Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

– Эт кто?! – кричит он. – Крестная?! Эт ты?! Эт ты, говорю?! Эт я! Михаил! Миша! Миша это! Из Москвы! Из Москвы, говорю! Эт Зина?! Зина! Я думал, эт крестная! А Федор дома?! Федор, говорю, дома?! Федор!

– Ненормальный! – злится мама. – Возьми сядь и напиши письмо. Так нет, лучше будет целый час орать. Можно подумать, что у него срочная депеша. Или он чем-то безумно занят! С утра до вечера бьет баклуши.

– По буквам скажи! – кричит дядя Миша. – По буквам, говорю!

– Или это просто какое-то дурацкое бахвальство? – хмыкает мама. – Дескать, знай наших, по телефону вызываем! Нет, я этого не могу понять. Первый час ночи! Нужно же, в конце концов, хоть сколько-нибудь считаться с соседями.

– Ва-ле-рий! – передает дядя Миша по буквам. – Валерий, говорю! Ы! Ы!.. Выслал! Валерий, ы, Семен, Лариса… Не твоя Лариса! Эт я по буквам передаю! Выслал! Выслал, говорю!

Наконец дядя Миша заканчивает свой разговор, в квартире становится тихо. Мы укладываемся спать. Папы все нет. Слышно, как за стеной подымается лифт. Вот проехал третий этаж, четвертый, пятый… Остановился на шестом. Может, это папа? Если это папа, будет слышно, как поворачивается ключ в замке…

В дверь звонят – долго и звонко, – и тут же принимаются колотить ногами.

– Господи, только этого не хватало!.. – подскакивает мама. – Нет, вы подумайте!.. Почему же никто не выйдет открыть? Оглохли, что ли, все в одночасье?

Бабушка сползает с сундука и пробирается в темноте к двери.

– Ты куда? – шипит мама. – Сядь и сиди! Только тебя там не хватало.

– Верно, опять к Луцким, – бормочет бабушка.

Наконец кто-то открывает, сапоги грохочут по коридору и останавливаются у нашей двери.

– Откройте! Милиция, проверка документов.

– Что? Что такое? – Мама садится на постели. – Боже мой… Да, сейчас. Сию минуту! Светлана, иди открой. Это, верно, ошибка…

Я зажигаю свет, открываю дверь, на пороге стоят два милиционера, управдом Алпатов и лифтерша тетя Дуся. Один милиционер заходит в комнату.

– Паспорта! – требует он, а сам посматривает по сторонам.

Мама пытается попасть рукой в рукав халата и не может.

– Сейчас, минуточку… А вы, собственно, по какому поводу? Что-нибудь случилось? Скажите мне, умоляю вас, не молчите! Я тяжелобольной человек, мне ни в коем случае нельзя волноваться…

– Ваши паспорта, гражданка, – перебивает ее милиционер строго.

– Вот, вот паспорта… Это мой, а это моей матери. Это моя мать…

– А муж ваш где? – спрашивает Алпатов.

– Не знаю. Откуда мне знать? Опять, видно, загулял… У товарищей своих, будь они прокляты. Сколько ни говоришь, сколько ни убеждаешь!.. Третий час ночи… Боже, просишь, умоляешь!.. Все как об стену горох! Вы уверены, что с ним ничего не случилось? Ради бога, скажите мне правду, не скрывайте!..

– Проверь остальные комнаты, – говорит тот милиционер, что стоит в коридоре.

Все четверо передвигаются к комнате Луцких.

Мама с паспортами в руках садится на кровать. Бабушка возвращается к сундуку, я прячусь под одеяло.

– Какое поразительное бездушие! – стонет мама. – На всех и на вся наплевать! Он, видите ли, где-то себе развлекается, приятно проводит время, а что другой тут ждет, с ума сходит, это его не волнует! Я не говорю о любви, но должна же быть хоть капля совести. Ведь прекрасно знает мое состояние…

– Ишь ты, ишь ты! – хохочет в коридоре милиционер. – Спрятала! Думает: дураки, в шкаф заглянуть не догадаемся!

– Не скаль, не скаль зубищи! – плачет Елизавета Николаевна. – Развеселился! Погоди, придет и твой черед поплакать! У тебя, видать, матери нет, тебе печалиться не об ком. А я мать на улицу не вышвырну! Не вышвырну, понял? Она, бедная, пятерых нас подняла и детей мне вырастила!

– Мать твоя обязана жить по месту прописки, – объясняет милиционер.

