Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

«Беспачпортные бродяги…» Как тетя Поля… Нет, тетя Поля не бродяга, она у Авровых живет. Что она теперь делает? Наверно, весь сад засыпан снегом… Поливать не надо и клубнику не надо возить на рынок… А Альма? Где сейчас Альма? Наверно, в доме. В такой мороз хороший хозяин не выгонит свою собаку. Если бы она была моей собакой, я бы ни за что, никогда ее не выгнала!

«Собрание московских драматургов и критиков. Константин Симонов… Константин Симонов обрисовал деятельность группы театральных критиков… Он вскрыл приемы и методы, которыми орудовали…» «Литературное подполье…»

Авровы в подполе держат картошку, интересно, что держат в литературном подполье?

«Гурвич, Яцовский, Борщаговский…» Яцовский! Это тот дядя, у которого сын с красной саблей!

«Яцовский, прикрываясь громкими фразами, различными цитатами, пытался оправдать свою антипатриотическую деятельность, юлил на трибуне…»

– А ты с ним дружил… – говорю я.

– С кем? – удивляется папа.

– С этим Яцовским.

– Что ты, маленький! Я с ним никогда не дружил.

– Не дружил? А зачем же ты с ним разговаривал? Целый час стоял и смеялся. И никак не хотел уходить. Прикрывался громкими фразами!

– Ну… – Папа вздыхает глубоко-глубоко. – Я же не знал, что он такой плохой.

Сегодня воскресенье. Николай Петрович обещал повезти нас с Яшкой в цирк. Я сижу на лавочке перед подъездом и жду машину. Никто не гуляет. Погода противная: дождь со снегом и небо серое-серое, как будто уже вечер, а не утро. Ничего, в цирке будет хорошо… Я сижу и жду, сижу и сижу, а машины все нет. И папа никак не выходит. Он хотел спуститься вместе со мной, но мама сказала, что ей необходимо с ним говорить. Наверно, она опять говорит с ним об Агнессе. А может, о Николай Петровиче. Николай Петровича она не любит еще больше, чем Агнессу.

Из второго подъезда выходят Ленька с каким-то другим мальчишкой, я его не знаю. Идут и подкидывают клюшками шайбу.

– Уходи, – говорит мне Ленька, – это наши ворота будут.

– Не уйду, это не ворота, это наша лавочка. И я сюда первая пришла.

– Уходи, а то хуже будет!

– Не уйду.

– Ты давай бей, – советует мальчишка. – Как заедет ей по ногам, так сама убежит.

Я не убегу. Сейчас выйдет папа. И Николай Петрович приедет с Яшкой и с дядей Женей.

Ленька лупит по шайбе и старается попасть мне по ногам. Шайба резиновая и не так уж больно бьет. Даже если и больно, мне все равно. Сейчас из-за угла покажется черная блестящая машина, завернет к нашему подъезду и остановится вот тут, возле самого тротуара. Они подумают, что это за кем-нибудь из правдистов, а это за мной. Я встану как ни в чем не бывало и уеду. А они останутся тут со своими клюшками и со своей шайбой. Пусть!

Ленька с приятелем подвигаются все ближе и все чаще попадают мне по ногам. Я стараюсь сидеть спокойно. Только прячу левую ногу за правую. Я не убегу! Все равно не убегу. Кто-нибудь придет и увидит, что они делают. Почему никто не идет?.. И машина не едет… Неужели они вообще не приедут?

– Ладно, Лень, пошли, – говорит мальчишка.

– Пошли, – говорит Ленька и со всей силы лупит по шайбе.

Его дружок стоит, опершись на клюшку, и смотрит. Пусть не надеется – я не заплачу. Ни за что не заплачу!

– Пойдем! – зовет мальчишка.

Они уходят. Испугались! Они испугались! У меня от боли все как-то смешивается в животе. Ничего, это пройдет… Я держусь руками за скамейку и опускаю голову. Уже проходит, сейчас пройдет…

Папа, наверно, забыл про меня. А может, они с мамой помирились… Раньше они все-таки мирились. Николай Петрович не приехал… Теперь он уже точно не приедет. Ничего. Не нужно мне никакого цирка…

– Не расстраивайся, маленький, – говорит папа. – Наверно, машина испортилась.

– Да, испортилась! – фыркает мама. – Наобещал спьяну и забыл.

– Тебе, Нинусенька, непременно нужно сказать какую-нибудь гадость.

