Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

– Нинусенька, – папа подымается и идет к вешалке, – я полагаю, что в любом случае вовсе не обязательно посвящать Светлану во все детали твоей биографии.

– Боже, ушам своим не верю! Какая низость, какая наглость! Если бы пятнадцать лет назад мне сказали, что я услышу от тебя такие вещи… Нет, это надо быть холодным каменным истуканом! Моей биографии!.. К твоему сведенью, ничего зазорного в моей биографии нет. Не пытайся изобразить меня какой-то гетерой!

Папа надевает пальто и всовывает ноги в галоши.

– Иди, иди! – плачет мама. – Отправляйся к своим пропойцам! Подходящая компания…

– Нинусенька, если у меня все равно нет ни малейшей возможности работать дома, то лучше уйти и, по крайней мере, не раздражать тебя.

– Действительно, – мама тянется за халатом, который лежит в ногах постели, – верно говорят: если Бог хочет наказать человека, он прежде отнимет у него разум. Назидательный пример: идиотка, сама взяла и сунула голову в петлю… И ведь нельзя сказать, что никто не предупреждал!.. В том-то и дело, что говорили, предостерегали! Умные люди все это предвидели. Та же Лидочка.

– Нинусенька, твоя Лидочка – мерзкая мещанка и ханжа. И больше ничего.

– Боже, как она умоляла: опомнись, Нина, не делай этого, не сходи с ума! Зачем тебе ребенок? Что он тебе даст? Что он тебе прибавит? Пойми: родить означает лишиться всего: и молодости, и красоты, и любви, и здоровья!.. Не послушалась, и вот расплата!..

Папа выходит и поплотнее прикрывает за собой дверь.

– Да, теперь остается только рвать на себе волосы. Худшему врагу не пожелаю… Всю жизнь тащить эту ношу и не знать ни единого светлого дня! Воистину: собственными руками вырыла себе яму. Да… Вспомнил, негодяй, Пахомова… А еще говорят, что к мужьям не ревнуют… – Она замирает на минуту. – Что теперь говорить? Ничего уже не исправишь и не переменишь… Надо вставать… Вставать и браться за дела. Хочешь не хочешь, пока жив, вставай и волоки свой воз. Небось милые соседушки уже все конфорки позанимали… С раннего утра жарят-парят… Где мои тапки? Чуть зазеваешься – и чайника приткнуть некуда. Не знаю, что делать… Опять жарить котлеты?.. Мясо – одни жилы. Может, лучше сварить? И главное, неизвестно еще, явится ли этот принц к обеду или опять куда-то завалится. Боже, как это все осточертело…

У нас новая учительница английского: Марина Александровна. Американку прогнали. А может, она сама ушла, потому что все над ней издевались. Марина Александровна нам нравится: она молодая и красивая. И добрая.

– Посмотри, какие у нее глаза! – шепчет Мила Рошкован.

Да, замечательные глаза – серые, большие. Не просто серые – темно-серые и какие-то бархатные. Вот бы у меня были такие глаза…

Марина Александровна никому не ставит двоек и троек, только пятерки и четверки.

– Глядите! – говорит Света Васильева громко – она и в этом году сидит впереди меня. – Красненькова пятерку получила! Вот чудеса-то…

Валя Красненькова оборачивается. Она, кажется, и сама не верит этой пятерке – такое у нее растерянное лицо.

– Почему же – чудеса? – спрашивает Марина Александровна. – Хорошо ответила и получила хорошую оценку.

– Да она двоечница! – фыркает Света.

– Такого не бывает – чтобы всегда двоечница, – говорит Марина Александровна. – Один и тот же человек иногда может выполнить задание лучше, иногда хуже. А теперь хватит разговаривать, давайте заниматься. Откройте учебник на странице четырнадцать.

– Откройте учебничек на страничке четырнадцать, – передразнивает Света.

Ее соседка Лина Ефимова хихикает.

– Знаешь что? – Серые глаза учительницы становятся почти черными. – По-моему, тебе скучно на моем уроке. Я разрешаю тебе выйти из класса.

– Представьте себе, – говорит Света, – мне не хочется выходить из класса!

– В таком случае выйду я. – Марина Александровна собирает со стола книжки. – И сообщу директору, что ты сорвала мне урок.

Она идет к двери, мы все смотрим на нее и молчим.