– По месту прописки! А ты видел это место прописки? Там десять лет не чинено, не топлено, печь развалилась, сквозь крышу звезды видать, ветер как на улице гуляет! Полешки дров там нету! Там пес дворовый не выживет, не то что человек!

– Это нам, гражданка, не интересно. Твой дом – бери да чини. Кто тебе не велит?

– Чини! Язык твой бесстыжий! Морда твоя бессовестная! С чего мне чинить? С каких капиталов? С копеек наших сиротских? Ты, может, не видишь, кто перед тобой находится? Ты погляди, разуй глаза свои заплывшие! От хорошей жизни-то они у тебя вовсе жиром заплыли!

– Тише ты, Лиза, не горячись, – упрашивает Прасковья Федоровна.

– Нас твои обстоятельства, гражданочка, не касаются, – замечает милиционер. – Ты еще женщина не старая, крепкая, вот и шевели мозгами, как заработать.

– Это что же?.. Это ты мне что же предлагаешь? – удивляется Елизавета Николаевна. – Ты на что намекаешь, кот ты поганый, кобель подзаборный? Думаешь, если ты морду нажрал…

– Морды наши тебя, гражданка, пусть не волнуют. А будешь орать, тебе же хуже станет.

– Ты меня не запугивай, не запугивай! Ты против старух да сирот храбрец. Мой муж на фронте голову сложил. Это для этого он ее сложил, чтобы я такие предложения от тебя выслушивала?

– Предложений тебе от меня никаких нет и не будет. А станешь брехать, сведем куда надо.

– Веди, веди! – радуется Елизавета Николаевна. – Веди меня! И мать-старуху веди! И детей. Чини суд да расправу! Войну-то ты на печи просидел! Теперь давай геройствуй! Давай вот перестреляй нас. А что? Чего тебе бояться? Наган есть, стреляй!

– Мама, не надо!.. Не надо, мама! – ревет Шурик. – Бабушка, скажи, пускай они уходят!

– Да, стреляй, стреляй! – кричит Елизавета Николаевна. – Закон, он на твоей стороне! Кому нынче сироты нужны? Никому! Отца у них нету, погиб отец, Родину защищал… Да, представь себе, покуда вы жопу на печи с бабами грели, мой Илюша Родину защищал!

– Ах, зачем это!.. – ужасается мама. – Она с ума сошла…

– Ладно тебе бесноваться-то, – отвечает милиционер. – Думаешь, будешь орать, так по-твоему выйдет? По-твоему все равно не выйдет. Как сказано, так и сделаем. Отказали тебе в прописке, значит, так положено. И давай соблюдай. Если бы в Москве по жалости держали, завтра бы в деревне ни единого человека не осталось. Думаешь, у тебя у одной дом разваленный стоит? Много вас таких! Чтобы в двадцать четыре часа духу тут твоей матери не было, а найдем – пеняй на себя.

– Не пугай, не таких молодцов видели! – не уступает Елизавета Николаевна.

– Нас ты еще не видала, – говорит милиционер.

– Лиза, не спорь, иди в комнату! – велит Прасковья Федоровна.

– Боже мой, боже мой! – стонет мама. – Да что же это такое? Со всех сторон, со всех сторон!.. Наваждение какое-то… А эта скотина – как вам нравится? Завалился куда-то и вообще не думает являться! Подлый бесчувственный негодяй! Ничто его не волнует, море по колено…

Милиционеры с Алпатовым и тетей Дусей топают к выходу, дверь за ними закрывается, в квартире становится тихо.

Я поджимаю под себя ноги. Холодно. Я теперь сплю на раскладушке. Мама наконец достала брезент, но он такой тоненький – холодно, очень холодно спать на раскладушке.

А Прасковью Федоровну выгоняют в ледяной дом, где гуляет ветер… А бабушкин брат Сашка сидит в тюрьме, там, наверно, еще холоднее… В тюрьме все каменное – и стены, и пол… И арестантам бросают только пук соломы, чтобы они на ней спали…

Я вытаскиваю из-под головы подушку и кладу себе на бок. Одному боку делается теплее, но остальное тело все равно дрожит и мерзнет. Папы все нет. Почему он не приходит?

