Как вы были хороши!

– Старость – не радость, – бормочет бабушка. – Будь она проклята! Шляпу Маруська украла, а годы украли все.

– Да, так что ты хотела сказать? – спрашивает мама, возвращаясь.

– Ты знаешь, я сегодня всю ночь плакала. Ах… Ниночка, почему все так ужасно? Я в сорок третьем году чуть не вышла замуж. Очень приличный человек. Но мама не дала.

– Почему?

– Мы уже договорились идти регистрироваться. Я ей ничего не говорила – я же ее знаю. Но в последний день все-таки не выдержала, решила сказать. Она, конечно, сразу вскинулась. «Как ты, – говорит, – можешь думать о каком-то замужестве, а вдруг Гриша жив?» Но ведь он погиб! У меня извещение. Ниночка, ты не представляешь, что там творилось. Немцы с танками, с пушками, а у наших одни винтовки. Все там погибли, на этой границе, все – никто живым не ушел. Но она говорит: «А вдруг он в плену? А вдруг вернется? Придет, а ты тут с другим». Ах, Ниночка… Ну что я должна была делать? Я не пошла. Я имею в виду, регистрироваться… Соврала, что Ритка больна. Месяца два водила его за нос. Но потом он сказал: смотри – или так, или так.

– Ты знаешь, я тетю Надю очень люблю, – говорит мама, – но тем не менее она сумасшедшая. Ты помнишь, как она расстроила твой роман с Днестровским? А с Гришей? Тоже делала все, чтобы ваш брак не состоялся. Спасла только его настойчивость.

– Ниночка, я по дороге сюда заехала к нему – я имею в виду этого человека, который делал мне предложение.

– Да. И что же?

– Женат и годовалый ребенок. Ниночка! – Тетя Тамара заливается слезами. – Я так несчастна! У меня красные глаза, да?

Глаза у нее серые.

– Если нашелся приличный человек, то как можно было упускать? Сегодня женихи на дороге не валяются.

– Особенно у нас в Кривошеино, – кивает тетя Тамара и белым кружевным платочком промокает слезы. – Начальник милиции и фельдшер – вот и вся интеллигенция.

– Ах!.. – говорит мама.

– Да и те женатые и куча детей!

– Но ты не должна отчаиваться, – вздыхает мама, – ты такая молодая.

– Не такая уж и молодая – в декабре двадцать восемь.

– Двадцать восемь – это еще не сорок четыре.

– Ниночка! Неужели тебе сорок четыре? Невозможно поверить! Но у тебя другое положение – тебе не нужно никого искать. У тебя чудный муж. Удивительный человек! Умница.

– Ах, Тамарочка, со стороны всегда все кажется лучше, чем на самом деле, – говорит мама.

– Он замечательный, замечательный! Ниночка, это твое! – Она раскрывает чемодан и вытаскивает что-то, завернутое в белую тряпку.

– Что это? Бог с тобой! – пугается мама. – Это ты таскала за собой пять лет? Ведь это пуд весу!

– Ах, Ниночка, мамочка! Я скажу тебе правду: я хотела оставить в Таганроге. Мы бежали в такой спешке, а оно, если ты помнишь, было замуровано в печке.

– Ну конечно, помню!

– Но мама сказала: нет, нельзя оставлять. А что, если дом разбомбят?

– Ну и черт с ним! – говорит мама.

– Что, если мы не вернемся? Если кто-нибудь, не дай бог, обнаружит?

– Да и черт с ним!

– Нет. Она сказала: это Ниночкино, мы обязаны сберечь.

– Да пропади оно пропадом! Но если уж взяли, так надо было продать, обменять на продукты, на сахар, на масло – не знаю, на что угодно!

– Ниночка, мамочка, как мы могли? Это же твое! Вот! – Тетя Тамара распутывает одну и потом другую тряпку и раскладывает на столе ложки, вилки, ножи, какие-то маленькие блестящие мисочки, блюдечки, стаканчики. – Все тут, Ниночка. Пересчитай.

– Не буду я пересчитывать! За кого ты меня принимаешь! Вы обе сумасшедшие – и ты, и твоя мать.

