Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Приезжают папа с мамой и вместе с ними наши вещи: мой топчан, мамина кровать, папин письменный стол, кухонный столик. Интересно, как же бабушка там, в Москве осталась без столика?

– Давай дадим Альме кусочек сахару, – предлагает папа. – Чтобы она знала, что мы к ней хорошо относимся.

Я кидаю Альме сахар, она проглатывает его, даже не распробовав.

– Мама, дай еще кусочек!

– Зачем?

– Альме.

– Ну вот еще, собаку сахаром кормить! Новости! В крайнем случае, можешь дать ей ломтик хлеба.

Я кидаю Альме хлеба, она ловит его на лету и проглатывает.

– Мама, дай еще.

– Хватит, хватит. Завтра дашь.

– А ты погладь ее, – говорит Ольга Николаевна. – Не бойся, погладь, погладь! – Она берет мою руку и кладет Альме на голову.

Альма вытягивает вверх морду, нюхает мою ладонь, но, ничего в ней не найдя, ложится.

– Вот что: пойди-ка погуляй с ней, – решает Ольга Николаевна. – Она будет рада. А то засиделась на цепи.

– Что вы, Ольга Николаевна, милая! – пугается мама. – Она же ее не удержит!

– А зачем ее держать? Она и так никуда не убежит. Она у нас умная собака, ученая, все понимает. Это она на своем участке на чужих кидается, а так она человека никогда не тронет. Михаил Николаевич ее у военного одного купил. Санитаром на фронте была, раненых вытаскивала. А теперь Машуню нашу на санках катает.

– А меня она может покатать?

– Если зимой приедешь, и тебя покатает.

Мы идем по поселку – я и Альма. Альма то и дело отбегает в сторону, обнюхивает заборы, деревья, выкапывает лапой какие-то корешки, но потом возвращается ко мне. Хорошая собака, послушная. Жалко, что девочки из класса не видят, как я гуляю с собакой. Я даже могу погладить ее.

Мама ставит в кошелку кастрюльки со вчерашним обедом – в доме творчества много дают, мы всего не съедаем.

– Поеду посмотрю, как она там… Голодная, верно, сидит, дуреха старая…

– Купи мне в городе папиросок, – просит папа.

Он пишет новый роман. Не совсем новый, он его уже писал до войны – про Магнитку, но теперь он пишет его по-другому. Он говорит, что тот, довоенный, устарел.

– Мама, оставь нам хлебушка.

– Зачем? Вы обед получите.

– А может, мы раньше есть захотим.

– Да уж, действительно! Будто я не понимаю – собаку хлебом откармливать.

– Смешно, Нинусенька, тащить в такую даль кусок засохшего хлеба, когда в твоем собственном доме имеется булочная.

– Да, невероятно смешно! – Мама запихивает хлеб поглубже в кошелку.

– Ты сама все время повторяешь, что тебе нельзя таскать тяжести.

– Не такая уж великая тяжесть… И вообще, ты знаешь, Павел, что я думаю?

– Нет, этого я знать никак не могу.

– Надо отказаться от третьей курсовки. Вполне достаточно двух.

– Не занимайся, мой милый Кисик, крохоборством.

– Ничего себе крохоборство – больше тысячи рублей! Сейчас разбазарить просто так, за здорово живешь, а потом опять мучиться, одалживать по копейке у соседей.

– Будем надеяться, что одалживать нам больше не придется.

– Ну да, конечно, – ты вечно утопаешь в прекрасных мечтах. А на деле все выходит иначе. Ладно, надо идти, а то опоздаю, потом два часа торчать на этой проклятой платформе. Держи! – Мама сует мне в руки кошелку. – Проводи меня. И смотри, веди себя хорошо, с участка никуда не выходи. Напоминай отцу про обед, а то, я знаю, погрузится в свои высокопарные размышления и все на свете проворонит.

Я выхожу через заднюю калитку к колодцу. Мне нравится сидеть здесь, здесь тепло и тихо – знойно, душисто. Днем тут почти никого не бывает, только соседская девочка Тася иногда пасет козу с козлятами в проходе между заборами. Один козленок у нее беленький, а другой серый – как в песне: «Один серый, другой белый, два веселых гуся!» Но козлята даже лучше, чем гуси, с ними можно поиграть, их можно гладить.

Мы с Тасей сидим и разговариваем, а коза и козлята щиплют траву. У Таси есть два брата и две сестры. Один брат старше ее, ему десять лет, а остальные все маленькие.

