Текст книги "Розы и хризантемы"

Автор книги: Светлана Шенбрунн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

– Мама, что ты купила? – спрашиваю я.

– Вот, молоко и хлеб. И еще конфеты. Только ты, дочка, конфеты не трогай!

– Хорошо, мама, – говорю я.

– А на самом деле как будто только я отвернулась, а ты сразу одну конфету хвать и съела! А я тебя за это буду лупить. А ты как будто плачь. Как будто тебе больно.

Я плачу.

– Давай лучше в папы-мамы играть, – говорит Светочка.

– Как это?

– Не умеешь? – удивляется она. – Я тебя научу. Только пойдем на чердак.

Мы идем на чердак. Здесь навалено сено для Дочки.

– Ложись! – шепчет она и опускается на сено.

– Зачем?

– Ну, ложись! Я буду папа, а ты мама. Ну, ложись…

Я ложусь. Мне что-то не хочется играть в эту игру. Но обижать ее тоже не хочется. Светочка придвигается, прижимается ко мне, лезет рукой мне в трусы.

– Что ты делаешь?..

– Сделай ты мне тоже так…

– Я не хочу! – Я отталкиваю ее руку.

– Почему? Все так делают…

– Все? Никто так не делает! – Я сажусь и отодвигаюсь от нее подальше.

– Все так делают, – спорит она. – Это хорошо, разве тебе не приятно? Почему ты не хочешь?

– Не хочу, и все! Иди к себе домой.

Пускай играет так со своей сестрой! Если им это нравится… Скажу Ольге Николаевне, чтобы больше не пускала ее сюда.

– Это ваша собака? – спрашивает дяденька.

– Наша, наша! Альма, я тебя везде искала!

Альма радуется, прыгает, кладет передние лапы мне на плечи.

– Альма… Хорошая моя…

– Что ж вы ее не кормите? – хмыкает дяденька. – Такая чудесная собака и голодная, как зверь. Мы ей кусок хлеба дали, так она чуть с рукой не оторвала.

– Мы ее кормим… – бормочу я.

На самом деле я знаю, это правда: Альма очень-очень голодная. Особенно с тех пор, как приехала эта противная старуха, сестра Михаила Николаевича, Ираида Николаевна. Нарочно говорит, чтобы я слышала: «Двух бездельников кормите: девчонку и собаку. Девчонка-то могла бы хоть посуду вымыть – целый день носится как угорелая». И вовсе мы не бездельники: Альма дом сторожит, а я тете Поле помогаю – воду из колодца таскаю, грядки поливаю. Сама она бездельница…

Я сажаю Альму на цепь и заглядываю в дом. Никого нет. В огороде тетя Поля перекапывает грядки – в том углу, где летом рос лук и редиска. Теперь их повыдергали. Тетя Поля меня не видит… Накопаю Альме картошки. Картофельные гряды возле самого крыльца. Я разрываю землю руками, вытаскиваю несколько картофелин. Надо сварить. Чистить Альме не обязательно, только сварить…

Я заворачиваю картофелины в подол сарафана и подымаюсь в дом. Зачерпываю воды в кастрюльку и ставлю на плитку. Хоть бы поскорей сварилось, пока никто не видит. Если увидят, сразу догадаются, где я взяла картошку. Варись, варись побыстрее… Побыстрее варись… Может, уже готово? Нет… Ой, кто-то идет… Кто-то идет! Михаил Николаевич… Вдруг он заглянет сюда? Что же делать? Выключить плитку? Прошел… Наверно, уже готово.

Я сливаю воду в помойное ведро и выхожу с кастрюлей на крыльцо. Тетя Поля бежит в уборную, задирает на ходу подол – чтобы не терять времени. Подожду, пока она уйдет. Ушла. Убежала. Я кидаю Альме горячие картофелины, она хватает их на лету зубами и проглатывает. Очень голодная собака. Я ей завтра еще сварю.

– Альма, я тебе завтра еще сварю.

Она облизывается, ложится на землю. Я сажусь рядом и кладу ее голову себе на колени. Папа говорит, что «альма» на латыни значит «кормилица». Интересно, почему ее так назвали? Не могла же она быть кормилицей, когда только родилась у своей мамы-собаки? Альма, громадная собака, неужели ты была маленьким щеночком?