– Да, ты знаешь, мы из Таганрога выехали ночью. Мама говорит: дай мне Ниночкин узел, а то ты уснешь и обронишь. Я говорю: а если я Ритку оброню? Она говорит: Ритка – твое имущество, а это – Ниночкино. – Тетя Тамара смеется. – У нее всю дорогу только и мыслей было что о твоем серебре. Вокруг такая стрельба, бомбежка, а она все об узле!

– Ах, боже мой, кому это нужно?! – говорит мама. – Ненормальные!

Бабушка подступает к столу.

– Эти щипчики, Ниноленьки, мои. Это мне Жорж привез из Варшавы.

– Какой Жорж? Из какой Варшавы? Ты что – совсем ополоумела? Это из моего сервиза. К ним была сахарница – стеклянная, в серебряной оправе.

– У тебя были похожие, а это мои, – спорит бабушка.

– Не выдумывай и не зли меня. – Мама хочет завернуть серебро, бабушка не дает.

– Твое я не прошу! Я хочу взять свое! Тамара, скажи ей!

– Ничего тут твоего нет. Убери руки! Свое ты проиграла в карты!

– Я – проиграла?! Я проиграла дом! А вещи я снесла к Сашке.

– Вот с него и требуй.

– А золото я после отдала Наде.

– Не выдумывай!

– Три пары часов на цепочке и одни на руку!

– Часы твои в ломбарде. Ты что, забыла? Сама перед войной просила меня положить в ломбард!

– А серьги?

– Какие серьга?

– С бриллиантами.

– Это у меня были серьги с бриллиантами, а у тебя были с бирюзой и с гранатами.

– И с бриллиантами!

– Не с бриллиантами, а с копеечными пуговицами, которые ты неизвестно зачем оправила в золото. Всю жизнь отличалась сумасшедшими выдумками.

– Жорж купил в Варшаве! – плачет бабушка. – А она не дает…

– Тетечка, миленькая, не плачьте! – просит тетя Тамара, целует ее и начинает плакать сама. – Что вы? Я приехала, а вы плачете! Ниночка, уступи ей – пусть возьмет.

– Ну да! – говорит мама. – Чтобы она продала и пропила!

– Еще была ваза с эмалью, – рассказывает бабушка, всхлипывая. – Я после взяла обратно, а щипчики остались!

– А я тебе говорю, что это щипчики из моего сервиза! – возмущается мама. – И все, не желаю больше на эту тему разговаривать! – Она прячет сверток в шкаф.

– Вазы я никакой не помню, – признается тетя Тамара. – А щипчики… Ну так ли это важно? Ниночка, тетечка, зачем ссориться? Светлана больна, а вы кричите. Соседи услышат.

– Я ни на кого не кричу, – говорит мама. – Все, инцидент исчерпан. Садитесь, будем есть.

Они усаживаются за стол, а я остаюсь лежать.

– Скажи ей! – требует бабушка.

– Тетечка, миленькая, я не знаю, я не помню… Меня тогда еще не было на свете.

– Ты была младенцем, – уточняет мама. – Тебе было два года. Мы бежали из Киева, а вы уже жили в Мариуполе.

Я закрываю глаза.

– Три цепочки с крестиками, – перечисляет бабушка, – часы мои и Жоржа, кольца обручальные, один перстень с изумрудом и другой с хризолитом, щипчики с эмалью… Эти вот самые!

Я слышу сквозь сон, как они то кричат, то шепчутся, то снова кричат…

– Значит, она врот! – жалуется бабушка. – Я снесла, чтобы она спратала, а она украла!

– Тетенька, зачем вы это говорите? Как вы можете так говорить? Вы же знаете, что это неправда!

– Украла и думает: шито-крыто!

– Как же так? Ниночка, почему? – Тетя Тамара плачет.

– Не слушай ты эту идиотку! – говорит мама.

– Я уйду, Ниночка, я тут не останусь! Я поеду к Тале. Я не хочу этого слышать.

Они уже не сидят за столом, а ругаются посреди комнаты.

– Ха, думает – никто не видит!

– Замолчи сейчас же! Убирайся отсюда вон! – Мама хватает бабушку за шиворот и волочет к двери. – Не понимаешь человеческих слов, пошла вон!