– Значит, вот как теперь: теперь мать хуже собаки, – сообщает Елизавета Николаевна, а сама запихивает в кошелку какие-то банки, пакеты, мешочки. Ставит их, вытаскивает обратно, запихивает снова. – И меня вырастила, и детей мне выходила, а теперь гнать ее, не заслужила в Москве жить. Чего там собака, собаку еще, глядишь, пожалеют. На собаку прописку не требуют. Желаешь держать – держи. А мать не смей держать, нельзя! – Полные губы Елизаветы Николаевны дрожат, глаза становятся совсем круглыми. – Так теперь: все для блага трудящихся! Она, выходит, не трудилась – пятерых вырастила. Пускай подыхает, не жалко. А дети тут одни. А что, надвое мне разорваться? И хотела бы, да не разорвешься! Редкий день когда раньше семи отпускают. Пока в магазин да пока добежишь. А если годовой баланс, так и за полночь сидим. По три недели, бывает, головы от бумаг не подымаем. Раньше хоть душа была спокойна: знала, что дети присмотрены. А теперь… беспризорники будут… – Елизавета Николаевна утирает глаза рукой. – Слыхали, как орал? По месту прописки! Сам бы ты там пожил, сукин сын, по месту такой прописки!

– Ах, Елизавета Николаевна, дорогая, – говорит мама, – не в нем же, в конце концов, дело. Конечно, хам, но разве он что-то решает? Что прикажут, то и выполняет. Не он, так другой… Я вам рассказывала – я тоже как приехала из этого Красноуфимска проклятого, три месяца без прописки мыкалась. Спасибо, Верховный суд…

– Дом называется! – не слушает ее Елизавета Николаевна. – Палец в щели просунуть можно! Чего там палец, в ином месте и вся рука пролезет.

– Ах, как я вас понимаю!.. – вздыхает мама. – И, как назло, такой мороз! Действительно, хороший хозяин собаку не выгонит… Там хоть есть одеяла какие-нибудь?

Елизавета Николаевна оглядывается по сторонам, придвигается к маминому уху и шепчет:

– Я ее к Зине на Фили везу!

– Вот оно что!.. – кивает мама. – Но ведь и там начнется та же история…

– Там соседушек таких распрекрасных нету, – шепчет Елизавета Николаевна уже погромче, – чтобы на людей заявляли и доносы строчили!

– Да, вы подумайте, – соглашается мама, – то, что ни ночь – гость косяком, а как милиция на порог – у нее ни души, пусто! Комар носа не подточит.

– Еще бы! Сама приглашала. Ясное дело, не станет других приводить, когда этих ждет.

– Что ты врешь? Что ты брешешь?! – выскакивает из своей комнаты Наина Ивановна. – Кого я приглашала? Кто на тебя доносы строчит? Нужна ты мне, мараться об тебя!

– Мараться! Чистюля! – отвечает Елизавета Николаевна. – У тебя заноза в жопе, дня не проживешь, чтобы кому-нибудь не напакостить! Давай, радуйся теперь, радуйся – выжила старуху, победила!

– Если хочешь знать, они к тебе вообще случайно попали, – сообщает Наина Ивановна. – Это у них искали, – показывает она на маму, – а к тебе так, для порядку сунулись.

– У нас?! – не верит мама. – Что же им у нас искать?

– А то вы, Нина Владимировна, не знаете! Все гимназисточку из себя строите. Чего искали? Гостя вашего искали!

– Какого гостя? Что вы имеете в виду? Я вообще не понимаю… И потом, извините меня, что это за тон?.. Я не привыкла, чтобы со мной так разговаривали. То, что у меня останавливался двоюродный брат, так я предупредила в домоуправлении. С какой стати кто-то станет его искать?

– С такой стати, – фыркает Наина Ивановна, – что папаша его, дядя ваш родной, Елизаветы Францевны брат, под следствием находится, а сын его у вас тут скрывается!

– Он ни от кого не скрывается! – возмущается мама. – Абсолютно не скрывается и не думает… Наоборот, обивает пороги во всех инстанциях.

– Не скрывается! – не уступает Наина Ивановна. – Не скрывается, а как милиция пришла, так его и след простыл!

– Что значит – простыл? Пожил неделю и уехал обратно в Минск. Не на веки ж вечные ему тут оставаться? Можно подумать, что человек уже не имеет права вернуться к себе домой. Вы меня извините, Наина Ивановна, но вы, ей-богу, сочиняете какую-то нелепицу… Никто у меня про него не спрашивал и не заикался.

– Так они вам и станут спрашивать! Нашли дураков.

– А в тот раз? – наседает на Наину Ивановну Елизавета Николаевна. – В тот раз, тоже скажешь, не ты их вызывала? А?

– Тот раз к этому разу не относится!