Дождь льет и льет, никак не кончается. Чтобы выйти в уборную, нужно влезать в резиновые сапоги – тети Полины или Ольги Николаевны.

– Мои не смей, не трожь! – предупреждает Маша.

– Ты, Машка, вреднюга, как я погляжу! – вздыхает Ольга Николаевна.

– Не вреднюга, а у нее ноги грязные, – объясняет Маша.

Альма мокнет под крыльцом. А мне даже нечего ей дать…

Тетя Поля повязала поясницу платком и согнулась пополам. Маша целыми днями валяется в постели, читает книжки, а вечером одевается и уходит к какой-то своей подружке. В техникум она провалилась – не прошла по конкурсу, будет теперь учиться в восьмом классе. Ольга Николаевна говорит, что это даже лучше, не нужен он ни на какой ляд, этот техникум, лучше кончит школу и в университет поступит. А Михаил Николаевич говорит, что она и в университет точно так же поступит, как в техникум. С тем же успехом.

Я лежу в большой комнате, на авровской тахте, застеленной ковром. Ковер пружинит под боком и немножко колется – у него жесткая щетина, как будто щетка. Я грызу яблоко. Антоновку. Падалица, а все равно ужасно кислая. Куснешь раз-другой, и во рту вяжет. Зубам больно. Я откладываю яблоко. Как есть хочется…

– Печку надо затопить… – кряхтит тетя Поля. – Сырость-то какая! Прямо аж постель вся мокрая…

– Затопи, кто ж тебе не велит, – ворчит Михаил Николаевич. – Зимой только чем топить будешь? В августе задрогла, а в феврале, думаешь, теплей станет?

– Да ведь течет кругом! Я уж кровать туда-сюда двигаю, двигаю! Крыша-то худая вся.

– Ладно, худая!.. Не так уж и худая… Починим…

– Когда ж это починим? Под дождиком, что ли? Или уж как снег повалит? Люди добрые летом крышу перестилают.

– Вестимо, что летом… Я гляжу, ты больно умная сделалась, Полина Иванна. Не угодишь на тебя, прямо. Я его, что ли, придумал, дождь этот? Топи, топи, разве я что говорю?

Тетя Поля растапливает печку, я смотрю. Тонкие сухие полешки вспыхивают веселыми огоньками, потрескивают. Папа говорит, что дрова в печке трещат из-за того, что в них есть влага. От жара вода превращается в пар и разрывает древесину. В Красноуфимске у нас тоже была печка – не печка, целая печь! Огромная. Не наша, соседская, но в нашей комнатушке она была вместо стенки, у нас от нее делалось жарко. А топили ее с той стороны, из коридорчика. Березовыми полешками. Мама говорит, что березовые дрова самые хорошие.

– Тетя Поля, давайте Альму пустим, – прошу я.

– Надо пустить, – соглашается она. – А то хвост, того гляди, подгниет да отвалится.

Я бегу на улицу, Альма гремит цепью, с трудом вылезает из-под крыльца. До чего же мокрая, до чего несчастная собака!.. Я отстегиваю цепь, она не верит своему счастью, смотрит на меня, виляет хвостом, потом опрометью кидается в дом.

– Не крутись, не крутись! – прикрикивает тетя Поля.

Альма встряхивается, забрызгивает грязью пол и стены.

– У, бестия! – Тетя Поля загоняет ее под лестницу. – Не смей отсюда носа высовывать, а то обратно на дождь пойдешь!

Альма укладывается за ящиком. Тепло от печки растекается по дому.

– Вообще-то верно, – говорит Михаил Николаевич, – нужно разок протопить…

Тетя Поля подставляет огню спину, кряхтит.

– Ну, не помирай уж! – просит Ольга Николаевна. – Расскрипелася… Я тебе второе одеяло дам.

– Чего оно поможет, одеяло!.. – бурчит тетя Поля.

Дождик стучит, стучит по стеклу.

