Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

– Батюшки-светы, ужас какой! Прямо «Американская трагедия».

– Да… И две пули извлекли – экспертиза показала: из его пистолета. У него по роду службы пистолет имелся. Ну, и арестовали, разумеется… Вот вам и страсти-мордасти…

– Действительно – страсти-мордасти! – Марья Александровна вздыхает. – А мы-то думаем, это только в книжках писатели такое сочиняют. И чем же кончилось?

– Ну, кончилось… Кончилось, слава богу, благополучно: нашли опытного адвоката, удалось подмазать кого следовало… Отпустили… Просидел почти год под следствием, отпустили. Все равно, разумеется, не обошлось без неприятностей, со службой той пришлось распрощаться. Я уж не говорю обо всех волнениях и переживаниях… Боже, сколько здоровья это стоило его матери! Что поделаешь? Все свои драгоценности отдала, можно сказать, с молотка спустила, за бесценок…

– Драгоценности – бог с ними, кто ж тут про драгоценности думает?.. – Марья Александровна качает головой. – Тут ведь жизнь молодая. Девочку ведь убитую жаль…

– Конечно, жаль, – соглашается мама, вытаскивает из тюка серый кривой лоскут и расправляет его на столе. – Девочки должны быть поосторожней… И поумней. Не терять голову и не вешаться мужчинам на шею.

– Мужчина мужчине тоже, знаете, рознь… Не каждый так способен… Ужас какой вы рассказали.

– Я его, конечно, не оправдываю. – Мама подымает брови, вздыхает, заталкивает лоскут обратно в мешок. – Но с другой стороны… Это глупость щенячья… Вы, Марья Александровна, ошибаетесь, если думаете, что это такой уж редкий случай. Подобных преступлений полно. Просто никто не обращает внимания. Не думаю, чтобы он действительно собирался ее убить. Поначалу, видимо, надеялся убедить, может, и припугнуть, а потом уже, в пылу ссоры, потерял рассудок. Согласитесь, если бы все обдумал заранее, то позаботился бы о каком-то алиби или хотя бы камень к ногам привязал, чтобы не всплыла. Более опытные и хладнокровные на его месте не попадаются. Попадается один из десяти – самый дурной и наивный. Что там говорить? Если бы не мать, так и сгнил бы в тюрьме. Всю родню на ноги поставила, всех знакомых обегала…

– А у нее-то – что же, никого не было, у гречанки этой?

– В смысле родных? Нет, почему же? Были. И мать, и отец, и братья, кажется, были. Я их лично не встречала, но так, кое-что слышала. Но вы учтите, они ведь к этому делу совершенно иначе относятся – если девушка себя опозорила, что вы, не дай бог! Могут и убить: честь семьи! Дикие люди, дикие нравы… Потому-то она так за него и цеплялась – все надеялась, дуреха, что женится. А ему на ней жениться – вот уж нисколько не улыбалось. Да и вообще, смешно – в таком возрасте жениться. Когда сам еще птенец неоперившийся… Он под конец и слышать о ней не желал.

– Да… – сокрушается Марья Александровна. – Любиться – так улыбалось, а жениться – так нет…

– Что ж? Так всегда и бывает. Вы сами сказали: «Американская трагедия». Половина мировой литературы держится на этом сюжете. Вспомните «Фауста». Это нужно наперед знать: «Мой совет до обрученья не целуй его». Что вы – мужчина, когда своего добивается, готов все что угодно наобещать! В этом отношении они все на одно лицо: что молодые, что старые. Золотые горы посулит, бриллиантовые россыпи. А потом только и смотрит, в какую сторону деру дать.

– Да ну вас, Нина Владимировна! Вас послушать, так на свете ни одного порядочного человека нет.

– В этом вопросе? Разумеется, нет! Много вы видели мужчин, которые женятся на соблазненных ими девицах? Разве что родственники насядут да к стенке припрут. Нет, Марья Александровна, милая, – так уж испокон веков ведется, это натура человеческая: замужняя дама, если у нее есть голова на плечах, может иметь сколько угодно любовников. А выходить замуж надо девушкой. Таков закон природы.

– Если и есть такой закон, так это закон общества, а не природы, – спорит Марья Александровна. – Нет, Нина Владимировна, нет – я с вами не соглашусь: убивать пятнадцатилетнюю девочку – пусть и влюбленную дурочку, это, вы меня извините, против всех и всяких законов.