– Сообщай, – говорит Света, когда дверь за ней закрывается.

– Зачем это ты? – спрашивает Мила Рошкован.

– Ненавижу ее. И пускай не задается! Любимчиков завела. Пятерочки ставит. Пускай ставит по справедливости.

– Что ж теперь будет-то? – вздыхает Аня Воробьева.

– Светке ничего не будет, – решает Аля Митрошкина.

– И все равно!.. – Зоя Линкина подымается из-за своего стола. – И все равно – это гадко! Она хорошая учительница. Хорошая!..

– Кому хорошая, а кому – не очень, – отвечает Лина.

– И между прочим, Света, – говорит Алла Вольфсон, не отрывая глаз от тетрадки, – мы все из-за тебя потеряли урок.

– Ах ты, горе какое! – Света всплескивает руками. – Вот жалость-то! Урок потеряли, пятерочку недополучили…

Лина хихикает, весь класс молчит.

– Мы смело в бой пойдем! – затягивает Света веселеньким голоском. – За власть Советов! И как один умрем!.. В борьбе за это!

Но не так уж, похоже, ей и весело…

– Ну вас к шутам. – Варя Батищева выбирается из-за своего стола. – Папенькины дочки… Схожу лучше в уборную, а то вчерась дома ходила, всю задницу обморозила.

Девочки смеются.

– Боже мой! – говорит мама. – Стасик? Неужели это ты? Какими судьбами? С трудом тебя узнала.

В дверях стоит высокий молодой дяденька с очень светлыми редкими волосами. Шапку он мнет в руках.

– Ну, проходи же, не стой! Что за манера такая – стоять на пороге? Павел, ты знаешь, кто это?

– Не имею чести, – отвечает папа.

– Это Стасик, мой двоюродный брат, сын дяди Саши. Мне казалось, вы знакомы… Он до войны приезжал однажды, но ты, очевидно, в это время был в Магнитке.

– Вполне возможно, – соглашается папа.

– Ну, садись же, садись, не стой! – уговаривает мама своего двоюродного брата. – Как ты изменился – я бы на улице тебя не узнала.

– Лет немало прошло. – Стасик садится и кладет шапку на колени.

– Пойду маму позову, она обрадуется, – говорит мама. – Верно, у соседки лясы точит.

– Особо-то радоваться нечему… – хмурится Стасик. – Я по случаю, можно сказать, заехал… Мы, между прочим, Павел Александрович, роман ваш читали. Читали… И папаша с мамашей очень вам, между прочим, уважение свое высказывали.

Папа покашливает.

– Вы вот про Сталинград пишете. Воевали, значит… Много чего, значит, повидали… А я лично, так сказать, к фрицам в плен подался. – Стасик все мнет свою шапку. – При первой возможности, как говорится. Очень мы тогда на большевиков недовольные были. Все тогда полагали, что немцы, дескать, иначе жизнь поставят. А они, гады, еще похуже наших вышли. Но что? На мое счастье, тогда, в начале-то, родственников забирать разрешали. Так что меня благодаря этому одна женщина взяла, сыном признала. Тетенька Лиза вам это, верно, рассказывала…

– Нет, – говорит папа, – ничего подобного она не рассказывала. Единственно, что она рассказывала, это как ваши папаша с мамашей выставили ее на улицу и при этом еще обокрали.

– Неужто? – удивляется Стасик. – Не знаю… Может, я не застал. Я ведь тогда сразу и женился – на племяннице той женщины. Как она меня спасла, так я себя обязанным чувствовал. Если человек добро тебе сделал, от смерти спас, так ты тоже ему найди возможность добром ответить, верно я рассуждаю?

– Исключительно верно, – подтверждает папа.

– Племянник! Явился! – Бабушка влетает в комнату, останавливается перед Стасиком и всплескивает руками. Пенсне падает у нее с носа, она подхватывает его, сажает на место. – Что, брат мой, дурак, здоров?

Стасик приподымается на стуле, обнимает, целует бабушку.

– Сестра ему пишет, еще раз пишет, а он, мерзавец, не отвечает!

– Он, тетенька, не может. – Стасик опускается на стул. – Он в настоящее время в тюрьме сидит. Ему переписка ограничена.

– Что?.. – Бабушка снова всплескивает руками, пенсне снова падает. – Сашка в тюрьме? Каков! А? Бог наказал! Я ему говорыла: Бог все видит!

