Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

– Ах, знаете, я все-таки не могу успокоиться! – говорит мама. – Как это губить такую прекрасную вишню? Мне вообще любое дерево безумно жалко…

– Да, вишня отменная, – вздыхает Ольга Николаевна. – Низенькая, расти не растет, а от урожая ветки ломятся… С каждого дерева по два ведра ягод снимаем.

Я смотрю на таз с вареньем и вдруг вижу: стенка сарая над печкой дрожит и покачивается, трепещет и как будто вытягивается, вытягивается…

– Что это?..

– Что? Что ты там увидела?

– Сарай… Дрожит… Как будто ненастоящий…

– Это горячий воздух, – объясняет Ольга Николаевна. – Горячий воздух от печки подымается, фата-моргана.

– А он не улетит?

– Кто?

– Сарай.

– Не боись, не улетит! Он к земле прицеплен.

– Ты чисть, чисть давай, – сердится мама, – обрадовалась, рот разинула! Выдумывает всякие глупости.

Ольга Николаевна разворачивает газету.

– О положении в биологической науке… Про науку вспомнили…

– Ольга Николаевна, я смотрю, вы без очков читаете, – замечает мама. – Я так уже ни единой буквы не вижу…

– Это при ярком свете, на солнышке, а так и я уже не очень, – признается Ольга Николаевна.

– Да, но вы все-таки моложе меня…

– С чего вы взяли? По-моему, наоборот, я старше.

– Нет, я знаю, что говорю: не вы старше, а я старше.

– Ну уж!

– Да, можете не сомневаться.

– По детям судя, я старше.

– При чем тут дети? Я довольно поздно родила…

– Сколько же вам, в таком случае?

– Ах, хватает!.. Второго года рождения…

– Ну, а я третьего. Видите, один черт.

– Нет, не говорите, выглядите вы куда лучше моего.

– Это вам только кажется! Только кажется, Нина Владимировна…

– Во всяком случае, вы худая, подвижная.

– Что поделаешь! Приходится быть подвижной. Иной раз и рад бы посидеть, да нельзя – дела подымают: то вскопать, то полить, то окучить… Крутишься день-деньской, некогда толстеть.

– Не знаю, я тоже целый день как белка в колесе верчусь, только мне это нисколько не помогает: вон какой живот вырос, хоть плачь! Так и прет, проклятый, будто на дрожжах… Ольга Николаевна, дорогая, вы пенку снимать не забывайте.

– Не забудем!.. Не забудем…

– Я, между прочим, пенку люблю больше, чем само варенье, – объясняет мама.

– Да, пенка – чудесная вещь, – соглашается Ольга Николаевна. – Что ж… Поглядим… Арена идеологической борьбы… Менделизм-морганизм… Вот… Некое особое «наследственное вещество»… Слышали вы про такое? «Живое тело и его клетки, по Вейсману, – это только вместилище и питательная среда для наследственного вещества… Бессмертное наследственное вещество, независимое от качественных особенностей развития живого тела…»

– Ольга Николаевна, дорогая! – пугается мама. – Зачем вы мне это читаете? Я все равно ничего в этом не смыслю.

– Ваше счастье, Нина Владимировна, что не смыслите, – говорит Ольга Николаевна. – Ваше счастье… Кто смыслил, тот давно испарился – в неизвестном направлении. Да… Во сне только, бывает, и увижу иногда – то одного, то другого… И все умные были люди, интересные, талантливые…

– Ужасно… – говорит мама. – Трудно поверить… Зачем? Для чего?

– Для чего? Для этого самого: Лысенко хочет быть Лысенкой. Идеологическая борьба.

– Будь она проклята!.. Все какие-то дурацкие, никому не нужные выдумки. Но объясните мне все-таки, что это значит: бессмертное вещество? Как это понимать?

– Это чепуха, Нина Владимировна. Чепуха на постном масле. Идеализм!..

– Наверно, вы правы. Вы, конечно, слышали: профессор Вешневская придумала свой способ омоложения – с помощью ванн с питьевой содой.

– Как же, как же, слышали! Омоложалась, омоложалась старая карга, да и померла в одночасье.

– Что вы? Разве она умерла? Я как-то пропустила…

– А может, и не умерла, не знаю, не ручаюсь, может, далее омоложается. Вот, попробуйте лучше. – Ольга Николаевна ставит перед нами блюдечко с горячей пенкой.