– Нет, – говорит мама, – я в это отказываюсь поверить. Это бред какой-то… Полнейшая чепуха. Быть того не может! Не знаю, просто уже ум за разум заходит…

– Не плачь! – говорит Танечка Шурику. – Видишь, я ведь не плачу, и ты тоже не плачь. Может, это даже хорошо, что бабушка от нас уехала. А то папа наш вернется, где он станет спать? А так он на бабушкином диване будет спать, понял?

Я гуляю во дворе. Девочек никого нет. Наверно, из-за того, что сильный мороз. А мне в кужухе не холодно. Мороз… Цеплючее, колючее слово… Как большой еж. Как ледяная терка. Бывают слова ершистые: «варежка», «грабеж», «кромешный». А бывают острые: «береза», «гроза». Бывают гибкие, как будто шелковые: «ливень», «лиловый», «липовый», «сталь». И твердые: «кора», «дорога». Всякие… «Печаль», «причал», «личинки», «чайки»… «Кромешный дым проплыл над пароходом… Пора курантам кружево крошить… Пар под курганом крепости стреножил, крадутся липы рощу сторожить…» Я хожу взад-вперед по пустому скверику и говорю, говорю… В снегу протоптана дорожка. Можно медленно-медленно идти по ней и прилаживать одно слово к другому. Только чтобы никто не слышал. «Прорвут блокаду круглого вокзала… Влетает в зал раскатный гул зарниц…» Нет, что-нибудь другое. «Посланец грустный светлого кларнета… Струится вниз на розовых ногах… Случайный всплеск старинного лорнета… Неясный блеск на меркнущих свечах…» На меркнущих свечах… Хорошо. Много-много, целая тысяча меркнущих свечей… У бабушки есть лорнет – в черепашьей оправе. Она говорит, что ездила с ним в Париж. Париж… «Журчит Париж, как прорванная жалюзь, и ворошит Варшаву де-женью…»

Папа одевается, обматывает шею шарфом.

– Павел, ты куда?

– Иду, Нинусенька, фотографироваться, – отвечает он не сразу.

– Что за выдумки? Зачем тебе фотографироваться?

– Затем, милый мой скептик и ворчун, что твоего старого верного друга выдвинули на Сталинскую премию по литературе. А портреты всех удостоенных Сталинской премии помещают в газетах.

– Ты это серьезно говоришь? Ты не шутишь?

– Нинусенька, если бы я вздумал шутить, то нашел бы тему посмешнее. Извини, я должен торопиться.

– Да, но почему бы в таком случае не попросить Мишу Ананьева? Куда-то тащиться, когда прекрасный фотограф у тебя дома под боком!

– Твой прекрасный фотограф, Нинусенька, пускай фотографирует Наину Ивановну. Вместе с ее возлюбленной соседкой Елизаветой Николаевной. И моей драгоценной тещей Елизаветой Францевной. Выдвинутых на Сталинскую премию пока что фотографируют другие фотографы.

Мама поджимает губы:

– Боже, нельзя уже слова сказать! Какая, по крайней мере, премия? Какой степени?

– Третьей.

– Ну что ж… Третьей так третьей… С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– А я знаешь какое платье хочу? – шепчет Света Васильева. – Чтобы юбка широкая-широ-о-окая!.. – Она показывает, какая должна быть юбка, описывает руками круг и задевает мой учебник «Родная природа».

Учебник шлепается на пол. Я наклоняюсь поднять его, но не могу дотянуться – в школе опять холодно, мы опять сидим в пальто и платках, толстые-претолстые.

– И чтобы внизу оборочки, оборочки… – трещит Света.

Лера Сергеевна скоро уже перешьет мою шубу. Теперь мех будет внутри, а снаружи синяя материя. И кокетка. Серая, плюшевая – на всю шубу синего материала не хватило. Но пока что я еще хожу в папином кожухе.

Я стараюсь дотянуться до учебника, кто-то хватает меня за голову и не дает распрямиться. Это Линка Ефимова. Я хочу вырваться, она не пускает.

– Ты чего? – заступается за меня Мила Рошкован. – Чего надо?

Наверно, она потому заступается за меня, что я подарила ей тетрадку по арифметике, немецкую, с белой блестящей бумагой, – папа привез несколько таких из Германии. Мила в этой тетрадке очень старается, даже получает четверки и пятерки.

– Чего тебе надо?! – шипит Мила.