– Боже мой! Вы как-то странно извращаете мои слова, – обижается мама. – Неужто я ратую за убийство? Разумеется, нет. Но ведь что сделано, то сделано – вспять не поворотишь. И к тому же, согласитесь, это не столько убийство, сколько именно глупость, горячность… Один по глупости убивает, другой по глупости сам в петлю лезет. А матери в любом случае ничего другого не оставалось, как только спасать дурака. Ну сгнил бы в тюрьме, кому, скажите, от этого польза?

– Нина Владимировна, я не про тюрьму, я про другое!..

– Что ж тут может быть другое? Судят, потому что так принято. Считается, наверно, что одного посадят, так остальным будет острастка. А в действительности и этого нет. Поглядите вокруг: сажают, сажают, а преступность час от часу только растет. На улицу уже страшно выйти. И потом, я вам скажу: за убийство одной-единственной девицы, весьма к тому же малоприятной, посадят и сгноят. А губителей десятков и сотен тысяч никто ни к какому ответу не требует. Ходят гоголем, пользуются всеми благами и почестями. Я за свою жизнь много чего насмотрелась… Возьмите ту же Кубань. Как это так? Крепкие, благополучные хозяйства – закрома ломились от урожая, не знали, бывало, куда девать его, и вдруг голод! Ни засухи, ни потопа, и такой страшный голод. Так называемая коллективизация. Отняли у крестьян землю, все запасы. Как изволите это назвать? Иначе никак и не назовешь… И ничего. Сошло с рук. Кому всякое лыко в строку, а кому и такое сходит. Я своими глазами видела: тысячами шли. Идет человек, идет, падает и на глазах умирает… Нет, Марья Александровна, не зря говорят: не будь дураком, будешь сыт, пьян и нос в табаке. Так-то…

– Так-то оно, Нина Владимировна, так, да все же и не так…

– Нет, вы уж поверьте моему опыту… – Мама встряхивает свои тряпки, стягивает верх мешка и перевязывает лентой. – Знаете, что я думаю? Может, бретельки пошире сделать? А то врезаются в плечи, уже буквально колея образовалась…

– Это не от комбинации врезаются, – объясняет Марья Александровна, – врезаются от бюстгальтера…

– Да, вы правы, – соглашается мама. – Ничего не поделаешь: плечи и то уже стали не те…

Я пишу в тетрадке – как будто делаю уроки, а сама думаю про ее родственника. Родственник… Убил гречанку… Что еще за родственник такой? Нет, я, наверно, его не знаю. Но я бы так не смогла – взять пистолет и убить… Выстрелить в человека… Наброситься от злости – это другое дело… Но выстрелить – нет, ни за что… Не смогла бы…

– Так с кем же ты хочешь, чтобы тебя посадили? – вспоминает мама.

С кем? Действительно, с кем?.. С Икой? Нет, только не с Икой… Со своей лучшей подругой я больше никогда не стану садиться.

– С Аллой Вольфсон.

– С Аллой? – хмыкает мама. – Почему именно с Аллой?

– Она хорошая девочка. Отличница и никогда не болтает на уроках!

Вера плачет на лестнице. Сидит на ступеньке и плачет. Мышка на прошлой перемене вошла в класс и сказала Нине Феденко, чтобы она поменялась со мной местами. Вера вначале удивилась: что это? почему это? Стала спорить: какое ваше дело? Может, она (это я) не хочет ни с кем меняться, может, мы хотим вместе сидеть! С какой это радости вы нас рассаживаете? Что мы такое сделали? А я сидела и молчала. Ни на кого не смотрела и молчала. Мышка в конце концов рассердилась, что Вера с ней спорит. Вообще-то она никогда не сердится, но куда ей было деваться? Мама, наверно, как следует ее напугала. Вера вдруг поняла, почему я молчу. Догадалась. Вскочила и убежала из класса. Даже на урок не вернулась. Варя Батищева пошла за ней, но она все равно не вернулась. И теперь сидит на лестнице и плачет. Уткнулась лицом в решетку перил и ни на кого не хочет смотреть. Я не думала, что она так уж расстроится. Девочки утешают ее, но она никого не слушает.

– Ну что ты?.. – говорю я. – Ну, какая разница, с кем сидеть?..

– Если… Если никакая… зачем же ты?.. Зачем не хочешь сидеть вместе?