– Ниночка, мамочка, оставь ее! – просит тетя Тамара. – Как же так? Неужели мы стали такие жадные, такие скверные?..

– Не обращай внимания. Она просто выжила из ума.

– Воровка! – кричит бабушка, всовываясь в дверь.

– Кто воровка? Я – воровка? Ниночка, ты слышишь?! После всех мучений я еще и воровка!

– Воровка, воровка! И воровкина дочь!

Тетя Тамара бросается к двери, бабушка прячется. Тетя Тамара хватает стул и запускает им в дверь.

– Хамка! – взвизгивает за дверью бабушка.

– Вы сами бессовестная старуха! – Тетя Тамара опускается на табуретку. – Боже, какой позор! – рыдает она. – Зачем только я приехала!.. Светлана больна, а мы скандалим, как извозчики… Соседи все слышат. Ниночка, прости!

Рита молча сидит в уголке и смотрит на всех большими серыми глазами.

– Теперь ты видишь, в какой обстановке я живу, – вздыхает мама. – И это при второй группе инвалидности.

– Ужас, ужас, – всхлипывает тетя Тамара. – Она раньше не была такая.

– Большим умом она никогда не отличалась, – замечает мама, – а теперь совсем сдурела.

– Ниночка, неужели мы тоже будем такие? – спрашивает тетя Тамара, промокая глаза платочком.

– Кто знает – может, еще и хуже, – фыркает мама.

Мама стелет тете Тамаре и Рите на полу между моим топчаном и столом.

– Ниночка, мамочка, позволь, я сама.

– Что значит – сама? Ты же не знаешь.

– Ты только скажи, а я сделаю. Ах, Ниночка, я тебе доставляю столько хлопот!

– О чем ты говоришь!

Рита ложится, а мама с тетей Тамарой все сидят за столом и разговаривают.

– А это ты, верно, и не помнишь. – Мама раскатывает на столе свернутую рулоном картину.

Я думаю, что это бабушкины «Оленьчики», но нет, это не «Оленьчики». На картине нарисована женщина в красивом платье. Я вытягиваю шею, чтобы видеть получше.

– Неужели? Ниночка, мамочка, неужели она? Ты сохранила?.. – Тетя Тамара смеется, обнимает маму за плечи.

– Да. Представь себе, завалялась на антресолях. То ли не заметили, то ли не заинтересовались.

– Ах, какое лицо! Что за чудо! Ниночка, ты посмотри, какое спокойствие. Настоящая пани! Ниночка, надо ее повесить.

– Ты смеешься? Где – в этой комнате?

– Ах, как жалко! Ниночка, неужели мы ее внучки?

– Вы – правнучки, – поправляет с сундука бабушка. – Внучка – это я.

– Уже коробится… Боже, как потрескалась! И тут тоже, – огорчается тетя Тамара.

– Что ж тут удивительного – ей скоро сто лет.

– А рука! Ниночка, ты посмотри на эту руку – как живая…

– Да, и поза, осанка. Теперь уже не встретишь такой фигуры.

– Какое достоинство! И как это удалось нарисовать!..

– Что ж, были прекрасные художники. А умение держаться воспитывалось с детства. Это нынешние все кривобокие и косолапые, не знают ни встать, ни сесть. Чумички. В прежние времена порядочную женщину можно было отличить по одному жесту, по одному взгляду. Она вообще была исключительно интересным человеком. Так тонко все описывает: и свою молодость, и отношения с любимым человеком. Никакого тебе ханжества, никакого кривляния. Удивительно правдиво и в то же время деликатно.

– Хороша деликатность! – кряхтит бабушка. – У мужа под носом шашни развела!

– Чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала! Сама привела к нам в дом этого идиота Жоржа.

– Я не привела! Я через Святейший Синод разводилась. А после в церкви венчалась!

– Какая разница!

– Ого!

– Ты через Святейший Синод разводилась и, между прочим, на всю жизнь с отцом рассорилась, а она – в отличие от тебя – и с мужем сумела сохранить прекрасные отношения.

– Мужу рога наставила и с нехристем путалась! – не уступает бабушка.