– Дела!.. – говорит Ольга Николаевна. – Через неделю в Москву ехать, а Полина Иванна наша, глядишь, как раз к этому сроку и вовсе сляжет. Михал Николаич, а Михал Николаич? Может, тут останемся?

– Как это останемся? Как это мы тут останемся? А Маша?

– Что Маша? Маша и сама управится. Не грудная. Вон, выше матери вымахала!

– Тем более недалеко до беды. А ты вот что скажи мне на милость: куда это родители ее любезные запропастились? – Он кивает на меня. – Забыли, что ли, что у них дочь имеется?

– Как будто я знаю… – вздыхает Ольга Николаевна. – Я, Михал Николаич, точно так же знаю, как ты.

Запропастились… Может, они не запропастились, может, им там хорошо без меня… Не хочется возвращаться… А вдруг с ними правда что-нибудь случилось? Вдруг они вообще не приедут?

Я просыпаюсь от каких-то воплей и криков. Что такое, что случилось?.. Это Альма! Визжит и бьется на цепи.

Я вскакиваю, бегу на веранду. Что это?.. Что это?! Михаил Николаевич дубасит Альму палкой.

– Ах ты, чертова кукла! Цыпленка сожрала? Я тебе покажу, как жрать цыплят! Будешь знать! Собака называется! Сторож!

Что он делает? Не жрала, не жрала она никакого цыпленка!.. Не может этого быть, чтобы Альма сожрала цыпленка. Она даже жуков не жрет!

Альма рвется, рвется на цепи, визжит, скулит, пытается увернуться от палки. Я не могу, не могу… Бедная, несчастная Альма… Я не могу…

Я сползаю по стенке на пол и закрываю лицо руками. Что же делать? Что нам делать?..

– Как ты себе хочешь, Ольга Николаевна, а пора что-то решать, – говорит Михаил Николаевич.

– О чем ты?

– О чем! Либо она остается здесь с Полей, либо везти ее в Москву к бабушке. В самом деле, что такое? Девочка в школу должна ходить.

– Рано об этом думать, – говорит Ольга Николаевна. – Доживем до первого, тогда и подумаем.

– До первого! Первого нас тут не будет. Два дня до первого осталось.

– Три.

– Два, три, какая разница! Ничего это не меняет. Ясно уже, что не явятся.

– Тебе, Михал Николаич, всегда все ясно. Альма цыпленка сожрала!.. Если не она, так кто же? Вон он, твой цыпленок, – на грядке дохлый валяется! Я тебе сразу сказала: такая собака, как Альма, хозяйского добра не тронет. Помнишь, как поросенок у нас удрал? Она его возле станции нагнала. Лапой к земле прижала и держит, дожидается, пока я добегу. И ведь знала, что наш! Собака, а поумнее иного человека…

– При чем тут собака и при чем тут поросенок? – злится Михаил Николаевич. – Все в одну кучу валишь!

– При том и есть, – не уступает Ольга Николаевна. – Недельку еще можно подождать. Подождем недельку, а там видно будет. Ничего ее школе не случится, если несколько дней пропустит. Через неделю не приедут, тогда что ж? Тогда отвезем бабушке. Бабушка эта – та еще бабушка. Себя еле обихаживает, где уж ей за внучкой смотреть…

Я сижу на кровати и смотрю, смотрю на печку. Я теперь совсем почти не сплю по ночам. Стараюсь не спать. Мне все чудятся вурдалаки, и привидения, и мертвецы, будто они заглядывают в комнату и так и ждут, чтобы я уснула. Тогда они выпьют у меня всю кровь или еще что-нибудь сделают… А самый страшный – капитан с простреленной головой, Летучий голландец…

– Нет, ты подумай! – говорит за стеной Михаил Николаевич. – Два часа ночи!

– Может, в Москву поехала?.. – откликается Ольга Николаевна.

– Какую Москву? Зачем?

– Откуда я знаю… А у Кулагиных ты был?

– Конечно, был! Девчонки давно спят. Они завтра тоже уезжают, пораньше сегодня улеглись. Весь поселок из-за нее на ноги поднял – позорище!