– Это не я, – вру я (что делать? – нельзя ей говорить, что это я, она тогда совсем разобидится). – Это кто-то из учителей нажаловался моей матери.

– Чего нажаловался? Чего?

– Что мы с тобой болтаем на уроках. Ты же знаешь: моя мать все время таскается в школу.

– Мы не болтаем! Нисколько не болтаем!

– Болтаем! Ты все время болтаешь и заставляешь меня отвечать! Я тебе тысячу раз говорила!

– Значит… ты сама! Ты сама не хочешь! – рыдает Вера. – Сама не хочешь… А говоришь: мать!..

– Я тебя предупреждала – тысячу раз предупреждала – молчи!

– Я буду молчать! – Она хватает меня за руку. Глаза у нее зеленые и заплаканные. Все-таки у нее красивые глаза… И брови красивые… – Как рыба буду молчать! Увидишь! Хочешь, я воды в рот наберу? Словечка не скажу?

– Не хочу.

Конечно, жалко ее, но, если я ее пожалею, все опять пойдет по-прежнему – я знаю.

– Значит, ты правда не хочешь! Правда не хочешь… Не хочешь! Не хочешь со мной сидеть!..

– Да, теперь уже не хочу.

Если ей так требовалось это услышать, пусть!.. Пусть слышит. Я не хотела, но пусть услышит – да, я не хочу. Не хочу с ней сидеть! Никогда ни за что больше с ней не сяду – даже если она станет реветь три часа подряд, не сяду!..

– А еще говорила… – захлебывается Вера. – Еще говорила… Хорошо… Хорошо… Иди себе, иди…

Конечно, пойду. И ничего с ней не случится, если она будет сидеть не со мной, а с Ниной Феденко. Глупости, абсолютно ничего не случится… Я не могу, не могу больше с ней сидеть!.. Пускай себе плачет, пускай думает, что хочет…

– Павел, – говорит мама, – так что же будет с деньгами?

– С какими деньгами, Нинусенька? – Папа опускает газету на колени.

– То есть как – с какими? С обыкновенными! Что ты прикидываешься? В доме ни копейки.

– Я не понимаю, мой дорогой эконом, почему у нас в доме постоянно ни копейки. Я приношу тебе ежемесячно тысячи рублей.

– Что значит ты приносишь тысячи? Какие тысячи? Где они?

– Это у тебя, мой славный Кисик, следует спросить: где они? Одного только гонорара за роман о Сталинграде я принес тебе двести тысяч рублей!

– Что ты выдумываешь?.. Какие двести тысяч? Ты что, с ума сошел?

– Я не сошел с ума, Нинусенька, я принес тебе – двести! – тысяч! – рублей! – Папа встает, как будто собирается выйти, но снова садится. – Как одну копеечку! И самолично положил их тебе на сберкнижку. С тех пор не прошло еще и двух лет!

– Что значит – двух лет? По-моему, прошло почти три.

– Хорошо, пусть три. На эти деньги, мой любезный скупердяй, можно было жить припеваючи целую жизнь! А ты умудрилась растранжирить за неполных три года двести тысяч рублей и теперь жалуешься на безденежье.

– Я – растранжирить?.. Что за глупости? Сам же разбрасывался тысячами направо и налево… Пьянки, гулянки, дурацкие велосипеды! Боже, мне аж дурно сделалось…

– Нинусенька, даже если случались, как ты это называешь, пьянки и гулянки, к тем деньгам, что лежали у тебя на сберкнижке, они не имели никакого касательства.

– Да, а к чему же они имели касательство?

– Если я и позволял себе иногда что-то потратить, то не из тех денег, что лежали у тебя на сберкнижке.

– Нет, это уже просто ни в какие ворота не лезет! Если ты хочешь подсчитывать, пожалуйста, изволь, давай сядем и подсчитаем. – Мама садится и открывает свой ридикюль. – Одна только проклятая дача, на которой ты столь упорно настаивал, обошлась более чем в двадцать тысяч. Да, да, не смотри так, пожалуйста! А что ты думал? Три курсовки – три тысячи ежемесячно. Когда я говорила: достаточно двух, так нет – уперся, как баран, не будем крохоборничать! За три месяца вылетело девять тысяч. Плюс три тысячи Авровым. Плюс молоко и фрукты. Да нет, куда там – за два года выйдет не двадцать, а все тридцать!

– Нинусенька, если в первый год мы действительно брали курсовки, то во второй – надеюсь, ты помнишь – твоя прелестная Тамара через месяц сбежала.

