Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

– Учиться? Зачем?

– Ну как – зачем? Боже мой, для того, чтобы встречаться с людьми. Перестаньте, Агнесса, перестаньте! Что вы, ей-богу, мучаете и себя, и маму!

– Мама не мучается. Мама любит своих кошек.

– Да, Эмилия Станиславовна, дорогая, действительно, это кошмар, к чему вам столько кошек? – удивляется мама. – Вы должны избавиться от них.

– Что значит – избавиться? Вы хотите, чтобы я выкинула их на улицу?

– Я не знаю… Но они плодятся как сумасшедшие!

– Может, это единственное утешение в моей жизни, – обижается Эмилия Станиславовна. – Пойди, деточка, поиграй с котеночком, – обращается она ко мне. – На тебе бумажку, кидай ему, он будет ловить. Нет, нет, не так, привяжи за ниточку и дергай. Видишь, видишь, как прыгает?

– Мама не может выкинуть кошек, – говорит Агнесса. – Она скорее согласится выкинуть нас с отцом.

– И я себе представляю, сколько уходит на жратву этим тварям! – возмущается мама. – Можно было бы, верно, целую деревню прокормить. Вам из-за них скоро и жить будет негде! Такая прекрасная квартира, и всю заполонили коты. Эмилия Станиславовна, дорогая, знаете что? Отправьте их в Ленинград! Там в блокаду своих кошек поели, так что ваших расхватают за милую душу.

– Знаете что, Нина Владимировна? – злится Эмилия Станиславовна. – Отправьте-ка в Ленинград свою дочь! Нет, в самом деле, как вы можете делать мне подобные предложения!

– Я бы с удовольствием отправила, – вздыхает мама, – да кто ж такое добро возьмет? А кошек, говорят, проводницы сейчас мешками возят. И неплохо, между прочим, зарабатывают.

– Только этого не хватает – чтобы я стала торговать своими питомцами!

– Что тут такого? И потом, не обязательно торговать, можно так отдать. Главное, как-нибудь отделаться от них. Ну, пусть не полностью, но хоть отчасти. Ведь это безумие! Посвятить себя котам… Такая цветущая женщина.

– Еще немного, и вы предложите мне завести любовника.

– А что вы думаете? Ради чего, по-вашему, женщина вообще живет?

– Эмилия Станиславовна, дорогая, – говорит мама, уже выходя из квартиры, – вы не должны этого так оставлять. Ни в коем случае! Вы меня извините, но вы обязаны как-то расшевелить ее, заинтересовать чем-то.

– Что я могу поделать? – Эмилия Станиславовна пожимает плечами и запахивает поглубже халат.

– Как что? Устройте вечеринку, пригласите молодых литераторов. Евгений Васильевич со всеми знаком. Что вы – вам и карты в руки. Кто-кто, а вы с вашими связями вполне можете подыскать для нее подходящую партию. И попомните мое слово – как только появится стоящий жених, вся эта лень и хандра моментально с нее слетят. Начиталась дурацких романов.

– Ах!.. – говорит мама, спускаясь по лестнице. – Вот уж, кажется, ничем Бог не обидел, всего послал в избытке, так нет, надо изобрести себе такое мучение! Сотня мерзких, вонючих котов! Как человек умеет испакостить собственную жизнь…

Мама занимается со мной русским языком и заставляет учить наизусть стихотворения. «Я теленочка кормила у завалинки, навсегда ему велела: будь ты маленьким…»

Русский оказался еще хуже французского, столько слов с буквой «д», и каждому «д» нужно заводить хвост наверх. Мама так хочет. Вместо буквы у меня получается какая-то кривая восьмерка, и мама дерет меня за уши.

– В школе учат писать «д» как «у», – реву я. – Все девочки пишут хвостик вниз…

– Меня не интересует, что делают все! – говорит мама. – Все бросятся в колодец, и ты тоже? Они пусть делают, как хотят, а ты будешь писать так, как писал мой отец и как пишу я!

Прасковья Федоровна будит меня:

– Вставай, вставай скорей! Отец твой вернулся!

Я вскакиваю. Мамы нет в комнате. Я бегу в кухню на балкон. Внизу сгружают вещи с машины, мама обнимает военного. Это мой папа!

– Папа! – кричу я, но он меня не слышит.

Я бегу в коридор, открываю дверь квартиры. Лифт едет наверх. Как долго он подымается! А вдруг в нем вовсе не папа? Вдруг папа все еще стоит там, возле машины?