– А то я их не знаю – сегодня познакомилась! Нужен им этот цирк, как собаке пятая нога. Один предлог! Пьянствуют где-нибудь со вчерашнего дня. – Она подымается и выходит на кухню.

Нет, они не помирились…

Вечером я укладываюсь спать, снимаю чулки и вдруг вижу свои ноги: они все черные от синяков, а на правой выскочила вена… Разбухла от крови и вылезла наружу… Мне делается страшно, у меня даже выступают слезы на глазах. Что теперь будет? Только бы мама не увидела! Я поскорей прячусь под одеяло с головой и тихонечко плачу.

Марья Трофимовна раздала нам листочки и велела писать поздравления мамам – с 8 Марта.

«Дорогая мамочка! – пишу я. – Поздравляю тебя с Международным женским днем Восьмое марта».

Надо еще что-то придумать. Что бы еще такое придумать? Все девочки стараются, пишут, одна только Аня Битулева сидит и смотрит в окно – ей не надо сочинять поздравление, ее мама умерла недавно. Взяла вдруг и умерла…

«Обещаю никогда не огорчать тебя и хорошо учить французский». Что еще? А может, хватит? А, вот: «Желаю тебе не болеть и хорошо себя чувствовать». Теперь все. «Света».

– Написали? – спрашивает Марья Трофимовна. – Сдайте мне, я проверю, чтобы не было ошибок. Имейте в виду: у кого окажется больше двух ошибок, придется переписывать сначала.

Пока она проверяет, я достаю из портфеля чистый листок (я его взяла у папы) и пишу:

«Дорогая бабушка! Поздравляю тебя с Международным женским днем Восьмое марта. Желаю тебе здоровья, и чтобы Бог услышал все твои молитвы и сделал так, как ты хочешь. Чтобы папе поскорее дали квартиру и чтобы ты снова жила с нами. Еще желаю тебе счастья. Твоя внучка Света».

– Нина Владимировна, вам письмо! – объявляет Наденька.

Это мое письмо.

– Деточка ты моя дорогая! – говорит мама. – Это мне приятнее всякого подарка. Иди сюда, дай я тебя поцелую, моего лопушка! Есть еще все-таки человек, который меня любит и помнит. Которого не раздражает каждое мое движение и самый звук моего голоса!..

Я знаю: она это говорит нарочно, для папы. Раньше я у нее не была «деточка» и «лопушок»…

Я дожидаюсь, пока она выйдет из комнаты, вытаскиваю из-за сундука мой подарок бабушке: одеколон в таком флаконе, как будто это кисть винограда. Я вчера купила его в галантерейном магазинчике и запрятала за сундук. Мама не знает: папа иногда дает мне мелочь на завтраки или еще на что-нибудь, но я ничего не трачу, я все откладываю. Я хочу, чтобы у меня были свои деньги. Черная касса.

Бабушка, наверно, обрадуется подарку. Я бы очень обрадовалась, если бы мне подарили такой замечательный одеколон.

– А, внученька! – говорит бабушка. – Их нету. В театр уехали.

– Я не к ним, я к тебе. Поздравляю тебя с праздником.

– Какой это праздник? Праздник, ха! Бесовские выдумки! Праздник – это Пасха. Сегодня, внученька, по святцам Тарас-кумошник, чтоб их всех холера взяла!

– Почему кумошник?

– Так говорят. Нашему куму кума.

– Все равно, это тебе.

– Мне? – не верит бабушка. – Кто бы мог подумать! – Она вертит флакон в руках и разглядывает этикетку. – Твой дед, бывало, дарил мне «Коти» и «Герлен». А такую воду давали кухарке.

– Это не вода, это одеколон.

– Освежительная вода! – спорит бабушка.

– Тебе не нравится?

– Как не нравится? Что ты, внученька, очень нравится!

– Только маме не говори.

– Ха, зачем я ей стану говорить? Если спросит, скажу, сама купила. – Бабушка кладет мой одеколон на комод под зеркало. Флакон очень-очень красиво отражается в зеркале.

Вечером я прихожу из школы и вижу на подоконнике новый цветок. С двумя резными листьями. Это папа подарил маме финиковую пальму.