– Как – в тюрьме? – не верит мама. – Почему? За что?

– За анекдот.

– Что значит – за анекдот? Какой анекдот?

– Этого мы в точности не знаем, – объясняет Стасик. – Это соседка наша, Потычиха, так на него показала, что он анекдот будто бы рассказывал – не то про колхозы, не то про попугая этого, который в райкоме жил.

– Что за бред?.. – Мама садится на кровать. – Какой анекдот? Какой райком? Безумие, коллективное помешательство… Нет, это уму непостижимо! Чтобы дядя Саша принялся рассказывать анекдоты? В свои шестьдесят пять лет? Кому? Зачем?

– Я ему говору: твоя сестра умирает! А он руки в бруки, и засвистел, и пошел! – рассказывает бабушка. – Я сказала: не думай, Бог мои слезы видит!

– Только ненормальный может в это поверить, – сердится мама. – Анекдот! Какие анекдоты, когда он двух слов связать не в состоянии! Трех классов в свое время не осилил. У него столько же чувства юмора, сколько у колхозного барана!

Стасик вздыхает:

– Я, Ниночка, по этому случаю и приехал. Чтобы вы написать помогли. По-родственному, значит. Вы люди грамотные, знаете, как дело представить. Я уж тут сам, как умел, изложил… – Он раскрывает свой чемоданчик, вытаскивает оттуда кипу бумаг. Папа смотрит на них и сопит носом. – Поскольку у Павла Александровича машинка пишущая имеется… А то там от руки писанное не принимают. Я уж все выяснил. Я отца родного в беде не брошу, хоть до самого Сталина дойду!.. – Стасик закрывает лицо шапкой и всхлипывает.

– Не переживай, – утешает мама. – Не переживай, я уверена, что все разъяснится. Это такая несусветная чушь! Ни один мало-мальски здравомыслящий человек не может отнестись к этому всерьез.

– Все из-за машинки швейной затеялось, – рассказывает Стасик. – Потычиха давно на нее, на машинку-то нашу, зарилась. Только мы не предполагали, что она до такого низкого поступка дойдет. Целую жизнь, можно сказать, соседи, и ничего такого особо плохого отродясь промеж нас не было.

– Объясни, пожалуйста, по порядку – так, чтобы можно было понять, – требует мама, – при чем тут машинка?

– Так она, Ниночка, думает, что ей за это машинку отдадут – за то, что она на отца сообщила.

– Что?! – подскакивает бабушка. – Кто ей отдаст? Мерзавка! Я ей всю морду ее поганую в клочья раздеру! Хамка! Это моей матери машинка! Какое она, сволочь, имеет отношение?! Я старшая дочь! В тысяча девятьсот первом году, еще до твоего, Ниноленьки, рождения…

– Замолчи, не мели ерунды, – перебивает мама. – Вспомнила историю пятидесятилетней давности! Надо все обдумать как следует. Главное, я хочу понять: что это ей вдруг взбрело? И вообще, ты уверен, что это она?

– Уверен, Ниночка, уверен! Мать мне рассказала: встала, язва, третьего дня у забора и давай ехидничать. Вот, говорит, не хотели, говорит, по-хорошему отдать, так теперь мне государство само отдаст!

– Нет, вы подумайте! – Мама бледнеет, лицо у нее покрывается капельками пота. – С какой это стати государство должно отдавать ей бабушкину машинку?

– Так она, Ниночка, что придумала? Будто мать в войну мешок муки у нее взяла. И будто бы за это машинку ей обещала. Но это неправда! Неправда это, Ниночка, вот я тебе как родной говорю!

– Действительно, – хмыкает мама, – можно себе представить: чтобы такая Потычиха поверила кому-то на слово! За здорово живешь подарила мешок муки! Нашли дурака. Ладно, как бы там ни было, соловья баснями не кормят. Надо тебе с дороги поесть.

– Да я, Ниночка, в общем-то не голодный, – отнекивается Стасик.

– Голодный не голодный, а иди мой руки. Вообще, умойся с дороги. Я тем временем что-нибудь разогрею. Мама, покажи, где у нас ванная.

– Нинусенька, – говорит папа, когда бабушка со Стасиком выходят из комнаты, – извини меня, но, по-моему, вместо того, чтобы привечать любезного братца и потчевать обедами, нужно его сию минуту отсюда гнать.