Военный выходит из лифта, подхватывает меня на руки и подымает высоко над головой. Потом прижимает к себе и несет в комнату.

– Сиди здесь, – говорит он, – сейчас я тебе что-то покажу.

Он уходит. Я жду.

– Оденься хотя бы, – ворчит мама. – Сидишь в одной рубахе.

Папа возвращается с большим чемоданом.

– Ого! – говорит бабушка.

Пока он отпирает замки, она заглядывает ему через плечо. Папа подымает крышку – в чемодане много-много кукол.

– Ты сдурел! – говорит мама. – С ума сошел, ей-богу!

У всех кукол настоящие волосы и закрывающиеся глаза. Два голыша совсем одинаковые, только один беленький, а другой – негритенок. У беленького голубые глаза и длинные мягкие локоны, а у негритенка глаза карие и волосы жесткие и курчавые.

– Павел Александрович, разве это пупэ? – восхищается бабушка. – Они же совершенно как живые!

– Я за ними специально ездил в Швейцарию! – хвастается папа. – В Швейцарии делают самых лучших кукол.

– Внученька, дай мне подержать! – просит бабушка.

Я протягиваю ей малышей, оба начинают плакать.

– Вы подумайте! – пугается бабушка. – Совершенно живые! Нет, даже у губернатора не было таких!

– Сумасшествие… – вздыхает мама.

Одна кукла одета в черное мягкое платье с серебряной вышивкой. Платье закрывает ей ноги, а руки и плечи открыты. На ножках у куклы серебряные туфельки на высоких каблучках, но она хорошо стоит на полу и совсем не падает. Золотые волосы завиты в локоны, лучистые глаза открываются и закрываются, длинные черные ресницы касаются бровей. В маленьком носике видны розовые ноздри, и щечки тоже розовые. Красные губки слегка приоткрыты, на тоненьких пальчиках блестящие ноготки.

– Сумасшествие! – повторяет мама. – Представляю, каких бешеных денег это стоило!

Папа довольно улыбается и поворачивает колечко на спине у куклы, под платьем.

– Она певица, она умеет петь, – говорит он.

В животе у куклы раздается музыка.

– А как ее зовут? – спрашиваю я.

– Ингрид.

– Ингрид?

– Она же немка.

– Почему именно Ингрид? – спрашивает мама.

– Так…

Я прижимаю куклу к себе.

– Осторожно! – говорит мама. – Ты же изомнешь ее! Ну разве это игрушка для ребенка? Я понимаю, если какая-нибудь дамочка поставит у себя в гостиной на рояле.

Она открывает другой чемодан. В нем большая серая шуба с шапкой и муфтой. Мама меряет шубу, вздыхает.

– Неужели не было ничего лучше кролика?

– Нинусенька, кролика тоже удалось достать с превеликим трудом.

– Да, но он же моментально вылезет.

– Ничего подобного. Это отличная выделка.

– Ну что, я не знаю? А это что?

– Это для Светланы.

Беленькая шубка для меня! Не такая пушистая, как у Нинки, но все равно очень красивая. Папа помогает мне надеть шубу. Она немного велика, но это ничего, я еще вырасту.

– Лама! – говорит папа. – Самый теплый мех. Знаешь такого зверя – ламу?

– Нет…

– Живет в Южной Америке.

– Снимай! – говорит мама. – Купить белую шубу! Не знаю, о чем ты думал.

– Чем она тебе не нравится? – спрашивает папа.

– Через три дня превратится в грязную тряпку. Дай-ка сюда… – Мама ощупывает шубу. – Не знаю, если только перевернуть мехом вниз… Но где доставать верх?..

– Есть еще одна. – Папа вытаскивает из чемодана коричневую шубку с коротким блестящим мехом. – Эта должна быть впору.

Я меряю вторую шубу.

– Она ей мала, – говорит мама.

– По-моему, отлично, – не соглашается папа.

– Я отошлю ее Тамаре.

– С какой стати, Нинусенька? Я покупал ее для Светланы.

– Она ей мала. И вообще, должна же я что-то им послать.

– Можно послать что-нибудь подешевле, какое-нибудь платье. А это натуральный обезьяний мех.

– Действительно. Значит, для Светланы нашлась и лама, и обезьяна, а для меня только кролик.

– Детские вещи легче достать, – оправдывается папа. – Зато смотри, какой тут есть зверь! – Он вытаскивает из чемодана черно-бурую лису.