– Павел! Вспомни, вспомни! – рыдает мама. – Вспомни хотя бы твою телеграмму ко мне из Ростова. Ведь мы были с тобой счастливы, безумно счастливы… Боже, люди завидовали. Неужели ничего не осталось? Неужели такая великая любовь могла исчезнуть бесследно, рассеяться, как туман? Я не верю! Быть того не может! То, что ты чувствуешь к ней, к этой вертихвостке, это пройдет, уверяю тебя, исчезнет, как морок, как наваждение. Что ж, это случается, я вполне способна понять – у кого из нас не бывало увлечений? Прошу тебя, умоляю, не упрямься, не упорствуй в этом заблуждении! Поверь, у меня нет даже тени ревности. Я знаю, что никакая случайная измена не может затмить главного. Ведь ты жил, ты дышал твоей беспредельной любовью ко мне! Вспомни! Ты готов был весь мир бросить к моим ногам. Когда я уехала в Таганрог…

Папа молчит и смотрит в окно.

– Не молчи, ответь, скажи хоть слово! Я не могу так продолжать, нет хуже, чем выносить твое равнодушие. Боже, что же мне делать? Что еще сказать? Как расшевелить твою душу? Ведь где-то на дне этой души должна тлеть искра прежнего чувства! Неужели ты жаждешь моей погибели? Скажи хоть что-нибудь, не сиди, как каменный истукан! Неужели я требую так много?

Папа вздыхает.

– Не знаю… Как будто бьешься в каменную стену! Ни отзвука, ни сочувствия…

– Нинусенька, – говорит папа, – я не понимаю, почему эти сцены у фонтана тебе непременно хочется устраивать в присутствии Светланы.

– В присутствии Светланы?.. – повторяет мама. – О, да… С некоторых пор тебя волнует только это. Я взываю к тебе, как погибающий взывает из пропасти, из глубины той пропасти, в которую ты безжалостно меня толкаешь, а ты в это время находишь возможным думать о Светлане. Боже, за что? За что мне такое наказание? Подумай, ты просил, ты требовал, чтобы я родила, ты умолял меня о ребенке, а теперь, когда я пошла тебе навстречу, ты отвергаешь меня ради этого самого ребенка! Должна же быть хоть капля справедливости, я уж не говорю о благодарности…

– Извини меня, Нинусенька, – вздыхает папа. – Я не знаю, зачем тебе понадобилось сочинить этот миф, будто я требовал, чтобы ты родила, но он никак не соответствует реальности. Я никогда ничего подобного не просил и не требовал. Это было твое собственное желание и твое личное решение.

– Боже, что я слышу?! – Мама разводит руками и так и остается сидеть. – Я ушам своим не верю. Ты смеешь утверждать, что не хотел ребенка?

– Я не говорю, что я его не хотел. Но повторять беспрестанно, будто я на чем-то настаивал и чего-то требовал, это, по меньшей мере, странно.

– Да, странно… – Голос у мамы становится совсем тонкий. – В высшей степени… Что ж, допустим… Я готова принять даже это. Допустим, что это была моя ошибка. Но неужели я еще недостаточно за нее расплатилась? Недостаточно настрадалась? Боже, я как сейчас вижу: как ты ждал меня, как бежал мне навстречу, как ловил любое мое слово!.. Надо было видеть: ты весь преображался в моем присутствии, у тебя в глазах вспыхивало пламя… Единого дня не мог прожить без меня! Ты помнишь, нет, ты мне скажи, ты помнишь, как ты примчался из Москвы, чтобы хоть несколько часов побыть возле меня? Павел, до тридцать девятого года, до этого злополучного рокового часа мы с тобой были счастливы!.. Это так, этого нельзя отрицать. Скажи, умоляю тебя, скажи, что я должна сделать, чтобы вернуть хоть каплю твоего прежнего чувства?

– Нинусенька, – говорит папа, – ничего вечного в этом мире нет. И в первую очередь это относится к чувствам. Может быть, это и прискорбно, но это так. Ты тщишься остановить мгновение, которое давным-давно кануло в Лету.

– Что ж, – мама поджимает губы, – спасибо, по крайней мере, за честное признание. – Она встает и выходит.