– Ах, какая прелесть! – говорит мама. – Один запах чего стоит! Но что меня в этом ее методе смущает, так это сода. Где же теперь достанешь такое количество соды, чтобы хватило на целую ванну?

– Китайские императоры омоложались эликсиром бабочки-махаона, – сообщает Ольга Николаевна.

– Ну, это нам тем более недоступно.

– Недоступно… Правда, что недоступно. Мы смородиной будем омоложаться. Насажаем тут смородины – видимо-невидимо!.. Двадцать кустов посадим!

– Но хоть пару вишневых деревьев для себя оставьте, – уговаривает мама.

– Пару, может, и оставим, – соглашается Ольга Николаевна. – Где-нибудь за забором. Чтобы не мешались.

– Ты меня извини, Нинусенька, – говорит папа, – я невольно слышал часть вашего разговора, ты всегда умудряешься ляпнуть какую-нибудь бестактность.

– Какую бестактность? О чем ты говоришь?

– Обсуждаешь штаны Вирты, когда на ней самой надеты точно такие же.

– Боже мой! Как это можно сравнивать? Он известный писатель…

– И пускаешься в совершенно излишние дискуссии.

– Какие дискуссии? Оставь меня, пожалуйста, в покое! Нет, это невыносимо: я уже рта раскрыть не имею права!

– Прежде чем раскрывать рот, мой милый Кисик, не мешает иногда слегка подумать.

– Ты прекрасно знаешь, что у меня и в мыслях нет кого-нибудь обидеть.

– Я говорю не про обиды, – хмурится папа. – Тебя, Нинусенька, заносит в такие области, обсуждать которые совершенно не следует, в особенности с малознакомыми людьми.

– Что значит – малознакомыми людьми? Слава богу, третий месяц живем с ними под одной крышей.

– Нинусенька, ты просто не отдаешь себе отчета в том, что говоришь. Извини меня, но в твоем возрасте уже можно быть менее наивной.

– При чем тут возраст?.. Почему ты все время стараешься задеть меня? Хорошо, допустим, я идиотка и ничего не понимаю…

– Я не сказал, что ты идиотка, я только прошу тебя быть несколько осторожнее в высказываниях.

– Каких высказываниях? Нет, это переходит все границы! Объясни, в конце концов, чего ты от меня добиваешься?

– Я ничего не добиваюсь, я пытаюсь объяснить тебе, что пустые разговоры не приносят пользы.

– Пустые разговоры!.. Хорошо, буду ходить, набравши в рот воды. Вообще ни с кем не встречаться и не общаться! Кошмар какой-то: бесконечные нравоучения, попреки, придирки!.. Боже мой, если бы пятнадцать лет назад мне сказали, что я встречу такое отношение с твоей стороны!..

– Очень жаль, Нинусенька, что ты не желаешь меня понять. – Папа вздыхает и уходит в соседнюю комнату – печатать.

Я смотрю в окошко – воздух над печкой дрожит и переливается. Горячий воздух… Фата-моргана… Но почему же я раньше этого не замечала? Ведь Ольга Николаевна каждый день что-нибудь варит…

– Не стой тут, как истукан! – Мама толкает меня в бок. – Иди мой посуду. И не забудь принести воды. Я вчера сунулась вскипятить чаю – ни капли воды. За всем нужно следить, обо всем нужно напоминать. Все великие умники, а как ведро воды принести, так некому!

Я подхожу к окну. Снаружи чуть светает. Туман. Сада совсем не видно, только три дерева проступают смутно сквозь белое облако.

– Му-у!..

Это Дочка. Субботка мычит иначе.

Тетя Поля спешит в сарай, гремит подойником. Альма проснулась, заворочалась, зазвенела цепью. Наверно, ей холодно там, в этом сером тумане…

– Му-у!..

– Сейчас я, сейчас, – успокаивает тетя Поля.

Скрипит дверь сарая, железный крючок ударяется о дерево.

– Что такое? Что такое? В чем дело? – Мама открывает глаза. – Ты чего вскочила? Сбесилась? Ночь на дворе!

Я отхожу потихоньку от окна и забираюсь обратно в постель.

– Боже мой! – стонет мама. – Ну, что за мука? Все выдумки, выдумки… Лишь бы разбить сон больному человеку… Ни капли совести, никакого понимания!..