– Ого, какая огромная! – говорит бабушка. – Верно, из двух сшили.

– Ну, это еще куда ни шло. – Мама накидывает лису на плечи и смотрит на себя в зеркальце. – Очень, очень недурна! А что же ты шерсти не привез? Я же тебе писала.

– Наивный ты человек! Ты думаешь, там все лежит на выбор. Что попадется, то и берешь. Почти за всем приходилось ездить в американскую зону.

– Да, – мама поджимает губы, – Храпаль мне рассказывал об этих ваших поездках. Ничего не скажешь – молодцы… Бравые служаки.

– Достал дюжину шерстяных рубах, – вспоминает папа, – и три отреза. Прекрасная тонкая шерсть.

– Два из них цвета хаки! – возмущается мама. – Что же я, должна разгуливать, как сержант? Не знаю, может, удастся распустить две или три? – размышляет она, рассматривая рубахи. – Связать платье… Всю жизнь мечтаю о вязаном платье. Ладно, отошлю Тамаре шубу и две таких рубахи – для нее и для тети Нади.

– Делай как хочешь, Нинусенька, – огорчается папа, – но, по-моему, это совершенно излишнее попечительство.

– А это что такое? Боже, к чему эта ведерная кастрюля?

– Ты просила большую кастрюлю.

– Да, но кастрюлю, а не полковой котел! Нет, это надо придумать – везти такую тяжесть! И куда я ее дену? Простоит всю жизнь на антресолях.

– Нинусенька, то, что ты просила, то я и привез.

– Да? А это я тоже просила? Что это вообще такое?

– Это секундомер.

– Я вижу, что секундомер, но на кой черт он нужен?

– Пригодится.

– Разумеется! Набрал всякой дряни, и еще пытается уверить меня, что я об этом просила! Можно подумать, что все это делается назло.

– Не будь, мой милый Кисик, неблагодарным.

– Между прочим, другие везут и хрусталь, и фарфор, и мебель, и рояли…

– Да, один генерал вез вагон барахла. На границе его задержали. Он написал Сталину. Через три дня пришел ответ: «Полковника такого-то с вещами пропустить».

– Но ты еще, слава богу, не генерал, так что тебе нечего было опасаться.

– Фраже надо было везти! – говорит бабушка. – Когда я жила в Варшаве…

– Помолчи ты! – обрывает ее мама. – Только тебя не хватает с твоей болтовней идиотской…

– Слова матеры не дает сказать, – жалуется бабушка. – Как будто мать дура!

– Вот именно! – подтверждает мама.

– Говоры, Ниноленьки, что хочешь, а я своим умом очень довольна! – Бабушка отходит от чемоданов и садится на сундук.

– Кстати, насчет фарфора… Здесь где-то… – папа делает хитрое лицо, – прячется столовый сервиз.

– Ты шутишь! – не верит мама.

– Нисколько. На двенадцать персон.

Они вместе разворачивают большие и маленькие тарелки, блюда, салатницу.

– Ах, какая прекрасная работа! – говорит мама. – Да, но куда нам такой сервиз?.. Боже, какая супница! Кто теперь ими пользуется…

– Ничего, пусть стоит.

– Удивительно, что ничего не разбилось.

– Ну, чтобы немцы паковали да разбилось!.. А это, Елизавета Францевна, вам. – Папа протягивает бабушке голубую шелковую блузку.

– Мне? Павел Александрович! Где вы достали?

– Выписал из Парижа, – говорит папа. – Специально для вас старался.

– Павел Александрович! Это же прелесть! У меня в одна тысяча девятьсот третьем году была почти такая же самая.

– Очень рад, что вам нравится.

– Как это может не понравиться? Настоящий шелк! Пойду покажу Наине. Ха, пусть видит, что значит зять! Жаль только, что не песочного цвета!

– Ну, а теперь я лягу поспать, – говорит папа.

– Не надо!.. – прошу я.

– Нет, маленький, я не могу, я всю ночь не спал.

– Хоть поешь что-нибудь, – спохватывается мама. – Ты же ничего не ел.

– Сейчас не хочу. Хочу только спать. Мы ведь еще вчера вечером были в Москве. Остановили состав на Беговой и продержали до утра. Представляешь, как обидно – просидеть всю ночь возле самого дома и не иметь возможности даже сообщить.

– Так почему же ты не сошел? – удивляется мама.