– Ничего! – отвечает Лина, разжимая руки. – Тебя не спросила! – Она снова оборачивается и дергает меня за платок. Платок слезает мне на нос.

Оказывается, через него все видно. Смешные такие маленькие кружочки, даже оконные переплеты можно разглядеть.

– Не лезь к ней, поняла? – Мила поправляет платок у меня на голове.

– Заткнись! – огрызается Лина. – Нашлась какая!

– Мясная и костяная! – отвечает Мила.

– На голову больная! – Лина снова дергает мой платок.

– Я сейчас Марье Трофимовне скажу! – грозится Ляля Гизатулина.

– Ябеда! – огрызается Лина.

– Мя-я-ау!.. – мяукаю я зачем-то громко-громко, на весь класс.

Сама не знаю, зачем я это сделала. Что-то на меня нашло… В классе становится тихо-тихо.

– Красненькова! – кричит Марья Трофимовна. – Вон из класса! Немедленно вон из класса! Какое хулиганство!..

Валя Красненькова широко раскрывает рот, смотрит на девочек, на Марью Трофимовну, и продолжает сидеть, ничего не понимая.

– Я кому сказала – сию минуту вон из класса! – повторяет Марья Трофимовна. – Я двадцать лет преподаю, но такого безобразия еще не встречала!

– Марья Трофимовна, – я подымаюсь из-за стола, – это не Красненькова… Это я…

Лина фыркает, обе они со Светкой покатываются со смеху.

– Ты?! – не верит Марья Трофимовна. – Как это может быть? Девочка из культурной семьи…

Я опускаю голову.

– Скажешь маме, чтобы пришла завтра в школу. Садись. Дома будете учить наизусть стихотворение «Зима» и читать рассказ «Приметы зимы».

– Чего и следовало ожидать! – говорит мама. – Так это обычно и начинается: непослушание дома, затем хулиганство в школе. Распущенность, ни малейшего уважения к старшим, полнейшее нежелание считаться с правилами и приличиями. И это только цветочки, дальше будут ягодки. Причем если я пытаюсь что-то спасти, как-то удержать в рамках пристойности – с твоей стороны тут же ярый отпор. Год назад она бы не позволила себе такой выходки. Был еще какой-то страх, какая-то сознательность. А теперь – пожалуйста, извольте радоваться!

Я гоняю ложкой морковку по супу. Папа сопит носом и ничего не отвечает.

– Ого! – радуется бабушка. – Был бы жив дед, взял бы розги и всыпал!

– Какой дед? – спрашиваю я нарочно. – Мой дед?

– Дед!

– Твой дед?

– Мой отец!

– А почему ты говоришь – дед?

– Нет, ты видишь? – возмущается мама. – Ты видишь? Ей на все наплевать! Как будто не про нее говорят!

– Оставь, Нинусенька. – Папа поглаживает пальцами подбородок. – Хватит обсуждать эту чепуху и раздувать из мухи слона.

– Из мухи слона? Нет, как вам это нравится! Это все, что ты можешь сказать? Хорошенькое дело! Сегодня орет на уроке, завтра вообще будет плевать и на школу, и на преподавателей!

– Нинусенька, она всего-навсего девятилетний ребенок.

– Именно об этом я и говорю! Девятилетний ребенок, а ведет себя как форменный бандит. Дома издевается над матерью, в школе над учителями. Вспомни, пожалуйста: в гимназии кто-нибудь позволил бы себе подобное безобразие? Да никогда в жизни! Исключили бы сию минуту. О чем тут говорить! Не осталось, к сожалению, ни правил, ни совести. Честь и достоинство превратились в пустой звук. То, что раньше было позором, скандалом, теперь так, мелкое недоразумение. В прежние времена люди стрелялись, а теперь утрутся и идут себе преспокойно дальше.

– Угу, злонравия достойные плоды… – Папа вытягивает губы.

– Прекрасно! Лишь бы все высмеять и превратить в забаву. Можно подумать, что речь идет не о твоей собственной дочери, а о какой-то посторонней девице.

– Между прочим, Нинусенька, – говорит папа, – вместо того, чтобы порицать времена и нравы, ты бы подумала о матрасе для Светланы.

– Каком матрасе? При чем тут матрас? Что за манера вечно переводить разговор на какую-то ерунду!

– Это не ерунда. Я по ночам работаю и вижу, что она на этой раскладушке дрожит как цуцик.

– Ничего, не велика барыня, подрожит и перестанет.

– Весьма странное отношение к собственной дочери, – замечает папа. – Можно подумать, что речь идет о посторонней девице.