– Через месяц сбежала! Не морочь мне голову. Авровым все равно платили. А путевки в Дубулты? А поездка в Бежицу? Это что – задаром?

– На поездку в Бежицу я получил командировочные.

– Ты, может, и получил, а я никаких командировочных не получала. И вообще, о чем тут говорить? Можно подумать, что я припрятала эти деньги. Или в карты проиграла.

– Не припрятала и не проиграла, но каким-то таинственным образом в течение двух лет расфуфыкала двести тысяч.

– Как ты смеешь?.. – Мама становится вся красная и отшвыривает ридикюль. – Как ты смеешь бросать мне подобные обвинения!

Папа не смотрит на нее, он смотрит в окно.

– Нинусенька, это не обвинения, это элементарная арифметика. Допустим даже, что пребывание на даче обошлось, как ты утверждаешь, в тридцать тысяч. Где же остальные сто семьдесят?

– Где? Я уже сказала где! Бежица, Дубулты, всякие дурацкие выдумки, да и просто жизнь – бесплатно никто ничего не дарит!

– Извини меня, мой милый хлопотун, но твоя «просто жизнь» состоит из перловой каши и котлет, в которых больше хлеба, чем мяса.

– Да, разумеется! А мебель? Все эти шторы, покрывала? Один банкет, я думаю, обошелся тысячи в три! Перловой каши!.. Перловая каша – это действительно ерунда. Ты не забывай: я каждый месяц плачу и домработнице, и за угол для матери. А преподавательница музыки? Почти целый год – псу под хвост, конечно, но ведь не вернешь. Да мало ли!..

– Извини меня, Нинусенька, но это все не может составить двухсот тысяч.

– Что значит – не может? Это всё деньги.

– Это не те деньги. Чтобы в течение двух лет потратить двести тысяч…

– Двести тысяч! Заладил, как попугай, – двести тысяч! Я уже показала тебе, куда ушли твои двести тысяч!

– Нет, мой милый Кисик, ты мне ничего не показала. Чтобы в течение двух лет потратить двести тысяч, нужно было покупать не шторы и покрывала, а золото и бриллианты.

– Боже мой, что за инсинуации? На что ты намекаешь? Ты имеешь в виду, что я сделала себе зубы? Да, действительно, купила золотую десятку и сделала из нее одиннадцать коронок! К твоему сведенью, ее еще и не хватило. Пришлось в придачу пожертвовать этими дурацкими серьгами с красными пуговицами. И вообще, я не понимаю: ты считаешь, что я должна была остаться без зубов?

– Я не считаю, что ты должна была остаться без зубов, напротив, я считаю, что это замечательно: наконец-то после двадцати пяти лет возражений и упирательств ты решилась расстаться с безвкусными мерзкими тещиными серьгами, которые я всю жизнь ненавидел. Какое облегчение! Не придется больше платить за них ломбарду.

– Вот именно! Ломбард, между прочим, тоже не малая статья расхода.

– Н-да… – соглашается папа. – И абсолютно бессмысленная.

– Бессмысленная статья расхода – это, если хочешь знать, твои займы. Да, да, я теперь вспомнила! Имеет бесстыдство упрекать меня в транжирстве, а сам подписался на пятнадцать тысяч займа! Фанфарон! Миллионщик! Симонов и Фадеев, вместе взятые! Вечное желание пустить кому-то пыль в глаза.

– Нинусенька, ты бы хотела, чтобы при таких заработках я еще увиливал от займов?

– Каких заработках? О каких заработках ты говоришь? В доме вечно шаром покати!

– Нинусенька, я каждый месяц получаю три тысячи зарплаты – не считая гонораров.

– Которые уходят на пропой!

– И не считая тех двухсот тысяч, – папа хмурится и постукивает ногтями по краю стола, – которые были получены за роман и которые ты сумела с поистине невероятной ловкостью пустить по ветру.

– Не смей! Не смей мне больше вспоминать об этих двухстах тысячах! Их давным-давно не существует! – Мама пинает ногой табуретку.

– Весьма прискорбно, если их не существует. Непонятно только, куда они девались…

– Да, вот именно! Куда земля девается, когда палка втыкается!.. Меньше надо было поить всех этих мерзавцев.