У ворот стоит грузовик. Шофер с еще одним дяденькой выносят наши вещи. Уже почти все вынесли. Мой топчан остается у Авровых.

– Нет, ну куда его тащить, такую гаргару? – рассуждает мама. – И потом, он так скрипит, проклятый! Вечно полночи из-за него не сплю. В конце концов, можно заказать для Светланы раскладушку.

– Как хотите, Нина Владимировна, как хотите… – Ольга Николаевна считает по своей тетради, сколько мы должны ей за молоко и за ягоды. – Хотите оставлять, оставляйте, дело ваше. Поля на нем спать станет.

– И потом, кто знает? Может, на следующий год опять приедем… – Мама вздыхает, достает деньги из сумки и расплачивается.

– Конечно, приедете – о чем разговор!.. Рады будем. Вы к нам привыкли, мы к вам. Подождите, я вам цветов нарву.

– Ах нет, зачем? – отказывается мама. – Не нужно… Какие теперь цветы? Одни астры… Я их терпеть не могу. Осень эту мерзкую ненавижу – холода, дожди, грязь! – и цветы осенние ненавижу…

– Я вам золотых шаров дам! Они как солнышко светятся.

– Не нужно, Ольга Николаевна, спасибо, ей-богу, ни к чему.

– Нинусенька, пора двигаться, – говорит папа.

– Подожди, а варенье поставили? Лишь бы не разбилось… Дай я сама взгляну.

– А мой велосипед? – вспоминаю я. – Где мой велосипед?

– Велосипед остается здесь, – объявляет мама.

– Почему?..

– Потому что вообще незачем было его покупать. Выброшенные деньги. Ставить некуда, кататься негде. Безумие – в одну комнату пихать еще и велосипед!

– Можно повесить в прихожей на стенку, – замечает папа.

– Не говори ерунды, соседи никогда в жизни не согласятся. И кому, спрашивается, станет легче, если он будет висеть в прихожей на стенке? Ты, надеюсь, не намерен допускать, чтобы она каталась по Москве на велосипеде?

– Не вижу в этом ничего дурного. Во дворе вполне можно кататься.

– Да, и таскать его на шестой этаж!

– Я сама буду таскать, – обещаю я. – Мама, ну пожалуйста!..

– В конце концов, Нинусенька, у нас есть лифт.

– В лифте запрещено возить велосипеды, пора бы уже знать. И вообще, все, не желаю больше разговаривать на эту тему! Бред какой-то… Сам прекрасно понимает, что это абсолютно невозможно, но лишь бы перечить: если я говорю так, он обязательно должен сказать наоборот!

Абсолютно невозможно… Нет, она ни за что не согласится…

– Извини, но я тебя не понимаю, – не уступает папа, – ты предпочитаешь, чтобы на нем каталась хозяйская дочка и привела его в полную негодность?

– С какой стати она будет кататься на нашем велосипеде, когда у нее есть свой? И вообще, говори, пожалуйста, потише! Люди оказали любезность, согласились держать у себя чужую вещь, а ты немедленно подозреваешь их в непорядочности.

– Не подозреваю, Нинусенька, а абсолютно убежден, что его здесь сломают.

– Сломают, и черт с ним! Все, надоело! Надо было о чем-то думать, прежде чем швырять псу под хвост такие деньги! О боже… Мне сейчас дурно станет… Чем говорить глупости, возьми вот лучше сумку. Пошли. Да, а где Ольга Николаевна? Надо же попрощаться… Ольга Николаевна! Прощайте, дорогая… Будьте здоровы, всего вам доброго, всех благ, как говорится… Кто знает, увидимся ли еще…

– Что вы, Нина Владимировна? О чем разговор? Конечно, увидимся! Зима мигом пролетит.

– Не знаю… Не знаю… – Мама начинает тихонечко всхлипывать, вытирает глаза платочком. – Может, и не доживу до весны… Такое тяжелое чувство…

– Господь с вами! – пугается Ольга Николаевна. – Что это у вас за мысли?

– Не знаю… На душе так скверно…

– Нинусенька, может, ты уже сядешь наконец? – вздыхает папа.