– Что значит – гнать? Как это я могу его гнать? Ты что, с ума сошел?

– Гнать в шею!

– Не говори глупостей! У человека несчастье.

– Возможно, полный идиотизм – это и несчастье, но я не думаю, что мы должны за него расплачиваться.

– Боже мой! Можно подумать, что он претендует на должность академика. Человек обращается за помощью…

– Нинусенька, ты сама этих своих родственников всю жизнь презирала и ненавидела.

– Да, но не в подобных обстоятельствах!

– И постоянно повторяла, что мерзавца Сашку близко к дому не подпустишь!

– А кто его собирается подпускать? – удивляется мама. – Одно дело, зазывать в гости, а другое – бросить в беде. И вообще – о чем разговор? Напечатай ему то, что он просит, и он сию минуту уберется.

– Нинусенька, даже если я напечатаю, неужели ты думаешь, что кто-нибудь станет разбираться в подобной белиберде? Потычиха, дурацкая склока полувековой давности, швейная машинка, мешок муки!

– Какое твое дело? Почему тебя это волнует? Белиберда… Ничего себе белиберда: шестидесятипятилетний старик сидит в тюрьме. Ни за что ни про что!

Мы с Икой Никоновой выходим из школы. Ика вдруг кидается в дальний угол к забору:

– Вы чего делаете? Чего делаете?!

Я не понимаю, кому она кричит и зачем. Что она там такое увидела? Какая-то драка… Кто-то кого-то лупит… Дубасит портфелями… Светка Васильева и еще четыре девочки бьют Валю Красненькову.

– Обрадовалась, да? – набрасывается Ика на Светку. – Нашла послабее себя, да? А если бы тебя так? Хорошо бы тебе было?

– А чего она дразнит Марью Трофимовну!

– Марью Трофимовну!.. Марья Трофимовна без вас разберется! Неизвестно еще, кто кого дразнит… – Ика помогает Вале подняться. – Я вот ей все скажу!

– Говори!

– И скажу! Давай вот тебя впятером станем бить, хочешь? Давай вот, давай тресну тебе как следует! Посмотрим, как тебе понравится. Валька, дай ей, пусть знает!

Светка на всякий случай отодвигается. Валя молчит, только шмыгает носом и хмурится.

Я смотрю на Валин портфель, он такой маленький, легонький, им никого не изобьешь, через шубу его и не почувствуешь…

– Хочешь, провожу? – спрашивает Ика у Вали.

Нет, она не хочет – трясет головой и шмыгает носом: не-е…

По радио передают футбол.

– Мяч у Поликарпова! – сообщает комментатор. – Поликарпов передает Игнатченко, Игнатченко бьет… Строченков отбирает мяч у Сидорова, передает Самсонову, Самсонов передает Терещенко, Терещенко… Удар головой! Мяч в воротах – го-о-о-ол!!!

– Мерзавцы! – бурчит бабушка. – Бегают голые и мяч гоняют! Всех свезти в кутузку… Был бы жив дед… Ох-хо-хо…

– Ты что, совсем рехнулась? – Мама заходит в комнату. – Нашла, чем делиться! И главное, с кем.

– Ты про что, Ниноленьки? – Бабушка стягивает с себя кофту, а потом и рубаху. Рубаха во многих местах зашита, но опять лопнула на спине.

– Прикройся! – возмущается мама. – Что ты оголилась? Тут, кажется, не баня! Павел, выключи эту гадость! Ты знаешь: есть две вещи, которых я абсолютно не переношу: футбол и хор Пятницкого.

– Он на меня не смотрыт! – говорит бабушка.

Это правда – папа на нее не смотрит, он приподымается, выключает радио, снова садится и разворачивает газету. А я смотрю. Бабушка сидит до пояса голая, но шапка, как всегда, на голове. Спина согнута – худая сутулая спина, все позвонки можно пересчитать. И ребра тоже. А грудь у нее как два длинных пустых мешка. Только на самом донышке осталось чего-то самую капельку.

– Все равно прикройся! – не отстает мама. – Новости! Только этого не хватало – на старости лет разгуливать по квартире голой! Помнишь? Соседка у нас была, когда мы в Замоскворечье жили, – интересная женщина, но с такими вот странностями: выходила на общую кухню в чем мать родила.

– Я не по квартире, я в комнате! – спорит бабушка. – Дай мне, Нина, трапку! Заплату поставлю.