– Хорошо тебе, – говорю я. – А у меня никого нет.

– Чего уж хорошего!.. – хмыкает она. – Сидеть с ними да нянчиться… Я из-за них и учусь плохо. Целый день по хозяйству, уроки-то когда делать? И в школу мамка не всякий день пускает… Я замуж не пойду, ни за что не пойду, ни в жисть! Одна буду жить. Только чтоб комната какая-никакая была… Хоть три метра, да своя. Без никого чтобы… Ой, батюшки! Смотри, чего он наделал!

Я смотрю, но ничего особенного не вижу. Серый козленок просунул голову в наш забор – там, за забором, трава выше и сочнее. Ну и что? Пускай себе ест на здоровье.

– Погибель ты моя! Во всякую дырку морду свою окаянную тычет! – ругает его Тася и пытается вытащить обратно.

Козленок жалобно мекает, но голова никак обратно не вылазит. Тася тащит изо всех сил, козленок плачет, вырывается у нее из рук, бьет копытцами.

– Беги, с той стороны толкай!

Я толкаю голову изнутри, Тася тащит снаружи – ничего не получается.

– Да что ж она, выросла, что ли, башка твоя проклятая? – плачет Тася.

– Не тяни, – говорю я, – а то мы ему голову оторвем. Я лучше пойду Ольгу Николаевну позову.

– Не зови, не надо! – пугается Тася. – Мамка узнает, прибьет меня. Скажет, недоследила… Что теперь делать-то? Что делать-то?..

Я не знаю, что делать. Мне жалко Тасю и жалко козленка. Мы уже совсем открутили ему шею.

– Я ее попрошу, чтобы она никому не говорила, – обещаю я.

Ольга Николаевна приходит, но тоже ничего не может сделать.

– Ну да, – говорит она, – голова-то у него остренькая, в эту сторону пролезла, а обратно – никак. Пойду Михал Николаича позову, пускай распилит планку.

– Ой, что мне за это будет! – ревет Тася. – Ой, что будет!.. Мать всю шкуру спустит…

Приходит Михаил Николаевич.

– Что ж делать, – говорит Ольга Николаевна, – придется, верно, распилить.

– Вот еще! – сердится Михаил Николаевич. – Тоже скажешь! Один гвоздь выдернуть, да и отодвинуть планку.

Он приносит клещи, выдергивает гвоздь, освобождает козленку голову.

– И больше не води их сюда! – говорит он Тасе. – Нечего! На лугу вон места полно!

Тася продолжает всхлипывать и утаскивает козу с козлятами домой. Михаил Николаевич ставит планку на место и вбивает гвоздь.

– Вот уж, – ворчит он, – бабий ум: пилить! Придумать такое!..

– Хорошо, что съездила, – говорит мама. – Проходила мимо хозяйственного на Ленинградском шоссе, смотрю – миски дают! Купила три штуки. Надоели наши алюминиевые – чистишь их, чистишь, а они все равно чернеют. И вообще отвратительные. А эти эмалированные, аккуратненькие, приятно в руки взять.

– А что ты мне купила? – спрашиваю я.

– Тебе? Почему я должна что-то тебе покупать? Что я могу тебе купить?

Ольга Николаевна всегда что-нибудь покупает Маше, когда ездит в Москву. Всегда находит для нее что-нибудь такое…

– А, я знаю, – говорит мама, – одна из трех мисок будет твоя. Можешь выбрать любую.

Я не могу выбрать любую, я могу выбрать только коричневую: остальные две синие, как же я буду различать, где моя, а где не моя?

Папа не хочет новых мисок. Он говорит, что привык к алюминиевым и что они больше.

– Ольга Николаевна, милая, – говорит мама, – не знаю, как быть…

– Что такое, Нина Владимировна? Что случилось? – Ольга Николаевна разгибается над грядкой.

– Не хотелось бы затруднять вас, но, честно говоря, не вижу иного выхода…

– Да в чем дело, говорите уж, не пугайте.

– Нет, пугаться незачем, я просто подумала: может, Маша сходила бы за нашим обедом? Светку одну боюсь посылать, она не справится, а Павел, – мама тяжко вздыхает, – как уехал вчера, так и пропал. Видно, опять к дружкам своим любезным завалился. Сколько ни просишь, сколько ни говоришь! А я тяжело больной человек, мне станет плохо, дурно – тащиться по такой жаре!..