– А вещи? Ни грузчиков, ни машины…

Папа укладывается на кровать и накрывается с головой, одеялом.

Я сижу, сижу, смотрю, как он спит, спит, спит, наконец не выдерживаю и принимаюсь тормошить его:

– Папа, хватит спать, потом поспишь!

– Поиграй, маленький, с куклами, – бормочет он сквозь сон.

Не нужны мне куклы, мне нужен мой папа!

Он встает уже в сумерках, сажает меня на плечи и принимается катать по комнате.

– Мы едем-едем-едем в далекие края…

Как интересно! Комната сверху кажется совсем другой…

– Хорошие соседи, веселые друзья! Нам весело живется, мы весело живем!.. – Папа наклоняется и проходит со мной в дверь.

Танечка и Шурик стоят в коридоре и смотрят на нас.

Я придвигаюсь к папиному уху и шепчу:

– Папа, покатай Танечку и Шурика тоже!

– Нет, маленький, я устал. – Он поворачивается и несет меня обратно в комнату.

– Наш папа тоже скоро вернется, – говорит Танечка снизу.

Их папа никогда не вернется. Он погиб на фронте. Почему папа не хочет их покатать? Он не устал, он просто не хочет…

– Павел! – говорит мама ночью. – Вы ведь проходили через Киев?

– Да, – отвечает папа не сразу.

– Ты видел дом?

– Какой дом, Нинусенька? – Слышно, как он вздыхает в темноте.

– Что значит какой? Не прикидывайся, пожалуйста, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

– Не то что дома, даже места этого невозможно найти… Одни развалины. Весь Крещатик – сплошное нагромождение развалин.

– Да что ты?.. Неужели?.. Неужели ничего не осталось? Господи боже мой… Да как это может быть, чтобы ничего не осталось?..

– Да, представь себе – ничего не осталось…

– Боже мой!.. Боже мой… Нет, не могу поверить!.. И это отнято… Все отнято, все погублено! Что за время такое проклятое?! Последняя надежда и та утрачена… Да, все ждешь, все цепляешься за какие-то химеры… А оказывается, ничего уже нет… Не существует… Ах, прошу тебя, не кури хотя бы в постели!

Я выхожу во двор. На лавочке возле нашего подъезда сидят лифтерши тетя Дуся и тетя Ксюша.

– Ну что, – спрашивает тетя Дуся, – много гостинцев папка привез?

– Много, – говорю я.

– Много! – подтверждает тетя Дуся. – Два сундучища здоровеннейших да чемоданов, почитай, двадцать или тридцать. Полдня сгружали. Вот как с победой-то возвращаются! А наши победители в сырой земле полегли… И не шлют подарочков своим деточкам.

– Сто шестьдесят рубликов – вот наш подарочек, – вздыхает тетя Ксюша. – На сироточек. Что поделаешь?.. Уж видно, кому что на роду написано…

– Сто шестьдесят рубликов, – повторяет за ней тетя Дуся. – Хочешь живи, а хочешь – помирай. Мне учительница-то прошлый год говорит: он у вас неспособный, не сображает, мол. А ей говорю: милая, да где ж ему с одной картошки-то сображать? Небось как ты на картошке с капустой посидишь, так тоже сображать-то забудешь…

– Так куда ты все-таки собираешься устраиваться? – спрашивает мама.

– Никуда. – Папа почесывает за ухом. – Буду писать роман.

– Роман – это, конечно, прекрасно, но на что же мы будем жить?

– Буду пописывать в газеты. Николай Петрович одну статью в месяц всегда пропустит. «Вечерка» тоже от моих работ никогда не отказывалась.

– Это все ерунда. Гроши. Пока зовут, надо идти обратно в «Комсомолку».

– Да, – говорит папа. – Везти на себе весь отдел, каждый день сидеть до трех ночи в редакции и поставить крест на всех замыслах.

– Извини меня, Павел, но все эти замыслы хороши для поместного дворянина или, в крайнем случае, отставного генерала с хорошей пенсией. Лев Толстой, тот действительно мог позволить себе такую роскошь – сидеть и строчить романы. А в нашем положении – так мне, во всяком случае, представляется – следует позаботиться о каком-то реальном заработке.

– Нинусенька, роман – это вполне реальный заработок. И совсем не такой уж плохой…

– Роман – это бред! Младенческие фантазии!