– Тряпку!.. Можно подумать, что у меня тут склад. Прикройся, я тебе сказала! И не пытайся задурить мне голову! Тебя о чем-то спросили, отвечай, будь добра: зачем ты поскакала и доложила Наине? Великая честь – чтобы весь свет знал, что ее брат сидит в тюрьме!

– Я ей сказала, – объясняет бабушка, расправляя рубаху и разглядывая дыру, – потому что у нее милиционер знакомый. Он посоветовать может. У мадам Шапаненко был случай…

– Не желаю слышать ни о какой Шапаненко! Я тысячу раз тебя предупреждала: чтоб ты не смела распускать язык свой поганый! – Мама перебирает сваленные на сундуке вещи, вытягивает из стопки неглаженого белья старенькую наволочку. Наволочка почти такая же драная, как и бабушкина рубаха, но один край у нее еще довольно целый. Мама пробует его на прочность. – На, держи! Несет, что ни попадя, мелет языком, как чертова мельница, а чем это кончится, ей наплевать. Мне среди этих людей еще жить и жить! Только славы арестантов и каторжников не хватало.

Бабушка шмыгает носом, вытаскивает из своих ватных штанов иголку с черной ниткой и принимается шить.

– Белую вещь не шьют черной ниткой! – возмущается мама.

– Мне так виднее, – отвечает бабушка. – Я, Нина, хотела как лучше!

– Вот именно – как лучше! Чтобы все шушукались и пальцем показывали. Язык, как помело, а мозги куриные! Век прожила, а ума ни на грош не нажила.

– От ума человеку нет пользы!

– От дурости большая польза!

– От ума всю землю железом опутали и Антихристу колесницу куют.

– Да, и что же? Небось сама первая на Антихристовом трамвае катаешься!

– Я бы и на конке ездила – если б была.

– А конка, по-твоему, не по рельсам движется?

– Хорошо, Нина, пусть! Пусть тебе нравится! Пусть роют, пусть копают, бесам лаз указывают. Раньше в преисподней сидели, а теперь тут хвостами машут.

– Ничего, авось помашут и перестанут…

– Мне все равно, – говорит бабушка. – Бог даст, умру, не увижу.

– Чего не увидишь?

– Ничего не увижу.

– Вот именно. – Мама открывает сундук – тот, что стоит у двери, – и принимается вытаскивать вещи. По всей комнате разносится острый запах нафталина. – Павел, ты знаешь, что я думаю?

– Нет, Нинусенька, я этого знать никак не могу. – Папа переворачивает газетный лист.

– В литфондовском ателье сейчас принимают заказы на вязаные вещи. Из шерсти заказчика. Я давно уже хотела связать себе платье…

Папа делает очень серьезное лицо и покачивает ногой.

– Хоть ты у нас и очень пушистый Кисик, но вряд ли твоей шерсти хватит на целое платье.

– Не смейся. Я подумала: что, если распустить пару рубах?

– Каких рубах, Нинусенька?

– Тех, что ты привез из Германии. Хорошая тонкая шерсть. Из двух должно получиться приличное платье.

– Боюсь, что это неподходящая затея.

– Почему неподходящая?

– Потому что вязаные вещи годятся далеко не каждому. Вязаные платья смотрятся только на женщине с идеальной фигурой. А на тебе, Нинусенька, извини меня, это будет выглядеть довольно странно.

– Разумеется, – обижается мама, – непременно нужно сказать что-нибудь досадное. Какую-нибудь колкость. Лишь бы отравить всякое настроение!

– Не отравить настроение, а избавить нас обоих от неизбежных в данном случае насмешек.

– Ох-хо-хо… – стонет бабушка.

Я смотрю, как она шьет. Шьет и то и дело поправляет пенсне на носу той рукой, в которой держит иголку. Вдруг она что-нибудь себе проколет?

– Насмешек! У страха глаза велики, – говорит мама. – Вечно шарахаешься от собственной тени. Только и печали, что оглядываться на разных дураков и беспокоиться о том, что они скажут!

– Дураки, Нинусенька, в данном случае совершенно ни при чем. Посмотри на себя в зеркало и представь, как твой живот будет выглядеть в вязаном платье.

– Что ж, возможно, ты прав. Но избавиться от живота мне уже вряд ли удастся. А я всю жизнь мечтала о вязаном платье.