– Господи, Нина Владимировна, да о чем разговор? Конечно, сходит, – соглашается Ольга Николаевна. – Отчего не сходить? Подумаешь, какие затруднения!..

– Да, пожалуйста, если это не нарушает ваших планов…

– Ма-а-а-шу-а! – кричит Ольга Николаевна громким голосом. – Ну-ка, боевое задание: в дом творчества за обедом. Одна нога тут, другая – там! Да в магазин по дороге загляни, сахару купишь – если будет – и рису два кило. Ясно? Погоди, я тебе деньги дам… – Она обтирает руки об штаны и идет в дом.

– Машенька, Светка вам покажет, куда обратиться, – объясняет мама, – ее там знают.

Мы идем через лес. Я тащу пустые судки, а Маша на ходу мастерит дудочку. Выскабливает перочинным ножичком отверстие в прутике и просверливает дырочки. Просверлит дырочку и пробует – как получается. Дудочка свистит тоненько-тоненько, как комар.

– Дай попробовать! – прошу я.

– Иди ты знаешь куда!..

– Куда?

– На хутор бабочек ловить! – И нарочно со всей силы свистит своей дудочкой мне в ухо.

Ничего, я ей это запомню…

Перед магазином очередь.

– Я за вами, – предупреждает Маша какую-то тетку. – Мы только в дом творчества быстренько сбегаем и сию минуту обратно.

– Бегите, – соглашается тетка.

Мы возвращаемся с полными судками, но той тетки уже не видно. Наверно, прошла наша очередь.

– Подумаешь! – говорит Маша и начинает проталкиваться к окошечку. Ее не пускают, отпихивают, она спорит: – Мы стояли! Да! Мало ли что вы не видели! Мы вас тоже не видели!

В конце концов она умудряется просунуть в окошечко деньги и получить, что ей надо.

– Хочешь, пойдем, скупнемся? – зовет она, а сама уже бежит к пруду.

Я не знаю, хочу я или нет, я никогда еще нигде не купалась – ни в пруду, ни в реке, только дома в ванной.

– Мама будет ругаться…

– Подумаешь! Откуда она узнает? Не хочешь, не надо! – решает Маша. – Сиди тут, сумку сторожи.

Она сбрасывает на землю юбку и кофточку и прыгает в воду. Я сижу на берегу и смотрю, как она плавает, кувыркается, ныряет. Может, и мне немножечко зайти?

Я задираю подол сарафана и осторожно ступаю в воду.

– Плыви, не бойся! – зовет Маша.

«Плыви!» Как будто я умею плавать!.. Я не умею… Вода теплая, но дно какое-то рыхлое, скользкое. Упаду еще, чего доброго… Лучше вылезу обратно.

Откуда-то появляется лодка, в ней двое парней – наверно, деревенские, тела у них загорелые, а волосы добела выцвели на солнце.

– Машка! Здорово! – кричат они. – Залезай давай!

Маша цепляется за борт, парни втаскивают ее в лодку и принимаются грести. Лодка уходит к другому берегу. Я уже не вижу ее.

Я сижу и сижу возле наших судков и Машиной сумки. Что мне делать? Без Маши нельзя возвращаться… А ее все нету и нету. Как сквозь землю провалилась! Что ж, буду ждать… Еще час, так и быть, подожду, а потом возьму и уйду.

Наконец она показывается – идет как ни в чем не бывало по берегу и машет рукой – не мне, кому-то другому.

– Смотри, не проболтайся, что на пруду были, – предупреждает она, застегивая юбку. – А то язык оторву!

Я и не собиралась пробалтываться.

– Пришли? Боже мой, я уже не знала, что думать! – кидается к нам мама. – Называется, пошли за обедом! Павел отправился вас искать.

Маша пожимает плечами.

– Где же вы столько времени пропадали?!

– В очереди стояли…

– В какой очереди? При чем тут очередь?

– В магазине…

– Боже мой!.. Нет, это надо придумать! Мне уже плохо сделалось. После такой нервотрепки не захочешь никаких обедов!

– Машка, стерва! – кричит Ольга Николаевна с террасы. – Ты что купила? Это же ириски!

– Ты сама велела.

– Ты что, сдурела? Я сказала – рису!

– Ты сказала: ирису.

– Ну, я вижу, ты совсем рехнулась, девка! Неужели бы я велела купить два кило ирису?

– Откуда я знаю?..

– Давай тащи обратно!