– Почему с нехристем? – удивляется тетя Тамара.

– Он был сын управляющего, еврея. Но какое это имеет значение? Он получил прекрасное образование. Где-то за границей, в Германии кажется.

– Ниночка, как я тебе завидую, что ты можешь все это прочесть!

– Что ты имеешь в виду?

– Ну вот – дневники ее, записи.

– А, да…

– А мы уже ничего не понимаем.

– Ну почему? Тетя Надя говорит по-польски.

– Говорит немного, но не читает. А ведь они были чистокровные польки – и наша бабушка, и ее мать.

– Еще бы! Кстати, там большая часть написана по-французски, – вспоминает мама.

– Грех! – изрекает бабушка. – Будет гореть в геенне огненной!

– Что грех? Что – грех?

– При живом муже путаться с любовником!

– Помолчи, пожалуйста. Только твоих дурацких сентенций не хватало.

– Нехристь и младше ее! Зарился на богатство, а остался с носом!

– Какое богатство? Что ты выдумываешь! Он же не собирался на ней жениться.

– Вот Бог и наказал!

– Тебя он тоже наказал – несмотря на твой Святейший Синод.

– Меня – другое дело.

– Не другое, а то же самое. И вообще, надоело все это слушать! Не желаю с тобой разговаривать. Между прочим, Тамарочка, ты бы там в Сибири могла, верно, отыскать каких-нибудь наших родственников. Поскольку фамилия известна…

– Что ты, Ниночка! Кого там искать! Каким образом? От нашего Кривошеина до Томска двести верст.

– Наверняка кто-нибудь остался. Они тогда, в шестьдесят третьем году, когда их выслали, увезли с собой – точно не помню – не то троих, не то четверых детей. Только старшей дочери разрешено было остаться – поскольку ей уже исполнилось шестнадцать. При условии, что выйдет замуж. Лучше ей было, конечно, ехать со всей семьей в Сибирь, чем связать свою жизнь с этим идиотом и самодуром.

– Ах, Ниночка, зачем ты так говоришь! – пугается тетя Тамара. – Он же наш дед!

– Что с того, что дед? Тупое безграмотное животное. Загнал жену в гроб. Такая милая была женщина – нежная, красивая. Сколько мы ни приезжали, всегда встречала нас в одной и той же шали с цветами. Я как-то даже представить себе не могу ее без этой шали.

– Я ее совсем не помню, – вздыхает тетя Тамара.

– Как ты можешь помнить? Я, думаю, в возрасте Светки была, когда она умерла. Хорошо хоть дневники сохранились.

– Как, Ниночка? Разве она тоже вела дневники?

– Конечно. Все, бедная, обращалась мысленно к матери. Та ведь ничего, можно сказать, ей не оставила – кроме этой картины да пары серег. Имение было конфисковано…

– А что же этот ее возлюбленный – я имею в виду прабабушку, – он же в Польше остался? Мог бы как-то позаботиться о ее дочери…

– Ах, Тамарочка!.. Что значит – мог? Он же, по сути дела, был совершенно чужой человек. Ты ведь знаешь, как это у мужчины – расстались, и кончено. С глаз долой, из сердца вон. К тому же дед увез ее в Минск. Так что и следы затерялись. Да, горькая была жизнь, хуже некуда – тупица муж и пятеро детей… Ни единого светлого дня, одни слезы… И скончалась в сорок семь лет. А он через месяц уже привел другую.

– Не в сорок семь, а в шестьдесят! – говорит бабушка.

– Не выдумывай! Какие шестьдесят? Если бы ей было шестьдесят, она бы выглядела старухой, а я помню ее интересной, моложавой женщиной.

– Ха, она была моя мать, а не твоя, значит, я лучше знаю!

– Ну конечно! Ты всегда все лучше знаешь, а сама даже собственного возраста не помнишь.

– Зачем я буду помнить? Ей не могло быть сорок семь. Когда Макс погиб, ей уже было пятьдесят! Она родилась до Турецкой войны.

– Глупости, при чем тут Турецкая война? – не уступает мама. – Мне и дед говорил, что ей было сорок семь.