– Чудесно! – злится мама. – С больной головы на здоровую! Я же еще и виновата. И вообще, не понимаю, с какой стати она должна дрожать? У нее прекрасное ватное одеяло.

– Размером на грудного младенца.

– Уж какое есть!

– К тому же, Нинусенька, одеяло сверху, а холодом тянет снизу.

– Да будет тебе известно, что от холода никто еще никогда не заболел и не умер. Вредно перегревание, а холод для организма как раз полезен.

– Может, и полезен, но чрезвычайно неприятен, – не уступает папа.

– Что ж, – говорит мама, – если тебя так волнуют ее ощущений, можешь позаботиться о матрасе. Никто тебе не мешает. Почему-то всегда все валится на меня.

– Не всегда и не все, Нинусенька, – отвечает папа. – Например, о перине, на которой ты спишь, позаботился я. Надеюсь, ты не станешь этого отрицать.

– В этом ты прав, – соглашается мама, поразмыслив. – Что ж, спрошу Макар Федоровича, может, он знает мастера… Хотя, конечно, никакого матраса такая мерзавка не заслужила. Пусть еще скажет спасибо за одеяло!

– Одеяло, между прочим, тоже не мешало бы надшить, – говорит папа.

– Оставь меня в покое с этим дурацким одеялом! – злится мама. – Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Я уверена, что, если бы я околевала тут от холода и голода, ты бы даже не шелохнулся!

– Нинусенька, извини меня, но в тебе говорит черная неблагодарность. Я приволок для тебя из Германии пудовую перину. Мог бы вместо нее напихать кучу других вещей.

– Что ж, признательна за внимание. Приволок перину, на которой сам же и спал.

Сашка – дядя Саша – получил пять лет.

– Боже мой, какой ужас!.. – стонет мама. – В таком возрасте… Ах!..

– Удачно отделался, – говорит папа. – Повезло дураку.

– Теперь он там умрет! – плачет бабушка. – Как Жорж!..

– Не знаю, что и думать… – стонет мама. – Двенадцатый час! Куда она могла запропаститься? Ничего не сказала, не предупредила… Нет, просто уже сил никаких не хватает!..

– Нинусенька, если ты имеешь в виду мою обожаемую тещу Елизавету Францевну, – зевает папа, – то, уверяю тебя, твои волнения абсолютно напрасны: такое добро не пропадет.

– Как ты смеешь говорить мне такие вещи! – возмущается мама. – Какое-то дикое бессердечие! В конце концов, она пожилой человек – могла поскользнуться, упасть, разбиться. Да что там – плохо себя почувствовать. И главное, не знаешь, куда обращаться…

– Погуляет и вернется.

– Хороши прогулки! В такой мороз!

– Мало ли, – папа попыхивает трубкой, – может, встретила хорошего человека. Или отправилась навестить своего муженька-повара. Официального развода, насколько мне помнится, так и не состоялось.

– Не болтай ерунду!

– Какая ж это ерунда? Одинокая интеллигентная дама, можно сказать, в расцвете сил, вполне могла заинтересовать своей особой какого-нибудь тролля. Или вдовствующего ведьмака.

– Прекрати и не зли меня! – Мама укладывается в постель, но продолжает стонать и охать: – С ума можно сойти… Нет, вы подумайте: не одно, так другое!.. Не знаю… Что же делать? Может, позвонить в морг?

– Удачная идея, – соглашается папа.

– Даже в такую минуту не может оставить своих дурацких насмешек!.. Нет, я этого не выдержу…

Папа вздыхает, но больше ничего не говорит. Мама еще некоторое время ворочается, потом начинает похрапывать. Я засыпаю.

– Что это? – говорит вдруг мама и садится на кровати. – Боже! Три часа ночи! А ее все нет… Надо что-то делать… Павел! Павел! Надо искать, надо куда-то сообщить!

– О чем, Нинусенька?

– То есть как – о чем? Человек вышел из дому и не вернулся!

– Не человек, а теща… – бурчит папа. – Что ж, попробуй позвони в милицию.

– В милицию? Почему в милицию?

– Нинусенька, ну куда же еще?

– Я не знаю…

– Я тоже не знаю.

– Ах!.. – Мама слазит с кровати, идет в коридор. – Разбужу Наину.