– Так уже закрыто…

– Ну погоди, отец тебе покажет!

Я выхожу на крыльцо. Альма приподымается, машет хвостом. Наверно, думает, что я ей что-нибудь дам. У меня ничего нет. Ольга Николаевна варит обед на печке перед сараем.

– Можно я пойду погуляю с Альмой?

– Не надо, Михал Николаич ругается, что собака без толку по поселку бегает.

Гулять нельзя. Ничего нельзя. Что же делать? Я присаживаюсь возле Альмы на корточки.

– Дай лапу!

Она дает.

– Встать!

Встает.

– Ложись!

Ложится.

– Убери лапы!

Она смотрит на меня, но не понимает, чего я от нее хочу. Кладет морду на лапы и вовсе отворачивается.

– Убери лапы! Слышишь? Убери лапы! – Я подталкиваю ее лапы, она вытягивает их обратно. Чихает, облизывает нос языком. – Убери лапы! Кому говорят: убери лапы! Не слушаешься?

Я нахожу прутик и щелкаю ее по лапе, она взвизгивает, поджимает лапы под себя.

– Вот так! – говорю я. – Будешь в следующий раз делать, что тебе говорят! – На самом деле мне немножко жалко ее. – Да, а почему не слушалась? Говорят тебе, убери лапы, значит, убери! Плохая собака!

– Павел, мы должны объясниться, – говорит мама.

– В чем дело, Нинусенька? – Папа встает из-за стола, закуривает, отходит к окну.

– Только не притворяйся, пожалуйста! Ты прекрасно знаешь, в чем дело!

– Не имею ни малейшего понятия.

– Нет, как вам это нравится? Ни малейшего понятия! – Голос у мамы дрожит. – Загнал меня в эту дыру, на эту проклятую дачу, а сам преспокойно проводишь время в Москве!

– Нинусенька, я не провожу преспокойно время, я езжу в Москву по делам.

– Каким делам? Не выдумывай! Что еще за дела такие, чтобы каждые два дня таскаться из-за них в это чертово пекло?

– Всякие важные дела.

– Да, например?

– Например, в понедельник было партсобрание.

– Партсобрание! И из-за этого ты остался там ночевать!

– Партсобрание закончилось в час ночи, мой любезный Кисик, и тебе прекрасно известно, что ночью нет никаких поездов. Не станешь же ты требовать, чтобы я шел в Мичуринец пешком?

– Я ничего не требую! Я давно ничего не требую, я только прошу, чтобы ты хоть немного со мной считался. Партсобрание! Партсобрание бывает раз в месяц, а ты умудряешься исчезать трижды на неделе.

– Нинусенька, извини, но я не могу сидеть возле тебя все лето, как пришитый.

– Ах, вот как!.. Что ж… Было время, когда для тебя не существовало большего счастья, чем сидеть возле меня.

Папа тяжко вздыхает.

– Да! – плачет мама. – Вспомни, вспомни хотя бы, как ты умолял меня ехать с тобой из Ростова в Москву! А теперь ты только и делаешь, что на каждом шагу подчеркиваешь, какая это для тебя обуза и тяжкая обязанность – уделить мне хоть каплю внимания. Отдалился, скрытничаешь, я для тебя больше не существую. Не советуешься, ни во что меня не посвящаешь, полное отчуждение, холодность!

– Я всегда с тобой советуюсь, мой дорогой Кисик, но посвящать тебя во все тонкости и перипетии литературной кухни, поверь, не имею возможности.

– При чем тут литературная кухня? Зачем ты пытаешься увести разговор в сторону? Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему! Боже, простить себе не могу! Какой надо было быть идиоткой, чтобы согласиться ехать сюда! Торчать целыми днями на этом проклятом участке и любоваться коровником!..

– Зачем же, Нинусенька, торчать на участке? Можно сходить в лес, на речку…

– Сам ты что-то не рвешься ни в лес, ни на речку! Все эти развлечения ты предоставляешь мне, а сам подхватываешься и несешься в Москву!

– Нинусенька, я никуда не несусь, я целыми днями сижу и работаю. По-моему, не требуется особой наблюдательности, чтобы это заметить. Если куда и выхожу, то только в дом творчества за питанием.

– Не пытайся заморочить мне голову и не считай меня, пожалуйста, идиоткой! Теперь-то я вижу, что все это было затеяно с единственной целью удалить меня из города и самому наслаждаться там полной свободой!..