Девочки жалуются, что у нас в классе скучно. Что мы ничего не делаем, не проводим никакой работы. Может, это и правда, но, когда я назначила сбор звена, никто не остался, все ушли. Я не знаю, что можно сделать, чтобы было не так скучно.

– Хочешь, – говорит Ика, – сходим посоветуемся с Ниной Константиновной? Ты ее видала? Мировая тетка. Во тетка!

Нина Константиновна – заведующая учебной частью в средней школе. Матрена Георгиевна – в младшей, а Нина Константиновна – в средней. Пятый класс – это уже средняя школа.

– Пятый «Д»? – спрашивает Нина Константиновна и смотрит на нас – сначала на меня, потом на Ику, потом опять на меня. Глаза у нее черные и какие-то замечательно лучистые. И как будто видят тебя насквозь. – Я сама собиралась к вам зайти. Хорошо, что вы пришли. Ты Никонова, не так ли? А ты – Штейнберг?

Откуда она знает? Помнит наши фамилии… У нее же тысяча учениц! Больше тысячи… И мы никогда даже с ней не разговаривали…

– Ну – так рассказывайте! – говорит Нина Константиновна. – Что происходит в классе?

– Мы не знаем… Ничего не происходит… Скучно…

– Скучно? – Она смотрит серьезно, но в глазах прыгают искры – как будто она чему-то радуется. – Это скверно, когда скучно. А как вы думаете, почему у вас одиннадцать неуспевающих?

Одиннадцать неуспевающих? Мы об этом ничего не думаем… Мы и не знали, что у нас одиннадцать неуспевающих… Мышка нам не объявляет.

– А какая пионерская работа проводится в отряде?

– Никакой…

– Я слышала, вы ставили пьесу. О событиях в Корее.

И это она знает? Откуда она все знает?..

– Ставили. Но давно, на Октябрьские праздники…

– Понятно… – Она опять смотрит на нас. Мы вздыхаем. – Я к вам зайду. А вы пока что подумайте, что нужно сделать, чтобы изменить положение. Договорились?

Договорились… Хотя, в общем-то, мы не знаем, о чем нам думать… Но она в самом деле мировая тетка. Пожалуй, даже больше чем мировая!

– Иди, тащи его, сволочь проклятую! – говорит мама. – Опять! Опять забился в этот чертов притон. Ничего не действует, ничего не помогает – хоть кол на голове теши. Каждый выплатной день – все сначала. Та же история. Чтобы они все сдохли!.. Господи, неужели не будет конца этому?! Что за муки такие?..

Я встаю и побыстрей одеваюсь – чтобы поменьше слушать ее. Тетя Дуся не обращает на меня внимания. Я выхожу на улицу. Тихо. Никого нет. Нет, кто-то есть. Кто-то идет со стороны Хорошевки. Но не грабители, нет… Просто какая-то женщина с ребенком… Кажется, девочкой…

– Ты куда это?.. Куда это ты направляешься?

Батюшки! Это Лера Сергеевна… С Инной… Ну конечно: возвращаются из театра. Лера Сергеевна недавно хвасталась маме, что Инна сейчас занята во многих спектаклях. В каком-то спектакле, кажется в «Щелкунчике», у нее есть даже сольный номер. Угораздило же меня их встретить!

– Ты куда идешь?

Если бы я сразу догадалась, что это они, я бы успела спрятаться… Почему я не догадалась!.. Теперь надо что-то придумать… Что-то сказать им…

Инна стоит – раскрыла рот и смотрит на меня. Стоит и смотрит. Что же им сказать?.. Надо что-то сказать…

– В магазин…

– В магазин?! Какой магазин? Ты что? Бог с тобой! Ты знаешь, который час?

Какая разница, который час! Мне все равно, который час!.. Я должна идти!

– Ну-ка, ну-ка, поди-ка сюда! – Я стараюсь отскочить, но Лера Сергеевна ловит меня за рукав. – А ну-ка пошли домой! Сию минуту домой!.. Новости – в магазин! Это надо ж такое придумать. Магазины давным-давно все закрыты, трамваи и те не ходят! Пошли, пошли… В такую пору… Нам вон пешком пришлось идти. Спектакль затянулся, последний трамвай упустили. А ты – в магазин!.. Во втором часу ночи в магазин! Пошли, пошли…

Нет, я не пойду с ней. Ни за что не пойду. Я пойду туда, куда я должна идти! Туда, где папа. Я изо всех сил дергаюсь, вырываюсь от нее и бегу, бегу, не оглядываясь.