– Нинусенька, я всю жизнь мечтал о Канарских островах. Розовые мечты хороши в двадцать лет, а в сорок семь рекомендуется считаться с реальностью.

– Да, непременно нужно вылить человеку на голову ушат холодной воды! Скажи лучше, что тебе жалко этих проклятых рубах.

– Рубах тоже отчасти жалко, мой милый Кисик. Поскольку две отличные рубахи будут испорчены без малейшей для кого-либо пользы.

– Замечательно. Исключительно чуткое отношение к близкому человеку. Дюжина рубах пускай пропадает в сундуке, но дотронуться не смей!

– Дотрагивайся, Нинусенька, на здоровье. Делай что хочешь. Я тебе свое мнение высказал, а ты поступай, как считаешь нужным. Можешь распустить хоть всю дюжину.

– А это сокровище долго будет тут гнить? – Мама вытаскивает из сундука черное шелковое пальто.

– Ха! Это еще в Вильно ходили в таких капотах, – вспоминает бабушка.

– Ладно, попридержи свой язык, никто тебя за него не тянет! Павел, я, по-моему, о чем-то спросила.

– Извини, я не слышал.

– Этот капот так и будет валяться тут до скончания века?

– Так и будет, – кивает папа.

– Чудесно. Какая-то дикая скупость, жадность необъяснимая! Можно подумать, что ты его унесешь с собой в могилу!

– Нинусенька, ты прекрасно знаешь, что это единственная память о моем покойном деде, который меня искренне любил.

– Возможно. Я только не понимаю, почему для поддержания памяти о деде необходимо сгноить в сундуке хорошую вещь.

– Если тебе, Нинусенька, позволительно гноить в ломбарде четверть пуда никому не нужного золота, то и мне, я думаю, дозволена такая роскошь, как хранение одного-единственного пальто.

– Действительно, нашел, что сравнить! Золото, к твоему сведенью, от хранения не портится. И к тому же имеет некоторую ценность. Весьма немалую.

– Да, оплаченную в троекратном размере за время его пребывания в подвалах ломбарда.

– Ты, Нина, мне вот что скажи, – волнуется бабушка. – Если тебе эти бесовские выдумки нравятся! Куда теперь прятаться от атомной бомбы?

– От атомной бомбы?! Да уж, действительно, нашла о чем беспокоиться! Более важных забот уже не осталось. Под кровать залезь! Или в сундук. Ты однажды пряталась в сундуке – еле живую вытащили.

– Я не пряталась, я поиграть хотела. А после уснула. А Сашка, дурак, крышку захлопнул.

– При чем тут – дурак? Двухлетний младенец.

– Мама искала, нигде нет! Думала, я на реку убежала. Хорошо, голос услышала. А то бы задохнулась, как мышь.

– Какой голос? – спрашиваю я.

– Ангельский, внученька. Будто ангел Божий ясно ей так сказал: «Лизонька в сундуке». Подняла крышку, а я не дышу. Еще немного, и все, пропало!

– Почему не дышишь? – спрашиваю я.

– Чем же дышать, внученька? – Она снова поправляет пенсне и снова машет у себя под носом иголкой.

Лучше бы она боялась иголки, чем атомной бомбы.

– В сундуке воздуха нет! – объясняет мама. – Ты что, совсем дурная? Таких простых вещей не понимаешь? Да, она этот случай и в дневнике своем описывает. Будто со стороны ей кто-то сказал.

– Нинусенька! – Папа тяжко вздыхает. – Зачем ты повторяешь выдумки сумасшедшей бабы?

– Какой сумасшедшей бабы? Речь идет о моей покойной бабушке. Она была тонкая интеллигентная женщина. Обязательно сказать какую-нибудь гадость! Этот случай описан в ее бумагах, если ты сомневаешься, изволь, я могу показать.

– Какой случай? Не могла найти ребенка, решила бежать на реку, но догадалась прежде заглянуть в сундук. Единственное чудо заключается в том, что твоей покойной бабушке вовремя пришла в голову здравая мысль, что с ней, видимо, случалось не часто.

– Да, конечно. Все охаять и осмеять. – Мама поджимает губы. – Ты прекрасно знаешь, что я сама никогда ни в какую чертовщину не верю, но предположить, что ребенок залез в сундук?..

– Действительно, смелая гипотеза.