– Нинусенька, извини меня, но твои претензии абсолютно нелепы.

– Действительно, идиотка, – всхлипывает мама. – Совершеннейшая идиотка!.. Вечно иду у него на поводу. Дача! Чтоб она провалилась!.. Непонятно, для кого и для чего. Выбросить сумасшедшие деньги да еще и мучиться в придачу!

– Отчего же, Нинусенька, – мучиться? – вздыхает папа. – Дышим свежим воздухом, не нужно готовить, не нужно таскаться по магазинам. А главное, отдыхаем от драгоценной тещи.

– Да, вот именно! Ничего более умного ты не придумал сказать.

– Поля! По-о-олю!.. – кричит Ольга Николаевна. – Исчезла… Не знаешь, куда это наша Поля подевалась?

– Тута я! Бегу! – откликается тетя Поля и правда скоренько бежит по тропинке из сада.

– Ну что ты копаешься! – сердится Ольга Николаевна. – К шапочному разбору приедешь!

– А полила немного, – объясняет тетя Поля.

– Нашла время! А то без тебя не польют! Езжай уж, ради бога…

– Чего езжай? – говорит Михаил Николаевич. – Пускай поест прежде.

– Вот еще! Придумаете! Голодная я, что ли? – Тетя Поля связывает платком две громадные корзины с клубникой.

Я тоже вчера помогала собирать эту клубнику. Крупные ягоды сложены отдельно, помельче отдельно. Крупные самые красивые, их продают дороже, но они не самые вкусные. Те, что помельче, гораздо слаще. Сверху обе корзины накрыты тряпками и обмотаны веревкой.

– Голодная не голодная, а давай садись и поешь, – велит Михаил Николаевич. – До позднего вечера небось едешь.

– Вечером вот и поем!

– Нет, теперь поешь! И не спорь со мной. Не хватает только, чтобы люди сказали: Авровы Полю голодом уморили!

– Да кто ж такое скажет? Вы уж прямо невесть что придумаете…

– Я ей хлеба с брынзой положу. – Ольга Николаевна помогает тете Поле перекинуть корзины через плечо. – В вагоне поест.

– А можно мы с Альмой пойдем проводим? – спрашиваю я.

– Ладно, провожайте, – соглашается Михаил Николаевич.

Тетя Поля идет быстро и на каждом шагу пригибается к земле, будто разглядывает что-то на тропинке. Она всегда так ходит, даже когда ничего тяжелого не несет. Ей, наверное, нравится так ходить.

– Тетя Поля, а тебе сколько лет? – спрашиваю я.

– А кто его знает! – отвечает она. – Чего их считать – лета? Сколько ни проживем, всё наше. Только бы силы Бог давал.

– А разве у тебя в паспорте не написано, с какого ты года?

– А где ж он у меня, паспорт? Нету. И не было никогда. Не положено нам. Мы Божии твари, ни к чему не приписаны, чужой милостью на свете живем. Это которые городские – тем паспортов дают, а нам нет… Собака вон тоже без паспортов… – кивает она на Альму.

Альма подбегает, смотрит на нас, машет хвостом.

– Поняла, что про нее говорят! – радуется тетя Поля. – Все понимает, даром что о четырех ногах. Ох ты, батюшки, гудит! Не дай Бог, не поспею! – Она пускается по тропинке бегом, Альма скачет рядом.

Мы подбегаем как раз вовремя – поезд шипит, тормозит у станции. Тетя Поля сначала заталкивает в вагон корзины, потом взбирается сама, мы с Альмой остаемся внизу. Паровоз свистит, поезд трогается: чу-у, чу-у, чу-у!.. Укатил.

Вдоль железной дороги растут низенькие елочки, за насыпью – речка. Ее почти не видно за кустами, но там, где кустов нет, проглядывают полоски серенькой воды. На берегу Тася пасет свою козу. А козлят у нее уже нету, козлят зарезали. Наверно, сварили из них суп…

Я укладываюсь на травке под насыпью – погреться-помечтать на солнышке. Альма бегает, вынюхивает что-то в кустах, рвет зубами траву, потом подходит ко мне и ложится рядом. Я прижимаюсь к ее мягкому боку и обнимаю ее за шею. Она лижет меня в щеку горячим мокрым языком.

Кто-то звенит возле ворот велосипедным звонком. Наверно, какая-нибудь Машина подружка.