– Ты что, ты куда?! – кричит Лера Сергеевна за моей спиной. – Вернись сейчас же! Вернись, я тебе говорю! Да что же это?.. Я все скажу твоей маме! Ты слышишь? Сейчас же пойду и скажу!.. Что же это такое?..

Пускай! Пускай идет, пускай говорит… Пускай говорит, что хочет.

– Павел, придется перевести маму обратно. – Мама поджимает губы и принимается передвигать посуду на столе.

– Что такое, Нинусенька? Драгоценная теща вновь исчерпала меру терпения своей очередной благодетельницы?

– Да, исчерпала!.. Здесь многие исчерпали меру всякого терпения. – Мама переставляет чайник на подоконник, поправляет занавеску, щупает землю в вазоне с олеандром – не слишком ли сухая. – Терпение, между прочим, тоже не беспредельно. Не мешало бы иногда иметь это в виду. – Возвращается к столу, топчется, ищет, что бы еще такое переставить и передвинуть. – Во всяком случае, я не собираюсь допускать, чтобы меня в моем возрасте поучали и воспитывали.

– Не можешь ли ты, мой любезный Кисик, выражаться понятнее… – папа вздыхает и закидывает ногу на ногу, – и объяснить, кто имеет дерзость тебя поучать и воспитывать.

– Понятнее, по-моему, некуда. Нет, это все-таки удивительно, как люди себя выдают: едва только почувствовала, что я в какой-то мере от нее завишу, тотчас на глазах переменила тон! Десять лет была куда как мила и любезна и вдруг, извольте радоваться, принялась читать мне нотации. Нашла себе дурочку для наставлений. Тонкие намеки при толстых обстоятельствах. Не важно…

– По-моему, Нинусенька, ты ошибаешься… – Папа вздыхает, приглаживает волосы. – В данном случае это чрезвычайно важно. Надеюсь, ты и сама понимаешь, что, если драгоценная теща вновь вселится сюда и будет денно и нощно торчать под носом, жизнь станет абсолютно невыносимой. Постарайся выяснить у своей строптивой Леры Сергеевны: может, она просто-напросто желает, чтобы ей больше платили?

– Нечего выяснять! Жизнь уже и так абсолютно невыносима! – перебивает мама. – Куда уж более – выдерживать все эти муки да еще выслушивать нарекания соседок! Вместо капли внимания и сочувствия… Слава богу, десять лет жила со всеми в мире и дружбе… – Она опускается на стул и всхлипывает. – Действительно, можно подумать, что я такой уж невыносимый склочник…

– Извини, Нинусенька… – Папа трет пальцами подбородок. – Какое это все имеет отношение к тещиному переселению?

– Прекрасно! Ты не понимаешь. Не понимай себе… Рассорил меня с близким и полезным мне человеком и теперь, видите ли, не понимает! Замечательно!

– Каким образом, Нинусенька, я рассорил тебя с близким и приятным тебе человеком?

– Я сказала: полезным! Своим проклятым пьянством довел дело до того, что стыдно людям в глаза посмотреть! Ночи напролет развлекается в этом притоне! Скажи мне как?.. Как еще на тебя воздействовать? Что еще можно сделать? Чтобы ты наконец понял, увидел, осознал, в какую пропасть ты катишься? Молчишь… Нечего сказать…

– Нинусенька, я молчу не потому, что мне нечего сказать, – папа вздыхает, – а потому, что не вижу ни малейшей связи между моим поведением и тещиным переселением.

– Не морочь мне голову и не прикидывайся идиотом! Ты полагаешь, что никто ничего не замечает. У людей есть глаза и уши. Не знаю, может, и не следовало ее посылать. Но это еще не причина… Если бы я видела хоть какую-то надежду, хоть какой-то выход!.. – Голос у нее дрожит и срывается. – Скажи мне, скажи – что делать?! Когда не осталось уже никаких сил!.. Можно подумать, что я для тебя вообще пустое место… Что я должна была – встать и идти сама? Скажи! Что ты молчишь? Молчит, как будто язык проглотил! Самой тащиться туда? Выставить себя на позор перед всеми этими мерзавцами? Жена, которая отправляется среди ночи на поиски загулявшего мужа. Прекрасная роль… Предел мечтаний! А эта дуреха, между прочим, тоже хороша – не смогла придумать ничего поумнее: во втором часу ночи она, видите ли, идет в магазин! От правды все равно не скроешься. Шила в мешке не утаишь. Рано или поздно вылезет. Да и было бы что скрывать! Скрыть можно нечаянную оплошность, случайный проступок, а не систематическое пьянство.