– Дедушку я помню, – смеется тетя Тамара. – Щупленький такой старичок. Все дразнился: «Иди, внученька, за меня замуж! Чем я не кавалер?»

– Еще бы не кавалер, на двадцать лет жену пережил.

– Он был дурак! – говорит бабушка. – Схватил палку, и ребенка палкой!

– Да? А зачем ты высовывалась в коридор голая?

– Не голая, а в рубашке.

– Какая разница!

– Если ребенку интересно, кто пришел! А он схватил палку и ребенка палкой, палкой!

– Какой же ты была ребенок? Пятнадцать лет, вполне взрослая девушка.

– Ты не знаешь, Ниноленьки.

– Почему же я не знаю? Я эту историю двадцать раз слышала. Когда он жил у нас в Таганроге, ты без конца его попрекала этой палкой.

– Только дурак может бить ребенка палкой!

– Перестаньте, тетенька, – страдает тетя Тамара, – он же ваш отец.

– Что ж, что отец? Тем более должен жалеть родное дитя!

– Что он был идиот, так это верно, – говорит мама. – Как почитаешь записи его жены, так волосы дыбом встают. Но знаешь, Тамарочка, я все-таки продолжаю об этом думать – пока еще не поздно, надо их поискать…

– Кого, Ниночка? Что ты, мамочка! Сколько лет прошло…

– Должны быть внуки, правнуки…

– Ниночка, да ты, видно, не представляешь себе, что такое Сибирь! Это же тысячи верст! Дичь, глушь… Живем в лесу, как медведи. Хуже, чем медведи! Почты месяцами не получаем. Где уж тут помнить, кто ты и откуда… Выехать зимой на санях можно, летом по реке есть два рейса – за весь сезон, – а весной и осенью вообще отрезаны от мира. За год-то в дикарей превращаемся, а они там почти сто лет… Что ты! Да и что у нас с ними общего?

– Может, ты и права, – вздыхает мама. – Не знаю, как в Сибири, но в Красноуфимске этом проклятом действительно люди хуже собак – такая черствость, такое бездушие…

– У нас и за околицу-то страшно выехать. Кругом лагеря, лагеря…

– Это что же, что-то вроде острога? – спрашивает мама.

– Бараки, вышки, колючая проволока вокруг…

– Но как же можно в такой мороз держать людей в бараках?

– Что ты, Ниночка, они там вообще уже не люди! Представляешь, когда делили лагеря на мужские и женские, так женщины взбунтовались, навалились на ограду и буквально смели ее. Кинулись к мужчинам.

– Ужас!.. Но откуда же все-таки такой разгул преступности? Конечно, революция, Гражданская война, беспризорность, но тем не менее… Прежде ведь никогда ничего подобного не было.

– Не все, Ниночка, уголовные, большинство политические.

– Ах, – вздыхает мама, – трудно поверить… Неужели действительно столько вредительства?

– Ну, конечно, есть и вредительство. Есть, Ниночка, есть!

– Но зачем, с какой целью? Это же безумие! Лезть на стенку…

– С какой целью? А с какой целью увезли замки от орудий? В пятницу велели снять замки со всех орудий и увезли куда-то. Якобы на проверку. Как будто на месте нельзя проверять. А в субботу отозвали весь командный состав на совещание в областной центр. Нарочно взяли и открыли немцам границу! Мой Гриша оказался самым старшим по чину – на всем участке. Даже стрелять было не из чего. Только и успел, что посадил женщин с детьми на грузовик и отправил в тыл. И все, мамочка, больше я его не видела. Скажи, разве это не вредительство? Кто-то же эти приказы отдавал! Немцы за нами по пятам двигались. Никто даже не пытался их остановить.

– Не знаю, – говорит мама. – Не знаю, что и думать… Слушаю тебя и не верю собственным ушам.

– А в лагерях этих, Ниночка, ужас что творится, ужас!

– Ах! – качает мама головой. – Действительно, ужас… Но неужели ты никоим образом не можешь выбраться оттуда? Ты должна вырваться оттуда!