– Позорище… – вздыхает Ольга Николаевна. – Не случилось бы чего…

– Ну, где искать? Пойду еще выйду…

В доме становится тихо.

– У каких Пескаревых? У каких Пескаревых? – рычит Михаил Николаевич под самой моей дверью. Наверно, я все-таки чуть-чуть заснула. – Еще врешь! Еще врать мне будешь!..

– Да, сначала были у Пескаревых, а потом ушли, – отвечает Маша.

– Не ври! Куда ушли? Куда? Пескаревы в десять все спали! Я Софью Тимофеевну с постели поднял! Где ты была? Где ты шлялась, я спрашиваю? Отвечай! Отвечай, чертова кукла!

– Ой! – визжит Маша.

– Оставь ее! Михал Николаич! Ты что? Оставь ее! – велит Ольга Николаевна.

– Оставь? Я ее убью, позорницу! Мать с отцом полночи не спят, ее ищут, а она шляется, хвостом крутит! На весь поселок ославилась! Где ты была? Пускай скажет, где была! Скажешь ты, где была или нет?

– Ой!.. А!.. – пищит Маша, как маленькая.

– Пусти ее!

– Пусти? Я ее так пущу, что костей не соберет! Тут уж не знаешь, что думать, думаешь, может, случилось что, может, ее в живых уже нету, а она себе развлекается, с дружками любезничает! В техникум поступала! Все лето дурака валяла, все провалила, ничего не сдала, денежки профуфыкала! Мать с отцом тут спину гнут, каждую копейку считают, а она там веселой жизнью живет! Ей на нас с тобой наплевать! Пакость такая! Росла, росла и выросла пакость такая!

Маша всхлипывает, вскрикивает, что-то бормочет.

– Пусти, не тронь ее! Подымайся давай, ступай в свою комнату! Кому сказала? Иди в свою комнату! А ты тоже – разбушевался… Беда великая – в техникум не поступила.

– Беда не то, что в техникум не поступила, беда, что совесть потеряла!

Маша топает по ступенькам наверх, хлопает дверью. По лестнице вниз летит что-то тяжелое.

– Что?! – ревет Михаил Николаевич. – Она еще, дрянь, швыряться будет? Да я ей башку откручу!

– Открутишь, открутишь!.. Успокойся! Кому говорю: успокойся! – шипит Ольга Николаевна.

– Меня ты успокаиваешь? Ты ее успокаивай! Доченьку свою великолепную! Погоди, дождешься, что она тебе в подоле принесет!

– Ничего, авось не принесет…

– Не принесет, потому что я ее убью!

– Ладно, убьешь, – соглашается Ольга Николаевна. – Спать пошли. Вставать скоро.

Авровы уехали. Мы с тетей Полей остались одни. Это хорошо: тетя Поля не сердится, когда Альма в доме, разрешает даже, чтобы она спала в моей комнате. Привидения боятся собак. Человек ничего не видит, а собака все чует, если сунется какой-нибудь упырь, она сразу учует и начнет рычать.

Сегодня мне что-то не хочется вставать. Голова болит. Полежу немного, потом встану. Нужно сварить Альме картошки. Холодно. Одеяло тоненькое, совсем не греет. Где же Альма? Убежала куда-то… Куда? Куда она убежала? Нужно идти искать ее. Дяденька сердится – почему собака голодная? Что он говорит? Альма убежала в Бежицу? Это из-за того, что мы ее не кормили. Бежица – бежит, бежит… Разве собаки могут убегать в Бежицу? Наверно, нет… Почему ее нигде нет? И под мостом нет, и на сеновале нет… Что-то колется, колется, впивается в кожу. А, это сено, сеновал, Тася с братом спят на сеновале. Нет, я не могу тут лежать, я должна искать Альму. Кто это визжит? Это Альма, Альма! Михаил Николаевич лупит ее палкой. Зачем, зачем он это делает? Она не жрала цыпленка, не жрала! Я бегу на крыльцо, бегу, бегу…

– Не бейте ее, не бейте!..