– Любой на ее месте стал бы искать на улице. И главное, когда я раньше рассказывала тебе эту историю, она не вызывала у тебя ни малейшего возражения. А теперь, стоит мне раскрыть рот – не важно, о чем бы я ни говорила, все тут же подвергается издевке.

– В церкви третева дня сказали: грядет царствие Сатаны! – Бабушка обрывает нитку, запихивает иголку обратно в штаны и напяливает на себя починенную рубаху. – Конец света! Опутают всю землю железом, и будет конец!

– Я, конечно, понимаю, – папа поглаживает нос кончиками пальцев и смотрит в окно, – родственников не выбирают, родственники от Бога, но все же – такое скопище отъявленных дегенератов…

– Что ж, значит, не повезло тебе – попал в такую семью. – Голос у мамы дрожит. – Злосчастная планида. Раньше мои родственники тебя почему-то не смущали.

– Если бы задохлась в сундуке, – размышляет бабушка, – так после и вас бы не было!

– Чрезвычайно мудрая мысль.

– Любое слово, любое замечание – все повод для насмешки и издевательства! Допустим даже, что ты прав, что все мои родственники круглые дураки и идиоты. Но ведь не обязательно выражать это в такой оскорбительной форме.

– Между прочим, Нинусенька, – папа зевает, – ты обещала, что, как только я перепечатаю ему его чушь, он отсюда уберется. Но он, судя по всему, и не думает покидать насиженное место. Торчит тут вторую неделю и изобретает все новые и новые причины откладывать отъезд.

– Что ты от него хочешь? Он с утра до ночи носится по инстанциям!

– И абсолютно напрасно.

– Да, – говорит мама, – легко рассуждать, когда это не твой отец сидит в тюрьме.

Папа сопит носом, шуршит газетой, тяжко вздыхает.

Дверь нашего класса-кабинета распахивается, на пороге появляется полная женщина.

– Это вы преподаете здесь английский? – спрашивает она.

– Да, это я преподаю здесь английский. – Марина Александровна подымается из-за стола.

– Я мать Светы Васильевой! – объявляет женщина.

– Очень приятно, – отвечает Марина Александровна. – Я сама хотела с вами поговорить. Только подождите, пожалуйста, до перемены.

– Мне ждать нечего! – отвечает Светкина мать. – Вы мне ребенка до слез довели. И это не первый раз! Педагог называется! Хулиганка! Вам детей доверять нельзя! Да! Свои будут, тогда издевайся, сколько влезет, а мою дочь не тронь! Я своего ребенка травить не позволю! Нашлась козявка несчастная! – Она поворачивается, хлопает дверью, но тут же возвращается. – Моя Света на ваших уроках больше присутствовать не будет! Если вообще тебя здесь такую оставят!

– Надеюсь, что оставят, – говорит Марина Александровна. – Но боюсь, мне придется разговаривать с вашим мужем.

– С моим мужем! Ишь чего захотела! Нос у тебя еще не дорос до мужа моего, мразь ты несчастная! – Теперь она уже уходит насовсем.

Мы все молчим. Жалко Марину Александровну. Она нисколько не мразь. Это все Светка. Нажаловалась матери…

– Девочки, забудем об этом и давайте заниматься. Откройте учебник.

Нет, мы не можем заниматься. Нам очень-очень ее жалко. И мы боимся, что ее выгонят – любимую нашу Марину Александровну.

Звенит звонок. Никто не выходит из класса, все собираются возле учительского стола.

– У нее отец замминистра, – говорит Аня Воробьева.

– Захочет – что хочет сделает, – вздыхает Варя Батищева.

– Не бойтесь, – говорит Марина Александровна, – никто мне ничего не сделает. Ну, что головы повесили? Подумаешь – замминистра! Видали мы таких! Кто у нее отец, это она знает, но она еще не знает, кто у меня отец. Ясно?

Может, она просто так утешает? А может, правда не боится Светкиной матери?

– Вот, Павел Александрович, тут еще одна, так сказать, справочка… – Стасик роется в своем чемоданчике, вытаскивает много-много листков. – Мне сказали, это обязательно…

– Кто вам сказал? – Папа вздыхает.

– Там, люди сказали. Там опытные есть, которые знают.

– Не верьте, ничего они не знают и не могут знать. Просто морочат друг другу голову.