Папа тяжко вздыхает. Я подхожу к нему поближе. Он не смотрит на меня. Он смотрит куда-то в стенку. Но я должна спросить его о чем-то. Я давно хочу спросить… Мама постоянно твердит, что все ее беды из-за меня. Она уверяет, что до моего рождения, до тридцать девятого года, они были счастливы. Если это правда… Папа сейчас тоже сказал, что вовсе не так уж сильно хотел, чтобы я родилась. Может, ему тоже без меня будет лучше? Без меня он сможет делать, что захочет. А может, они с мамой снова будут счастливы, если меня не станет? Пускай будут счастливы… Я хочу, чтобы они были счастливы. Если я им мешаю… Зачем я живу? Только чтобы мешать им? Ничего хорошего в моей жизни нет. Я пробовала умереть, когда была маленькая, но тогда у меня не получилось. А теперь я сумею это сделать. Я знаю, что сумею: как Нонна Полонская в моем сне. Нужно только перелезть через балконную решетку и разжать руки. Я смогу. Но прежде я должна узнать: правда ли ему будет лучше без меня? Может, я что-то не так поняла… Может, без меня ему станет еще хуже? Я не хочу, чтобы ему стало еще хуже. Только об этом очень трудно спросить…

– Папа… – Он сидит за столом, я перехожу на другую сторону и останавливаюсь напротив. Я должна видеть его лицо. Чтобы знать, что он отвечает правду, а не просто так говорит. – Скажи, если бы я вдруг умерла… вы с мамой были бы счастливы? Ты был бы счастлив?

Он подымает голову и смотрит на меня. Он, наверно, не понял…

– Мама хочет, чтобы я умерла. Она будет рада, если я умру. Но может, тебе тоже будет лучше?.. Я могу умереть. Правда, я знаю, как это сделать…

Он смотрит на меня и молчит. Я плохо говорю. Как ему объяснить?

– Мне не трудно умереть… Правда. Нисколько не трудно.

Он молчит.

– Ты не думай: я нисколько не хочу жить…

– А-а-а!.. – выкрикивает он вдруг тоненько – почти как мама – и падает головой на стол. – А-а-а!..

Что с ним? Я, наверное, что-то не так сказала…

– Что такое? Что случилось? – Мама прибегает из кухни.

Папа колотится головой о стол, кричит и не отвечает ей.

– Боже, только этого не хватало! – говорит мама. – Прекрати немедленно! Да что же это?.. Я кому сказала: прекрати немедленно! Ты слышишь, ты меня слышишь?! Нет, вы подумайте – допился, дошлялся!.. Скотина, довел себя до полного нервного истощения!

Папа кричит, кричит, всхлипывает, хрипит, как будто что-то застряло у него в горле.

– Ты не знаешь… – говорит он. – Ты не знаешь, что она мне сказала… Она сказала… Ты не знаешь, что она мне сказала!..

– Не знаю и знать не желаю!

– Она сказала!.. – Папа снова падает головой на стол. – Она мне сказала…

– Не стой тут, дрянь! – набрасывается мама на меня. – Стоит, как истукан! Убирайся вон! Только твоих идиотских высказываний мне не хватало! Налей лучше ему воды.

Я наливаю воды из графина.

– На, выпей воды и успокойся.

– Я спокоен, – говорит папа. – Нинусенька, я спокоен. Я спокоен. Я абсолютно спокоен. Ты не знаешь, что она мне сказала!.. – Он снова бьется головой об стол.

Нет, он, наверно, не хочет, чтобы я умерла. Наверно, не нужно было спрашивать.

– Павел Александрович! – говорит бабушка. – Может, вам надо что в магазине? Я иду, так могу купить.

– Нинусенька, убери ее отсюда, пока я не проломил ей голову! Какого дьявола ей снимали угол, если она все равно все время торчит здесь?

– Ниноленьки, почему он сердится? – удивляется бабушка. – Может, он думает, что я обижаюсь, что он швырнул в меня топором? Я не обижаюсь. Скажи ему! Мало ли что между своими бывает!

Папа встает и выходит из комнаты.

– Замолчи и оставь меня в покое! – злится мама. – Не желаю ничего этого знать! Дайте хоть сдохнуть спокойно без ваших проклятых выдумок и скандалов… Зачем ты явилась? Что ты тут топчешься? В доме шаром покати – ни масла, ни хлеба, ни молока, а она стоит и несет какую-то чушь!

– Лечу! – соглашается бабушка. – Скажи, что брать.

У нас собрание. Кончился учебный год.

– В сравнении с прошлым годом успеваемость заметно повысилась, – сообщает Марья Трофимовна. – В классе шесть отличниц и девять хороших учениц.

Перед ней на столе сложены стопочкой наши табеля. Мы все сидим: девочки у окна, а родители, мамы и бабушки – в том ряду, что у двери.

– Первыми получают табель отличницы, – улыбается Марья Трофимовна. – Света Штейнберг!