Никого нет… Я лежу в постели. Где же Альма? Куда она делась? Я ее не защитила… Ольга Николаевна защищала Машу, а я не защитила Альму… Даже ничего не сказала… Бедная, бедная Альма…

Сено колется. Я должна встать. Почему я не могу встать? Проваливаюсь, проваливаюсь куда-то… Ольга Николаевна пропускает мясо через мясорубку. Червячки фарша лезут, лезут, закручиваются в миске мокрой розовой колбаской. Какая огромная миска… Ираида Николаевна сидит сбоку, подхватывает вилкой кусочки фарша и отправляет себе в рот. Фарш липкий, розовый, Ираида Николаевна все ест его, ест, громко причмокивает:

– Двух бездельников кормите… Собаку следует отправить в Бежицу…

Нет, неправда, никого нет. Это мне чудится… Снится… Авровы уехали в Москву… А Ираида Николаевна еще раньше уехала к себе в Горький. Почему же она теперь сидит на веранде и ест фарш? От нее воняет сырым мясом… Она противная… Где же Альма? Альма!..

Светочка стоит возле моей кровати, смотрит на меня и хитренько улыбается. Толстые красные щеки… Противные, надутые, прыщавые… И губы такие же красные. Хихикает и тянется, тянется ко мне губами. Я не могу двинуться, не могу шевельнуться… Она привстает на цыпочки, хватает меня за плечо и присасывается к моей шее. Прилипает мокрыми красными губами… Она вурдалак! Она выпьет из меня кровь!.. Тонкая длинная игла пронизывает тело насквозь – от шеи вниз…

Нет, это мне снится, я должна встать, проснуться!.. Светочка… Что она тут делала? Я же сказала Ольге Николаевне не пускать ее! Это, наверно, Михаил Николаевич ее пустил… Альма! Вернись, Альма, вернись ко мне!.. Где ты? Я ничего не вижу…

– А!.. – Игла прокалывает, жжет.

– Ты чего, чего кричишь? – Тетя Поля щупает мой лоб шершавой рукой.

Я вижу грязь в трещинках на ладони, тупые обломанные ногти.

– На-ко попей, я малины заварила.

Ольга Николаевна сидит в ногах кровати. Откуда она взялась тут? Она же уехала в Москву…

– Все в бочке купалась! – рассказывает тетя Поля. – Все от этого. Там грязищи, в бочке-то…

– Зачем же ты в бочке купалась? – спрашивает Ольга Николаевна.

– Там вода теплая, – шепчу я, а сама почему-то плачу. Слезы так и текут из глаз. – Альма… Где Альма?

– Тут она, твоя Альма. Это не от грязи, это от тоски. – Ольга Николаевна гладит меня по голове. – Родители-изверги – бросили ребенка… Ты не плачь, ты будешь моя доченька… Машка наша здоровенная корова сделалась, отцу грубит, мать не слушается, а ты у нас будешь хорошая девочка… Поедешь с нами в Москву. Я тебя в школу запишу. Хочешь в школу?

Хочу. Но это неправда, она это просто так говорит – она не может взять меня к себе в Москву, я знаю, у них там комната восемь метров – на троих…

Сено колется…

– Врача надо, – говорит Ольга Николаевна. – Гляди, как обсыпало всю!

– Какого врача! – спорит тетя Поля. – Чего он, врач, понимает? Я подорожнику приложу. Подорожник всю хворь вытянет. И малину буду давать.

Я открываю глаза. За окном день – или утро, – бледненькое солнце поблескивает на темных мокрых ветках. Листья уже желтеют… Альма лежит на полу. Услышала, что я проснулась, приподняла голову, смотрит.

– В церковь завтра пойду схожу, – говорит тетя Поля за стенкой.

– Ступай, – откликается Ольга Николаевна, – ступай, Полина Иванна…

– Праздник – Святой Девы Богородицы Рождество, – сообщает тетя Поля.

– Да, дело важное… Важное дело… А я думала, ты грехи замаливать собралась…

Солнце светит, а листья все равно мокрые, не сохнут.

– Солнышко, – шепчу я, – сделай так, чтобы они вернулись… Чтобы они все-таки вернулись!.. Пожалуйста… Прошу тебя. Очень тебя прошу… Сделай это.