– Да, ничего не поделаешь, надо ехать… – Мама пытается забраться в кабину и не может – не дотягивается ногой до подножки. – Павел, ну иди же подсади меня! В самом деле, стоишь, как истукан… А где Светлана? Боже мой! Нет, как вам это нравится?! Опять уцепилась за эту гадость, за эту паршивую собаку! Иди немедленно мой руки! Немедленно мой руки!.. Сколько можно повторять: на ней миллионы глистов! Вообще зараза всякая… Нет, просто сил не хватает… Все как об стенку горох!.. Теперь извольте ждать ее…

Я крепко-крепко обнимаю Альму, прижимаю к себе ее голову.

– До свиданья, Альма… Я приеду к тебе… Обязательно.

– Да что же это такое? – возмущается мама. – Ей говоришь, а она даже внимания не обращает!

– До свиданья, хорошая моя собака, – шепчу я.

Альма виляет хвостом, тянется ко мне, не хочет, чтобы я уходила.

– Как поедем? – спрашивает шофер. – Вокруг или через лес?

– Вокруг, – говорит папа.

– Через лес-то ближе будет…

– Я, по-моему, ясно сказал: мы поедем вокруг! – злится папа.

– Как пожелаете. – Шофер пожимает плечами.

Мы с папой залазим в кузов, грузовик трогается и постепенно набирает скорость. Ветер захлестывает с боков. Пахнет сеном и еще чем-то сладким, нежным.

– Не расстраивайся, маленький, – говорит папа. – Мы что-нибудь придумаем с твоим велосипедом.

Я не расстраиваюсь. Мне только жалко Альму. Альму мне жалко даже больше, чем велосипед. Она так смотрела, так скулила… Ей будет плохо без меня.

ЗИМА 1948–1949-го

Мы заходим в подъезд. Тетя Дуся сидит за своим столиком и что-то вышивает. Лифт ухает, когда мама вызывает его, дергается и ползет вниз. Петля черных кабелей опускается, раскручивается…

– Все, пролетело лето… – вздыхает мама. – Будто и не бывало…

– Чего ж ему не пролететь? – откликается тетя Дуся. – Лето – не зима, на печи не залежится. Говорят, нынешний год полегчает с хлебом, урожай, говорят, нынче хороший сняли.

– Что ж, дай-то бог…

Мы едем, едем вверх. Я совсем забыла, как это – ездить на лифте.

Какая огромная квартира… И как будто не наша… Какая-то не такая, как раньше.

– Что такое? Дверь нараспашку, никого нет… – Мама заглядывает в кухню. – А, ты тут!..

Бабушка сидит посреди кухни на табурете и громко всхлипывает.

– Новое дело! – говорит мама. – Что случилось? Объясни наконец!

– На… На… – пытается бабушка сказать и не может. – Надя умерла!..

– Какая Надя? Не понимаю, о чем ты…

– На… Се… Сес-тра моя!..

– Тетя Надя?.. Как это может быть? Ты что-то путаешь, верно.

– Нет, она ничего не путает, – вмешивается Наина Ивановна. – Вот, телеграмма вам.

– Телеграмма… – Мама берет телеграмму, отходит с ней к балконной двери, где посветлее. – Боже мой… Не могу поверить… Так вдруг!.. Нет, это с ума можно сойти!

Бабушка раскачивается и воет в голос:

– О-о-о! О-о!.. О-о!..

Я хочу подойти к ней, но она даже не смотрит на меня. Роняет голову на грудь, смолкает на минуту, а потом начинает сначала:

– О-о-о!.. О-о!..

– Как же это? Боже мой… Ей ведь и шестидесяти не было! – ужасается мама. – Ну да, на одиннадцать лет младше мамы… Боже, какой удар!.. Какой страшный удар… Что, отчего?.. Может, Таля хоть что-нибудь знает? Позвонить ему… Павел! Ах да, он же там с вещами… Надо бы пойти проверить… Чего доброго, забудут что-нибудь в машине. Не знаю, не могу двинуться с места… Просто как обухом по голове… Как раз собиралась написать им. А где же Луцкие? Еще не вернулись? Все еще на даче?

Наина Ивановна хмыкает и ничего не отвечает.

– Ладно, не сиди здесь, иди в комнату. – Мама подхватывает бабушку под руку и пытается приподнять с табуретки.

Бабушка привстает, но тут же плюхается обратно:

– О-о-о!.. О-о-о!..

– Иди в комнату, нечего устраивать тут представление!

– Оставьте, Нина Владимировна, – говорит Наина Ивановна. – Она никому не мешает. Пусть выплачется, ей легче станет.