Наина Ивановна звонит в милицию:

– Климентьев? Да, это я. Смотри-ка, узнал! Нет, не соскучилась, а по делу. Соседка у нас пропала. Не черт с ней, а иди давай выясни. Трудно выяснить? Я тебя как человека прошу. Ладно тебе! Нет, не то, что ты думаешь. Старуха, семьдесят лет. Худая такая, скрюченная. Я такая буду? Это мы еще посмотрим! Как одета? Ну, пальто, шапка… Круглая шапка… Ну, в общем, да, похожа. Я жду, ты давай не долго. Сейчас выяснит, – передает Наина Ивановна маме. – Есть, сказал, одна – похожа.

– Боже мой, я больше не могу… – Мама присаживается на сундук Ананьевых. – Я от всего этого отправлюсь в больницу. Просто уже сердце не выдерживает…

Телефон звонит, Наина Ивановна хватается за трубку.

– Чего не говорит? Вообще ничего не говорит? А почему это она ничего не говорит? Чудеса. Ты трубку ей дай, пусть с дочерью поговорит! Сейчас приведут, – сообщает она маме, зажимая ладонью трубку.

– Мама! Мама! – кричит мама в трубку. – В чем дело? Где ты? Что с тобой? Почему ты не идешь домой? Ты что, язык проглотила? Ну, не молчи же, ради бога! Боже мой, я не знаю… Я не могу… Это выше сил человеческих… Наина Ивановна, дорогая, почему вы решили, что это она? Скорее всего, это вообще не она. С какой стати она должна онеметь? И вообще, что она делает среди ночи в милиции? Да, да, я слушаю, товарищ милиционер! Видимо, нет, не она. Чего вы не знаете? Может, мне прийти взглянуть? Деньги? Какие деньги? Ну, конечно, давала… Сколько? Я не помню… Я постоянно даю ей на покупки. Да, возможно, оставалась какая-то мелочь. Да, скорее всего…

– Дайте мне! – Наина Ивановна отбирает трубку. – Климентьев, ты меня слышишь? Не выдумывай, никаких актов! Порви все к чертовой матери и давай веди ее нам сюда. Как, не знаешь? Чего не знаешь? Не бойся, если не она, чужую не возьмем, обратно тебе отдадим. Ладно, разберусь. Ладно тебе! Ладно, сказала. Так я жду. – Она вешает трубку. – Ничего, сейчас приведет.

– Какой-то сплошной сумасшедший дом… – стонет мама. – В любом случае, спасибо вам… Я вас подняла с постели… Вы уж меня извините…

– Ничего! – отмахивается Наина Ивановна. – Бывает.

Приходит милиционер и приводит бабушку. Она плачет, одно стеклышко в пенсне разбито, под глазом фонарь, на кофте пятна крови.

– Боже мой!.. Боже мой… – говорит мама. – Нет, я отказываюсь что-либо понимать…

– Ваша? – смеется милиционер. – Геройская бабка! Нипочем не призналась – ни кто такая, ни зачем, ни откуда.

– Но что же с ней случилось? – спрашивает мама.

– Да ничего особенного. На станции метро «Динамо» побиралась!

– Как – побиралась?.. – не понимает мама.

– Милостыню просила, – объясняет милиционер. – Сейчас за это знаете, что полагается? Но поскольку вы свидетельствуете, что деньги эти ваши и что вы ей их давали, будем считать, что состава преступления нету: хоть и просила, но набрать не успела.

– Боже, неужели это правда? – стонет мама. – Какой ужас, какой позор! Убить тебя, что ли, чтобы ты наконец успокоилась? – набрасывается она на бабушку.

Бабушка молчит. Мне все-таки жалко ее – хоть она и говорила про деда, который, был бы жив, взял розги и всыпал.

– Просто уже сил никаких не осталось… Спасибо вам большое, товарищ милиционер, уж и не знаю, как вас благодарить… Вы нам оказали такую неоценимую услугу… Буквально спасли. Я этого никогда не забуду. Я ваша вечная должница.

– Наину Ивановну благодарите, – говорит милиционер.

– Да, конечно, конечно, – подхватывает мама. – Это само собой…

– Но – чтобы не повторилось! – предупреждает милиционер. – А молчала, как Зоя Космодемьянская. Ни слова – ни как звать, ни адреса, ничего! Сколько ни бились – ни звука. А это, – милиционер показывает на бабушкин фонарь под глазом, – вы не подумайте, это не от нас, это она в камере с одной подралась.