Альма вздыхает, смотрит на меня, кладет голову на лапы и закрывает глаза. Я тоже немножко посплю…

Зарычала, навострила уши, вскочила на ноги. Прислушалась, завиляла хвостом. Кто-то пришел, кто-то свой, кого она знает. Я еще ничего не слышу, а она слышит.

– Батюшки! – говорит за дверью Ольга Николаевна. – Кто к нам прибыл-то!.. Кто приехал… Мы уж и не ждали. Уж и не надеялись!

Папин голос… Мама! Папа! Я вскакиваю с постели.

– Заходите, заходите, блудные родители! – Ольга Николаевна качает головой. – Хороши, ничего не скажешь – разгулялись!.. Бросили дочку и пропали… Исчезли! Мы уж думали всесоюзный розыск объявлять. Михал Николаич хотел в Союз писателей ваш ехать, выяснять, не случилось ли чего такого… сверх ожидания… Еле уговорила, чтобы чуточку подождал, раньше времени паники не устраивал. Что ж, не скучно, значит, лето провели. На славу погуляли!..

– Что вы, Ольга Николаевна, милая, – вздыхает мама, – какие там гулянки!.. Просто билетов было никакими силами не достать. В августе вообще не было ни одного билета – ни по брони, никак. То есть на Павла одно место было зарезервировано, но два ни за что не соглашались продать – поскольку у меня командировочного удостоверения нет, значит, устраивайся как угодно. Хоть пешком в Москву иди! Билеты исключительно для командировочных. Не знаю, откуда их столько берется, дармоедов этих. Слоняются по всей России-матушке, черт их знает, зачем и для чего. Сидели бы дома, было бы куда больше пользы.

– Это уж точно!..

– Вы себе не представляете, что там творится! Настоящее светопреставление! Нас в конце концов сам парторг в вагон впихнул. Да, да, просто силой впихнул! Так и стояли в тамбуре, больше суток на ногах. Клянусь вам, трудно поверить – хуже, чем в войну, ей-богу! А ты почему раздета, почему босиком скачешь? В такой холод! Ты же заболеешь!

Я прячусь под одеяло.

– Уже заболела, – сообщает Ольга Николаевна. – Не дожидаясь, можно сказать, вашего возвращения.

– Как заболела? Что такое?

– Не знаем, что такое. Вон, обсыпало всю. Уже пять дней. Нарывы какие-то и жар…

– Господи, опять фурункулез! – говорит мама. – Это у нее уже было однажды… Ну что ты скажешь, что за наказание такое! Ах!.. Видите, как получается? Собиралась пару дней отдохнуть тут у вас, так нет, ничего не попишешь, придется обратно в Москву тащиться. Надо сульфур купить. Ей в прошлый раз сульфур удивительно помог. Врач ихтиолом велела мазать, еще какую-то гадость выписала, но ничего это, разумеется, не дало. А после кто-то, не помню уж кто, посоветовал к гомеопату обратиться. И действительно, в течение двух дней как рукой сняло. Собирайся, поедем, – говорит она мне. – Вставай, вставай – быстренько!

– Мне обуть нечего…

– Как это – нечего? Что значит – нечего? Боже мой, что за выражения такие! Набралась каких-то слов деревенских… Чтобы я этого «обуть» больше от тебя не слышала! А где же твои сандалии?

– Разорвались… У них подметки отвалились…

– Замечательно! И в чем же ты все это время ходила? – Мама опускается на стул возле окна.

– Босиком…

– Я не понимаю – как это за три месяца можно было изорвать такие прочные сандалии? Они же из чертовой кожи сшиты!

– Не за три, милые родители, а за первый же месяц пришли в полную негодность! – сообщает Ольга Николаевна. – А кроме этих сандалий из чертовой кожи, вы нам ничего и не оставили. Она уж в моих сапогах последнее время ходила.

– Да, но кто мог знать, что будет такой холод?.. – вздыхает мама. – Там в Бежице, между прочим, первое время было довольно солнечно. Даже приятно. А потом тоже полило как из ведра. Что случилось? Что ты плачешь?

Я не знаю, почему я плачу. Слезы сами текут.