Я? Я отличница? Как это? В прошлом году у меня были две четверки… Я подхожу к Марье Трофимовне, получаю табель и сажусь на место.

– Ира Грошева!

Ира берет табель, но не возвращается на место, а бежит к своей маме. Прыгает ей на колени и прячет голову у нее на груди.

– Ира Каверина!

Каверина тоже не хочет возвращаться на свое место, а бежит с табелем к маме.

– Зоя Линкина!

И Зоя спешит к своей маме… За нею Алла Вольфсон, и еще девочка, и еще…

– У Нины Феденко одна четверочка по арифметике, – продолжает Марья Трофимовна.

И Нина Феденко – у нее есть три брата и сестра – садится со своей мамой. Все, все… А мне почему-то даже в голову не пришло подойти к маме… Вот она, сидит за вторым столом, улыбается Марье Трофимовне…

– Одна тройка по русскому у Ляли Гизатулиной. Крепкая, но все-таки тройка.

Мне делается вдруг больно… Ужасно больно тут, в груди… Почему я не захотела пойти к маме? Почему?! Я сгибаюсь от боли, ложусь щекой на стол.

– К сожалению, с тройками кончила такая способная девочка, как Света Васильева, – вздыхает Марья Трофимовна. – Могла бы учиться на отлично, но ленится, на уроках любит поболтать.

И Света Васильева садится на колени к своей толстой-претолстой противной маме. Скоро только мы с Аней Битулевой останемся тут, в ряду у окна… Я не хочу, не хочу!

Я вскакиваю и бегу вон из класса. По коридору, по лестнице… Я тоже могла подойти к своей маме! Почему я не догадалась? Почему? У Ани нет мамы, но у меня есть! Почему я не догадалась подойти к своей маме?.. Почему я не догадалась? Я не прощу, никогда не прощу себе этого!..

ЛЕТО 1949-го

К нам приехали тетя Тамара с Ритой.

– Тамарочка, дорогая! Мне тебя провидение послало! – радуется мама. – Честное слово. Я была в полнейшем отчаянье, просто не знала, что делать. Павел едет в Бежицу, в творческую командировку, на два месяца. На какой-то дурацкий паровозостроительный завод. Мало было Магнитки! Я сказала, что поеду с ним, но он тотчас категорически отверг под тем предлогом, что Светлана, дескать, не может остаться одна. Ерунда, конечно, вполне взрослая девица, но разве его переубедишь? Упрям, как черт. Вообще, вся эта командировка затеяна единственной целью вырваться из дома и скрыться с моих глаз. Но теперь я с чистой совестью могу заявить, что Светлана остается с тобой.

– Нет, Ниночка, как же? – пугается тетя Тамара. – Я ведь в Москве недолго пробуду, я собираюсь главным образом в Ленинграде пожить…

– Почему именно в Ленинграде? Чем тебе Ленинград милее? Чем тебе плохо в Москве?

– В Москве я уже долго жила, а там не была ни разу. Хочу посмотреть, поездить… Белые ночи хочу видеть, мосты…

– Разве в Кривошеине нету белых ночей?

– В Кривошеине? – смеется тетя Тамара. – Там, мамочка, черные дни, а не белые ночи! Нет, Ниночка, не проси, не могу, ни за что не останусь! А тетя Лизонька разве не может за ней присмотреть?

– О чем ты говоришь! Она за собой не в состоянии присмотреть. И вообще… Он не согласится. Да что тебе приспичило? Поедешь в свой Ленинград после.

– Когда же после? У меня ведь отпуск, я должна вернуться обратно.

– В следующий раз съездишь.

– Нет, что ты! Следующий раз – это два года. Два года! Я два года мечтала… Ниночка, ты не знаешь, если бы ты только взглянула на наше Кривошеино, ты бы меня поняла. Живешь и отсчитываешь каждый день до отпуска. Особенно с тех пор, как не стало мамы…

– Ах, боже мой, Тамарочка, я тебя отлично понимаю, но и ты постарайся меня понять: если ты не останешься, значит, он уедет один. Хвост трубой, и все, пиши пропало! Тотчас подскочит эта мерзавка – будто бы ты не знаешь, как это бывает! Только и ждет удобного момента. Или какая-нибудь другая явится. Такого добра теперь везде хватает. Ты себе не представляешь, чего мне это стоило: хоть как-то выцарапать его из ее когтей! Из этих нежных лапок… Давай знаешь как договоримся? Ты скажи, что остаешься. Мы через две недели уедем. И тогда можешь мчаться, куда тебе заблагорассудится. На все четыре стороны. Две недели ты согласна здесь побыть? Оказать мне такую великую услугу?