– Светка! – кричит Ольга Николаевна. – Ну-ка, иди погляди, кто там пришел…

Я выглядываю за ворота. Папа стоит, держит за руль новенький сверкающий велосипед и звенит звоночком.

– Ну как? – спрашивает он.

– Это… мне?.. Такой большой?..

Я думала, мне купят детский велосипед, а это… Это настоящий взрослый! Голубой, и беленькая полосочка…

– А почему у него такая рама?

– Потому что он дамский!

Дамский… И цветная сеточка на заднем колесе… И ручной тормоз… И всякие фонарики… Даже педали с фонариками!

– Павел, ты с ума сошел?.. – спрашивает мама. – Зачем ты его припер?

– Нинусенька, мне кажется, я имею право раз в жизни сделать ребенку подарок! – говорит папа.

– Подарок? В честь чего? По какому поводу?

– Я обещал Светлане велосипед.

– Нет, вы подумайте – он обещал! Как вам это нравится? Немедленно готов выполнять любой каприз девятилетней девчонки! Зачем ей, спрашивается, велосипед?

– Велосипед, Нинусенька, требуется для того, чтобы на нем кататься.

– Что значит – кататься? Мы через месяц вообще уезжаем отсюда! Где это, интересно, она будет кататься? По этим колдобинам, в которых черт ногу сломит?! И главное, ни слова не сказав, не спросившись, не посоветовавшись!.. Взял и выбросил деньги на ветер!

– Я обещал ребенку велосипед, – повторяет папа. – И вообще, Нинусенька, я много раз тебя просил: не устраивай мне сцен перед посторонними.

– Какими посторонними? При чем тут посторонние? Сколько он, по крайней мере, стоит?

– Тысячу шестьсот рублей. И зайдем, пожалуйста, в дом. – Папа затаскивает велосипед на крыльцо и прислоняет к перилам.

– Тысячу шестьсот рублей? Ты что, разыгрываешь меня? Нет, ты мне скажи: ты в своем уме или нет? Просто отказываюсь поверить… Безумие… Мальчишество какое-то. Можно подумать, что ты специально ищешь способа побыстрее профинтить все денежки! Дороже уже, наверно, ничего не нашлось. Если на то пошло, велосипед прекраснейшим образом можно купить за триста рублей!

– Нинусенька, я не собираюсь покупать Светлане всякую дрянь. Это отличный итальянский велосипед, и он стоит своих денег. Он настолько легкий, что с ним справится даже годовалый ребенок. Видишь, какая коробка передач? Целая система! – Папа приподымает велосипед за раму и слегка нажимает на педаль.

Колесо крутится, крутится в воздухе, спицы сливаются в сверкающую полосу…

– Годовалых детей у нас, слава богу, нет, – замечает мама.

– В конце концов, Нинусенька, – папа опускает велосипед на место и заходит в дом, мама идет за ним следом, – я работаю не только для того, чтобы ты имела возможность содержать своих родственниц.

– Каких родственниц? О чем ты говоришь? Боже мой, что за нелепые наветы?..

– Ты знаешь, о чем я говорю.

– Нет, я не знаю! Если я раз в жизни послала Тамаре посылочку, это еще не называется содержать!

– Твоя Тамара получает прекрасную зарплату плюс северные, но никаких подарков тебе не шлет.

– Что же она может оттуда слать? Белых медведей? Боже мой, у меня аж в висках застучало… – Мама садится на стул, прижимает пальцы к вискам и громко дышит.

– А твоя любимая тетя Надя, – продолжает папа, – очевидно, питается там одними пирожными и зернистой икрой. Старуха ее возраста при всем желании не может истратить тех денег, что ты ей переводишь.

– Я ей перевожу?! Боже… Нет, я отказываюсь верить собственным ушам! Я один-единственный раз послала ей двести рублей к именинам…

– И напрасно.

– Что же это?!. Боже мой, – рыдает мама, – раньше ты, по крайней мере, не попрекал меня своими проклятыми деньгами! Если тебе жалко этих денег, я вообще готова от всего отказаться!.. Я только не понимаю, зачем тебе потребовалось тащить меня сюда, на эту чертову дачу!

– Нинусенька, ты прекрасно знаешь, что мне для тебя ничего не жалко, – говорит папа. – Если тебе нравится благодетельствовать сестру и тетку – на здоровье. Но позволь и мне иногда потратить какую-то сумму по собственному усмотрению.