– Нет, это известие меня окончательно убило!.. – Мама и сама садится на табуретку Ананьевых. – Как же?.. А Тамара? Боже мой, одна, с ребенком… Какое горе, какое страшное горе!.. Ах, у меня с утра было предчувствие… В груди так давило…

Папа заглядывает в кухню:

– Нинусенька, у тебя не найдется пятидесяти рублей?

– Пятидесяти рублей? Зачем тебе?

– Нужно расплатиться с шофером.

– Не знаю, сейчас посмотрю… – Мама раскрывает свою сумочку.

– О!.. – рыдает бабушка. Плечи у нее трясутся, голова мотается из стороны в сторону. – Сес-тра!.. О-о!..

– Что это за вопли на реках вавилонских? – спрашивает папа.

– Тетя Надя умерла… Тамара телеграмму прислала. – Мама горестно вздыхает, совсем забывает про раскрытую сумку.

– И из-за этого Елизавета Францевна так расстраивается? – не верит папа. – Насколько мне известно, нежных чувств милые сестры никогда друг к другу не питали.

– Ах, боже мой! – вскрикивает мама тоненько. – Хоть раз мог бы воздержаться от неуместных замечаний! Ты считаешь, что только ты один способен на высокие чувства. Не знаю, нет у меня никаких пятидесяти рублей! Ищи, где хочешь.

– Хорошо, попробую разменять в булочной, – решает папа. – Неужели ты не понимаешь, Нинусенька, что она оплакивает не сестру, а самое себя? Разумеется – если уж младшая сестра скончалась, то и ее час близок.

– Удивительно! Удивительно!.. Лишь бы сказать какую-нибудь гадость! По любому поводу! Господь Бог один ведает, чей час близок.

Папа вздыхает и выходит.

– Подумать только, только подумать!.. – стонет мама. – Такая чудная была женщина. Такая милая… Нежная, чуткая, предупредительная… Что там говорить – полная противоположность сестрице. Рассудительная, спокойная. Да прекрати ты этот вой! – набрасывается она на бабушку. – Можно подумать, что от твоих стенаний она воскреснет!

Бабушка рыдает еще громче.

– Плачь не плачь, никому это не поможет, – говорит мама. – Да, вот так – всю жизнь отдала близким. Самый дорогой для меня человек… После отца, разумеется… И свидеться не довелось… Что за судьба такая проклятая! Пойти позвонить Тале… Вдруг он еще не знает? В Москву телеграмма могла дойти скорей, чем в Тушино. Господи, не могу, не могу поверить!.. Ах!.. Вот так – был человек и нету!.. Павел, где ты? Нет, вы подумайте – как всегда, пошел и провалился… Светлана, иди ищи его.

Я выхожу в коридор. Вся прихожая завалена нашими вещами – узлами, чемоданами, банками, кастрюлями. Мамина кровать, разобранная на части, кухонный столик. В углу у двери голый матрас, скрученный и перетянутый бечевкой. Все это надо занести, расставить, разложить по местам. Чтобы опять жить, как раньше…

– Ну что? – спрашивает мама. – Нету? Замечательно! Нашел самое подходящее время исчезнуть! Наина Ивановна, будьте любезны, если вам только не трудно, накапайте мне валерианки. Тридцать капель. Сердце защемило, будто тисками. Зачем, зачем все это? Все эти мучения, все страдания? Кому это нужно?..

Инна прыгает на меня и кружит по прихожей.

– Меня приняли, приняли, приняли!..

– Куда?

– В ту школу – при Большом театре! Ты забыла? Ты не представляешь, как я рада! Как я рада!..

В ту школу?.. При Большом театре… Да, они же подавали заявление… Я еще никогда не была в настоящем театре. Только в цирке. А мама любит ходить в театр, она говорит, что в театре духи и меха… Наверно, в Большом театре много духов и много мехов… Инна будет учиться там. А я останусь тут, в нашей школе…

– Значит, мы больше не будем дружить? – Я не хочу плакать, но чувствую, что все равно заплачу.

– Почему? – удивляется Инна.

– Там у тебя будут другие подруги.

– Ну и что? С тобой я все равно буду дружить!