– Ниночка, я не знаю… Две недели… А что же потом? Как же Светлана потом?

– Об этом не беспокойся, я все улажу, – обещает мама. – Она останется с хозяевами. Вполне приличные люди.

– Какими хозяевами?..

– Как какими? Хозяевами дачи.

– Ниночка, мамочка, я не понимаю! Какая дача? Какие хозяева? Ты хочешь, чтобы я ехала с ней на дачу?

– Разумеется. Мы же сняли дачу. Поживешь две недели на даче, отдохнешь…

– Нет!.. Ни за что! – Тетя Тамара вскакивает со стула. – Это опять Кривошеино! Чтобы я в отпуск забилась куда-то в деревню?!

– При чем тут деревня? Это не деревня, а дачный поселок.

– Нет, нет! Хочу ходить по улицам, видеть огни, лица, нарядных женщин, бывать в театрах, в кафе, смотреть на автомобили! Ниночка, пойми, я там гнию заживо, год за годом, погибаю в этой тайге, в этих снегах, в этой пустыне, дай хоть разочек вздохнуть полной грудью! Нет, не проси, не говори мне об этом – я не поеду ни в какой поселок!

– Как знаешь, – говорит мама. – Наше дело предложить, ваше – отказаться. Мне представлялось, что это не такая уж чрезмерная жертва. Возможно, я ошиблась. Поверь, если бы ты оказалась в подобном положении и просила меня о столь скромном одолжении, я бы не променяла твое благополучие на посещение театров и ресторанов. К тому же ты с тем же успехом сможешь посетить все это и через две недели. Впрочем, как знаешь, тебе виднее. – Мама поджимает губы.

– Ниночка, – плачет тетя Тамара. – Зачем же ты обижаешься?

– С какой стати я буду обижаться? – Мама пожимает плечами. – Я абсолютно не обижаюсь и не думаю обижаться. Поступай так, как тебе кажется правильным. Знаешь, что я подумала? Вовсе не обязательно торчать там полные две недели. Переедем, побудем для вида два-три дня и вернемся себе в Москву. Сможешь бегать по своим театрам. А после нашего отъезда дней пять как-нибудь выдержишь, и все, отправляйся на здоровье в Ленинград.

– Подожди, мы вернемся в Москву, а дети? Где же дети?

– Дети прекрасным образом останутся на даче.

– Нет, что ты, я свою Ритку у чужих людей не оставлю!

– Чудесно, возьмешь свою Ритку с собой. Светлана останется с Павлом. Тамарочка, пойми, это все ерунда, главное, чтобы он уверился, будто ты собираешься провести там все лето.

– Ниночка, мамочка, но как же я стану лгать? Я не могу, не умею!

– При чем тут лгать? Никто тебя не просит лгать. Ты думала остаться, но обстоятельства переменились. Что такого? Случается на каждом шагу.

– Ах, Ниночка, ради тебя я на все готова. – Тетя Тамара плачет и промокает глаза беленьким кружевным платочком. – Но только я обязательно проговорюсь!.. Разве ты меня не знаешь? Кто-нибудь спросит…

– Никто ни о чем не спросит. Не думай об этом, и все. В конце концов, имею я право один раз в жизни съездить куда-то с собственным мужем? Пойми, я бы тебя не утруждала, но я не могу этого допустить: чтобы он ушел и начал какую-то новую жизнь! Да, я только теперь осознала: молодой, преуспевающий, влюбленный, глаза сияют, а я? Пришей кобыле хвост! Старая жена, полный инвалид…

– Нет, Ниночка, нет! Зачем ты, мамочка, так говоришь? Он тебя любит! Он тебя безумно любил! Всегда был такой внимательный…

– Тамарочка, дорогая, что пользы себя обманывать? Я уже во всем разуверилась. Нужно смотреть правде в глаза. Когда вокруг одна подлость и бессердечие… Не думай, пожалуйста, я прекрасно понимаю твое состояние. Молодая интересная женщина в этой чертовой глуши, среди дикарей и преступников. Боже, как все в жизни сложно!.. И главное, беспросветно…

Мы едем на дачу. Мама сидит в кабине, а мы с папой, тетей Тамарой и Ритой – в кузове, под брезентом. По брезенту тихонечко стучит дождик, то стихает, то опять накрапывает. Грузовик сворачивает с шоссе, мы едем через лес. Ух, какая гроза тут была в прошлом году! А теперь только маленький дождик. С обеих сторон над нами нависают ветви, иногда они задевают за верх кабины, шуршат по брезенту. А вот пруд. Только никто сейчас в нем не купается. Грузовик взбирается на пригорок. Дождь припускает сильнее, машина останавливается, шофер выглядывает из кабины.