– По собственному усмотрению! Нечего сказать – хорошенькое усмотрение! Выкинуть тысячу шестьсот рублей на дурацкую забаву! Что ж, пожалуйста, наслаждайся, трать! Трать! Я вообще не скажу больше ни слова! Рта не раскрою! Только, будь любезен, избавь меня от незаслуженных оскорблений!..

– Не знаю, Нинусенька, почему ты любой мой поступок воспринимаешь как какую-то враждебную вылазку, – вздыхает папа. – Я ехал сюда в отличном настроении, собирался сообщить тебе приятную новость…

– Что еще за новость?

– Но ты отбиваешь вообще всякое желание видеться, не то что разговаривать!

– Прекрасно! Можешь не видеться и не разговаривать. Что за новость?

Папа молчит, хмурится, но потом все же признается:

– Я записался на машину.

– Машину?.. Какую машину? О чем ты говоришь?

– Машину, Нинусенька. Автомобиль, «Москвич».

– Я не понимаю, объяснись, пожалуйста.

– Чего ты не понимаешь? Писателей, желающих приобрести «Москвич», просили записаться. Я записался.

– Зачем? Ты что же, собираешься приобретать автомобиль?

– Да, я собираюсь приобрести автомобиль! Я в Германии два года ездил на автомобиле.

– Представляю! Действительно… Нет, это уму непостижимо… Ко всем несчастьям только автомобиля не хватало! В пьяном виде усесться за руль и разбиться насмерть!

Папа обиженно сопит.

– Никто не собирается усаживаться за руль в пьяном виде.

– Да, как же! Будто бы я тебя не знаю! Встретишься с этими мерзавцами-друзьями, накачаешься и примешься демонстрировать перед ними свое приобретение.

– Хорошо, поставлю приобретение перед подъездом, а сам буду ездить на трамвае. Удивительно, Нинусенька! Что бы я ни старался сделать, как бы ни стремился тебя порадовать, ты все умудряешься обратить в какой-то кошмар!

– Меня порадовать?! Нет, это стоит послушать! Мало того что совершает одну глупость за другой, так еще на меня же пытается и свалить! Порадовать… Нет, я, верно, ослышалась. Мне этот автомобиль нужен как рыбке зонтик, как собаке пятая нога!

– Как угодно, Нинусенька, но отказываться от возможности иметь машину я не намерен.

– Как это прикажешь понимать? Это что же – демарш?

– Пусть будет демарш. Машину я в любом случае куплю.

– Только через мой труп! Только через мой труп ты ее купишь!.. Нет, как вам это нравится? – Мама опять рыдает. – Я во всем себе отказываю, лишнюю пару туфель не осмеливаюсь заказать, а он тем временем мечтает о лимузинах! И еще попрекает меня тем, что я послала сестре какую-то несчастную грошовую посылочку!..

Папа уехал в город. Без него мама не позволяет мне кататься на велосипеде. Альму нельзя брать, Михаил Николаевич заругается. Я тихонько выхожу за калитку и поворачиваю в сторону леса. У края поселка дорога делается уже, в колеях появляется трава. Вот и нет никакой дороги, одна только зеленая трава. Лес: деревья до самого неба, пахнет грибами, влажной землей, прелыми листьями.

Орешник… Орехи еще не поспели, совсем мягкие внутри, но все равно вкусные. Под деревьями мох и кусты папоротника с нежными-нежными длинными резными листьями.

Папа говорит, что папоротник цветет один раз в году – в ночь на Ивана Купала. Ровно в полночь… И если кто сумеет сорвать цветок, у того исполнятся все желания…

Ольга Николаевна и мама варят варенье. На печке стоит большой медный таз с отогнутыми краями, от него вкусно-вкусно пахнет вишней. Ольга Николаевна мешает в тазу шумовкой, а мы с мамой сидим на крыльце и чистим ягоды: осторожненько протыкаем шпилькой каждую вишенку и вытаскиваем косточку. Косточку бросаем в миску, а вишню – в кастрюлю.

– Где же она, куда же она запропастилась? Ну, кто видел?

– Что, Ольга Николаевна? Что вы ищете? – спрашивает мама.

– Да газету. Михал Николаич газету оставил, велел почитать. Я ее, верно, на террасе забыла. Верно, на террасе… – Она откладывает шумовку, обтирает руки о штаны и идет в дом.

– Ну что, нашли? – спрашивает мама, когда она возвращается с газетой. – Что, что-нибудь интересное есть?