– Нет, я все же полагаюсь. – Стасик находит нужную бумажку. – Это, значит, прокурору в порядке судебного надзора… Значит, так: «А что Потычиха врет, будто эта машинка моей матерью была ей в войну обещана, так это все неправда, и соседи подтвердить могут…»

– Мерзавка – обещана! – подскакивает бабушка. – Брешет, как сивый мерин!

– Сивый мерин брехать не может, Елизавета Францевна, – успокаивает ее папа, – брешет собака. Извините, Стасик, но я этого печатать не стану. Это все чушь! Вашего отца, насколько я понял, собираются судить за антисоветскую агитацию, и никакие имущественные претензии или соседские дрязги к этому пункту отношения не имеют. С Потычихой вы можете разбираться как вам заблагорассудится – частным образом, не загружая этой дурацкой склокой государственные органы.

– Как же? – пугается Стасик. – Чтобы не имело отношения? Это как раз имеет отношение… – Руки у него дрожат, несколько листков падают на пол, он пытается собрать их.

– Если бы не машинка, ей бы никакого интереса не было…

– Я вам скажу еще яснее. – Папа смотрит не на Стасика, а на стенку перед собой. – Вы добиваетесь, чтобы вас тоже посадили.

– Меня? – Стасик приглаживает свои жидкие волосы, они падают обратно ему на лицо. – За что же?

– Если вы не успокоитесь и будете продолжать свою бессмысленную беготню, вам вскоре припомнят и плен, и все остальное.

– Что ж еще остальное? – спрашивает Стасик.

– Это вам виднее, – отвечает папа.

– Ты что, Павел, с ума сошел? – говорит мама.

– Нет, Нинусенька, я как раз здесь единственный здравомыслящий человек. И поэтому обязан прекратить всю эту комедию. Твоему брату следует немедленно вернуться в Минск и там ожидать решения суда. В Москве ему делать нечего.

– Это вам, Павел Александрович, конечно, виднее, – бормочет Стасик. – Ваше мнение… Мы, конечно, не претендуем, только я отца родного не брошу…

– Никто от вас не требует, чтобы вы бросали родного отца. Но от вашей абсурдной деятельности в Москве ему пользы не будет – скорее, вред.

– В Таганроге у Зябликовых тоже было! – вспоминает бабушка. – Отец сел, а после сына забрали!

– Помолчи, пожалуйста! – сердится мама.

– Сперва отца, – не молчит бабушка, – после сына, а Маруська, мерзавка, одна останется!

– Стасик, ты только, ради бога, не обижайся, – говорит мама. – Знаешь, я подумала, может, Павел и прав. Может, лучше дать этому делу заглохнуть, забыться, глядишь, все как-нибудь и образуется.

– Забыться! Ниночка, да кабы он дома сидел! Каково ему в тюрьме-то сидеть?

– Послушай, – вздыхает мама, – они ведь там тоже не полные идиоты – сами увидят: дряхлый старик, беспомощный… Какие анекдоты? Пускай глухим притворится. А что? Вот сосед наш – сумел же прикинуться контуженым. Не всегда помогает переть напролом, иной раз надо подойти с умом.

– Дать на лапу! – советует бабушка. – Помнишь, Ниноленька, как мы с Надей в двадцать девятом году Талю вытащили? Ха! Дали, сколько надо, начальнику, и подписал, подлец, справку!

– Я все помню, – шипит мама. – А ты придержи язык свой идиотский! Не хватает только Талю сюда припутать!

Стасик запихивает свои бумаги в чемодан, встает и прощается:

– Извините, если чем обеспокоил…

– О чем ты говоришь! – обижается мама. – При чем тут беспокойство? Я бы с радостью помогла, но ведь неизвестно даже, с какой стороны подступиться. И, прошу тебя, сообщай обо всем. Держи меня в курсе событий.

– Але! – кричит в коридоре дядя Миша. – Але! Свердловск?

Он выносит из комнаты стул, когда разговаривает со Свердловском, и усаживается возле телефона. В Свердловске у него брат.

– Свердловск? Да! Кто говорит? Кто? Не слышу!

– Начинается… – бурчит мама. – Не было еще случая, чтобы что-нибудь услышал, но упорно продолжает названивать! Какое-то ослиное упрямство… Светлана, задерни штору.

Я закрываю поплотнее дверь, задергиваю штору, но голос дяди Миши все равно слышен у нас в комнате.