– Генералом я вряд ли стану, – папа вздыхает, – и поместным дворянином тоже. Но советским писателем могу стать… Если не угроблю себя окончательно на штатной работе в газете.

– Никаким советским писателем ты не станешь! Не выдумывай, пожалуйста, и не забивай себе голову пустыми мечтаниями. Ты сам прекрасно знаешь: из всех твоих великолепных произведений ни одно еще не удостоилось печати.

– Почему же – ни одно? Мой рассказ о Магнитке был опубликован в журнале «Красная новь».

– Это просто смешно – рассказ! Я уверена, что ничего из этого не выйдет – пустая трата времени. Перевод бумаги! Один роман, слава богу, уже валяется седьмой год по разным издательствам и редакциям. Без малейшего движения.

– Этот роман не будет валяться.

– Откуда ты знаешь? Откуда у тебя такая уверенность?

– Это роман на актуальную военную тему.

– Тот тоже был на актуальную производственную тему. Нет, я вообще не понимаю! Ты, слава богу, хороший журналист, так и будь себе журналистом. Не рвись в какие-то небесные выси.

– Ты просто Фома-неверующий, мой милый Кисик…

– Не Фома-неверующий, а нормальный здравомыслящий человек. И я пытаюсь вернуть тебя на твердую почву. С тех облаков, на которых ты витаешь. Можно подумать, что тебе неизвестна судьба всех этих горе-писак! Пробиться удается одному из тысячи. А девятьсот девяносто девять так и остаются всю жизнь нищими мечтателями.

– Нинусенька, я не собираюсь быть нищим мечтателем, я собираюсь быть одним из тысячи.

– Да, разумеется! Девятнадцатилетнему мальчишке было бы еще простительно произносить все эти глупости. Но тебе уже, если не ошибаюсь, тридцать девять. Почти сорок. И у тебя семья – жена и дочь, о которых ты обязан позаботиться.

– На жизнь, Нинусенька, я сумею заработать, это я тебе обещаю.

– Все твои обещания не стоят выеденного яйца! Вбил себе в голову какую-то чушь. И вообще, когда он еще будет, этот роман! А есть и пить приходится, к сожалению, каждый день.

– Роман будет готов через год.

– Да, как же!.. Боже мой, пять лет нищенствовала, светлого дня не видела, надеялась, что с твоим приездом заживу наконец как человек… – Мама всхлипывает – тоненько-тоненько. Никто так не плачет, только она.

– Не знаю, Нинусенька, почему ты нищенствовала. Ты получала аттестат, посылки.

– Аттестат? Я три месяца вообще ничего не получала – ни аттестата, ни карточек! Как собака бездомная…

– Зато потом получила все деньги сразу.

– Деньги! Какие это деньги! Когда этот мерзавец вынес все, до последней тряпки! Ничего не оставил! Боже, если бы тебе пришлось пережить подобное!.. – Мама уже рыдает.

Бабушка подходит поближе и топчется возле нее:

– Что ты, Ниноленьки, расстраиваешься? Картошка, слава богу, есть. Пусть пишет роман!

– Уйди! Уйди со своей картошкой! – Мама колотит кулаком по столу. – Уйди, не изводи меня!

Папа вздыхает.

– Нинусенька, пойми, – он поглаживает рукой подбородок, – я не могу упустить этот шанс – может быть, последний в моей жизни.

– Шанс! Тебе наплевать, что я бьюсь как рыба об лед. Наконец-то, после стольких лет, открылась возможность зажить более-менее спокойно. Так нет – нужно, видите ли, писать роман! Поразить человечество своими талантами! Если ты собирался быть великим писателем, не следовало жениться и заводить ребенка! Да, да, порядочный человек прежде, чем обзавестись семьей, взвешивает свои возможности.

– Нинусенька, роман даст нам больше, чем любая зарплата. Почему бы один-единственный раз тебе не поверить в мою удачу?

– В твою удачу!.. Я скорее поверю, что ты выиграешь по лотерее! Или найдешь лампу Аладдина.

– Перестань, мой Кисик, перестань, милый, – уговаривает папа. – Возможно, если бы я занялся поисками лампы Аладдина, я бы ее и нашел. Но я не собираюсь искать лампу Аладдина, я собираюсь писать роман.

– Что ж, желаю удачи! Если тебе совершенно на меня наплевать, можешь писать роман.