Папа смотрит в окно и постукивает кончиками пальцев по краю стола.

– Молчишь… Что ж, молчи. – Мама подымается из-за стола. – Видимо, единственное, что мне остается, это обратиться в партком. Может, там на тебя подействуют. Сумеют вразумить.

– Нинусенька, если ты обратишься в партком… – Лицо у него делается белое, даже губы белеют. – И вообще, если ты еще раз появишься со своим нытьем в Союзе писателей…

– Да! Очень интересно, – говорит мама, – что же ты тогда сделаешь?

– Я ничего не сделаю. Просто ты меня больше не увидишь.

– Прекрасно! Позволь узнать, куда же ты денешься? Отправишься к своей девке?

– Не отправлюсь к своей девке, а покончу с собой.

– Прекрасно.

– Не знаю, насколько это будет прекрасно, но именно так я и поступлю. Считаю своим долгом предупредить тебя об этом.

– Прекрасно, – повторяет мама. – Покончишь с собой. Допьешься до того, что сдохнешь!

– Не допьюсь до того, что сдохну, а брошусь под трамвай. Вот здесь, на углу, возле нашего дома. Возьму в охапку обожаемую тещу – чтобы в моей смерти был некий высший смысл – и брошусь под трамвай.

– Не паясничай! – Мама стучит кулаком по столу. – Не смей паясничать!

– Я не паясничаю, Нинусенька, я предупреждаю тебя абсолютно серьезно: если ты вздумаешь переступить порог Союза писателей, я в тот же самый день брошусь под трамвай. По-моему, ты достаточно хорошо меня знаешь: если я сказал, что что-то сделаю, я это сделаю.

– О да!.. Кого-кого, а тебя я знаю. Как не знать! Слава богу, не первый день знакома… Мерзавец! Вместо того, чтобы внять моим словам, как-то прислушаться, обдумать, он еще пускается на угрозы. Замечательно! Значит, страдай, мучайся и не смей рта раскрыть. Не смей пожаловаться… Боже, куда же деваться, что же делать?.. Посвятила свою жизнь бесчувственному истукану…

– А я чего-то знаю… – говорит Марина Кораблева. – Что вы не знаете!

– Что? – спрашивает Ика.

– Не велели говорить. Тайна!

– Зачем же говоришь, если тайна?

– Не, я не говорю. Я только так… Хотите, я вам первые буквы только скажу? Если, может, вы сами догадаетесь, я тогда не виновата… Нэ-кэ-бэ-у-нэ-кэ-рэ!

Нэ-кэ… Эн-ка…

– Нина Константиновна!.. – говорю я. – Будет! У нас!.. Классной руководительницей!

– Как это ты догадалась? – удивляется Марина. – Слышала, что ли?

Я не слышала… Сама не знаю, как я догадалась. Но неужели это правда? А как же Мышка? Неужели Нина Константиновна правда будет у нас классной руководительницей? Может, Кораблева врет? Но если правда… Это было бы здорово!..

– Да, это правда, – говорит Нина Константиновна. – Я действительно буду у вас классной руководительницей, а кроме того, буду преподавать вам ботанику. Сейчас… – она обводит класс серьезным пушистым взглядом, – мы с вами обсудим и наметим нашу дальнейшую деятельность.

Как она улыбается… Как будто чуть-чуть смеется про себя…

– Что касается ботаники, то тут никаких затруднений не предвидится – у меня вы все будете отличницы! Если кому-то очень уж не хочется быть отличницей (смеется, глаза улыбаются) – разрешаю довольствоваться четверкой по ботанике. То же самое относится к истории, географии, литературе и прочим устным предметам.

– Как это? – не верят девочки. – Чтобы без троек? Мы не можем… Чего это вдруг?..

– Без троек и, главное, без двоек. А то, что вы не можете, – это вам только кажется. Ни одной неуспевающей ученицы в этом классе не будет. Сейчас мы наметим ваши годовые оценки… – Она раскрывает классный журнал. – Батищева. Варя… Так, Варя, по всем устным предметам – четверки или пятерки. Русский… Четверка. По математике тоже пока будет четверка, а потом постараемся превратить ее в пятерку. Значит, так: этот год заканчиваешь хорошей ученицей.