– Вишь, слякоть какая, застрянем!

– В писательском поселке заасфальтировано, – успокаивает папа, – а там каких-нибудь двести-триста метров.

Мы все-таки застреваем недалеко от нашей дачи.

– Нинусенька, я провожу Тамару и девочек, – говорит папа, – и вернусь.

– Нет, я с вами, – решает мама. – Что же я буду тут сидеть? Неизвестно, сколько это продлится.

Мы шагаем вдоль заборов.

– Павел, Павел! – зовет мама. – Куда ты бежишь? Ты же знаешь, я боюсь, когда скользко.

Папа берет ее под руку, но она все равно упирается от страха.

– Нинусенька, я тебя держу.

– Осторожней, ради бога, осторожней…

Мы доползаем наконец до забора Авровых, но нужно еще перебраться по мостику через канавку. Мама никак не отваживается ступить на мокрые доски.

– Подожди, Павел, подожди. Не торопись. Глина – это самое страшное, это хуже, чем лед.

– Хорошо, Нинусенька, но не ночевать же под дождем! Я должен вернуться и помочь шоферу.

Мы все трясемся от холода. Мама делает робкий шажок и опять замирает.

– Нинусенька, передвигайся все-таки сколько-нибудь. Нельзя топтаться на одном месте!

Мама виснет на папе и бочком, бочком семенит к калитке. Альма принимается лаять за забором.

Альма! Собака моя дорогая!.. Ну, что же они там? Скорее, скорее открывайте!

Ольга Николаевна выскакивает на крыльцо: «Приехали! Приехали…» – отпирает калитку.

– Ольга Николаевна, милая, здравствуйте, – говорит мама, – да, слава богу, дотащились. Грузовик, конечно, застрял. Со всеми вещами. Разрешите, я за вас уцеплюсь…

Альма, Альма моя…

– Не смей трогать эту гадость! Ты что, не видишь? Она вся мокрая, как черт, и грязная!

Вся мокрая и грязная… Вся такая теплая, счастливая, так прыгает, так радуется! Милая, милая моя собака!.. Я очень-очень без тебя соскучилась… Ты даже не знаешь, как я без тебя соскучилась…

– Ольга Николаевна, вы не будете возражать, если мы тут стол поставим? – спрашивает мама.

– Почему же я должна возражать? – удивляется Ольга Николаевна (она возится возле печки). – Ставьте себе на здоровье куда хотите.

– А то знаете, как-то обидно, такая погода, и сидеть в духоте. После дождя воздух такой изумительный!

Папа вытаскивает с террасы стол, тетя Тамара ему помогает.

– Сюда, Павел, ближе, ближе, – распоряжается мама. – Чтобы тень доставала.

Мы садимся завтракать, пьем чай с хлебом.

– Завтра уже будет питание по курсовкам, – объясняет мама тете Тамаре. – Две курсовки на троих – более чем достаточно. Едоки вы не ахти какие.

Прилетает оса и кружит над столом. Мы с Ритой боимся ее. Папа подкарауливает осу, с размаху бьет ладонью, она падает на землю, он давит ее ногой.

– Да, кстати, – говорит мама, – все забываю спросить: носит Рита эту шубу?

– Какую, Ниночка?

– Ну ту, что я тебе отдала – помнишь, коричневую, короткий такой мех. Неужели ты не помнишь?

– Ой, что ты! – смеется тетя Тамара. – Ой, даже говорить не хочется… Один раз только и надела! Первого сентября, как в школу пошла. Пускай, думаю, наденет что-нибудь понаряднее. У нас ведь в сентябре уже холодно. Так представь себе – ой, неудобно даже рассказывать за столом!..

– Что такое? Почему неудобно? – не понимает мама.

– Да она на переменке в уборную пошла. Представляешь? В этой шубе! И провалилась… Не привыкла, маленькая еще…

– Боже, какой ужас…

– Да! – Тетя Тамара смеется и всхлипывает и закрывает лицо платочком. – Еле вытащили.