Папа сидит целый день, согнув вбок ноги, и печатает свой роман. Он привез из Германии пишущую машинку. На один из сундуков поставили чемодан, а на чемодан – пишущую машинку. Иногда он встает, растирает колени, курит. Если бы только я могла помочь ему – чтобы он не так уставал! По радио передавали рассказ – про одного мальчика, как он вставал по ночам и переписывал бумаги вместо своего больного отца. Но тот мальчик знал, что нужно писать, а я не знаю…

– Вытащи мне этот чемодан, – говорит мама.

– Мой?

– Да, твой.

Я вытаскиваю из-под кровати чемодан с куклами, мама открывает его и принимается перекладывать кукол в другой чемодан, поменьше. Потом она кладет туда же несколько пар чулок, папину военную форму.

– Нинусенька, что ты делаешь? – спрашивает папа.

– Что же – работать ты не желаешь, а в доме жрать нечего. Пойду, по крайней мере, продам.

Папа хмурится:

– Что значит – продашь? Я привез куклы Светлане, и продаваться они не будут. А форма мне самому нужна.

– Да, необходима! Зачем она тебе нужна? Гнить в чемодане?

– Не гнить в чемодане, а если меня завтра снова призовут…

– Не говори глупостей! И вообще – я не могу думать о том, что будет завтра, мне сегодня нужно варить обед. В доме ни копейки денег!

– Нинусенька, я в пятницу принес тебе четыреста рублей.

– Что ты выдумываешь!

– Четыреста рублей, мой милый Кисик. Отдал тебе в руки.

– Может, и отдал, но четырехсот рублей там не было.

– А сколько же?

– Не знаю, я не считала, но гораздо меньше.

– Ровно четыреста рублей.

– Что же я, по-твоему, утаиваю или пропиваю?

– Я этого не говорю.

– Может, ты хочешь, чтобы я с себя платье сняла и продала?

– К чему, Нинусенька, эти преувеличения?

– А что мне делать? Форму не смей трогать! Двадцать кукол пусть валяются в чемодане! Мне врач сказал, что питание для меня исключительно важно, а я вынуждена отказывать себе в куске хлеба.

– Эту, во всяком случае, оставь. – Папа вытаскивает из чемодана куклу в клетчатом вышитом сарафане.

– Чем она так замечательна, что ее нужно оставить?

– Это подарок фрау Эльзы. Она сама сшила для нее платье.

– Какая еще фрау Эльза?

– Моя квартирная хозяйка, – объясняет папа. – Старушка. Она всегда удивлялась тому, что я умею говорить не только по-немецки, но и по-русски. Это было выше ее понимания. Она говорила: «Такой трудный язык!»

– Да, надо еще посмотреть на эту фрау Эльзу… – бурчит мама.

Папа ушел куда-то. Мы уже ложимся спать, а его все нет.

Мама храпит во сне.

– Храпит, – говорит бабушка. – Как Надя. Господи, дай, чтобы у Наины руки-ноги переломались! Чтоб ее холера забрала! На кухню не дает выйти, мерзавка! А Герка из пятого подъезда попал мне утром мячом в голову… И вши заели…

Она еще что-то бормочет, долго ворочается на своем сундуке, потом слазит с него и пробирается к окну. За батареей парового отопления мама держит бутылку с керосином. Бабушка вытаскивает бутылку и поливает керосином голову.

– Совсем заели…

Она ставит бутылку на место, направляется обратно к сундуку, натыкается в темноте на стул, стул с грохотом падает. Просыпается мама.

– Ой! Боже мой? Куда тебя черт носит? Что за наказание! С таким трудом засыпаешь!..

Бабушка не отвечает, только кряхтит.

– Опять керосином воняет! Я тебе запретила дотрагиваться до бутылки с керосином!

– Что делать, Ниноленьки, когда вши заели…

– Что ты выдумываешь! Тебе врач сказал: никаких вшей у тебя нет. Это нервное.

– Какое же, Ниноленьки, нервное, когда чешется!

– Что с идиоткой говорить! Тысячу раз просишь: дайте хоть поспать спокойно, так нет – каждый день какие-нибудь выдумки! Теперь до утра не засну… Боже, что за мука!..

– Живой человек не может от вшей спастись… – плачет бабушка.

Скоро опять раздается мамин храп.

Я засыпаю. Меня будит мамин голос:

– Светлана! Зажги свет!

Я вскакиваю, поворачиваю выключатель. Папа стоит, вцепившись руками в дверь, и качается вместе с ней. Лицо у него совсем белое, а язык все время высовывается, как будто он хочет облизать губы и не может. Что с ним? Ему плохо? Он заболел? Я пытаюсь помочь ему добраться до кровати. Мне страшно, я вся дрожу.