– Интересное не интересное, а по нашей части. Доклад Лысенко. Мы ведь как-никак агрономы.

– Что вы говорите? Я и не знала. А, ну теперь мне понятно, почему у вас все так прекрасно растет!.. Та же вишня: размером буквально со сливу! А я-то удивлялась: что за чудо?

– Да, Михал Николаич это чудо осенью рубить собрался…

– Как – рубить? Что вы! Для чего?

– Смородину черную вместо нее посадим. Москвичи сейчас на смородину как бешеные накинулись. Витаминов, говорят, в ней много. В большой моде нынче черная смородина…

– Я тоже слышала, но ведь жалко такую вишню!

– Жалко-то жалко, да что поделаешь? Участок не резиновый. Двадцать две сотки. И четверым с него кормиться надо. Так что каждый метрик на учете. Что повыгоднее, то и стараемся выращивать.

– Ольга Николаевна, вы меня извините, конечно, за такой нескромный вопрос, но разве у Михаила Николаевича нету зарплаты?

– Откуда ей взяться – зарплате? Для зарплаты работа нужна. А мы уже который год бездельничаем.

– Хорошо безделье! Что вы думаете, я не вижу? С утра до ночи на участке! От зари до зари…

– Что делать… Без труда не вынешь и рыбки из пруда. Наше счастье, что участок этот есть. От института в свое время получили. Еще когда работали.

– Но отчего же вы?.. Вы меня извините, ради бога…

– Отчего с работы ушли? А как стали за биологов браться – помните? – так и уволились. По собственному желанию.

– Да, я что-то такое припоминаю, – говорит мама. – Процесс какой-то был…

– Вот именно. А мы ушли вовремя и отсиделись тут, как мышки в норушке. Я бы, конечно, не доперла мозгами своими куриными, а Михал Николаич сразу сказал: надо, говорит, Оля, уносить отсюда ноги, покуда голова цела. Мы ведь с ним в этом институте и познакомились… И видите: никто про нас и не вспомнил. Пережили все бури, еще и добра кой-какого нажили – грех жаловаться. И Машку вырастили, и Полину приютили, она в сорок втором еле живая из деревни своей приползла. Там с голоду пухли, а мы, слава богу, и в войну ни одного дня не голодали. Коровы, правда, у нас тогда не было, но козу держали.

– Да, это большое счастье, – вздыхает мама. – Я так половину здоровья в этой эвакуации проклятой потеряла… Если б знала, что меня там ждет!.. Но когда бежали, как сумасшедшие…

– А те товарищи, что остались, – Ольга Николаевна вздыхает, – почти все и сгинули…

– Вы имеете в виду своих сослуживцев?

– Десять лет прошло, а не видно, чтобы кто-нибудь вернулся.

– Да, ужасно…

– Один за другим, будто веревочкой связанные. С тех пор ни слуху ни духу… – Ольга Николаевна наклоняется, подкладывает в печку полешки. – А слыхали, последняя новость? Писатели-то ваши передрались – Вирта с соседом. Того забыла фамилию, Михал Николаич придет, скажет. Вирта ночью, говорят, взял да и подвинул забор на соседскую сторону. А тот утром увидел, давай обратно передвигать. Этот выскочил – не уступает. Сперва так бились, а после за колья ухватились. У одного теперь, говорят, рука сломана, а у другого вся физиономия расквашена.

– Что вы говорите! Сумасшедшие…

– Еще немного, и вовсе искалечили бы друг дружку. Еле разняли… – Ольга Николаевна машет в воздухе шумовкой – отбивается от ос, которые кружат над тазом. – Вот уж действительно, жадность человеческая. Семьдесят пять соток – и все мало. У нас двадцать две, и то, слава богу, на чужое не заримся.

– Боже упаси!.. – соглашается мама. – Этот Вирта, он вообще, вы знаете, очень странный человек. Представьте, иду недавно, смотрю, домработница его у ворот стоит, земляникой торгует. Ну, я думала, в лесу собрала, что ж, женщина бедная, хочет копейку подработать. Нет, – говорит, – это хозяин велит на участке собирать и дачникам продавать, чтобы, значит, и такая чепуха даром не пропала. А как он одет – вы наблюдали? Штаны – заплата на заплате, выцветшие, вытертые, позор! И это человек, который зарабатывает миллионы.

– Да, один из самых богатеньких, – соглашается Ольга Николаевна. – Весь наш поселок мог бы скупить – если б только позволили.