– Как, Ниночка? Мамочка, как? Кому я нужна – вдова с ребенком? К тому же, не забывай, у меня не институтский диплом, а только курсы. Если уеду самовольно, нигде не примут. У мамы даже пенсии нет. А там я все-таки получаю приличные деньги. И потом, знаешь, много ссыльных литовцев, им родственники из Америки посылки шлют, так что можно купить неплохие вещи…

– В такой дыре – вещи? – говорит мама. – Кому они нужны? Перед кем щеголять?

Рита спит, закинув руки за голову. Бабушка похрапывает на своем сундуке. Я закрываю глаза и тоже незаметно задремываю.

Когда я просыпаюсь, Рита уже не спит, а сидит на матрасе и смотрит на меня. Вот она складывает руки на коленях, потом на груди, потом на голове, потом вытягивает ладонями вверх. Посидев так немного, она подымается и осторожно, чтобы не разбудить тетю Тамару, перебирается ко мне на топчан.

– Ты заразишься, – шепчу я.

– Нет, – говорит она, – я крепкая. А почему ты заболела?

– Я не знаю.

– Ты сколько хочешь иметь детей? – спрашивает Рита и, не дождавшись моего ответа, говорит: – Я – троих. И чтобы каждый был на пять лет младше другого. Чтобы если мать умрет, так хоть жили по-человечески, поняла?

Инне купили портфель, книги и круглый пенал с картинками. Ее уже записали в школу.

– Там сидит Владимир Александрович, седой такой, с бородой. У него все записываются, – рассказывает Инна.

Почему меня так долго не записывают? А вдруг мама не разрешит мне ходить в школу? В детский сад не разрешила и в школу не разрешит…

– Мама, когда ты меня запишешь в школу?

– В какую школу? Ты в этом году не идешь в школу.

– Мне семь лет!

– Ничего страшного – пойдешь с восьми.

– Все девочки идут с семи…

– Мне совершенно не интересно, что делают все, – говорит мама. – Я поступаю так, как считаю нужным.

– Я хочу учиться…

– Пожалуйста. Буду с тобой заниматься. Наверно, я не глупее школьной учительницы.

Я никому не говорю, что не пойду в школу. А девочки все время спрашивают:

– Ну, записали тебя?

– Нет, – отвечаю я, – мама сейчас очень занята, мы потом пойдем.

– А портфель тебе купили?

Если скажу, что не купили, они догадаются, что я не иду в школу.

– Да…

– Какой?

– Такой… Черный.

– А у меня коричневый! А у меня с кармашком! – хвастаются они. – А форму тебе купили?

– Форму еще не купили, – признаюсь я.

– Что же вы! Скоро первое сентября!

К нам приходит какая-то женщина и говорит, что она из школы.

– Я не собираюсь ее в этом году отдавать, – объясняет мама.

– Но по закону все дети, достигшие семи лет, должны учиться.

– Да? – удивляется мама. – Мне казалось, что большинство начинает посещать школу с восьми.

– Это раньше так было, а теперь с семи, – говорит женщина.

– Понимаете… Да вы присядьте, – предлагает мама. – Она у меня такая слабенькая, только что переболела тифом. Если нужно, я принесу справку. И скарлатина у нее недавно была. А кроме того, я получила от мужа вызов в Германию, так что, уж видно, с учением все равно пока ничего не выйдет.

– Там тоже есть школы, – возражает женщина. – А ты хочешь в школу? – обращается она ко мне.

Я очень хочу, очень! Но я не могу сказать ей, мне влетит от мамы. Хоть бы она сама сказала, что я обязательно должна идти в школу!

– Может, попьете чаю? – предлагает мама.

– Нет, благодарю вас, я спешу – мне еще два дома надо обойти. Конечно, если у вас уважительная причина… – Она пишет что-то в своих бумагах.

– Да, – говорит мама, – поймите – она очень слаба после болезни. И вообще, я не думала отдавать ее так рано.

– Если вы нуждаетесь, мы выделим помощь от родительского комитета – на форму. Какая у вас зарплата?

– Я не работаю, – объясняет мама. – Я ведь инвалид второй группы. Меня в прошлом году, – голос у нее становится тоненький и слабый, – соседи без чувств снесли в Боткинскую. Врач сказал, еще полчаса – и было бы поздно. Я была в таком состоянии…

– Хорошо, – говорит женщина, – запишу вам отсрочку на год по болезни.