– Час от часу не легче! – Мама всплескивает руками. – Что за мука такая – совершенно выжила из ума!.. Но я прослежу, вы не сомневайтесь, товарищ милиционер, больше этого не случится. Ах, просто не знаю, как мне вас отблагодарить за вашу отзывчивость…

– Чего уж там. – Милиционер машет рукой и уходит вслед за Наиной Ивановной в ее комнату.

– Что ты стоишь? – накидывается мама на бабушку. – Марш в дом! Теперь нюни распустила, да? Старая негодяйка, сволочь поганая, что ни день, то новые выдумки! Нашла себе, видите ли, занятие – стыдно выговорить! Я что, не забочусь о тебе, не кормлю, не одеваю? Отвечай, героиня!

– Я, Ниноленьки, хотела как лучше, – всхлипывает бабушка.

– Да уж, лучше этого трудно выдумать! Разве что на панель встать!

– Я Сашке на посылочку собирала…

– Сашке? Нет, вы послушайте! Вы только послушайте! Благодетельница нашлась. Попечительница. Тебе, видно, самой в тюрьму захотелось!

– Проклятая старая карга, – говорит папа. – Не хватает только, чтобы эта история дошла до Союза. Чтобы все узнали, что теща писателя Шатилова, который в этом году получил за свой роман двести тысяч гонорара, побирушничает возле станции метро! Прекрасный сюжет! Куда лучше Вирты с его земляникой.

– Да, – вспоминает мама, – будь добра, объясни мне, почему именно возле «Динамо»? Другого места, чуть подальше от дома, уже не нашлось? Непременно надо было устроиться там, где ходят все знакомые? Ты что, специально это делала? Чтобы соседи видели и пожалели – несчастная старуха, дочь-злодейка не кормит, не поит! Если уж вздумалось попрошайничать, отошла бы, по крайней мере, куда-нибудь в сторону.

– Ты не знаешь, Ниноленьки, возле метро лучше подают, – объясняет бабушка.

– А! Вот оно что! Интересно, сколько же ты умудрилась насобирать?

– Пять рублей с мелочью. Но он, мерзавец, все отнял! – плачет бабушка.

– Да, рано мы тебя вызволили, – говорит мама. – Надо было оставить там на недельку-другую, чтобы поднабралась ума-разума. Ничего, подожди, вот сошлют на Сахалин, тогда по-другому запоешь! Надеюсь, ты знаешь, что теперь всех нищих высылают на Сахалин? С московской пропиской можешь тогда распрощаться!

Высылают на Сахалин… Вот почему у нас в булочной не стало нищих.

Бабушка хлюпает носом.

– Прежде чем ее сошлют на Сахалин, я ее удушу собственными руками, – обещает папа.

– Да, – говорит мама, – и сам отправишься, куда Макар телят не гонял!

– Ничего, зато один раз в жизни получу удовольствие, – отвечает папа. – И хватит, Нинусенька, ей шляться в этих лохмотьях! Давно пора их сжечь! Завтра же ты пойдешь и купишь ей приличное платье и пальто!

– Легко сказать – пойдешь и купишь. Где это я возьму ей приличное платье и пальто? Можно подумать, что это так легко и просто, что приличные платья и пальто валяются на каждом углу…

– Там, где ты приобретаешь свои отрезы! Все, с этой мерзостью покончено! – Он хватает бабушкино пальто и принимается кромсать его и рвать на части. – Хватит этого позора!

– Ненормальный… – говорит мама.

Бабушка подвывает потихоньку на своем сундуке.

Папе не дали Сталинскую премию. Он не знает почему. Дали Луконину Михаилу Кузьмичу, 1918 года рождения, за поэму «Рабочий день». Зато у нас осталась фотография.

Следы на снегу. А в них зеленые тени. Вообще, снег вовсе не такой уж белый, как про него говорят. В некоторых местах он серый, в некоторых голубоватый или желтый. Вот сугроб: с одной стороны рыжеватый, с другой – бледно-сиреневый, и нигде, совершенно нигде не белый.

Инна идет ко мне.

– Что ты делаешь?

– Ничего.

– Давай лепить бабу, хорошо?

– Давай, – говорю я.

Если ей так хочется лепить бабу…

– Ты на меня обиделась? – спрашивает Инна.

– Я? За что?

– Не знаю… Никогда не приходишь…

– Тебя никогда нет дома.

– Да, правда, я сейчас занята в спектакле. – Она улыбается, наверно, ей хорошо в этом спектакле. – Но в понедельник у нас выходной, в понедельник мы не учимся и не танцуем, театр закрыт. В понедельник я всегда-всегда дома.