– Я – хорошей ученицей? – хмыкает Варя. – Это вы чего-то путаете…

– Нет, ты убедишься: быть хорошей ученицей или отличницей намного приятнее и почетнее, чем троечницей. Какой предмет представляется тебе самым трудным?

– Ну, русский…

– Что ж… Будешь каждый день писать диктант. На десять минут. До уроков.

– А кто диктовать-то будет?

– Аня Битулева. Она будет диктовать тебе, а ты ей. Каждое утро.

– Из меня-то вы уж точно отличницу не сделаете! – говорит Аня.

– И из тебя мы сделаем хорошую ученицу. Как ты думаешь, почему у тебя двойка по английскому?

– Это только в этой четверти, – смущается Аня. – Некогда мне учиться, хозяйство у меня. По пятницам вообще в школу не хожу, а английский, он как раз в пятницу.

– Почему не ходишь?

– Стирка… Стирка у нас по пятницам.

– Я поговорю с твоей мамой.

– Нету – нет у ней матери! – кричит класс.

– Поговорю с твоим отцом. Давайте рассуждать серьезно. Как вы думаете, почему государство тратит огромные деньги на ваше образование? Потому что только умные и всесторонне развитые люди могут быть членами нового – социалистического – общества! Учиться необходимо. А уж если учиться, то хорошо. Плохо учиться – понапрасну терять дорогое время. Вам, наверно, говорили, что вы будущие строители коммунизма. Говорили, правда? Но очевидно, вы еще не вполне осознали, что это от вас – да, от вас лично! – зависит, как скоро мы построим коммунизм. И как скоро будем в нем жить! Коммунизм – светлое будущее всего человечества, но прежде всего – это наше с вами светлое будущее. Смотрите: мы победили фашизм. А ведь победить фашизм было потруднее, чем двойку по арифметике. Но разве кто-нибудь из нас говорил: мы не сможем? Никто. И смогли, победили! Дошли до Берлина. Значит, сможем победить и двойки. Пророем каналы, повернем вспять реки, но вначале победим двойки.

Как смотрит!.. Как будто на весь класс сразу, и как будто на каждого по отдельности, и как будто еще куда-то – дальше, далеко… Хочется даже повернуться и поглядеть – куда же это она смотрит?

– Кстати, как это у вас нет до сих пор карты Великих сталинских строек коммунизма? На этой стене, – она показывает на стену напротив окон, – повесим карту. И предлагаю ближайший сбор отряда провести на эту тему. Кто берется сделать доклад?

– Я, – говорит Зоя Линкина и встает из-за парты.

– Садись, Зоя, не надо вставать. Доклад на тему «Великие сталинские стройки коммунизма» делает Зоя Линкина.

Знает, что она Зоя, и знает, что Линкина! Все фамилии знает!

– Итак, кто из вас считает, что ему трудно учиться?

– Есть трудности… – говорит Вера Орлова.

Вера и Надя Орловы – сестры. Вера на два года младше Нади, но учатся они вместе – Надя из-за войны опоздала в первый класс.

– Кто считает? Я считаю! Мне вот трудно учиться! – выкрикивает со своего места Лариса Лучкина.

Лариса Лучкина и Надя Орлова старше нас всех, но Надя ни в каком классе не сидела два года, а Лариса осталась к нам на второй год. И до этого еще оставалась в каком-то классе. Она и сейчас плохая ученица. Но зато она очень красивая девочка. Почти такая же красивая, как Света Васильева. Даже красивее. Она уже носит лифчик. А недавно, когда нашу школу снимали для кино, Ларису поставили впереди – крупным планом, рядом с директрисой Марьей Ивановной.

– По какому предмету тебе трудно учиться? – спрашивает Нина Константиновна.

– А по всем!..

– Задача ясна. Решение: разделим класс на группы. В каждой группе будет одна хорошая ученица или отличница, две, которые до сих пор довольствовались тройками, и одна отстающая. Создадим одиннадцать групп – по числу отстающих. Все уроки группа делает вместе – если у кого-то условия не позволяют заниматься дома, я подыщу помещение в школе. Каждая группа поддерживает постоянную связь с командиром отряда. Если возникнут сложности – будем разбирать их вместе. Раз в неделю проводим классное собрание. На второй год в этом классе никто не останется. Хорошие ученицы станут отличницами…