– Убери, убери его отсюда! – говорит мама. – Нализался, как свинья! Начинается!..

Отец цепляется за стену и наконец падает на мой топчан.

– Что же ты стоишь? – спрашивает мама. – Помоги раздеться дорогому папочке.

Я стаскиваю у него с одной руки пиджак, но больше не могу ничего сделать. Тогда я снимаю с него ботинки и носки. Я хочу уложить его ноги на постель, но они, как налитые, соскальзывают вниз. Наконец мне удается немного подвинуть его и уложить так, чтобы ноги не падали. Я ложусь с краю на мамину кровать и притворяюсь, что сплю.

Мама говорит:

– А свет кто будет тушить, дух святой?

Но я не отвечаю, и свет остается гореть до утра.

Папа просыпается такой, как обычно. Только черные вьющиеся волосы стоят дыбом. Он выпивает сразу несколько чашек воды, выкуривает папиросу и садится за машинку.

Мама ставит на стол завтрак и говорит:

– Садись, ешь. Или ты со вчерашнего сыт? В доме нищета, ни ложки, ни плошки, простыни лишней нет, а на пьянство – пожалуйста, находится.

– Ну что ты, Нинусенька, нужно же было отметить с друзьями мое возвращение…

– Хороши друзья! Накачать человека до такого состояния, что он на ногах не стоит! Прекрасное развлечение – превратить самого себя в скотину.

– Не сердись, мой Кисик, не надо… – Папа обнимает ее за плечи. – Больше не буду, честное слово. Ты же у меня добрый, хороший Кисик…

– Завел черную кассу, – бормочет мама уже другим голосом. – Не отдаешь всех денег, утаиваешь.

– Ну, чуть-чуть утаивал…

Мама вдруг вспоминает про меня:

– А ты что сидишь, как засватанная? Особого приглашения ждешь? Ешь давай.

Она садится к папе на колени.

– Если бы ты видел, как ты вчера выглядел! Как мне больно сознавать, что ты совершенно обо мне не помнишь и не думаешь.

– Я всегда о вас помню, мои маленькие, – уверяет папа.

– Всю войну мечтала пойти в театр. Думала, вот Павел вернется… А ты вместо этого…

Папа с мамой идут в Большой театр.

– Светлана, застегни мне бюстгальтер, – говорит мама.

Я застегиваю пуговички, смотрю, как она одевается, красится, причесывается. Поверх платья она накидывает шаль, концы которой свисают до самого пола. Наконец они уходят, и мы с бабушкой остаемся вдвоем.

Бабушка шепчет свои молитвы, поливает голову керосином.

Возвращаются папа с мамой, включают свет.

– Опять эта вонь! Хоть кол на голове теши… – Мама лезет за батарею и забирает оттуда бутылку. Потом она долго раздевается. – Да, посмотрели, по крайней мере, как выглядят приличные люди. Ты видел, какие изумительные платья? Такое платье надень на любую женщину, сразу станет красавицей. Есть ведь счастливицы… Как будто и не было никакой войны – роскошь, духи, меха… А другие всю жизнь только ждут чего-то, ждут…

– У одних вся жизнь как праздник, – продолжает мама, уже лежа в постели, – а другие, кроме забот и неприятностей, ничего не видят… Причем не такие уж они сами по себе интересные, эти дамы, ничем особенным не блещут – ни красотой, ни статью, – но вот поди ж ты – повезло в жизни… Да, недаром сказано: не родись красивым, а родись счастливым…

– Бабушка, что ты сделала?!

Вся голова у нее залита фиолетовыми чернилами.

– Что, внученька?

Мама тоже смотрит на бабушку.

– Так. Значит, опять поливала голову керосином.

– Что ты, Ниноленьки! Как можно… Раз ты не разрешаешь…

– Еще лжешь! Нет, как вам это нравится? В зеркало на себя посмотри. Я керосин забрала, так ты стала шарить дальше и добралась до чернил. Наверно, всю рубаху залила. Ну конечно! И наволочка испорчена, и простыня. Мерзавка старая! Говоришь, говоришь – ничего не действует. Химические чернила, которые теперь ничем не отдерешь! Просто сил никаких не хватает!..