Она утешает меня… Но это неправда. Я не хочу такой дружбы – чтобы она иногда только, вернувшись из своего чудесного театра, вспоминала обо мне. Жалела меня иногда…

Я поворачиваюсь и выбегаю из квартиры. Бегу по лестнице вниз, выскакиваю из подъезда, заворачиваю за угол… Всю нашу улицу перерыли – прокладывают какие-то трубы, – огромные кучи песка навалены вдоль тротуаров. Я падаю на песок и плачу, плачу…

О, Инна! Инна, подруга моя! Единственная моя подруга!.. Теперь у меня совсем не будет никакой подруги, не будет совсем…

– Нет, вы представляете? Четыреста заявлений было! – рассказывает Лера Сергеевна. – И кто родители? Сплошные заслуженные артисты, академики, генералы. Многие, видно даже, что знакомы с этими, которые в комиссии. Ну, я думаю, куда уж моей Инке!.. Ни малейшей надежды нет! И приняли-то всего тринадцать человек. Представляете? Тем отказали, а ее приняли! Мессерер сама вышла и сказала: «Удивительная девочка!» Представляете? Честное слово, до сих пор опомниться не могу!

– Да, это действительно большая удача, – говорит мама. – Кто знает? Вдруг и вправду станет великой балериной? Чем черт не шутит… У меня вот сестра была, Наташа, – может, я вам говорила? – удивительно способная девушка. Семь лет в Италии училась, потом в Мариинском театре пела. Недолго, правда. Женишок у нее в Финляндии завелся, что-то у него там, не помню, не то сахарный завод был, не то по лесной части. Он настаивал на женитьбе, но она, естественно, и не думала бросать театр. Так это несколько лет тянулось, а потом, представьте, под Рождество семнадцатого года – как угадала – поехала к нему туда, в Финляндию, и осталась, верно. Больше мы ее не видели. Одна революция, другая, все связи оборвались. Жива, нет ли – ничего не известно… Да, что говорить… Всех раскидало, разметало. Такая нелепая жизнь… Порой, знаете, такое чувство, что ты не живой человек, а какой-то осколок…

– Ой, Нина Владимировна! – Тетя Лера машет рукой. – Ладно уж вам! Дайте хоть сегодня порадоваться и ни о чем таком не думать…

– Да, вы правы, – вздыхает мама. – У каждого свое. Вы меня извините, я вам порчу настроение. Действительно, в кои-то веки у вас радость… А на меня как раз обрушилось страшное несчастье: тетка в Сибири внезапно скончалась. Никак не могу прийти в себя. Такая тоска, такая боль в душе… Просто не верится, что в жизни может еще быть что-то хорошее…

– Детки, пищите! – говорит учительница.

– Пи-пи-пи! – несется со всех сторон.

Учительница стоит у доски и едва не плачет. Мне ее жалко. Зачем они ее дразнят? Она совсем не вредная и не злая, и она не виновата, что не умеет правильно говорить по-русски. Она родилась в Америке, а в Советский Союз приехала, чтобы помогать нам строить коммунизм.

– Детки, тище! – уговаривает учительница.

Никто ее не слушается.

Мы теперь занимаемся в физическом кабинете. Наш прежний класс разделили перегородкой на два обычных, но в этом году там учатся другие. Вообще, в физическом кабинете мне больше нравится: здесь не парты, а длинные ровные столы. За каждым столом по четыре человека. За партой у меня была бы только одна соседка, а тут сразу три. С одной стороны от меня сидит Ляля Гизатулина, с другой – Мила Рошкован. Столы подымаются один над другим ступенями, так что последний оказывается вовсе где-то под потолком. Нам все видно, что делается у доски, а учительница не может видеть тех, кто сидит сзади. И бегать по ступенькам ей тоже не очень-то хочется.

Плохо только, что каждый день занятия начинаются в разное время: когда в старших классах кончаются уроки физики. В понедельник и четверг без двадцати десять, в среду в половине двенадцатого, а во вторник, пятницу и субботу в двадцать минут первого. Очень легко ошибиться. Я еще ни разу не ошибалась, но некоторые девочки уже запутались и приходят то раньше, то позже. Марья Трофимовна сердится, ругает их и грозится в следующий раз вызвать родителей.

Эта американка учит нас английскому языку. На самом деле она почти ничему нас не учит. Никто ее не боится, все пищат, смеются и даже не думают писать в тетрадях. За целый месяц мы еще не кончили учить буквы. Буквы в английском называются: эй, би, си, ди… Смешной язык, есть даже буква «ай».

– Ай!.. Си-ди и не пищи! – пищит Лина Ефимова тоненьким голосом.