Может, все-таки сказать ей, что я хочу в школу? Чтобы она не записывала отсрочку… Но мама убьет меня.

– До свиданья, – говорит женщина. – Ждем вас на следующий год.

– Целый год! Еще целый год…

Мы подымаемся по широкой лестнице с красивыми перилами.

– Вот видишь, – говорит мама, – как строили в приличные времена. И парадные были как парадные, и лестницы как лестницы… А теперь кругом одно безобразие.

Она звонит в дверь.

– Нина Владимировна, дорогая! – говорит тетя в лиловом длинном халате. – Вот неожиданность! Какими судьбами?

– Решила зайти, – вздыхает мама. – Павел все пишет, чтобы я узнала, что с его романом.

– Ах, вот оно что. Нет, проходите, конечно, ради бога. Но учтите, Евгений Васильевич чрезвычайно сердится, когда его дома беспокоят по производственным вопросам.

– Я не задержу его, – обещает мама. – Я только на минуту.

– Да, разумеется. Но почему же вы не позвонили?

По коридору одна за другой проносятся три рычащие кошки. Я прижимаюсь к стене.

– Не бойся, – говорит тетя, – это они играют. Проходите в кабинет.

В кабинете стоит большой длинный стол, а перед ним две огромные корзины, до краев полные котят. Котята пищат и пытаются выбраться наружу. За столом сидит толстый лохматый дяденька.

– Роман его я читал и помню, – говорит он. – Мы же собирались его публиковать – война помешала. Но понимаете, в чем беда, – он теперь в значительной степени устарел. Мы в данный момент отражаем военную тематику. Но ведь… Простите, забыл имя-отчество вашего мужа…

– Павел Александрович, – говорит мама.

– Но ведь Павел Александрович фронтовик! Он еще не демобилизовался? Пусть напишет для нас фронтовую повесть. Пусть напишет хорошую повесть, и мы тут же ее опубликуем.

В дверь протискивается огромный кот, впрыгивает на стол, потом на плечо к дяденьке.

– Пошел вон, гадость! Обнаглел… Да, так вот – это все, что я могу сказать на сегодняшний день.

– Значит, я ему так и передам, – говорит мама.

– Да, да, так и передайте, – отвечает дяденька.

– Нина Владимировна, идите ко мне! – зовет тетя в лиловом халате. – Мы с вами сто лет не виделись. Расскажите, как вы живете!

– Да что ж рассказывать? – говорит мама. – Ничего хорошего. Можно сказать, одни сплошные несчастья…

Тетенька заводит нас в большую темную комнату. Все окна в ней завешены тяжелыми шторами. В углу в большом кресле сидит девушка в черном платье, на тахте и на стульях валяются кошки.

– Агнесса! – говорит мама. – Боже, тут так темно, я вас поначалу и не заметила.

– Мама не любит дневного света, – отвечает Агнесса.

– Да, – подтверждает тетенька в халате, – я – ночной сыч. Я живу по ночам, а днем я прозябаю. Садитесь, Нина Владимировна. Садитесь, не бойтесь, сгоните ее на пол. Агнесса моя ходит в трауре, я погибаю от мигреней, так что мы обе, можно сказать, почти не в курсе того, что творится на свете.

– В трауре?.. – переспрашивает мама.

– Любимый человек погиб на фронте, – объясняет тетенька. – Два года назад. Но она, представьте себе, собирается хранить ему верность до гроба.

– Это глупо, – говорит мама. – Это просто взять и потратить жизнь впустую. Его ведь все равно не вернешь.

– Разумеется! Я ей то же самое говорю. Но попробуйте убедите ее!

– Не надо меня убеждать, – произносит Агнесса, глядя в пол.

– Нет, это безумие! – говорит мама. – Вы молодая, интересная, нужно встряхнуться, выйти.

– Куда? – спрашивает Агнесса. – И зачем?

– Не знаю… Но это никуда не годится – чтобы молодая и такая прелестная девушка хоронила себя в четырех стенах. Пойдите, в конце концов, учиться.