– Господи, какой кошмар!.. Счастье, что не утонула…

– Аналогичный случай был у нас в части. – Папа покачивает ногой. – Из «Красной звезды» приперся корреспондент и провалился, идиот, в походный клозет. Ударил колено и, как выяснилось впоследствии, заработал туберкулез кости. Я его теперь иногда встречаю – ходит, болван, на костылях.

– Не понимаю, чему тут злорадствовать, – говорит мама.

– Злорадствовать нечему, – соглашается папа. – Но почему-то достойных людей на фронте убивало, а всякая мразь проваливалась в отхожее место.

– Не говорите, Павел Александрович! – Тетя Тамара промокает глаза платочком. – Не говорите!.. Начальная школа, маленькие дети и такая огромная дыра! Как это можно? Повезло еще, что летом чистили. Но все равно, шубку, конечно, пришлось выкинуть. И шубку, и платье, и ботики!

– И чулки тоже, – напоминает Рита.

– Н-да… – вздыхает папа. – Прекрасный конец для шубки из натурального обезьяньего меха. Я специально ездил за ней в Швейцарию.

– Что ж, вот и вышла наука, – говорит мама. – Нужно быть ненормальным, чтобы семилетней девчонке покупать такие ценные вещи!

– Бог с ней, с этой шубой! – утешается тетя Тамара. – Все равно она никуда не годилась: тонюсенькая, совершенно не для наших погод.

– Главное, что все обошлось, – соглашается мама. – Подождите, не напихивайтесь хлебом, сейчас каша будет готова.

– Постарайся, Нинусенька, побыстрей, – просит папа, – я хочу успеть на десятичасовой поезд.

– Какой поезд? – не понимает мама. – Зачем тебе поезд?

– Десятичасовой поезд в Москву. Я тебе говорил, что должен ехать в Москву.

– То есть как в Москву? Мы только что приехали!

– Нинусенька, я тебя предупреждал, что должен сегодня сдать статью в «Труд».

– Какой «Труд», какая статья? Я полагала, ты останешься с детьми, хотя бы на несколько дней… А после Тамара сменила бы тебя…

– Я – с детьми?! Извини меня, а вы где же будете?

– Мы бы съездили в город, купили кое-что. Тамарочка хочет походить по театрам…

Из нашей кухоньки доносится запах подгоревшей каши. Тетя Тамара вскакивает спасать ее.

– Нинусенька, во-первых, у меня масса дел перед отъездом, а во-вторых, неужели ты полагаешь, что я стану нянчить детей?

– Что же тут такого? Один раз побыть с детьми? Как-никак это твоя собственная обожаемая дочь!

– Если я не ошибаюсь, помимо моей дочери имеется еще твоя племянница.

– Да, и моя племянница! Что тут ужасного?

– Твоя племянница, Нинусенька, мне совершенно чужой человек.

– Замечательно! Весьма тактичное замечание. Но как бы там ни было, мне нужно сложиться. И сшить хотя бы простенькое платье, на худой конец сарафан, не ехать же в одном-единственном платье…

– Я уже говорил и повторяю снова, – папа сопит носом, – тебе вообще не следует никуда ехать.

– Что значит не следует? Имею я право раз в жизни хоть что-то увидеть? Или я прикована как каторжник к этой проклятой плите и раковине!

– Ты не прикована ни к плите, ни к раковине, ты живешь на даче на всем готовом.

Тетя Тамара возвращается с кастрюлькой, мама разливает кашу по мискам и принимается выскребывать ложкой подгоревшее дно. Папа морщится.

– Нинусенька, твоя поездка в Бежицу представляется мне абсолютно бессмысленной. Я уже объяснял тебе, что вынужден буду целыми днями пропадать на заводе, а тебе придется сидеть одной в пустой захудалой гостинице. Не думаю, что это такое уж веселое времяпрепровождение. К тому же, извини меня, но к тебе приехала сестра, с которой ты не виделась три года, а ты тут же хочешь бросить ее и мчаться неизвестно куда и неизвестно зачем!

– Это тебе неизвестно, – мама поджимает губы, – а мне очень даже известно и куда, и зачем.

– Как угодно, Нинусенька, я все сказал, ты можешь поступать, как тебе нравится.

– Вот именно, – говорит мама. – Тамарочка, прости меня, но тебе придется остаться. Ты видишь? Любой предлог хорош!