Девочки смеются, а учительница отворачивается к доске. Наверно, плачет.

– Пускай ее заберут от нас! – говорит на переменке Варя Батищева. – Мы ее не хотим. Не нужны нам тут американцы! У себя в Америке пусть коммунизм строит. А нам пускай дают нормальную учительницу.

Папа едет в Киев в командировку – от «Красной звезды». Писать очерк о каком-то генерале.

– Павел, если уж ты будешь в Киеве, прошу тебя: разыщи могилу матери, – говорит мама. – Пойди к соседям, разузнай, спроси. Нужно наконец это сделать. Ни в какие ворота не лезет – даже не поинтересоваться, где она похоронена.

– Она мне не мать, – отвечает папа строго.

– Что за глупости! Как ты можешь говорить такие вещи? Взрослый человек! Какой-то невероятный эгоизм. И главное, что мне нравится: все эти претензии всегда обращены только к женщине. Мужчина вправе устраивать свою жизнь, как ему нравится, а женщина, видите ли, обязана угробить себя и свою молодость возле детей! Как будто у нее не существует ни чувств, ни желаний, ни увлечений!..

– Нинусенька, женщина, которая бросила новорожденного ребенка и умчалась с любовником в Париж, не может называться матерью.

– Нет, вы подумайте – бросила новорожденного ребенка!

– Да, трехнедельного ребенка и к тому же по ее вине недоношенного.

– Как ты можешь об этом судить?

– Могу судить. На восьмом месяце беременности скакала по балам и концертам. Когда тетя Роза ей однажды сказала: «Ида, ты должна быть осторожнее», она фыркнула и заявила: «Глупости! У меня вообще нет никакой беременности!»

– Взрослый разумный человек, а собираешь какие-то нелепые сплетни!

– А через два дня после этого разговора родила – на загородном пикнике. И как только поднялась с постели, умчалась в Париж. Не пожелав даже взглянуть на ребенка.

– Боже мой, ты забываешь, что ей было двадцать три года! Неужели так трудно понять, что она жаждала любви и счастья?

– Вот их она и получила. Претендовать на сыновьи чувства такой женщине не следует. Полагаю, что, если бы я умер во младенчестве, ее это только порадовало бы.

– Ах, можно подумать, что она бросила тебя на улице под забором! Оставила в роскошном доме своего отца. Тебя выхаживали лучшие врачи. Нет, вообще, о чем разговор? Ты в чем-то нуждался?

– Ребенок прежде всего нуждается в матери.

– Разумеется! Заладил, как попугай: матери. Дай бог каждому такое детство. Катался как сыр в масле!

– Я не просил ни о сыре, ни о масле. Я хотел, чтобы у меня, как у всех людей, была мать.

– Да на что ты можешь пожаловаться? Тебе что, не уделяли достаточного внимания? Любимый внук деда-миллионщика!

– Если кто и уделял мне внимание, так это мой отец. И я не понимаю, Нинусенька, почему ты настаиваешь, чтобы я разыскивал могилу какой-то взбалмошной мерзкой бабенки, которая и знать меня не желала!

– Боже мой, это нужно вообще не иметь никакого сердца! Высказываться подобным образом… Человек погиб в таких страшных обстоятельствах, а ты сводишь какие-то посмертные счеты!

– Никаких счетов я не свожу и прошу тебя, Нинусенька, прекратим этот разговор.

– Если уж на то пошло, вспомни – ты сам отказался с ней встретиться, когда она вернулась. А говоришь: знать не желала!

– Совершенно верно, я не имел ни малейшего желания с ней встречаться.

– Что я, не помню? Столько раз, бедная, писала – уже в мою бытность, – умоляла, молила тебя о свидании. Ты даже не потрудился ответить.

– Нинусенька, она вернулась не ради меня и не потому, что раскаялась. Растранжирила за границей все средства и надеялась в России поправить свое состояние.

– Не спорю, это действительно была страшная ошибка – в такое время вернуться в Россию. Но кто же мог знать? Не важно, сын не вправе упрекать мать в грехах молодости. И к тому же, должна тебе заметить, она была исключительно интересная и образованная женщина, с прекрасным музыкальным слухом – в отличие от тебя. Конечно, несколько экстравагантная, ну что ж?.. Человеку незаурядному это простительно. Я уверена, если бы тебе предоставили возможность выбора, ты сам предпочел бы такую мать, а не какую-нибудь идиотку, клушу, которая только и умеет, что кудахтать над чумазыми ребятишками.