– Да, Елизавета Францевна, – смеется папа, – дожили до фиолетовых волос! Теперь вам придется постричься наголо. Или стать феей Мерилиндой и играть на театре!..

– Поделом вору мука, – говорит мама.

– Над старостью смеяться грех! – плачет бабушка, натягивает свою шапку поглубже на лоб и ходит так по квартире.

Мы с мамой спускаемся по лестнице и встречаем соседку с четвертого этажа.

– Марья Антоновна, милая, давно вас не видела, – говорит мама. – Как вы поживаете?

– Да вот, приболела что-то, – жалуется Марья Антоновна. – Врач говорит: сердце, а мне кажется, это не сердце, это давление. Если б сердце, так были бы боли.

– Нет, вы знаете, не обязательно, – говорит мама. – Я ведь, прежде чем попала в больницу, буквально до последнего дня ничего не чувствовала. Ну, слабость какая-то была, утомление, но болей – нет, никаких. А потом сразу – как схватило, еле выходили. Врач сказал: еще полчаса, и все, было бы поздно. Вообще чудо, что осталась в живых. Спасибо Наине Ивановне – догадалась не ждать санитаров из Боткинской, а нести самим. Внесли меня в палату, а женщины говорят: «Зачем вы нам покойницу кладете, она вся синяя». Думают, что я не слышу. А я все слышу, только сказать ничего не могу. Хотела хоть адрес мужа дать – и не могу…

Марья Антоновна сочувственно качает головой.

Наконец они с мамой прощаются, и мы идем дальше.

Возле лифта мы встречаем другую соседку.

– Марья Андреевна, дорогая, вы откуда? – спрашивает мама. – Из ломбарда? Ну, как оценили?

– Триста пятьдесят.

– Триста пятьдесят! Вы подумайте! Ведь в прошлый раз пятьсот дали…

– Что поделаешь… Жаловаться-то некому.

– Действительно, вы правы, что хотят, то и делают. Но у меня был подобный случай, тоже оценили намного ниже, чем в прошлый раз, так я ей показала старую квитанцию и кое-как убедила прибавить…

На углу возле булочной мы встречаем Марью Семеновну из второго подъезда – ту Марью Семеновну, которая шестнадцатого октября перебила всю посуду, чтобы немцам ничего не досталось.

– Ну что? – спрашивает мама.

– Так… Ничего нового.

– Но вы ходили в редакцию?

– Не ходила. Зачем я пойду? Что мне это даст?

– Да нет, что вы! Марья Семеновна, дорогая! Вы обязательно должны пойти! Как же так? У него семья, дети. Что это – шутки, что ли?

– Что делать? Насильно мил не будешь.

– Нет, вы не правы! Вы абсолютно не правы! Марья Семеновна, поверьте моему опыту: мужчина, даже самый талантливый, нуждается в узде. Вы ему дали слишком много воли. Почуял свободу и помчался за молоденькой бабенкой. Задрал хвост и помчался!

– Какая же она молоденькая! Ничуть не моложе меня, может, еще и старше.

– Тем более! Тем более у вас есть все основания заставить его образумиться.

– Не желаю! – говорит Марья Семеновна. – Не желаю ни видеть его, ни слышать! Пускай катится на все четыре стороны.

– Это в вас самолюбие говорит, но вы совершенно не правы! Тут уже, извините, не до гордости. Вы просто не можете себе позволить подобной роскоши – остаться одной с тремя детьми. Нужно бороться всеми средствами.

– Пускай катится ко всем чертям! – настаивает Марья Семеновна. – Скажите лучше, как вы себя чувствуете?

– Ах!.. Ну как? Вот, скоро ложусь в больницу.

– Что, опять что-нибудь с сердцем?

– Нет, в гинекологическое отделение.

– Что вы?!

Мама вздыхает, подымает брови, качает головой.

– А может, вам родить?

– Бог с вами, Марья Семеновна! – пугается мама.

– А что? Некоторым это очень помогает – и чувствуют себя лучше, и выглядят моложе.

– Да, я тоже слышала. Бывает, что роды благотворно влияют на организм. Но у меня и беременность была тяжелая, а роды так вообще страшно вспомнить. Хотели уже тащить ребенка щипцами. Врач говорит: если не будете тужиться, придется тащить щипцами. А как я могу тужиться, когда сил никаких не осталось? И потом, родить – это ведь еще не конец делу. Это раньше можно было спихнуть на кормилицу и больше не думать. А теперь это на всю жизнь обуза…