– Нинусенька, я, по-моему, ясно сказал: ни она сама, ни ее могила для меня не существуют.

– Как угодно, дело твое. Тонкость чувств и рассуждений! Удивительная узколобость, какая-то ребяческая мстительность. Можно подумать, что ты не взрослый мужчина, а по-прежнему десятилетний мальчишка.

Папа уехал в Киев. Я сплю на его кровати. На том месте, где стоял мой топчан, теперь стоит его кровать: красного дерева, с двумя высокими спинками. Папа купил ее в комиссионке. Он любит мебель красного дерева. Папина кровать не такая мягкая, как мамина, зато она очень красивая.

На кухне у нас делают ремонт (за счет домоуправления): красят потолок, стены, окна, двери.

– Боже мой, – жалуется мама, – сколько, в конце концов, это может продолжаться? Вторую неделю – ни вымыть, ни приготовить, ни постирать! Нет, вы мне скажите, почему было не закончить этот проклятый ремонт летом, пока люди находились в разъезде? Разумеется, никому не к спеху! Ей-богу, как будто назло намазал притолоку и ушел! Форменное издевательство. Что ж, ничего не попишешь, придется сушить белье в комнате.

Наденька протягивает веревки – от окна к двери и от двери к окну – и развешивает на них белье. До чего же хорошо спать на огромной папиной кровати за свисающими с веревок простынями! Как будто у меня тут своя отдельная комната…

Мама задерживается возле подъезда – поговорить с Марьей Семеновной.

– Марья Семеновна, дорогая, как поживаете? Что-то вас совсем не видно…

– Да вот, приболела немного.

– Что такое? Опять ноги?

К нам подходит Наташа, племянница Олоневской, той актрисы, что приезжает домой на автомобиле и в панбархатных платьях. Наташа новенькая у нас в классе и во дворе. Раньше она жила в Ашхабаде, а теперь Олоневская привезла ее в Москву.

– Извините, пожалуйста, – говорит Наташа и смотрит то на маму, то на Марью Семеновну своими огромными зелеными глазами.

– Да, детка? – удивляется мама.

В классе Наташа ни с кем не разговаривает. Сидит за самым последним столом и помалкивает. Вначале девочки приставали к ней: откуда она приехала? где раньше училась? – но она все равно ничего не отвечает. Только покусывает губы, и смотрит, смотрит, и ничего не говорит.

Женщины во дворе рассказывают, что Наташина мать, сестра Олоневской, тоже была актрисой, только не такой знаменитой.

– Вы не можете одолжить мне десять рублей? – спрашивает Наташа.

– Десять рублей?! Зачем тебе, детка, десять рублей?

– Я хочу купить собаку.

– Собаку?.. Где же ты купишь собаку? А тебе разрешили?

– Здесь один человек продает собаку, он просит десять рублей. У нас сейчас никого нет дома, но, когда папа с мамой вернутся, я вам принесу.

– Папа с мамой?.. – переспрашивает мама и смотрит на Марью Семеновну.

Я знаю, почему она так смотрит: все говорят, что Наташины родители погибли во время землетрясения. В Ашхабаде было страшное землетрясение – только об этом нельзя болтать, – весь город разрушен, и почти все жители убиты. Наташа чудом осталась жива, ее откопали из-под развалин. У нее желтое лицо, – наверно, оттого, что она долго пролежала в земле. А может, в Ашхабаде у всех такие желтые лица. Может, у Храпаля, папиного друга, теперь тоже такое лицо. Он ведь тоже живет теперь где-то там, в самой южной точке Советского Союза.

– Папа Боря и мама Аня, – объясняет Наташа. Меня она как будто не замечает, может, не помнит, что мы с ней учимся в одном классе.

– А-а… – говорит мама. – Да, я понимаю. Но ты уверена, что они разрешат тебе держать собаку?

– Да, я уверена, – отвечает Наташа.

– Ну хорошо, – соглашается мама, раскрывает сумочку и достает десять рублей. – Ты знаешь, где мы живем? Вот в этом подъезде, шестой этаж.

– Я знаю, – говорит Наташа. – Большое спасибо. Я занесу вечером.

Она отходит, мама и Марья Семеновна смотрят ей вслед и вздыхают.