– Я думала, вы меня бросили… Никогда больше не вернетесь…

– Глупышечка! – говорит мама. – Как это мы тебя бросим? Мы тебя никогда не бросим! Но ты мне все-таки объясни: как это тебе удалось в считанные недели истрепать такие крепкие сандалии?

– Нинусенька, – хмурится папа, – по-моему, сейчас не время для этих расследований. Успеешь когда-нибудь на досуге углубиться в историю амортизации и гибели сандалий. Даже если бы они были целы, это вряд ли бы что-то изменило: ребенок с высокой температурой не может шагать три километра до станции в сандалиях – особенно в такую грязищу.

– Да, грязь ужасная, – соглашается мама. – Не знаю, как мы теперь вещи вывезем… Машина вряд ли пройдет…

– Ничего, – говорит Ольга Николаевна. – Морозцем прихватит, тогда и вывезете.

– Что вы, Ольга Николаевна, милая, не пугайте меня, ради бога! Как же я буду без вещей? Тут ведь и кровать моя, и вообще все…

– Ну, до морозов не долго ждать осталось – месячишко-другой.

– Вы смеетесь!

– Какой смех, Нина Владимировна? Сейчас тут проехать и думать не думайте!

– Кошмар… – вздыхает мама. – Но может, еще как-то распогодится, просохнет? Все-таки сегодня, смотрите, солнечно…

– Бабье лето, – соглашается Ольга Николаевна.

– А что, Тамара Казимировна давно уехала? – спрашивает папа.

– Тамара? Тамарочка ваша через десять дней после вас ускакала! Упорхнула… Сказала: в Ленинград едет.

Папа сопит носом, достает из кармана пачку «Беломора», вытряхивает из нее папиросу и выходит из комнаты.

– Да, но мы тут с вами сидим и болтаем, – говорит мама, – а время идет. Между прочим, я подозреваю, что все эти болезни из-за проклятой собаки! Какого дьявола она тут вертится? Ольга Николаевна, милая, прошу вас, гоните ее ко всем чертям!

Альма подымает голову и настораживается – чувствует, что это о ней говорят.

– Нет, нельзя ее выгонять! – пугаюсь я. – Она хорошая! Она хочет быть со мной.

– Собака тут ни при чем, – объявляет Ольга Николаевна. – Собака у нас здоровая, чистая. Не знаю, Нина Владимировна, за что вы так уж их не любите, собак…

– Нет, почему же? – удивляется мама. – Смотря каких… Я вам не рассказывала? У меня у самой до Светланиного рождения была собака. Чудесный такой шпиц… Пушок… Весь беленький, удивительно славный… Редкая умница!.. Погиб, правда, ужасной смертью: выскочил на улицу – он такой отважный был, отчаянный, голос звонкий, заливистый, – а там целая стая собак, бешеную гнали. Ну, он, конечно, впереди всех, набросился на нее, укусил, очевидно. Или она его. Как бы там ни было, заразился мой Пушок бешенством. – Мама вздыхает, даже всхлипывает тихонечко. – Пришлось пристрелить. Милиционера позвали – я не стала смотреть, не могла, – привязали его к дереву… Последнее, что помню: хвост белый пушистый по стволу разметался… А я его из такого вот крохотного щеночка вырастила. Павел тогда в «Комсомолке» работал, днями и ночами пропадал в редакции, я все одна да одна дома, вот мне подруга, Лидочка, и посоветовала собачонку взять. Помню, пришла я в тот дом, а их там восемь штук, новорожденных, и все абсолютно одинаковые на вид, я смотрела, смотрела, никак не могла решиться, которого выбрать, хотела уже уходить, засовываю, представьте себе, ногу в калошу – нет, не в калошу, в ботик, – а он там, подумайте, сидит – забился! Комочек беленький… Я его чуть не раздавила. Ну вот, думаю, судьба, значит, – этого и возьму… И так к нему привязалась, такой ласковый был песик…

Мне жалко маминого Пушка – нашего Пушка. Если бы он не заразился бешенством, может, он сейчас бы жил с нами…

– Да, ну что ж?.. – говорит мама. – Надо все-таки двигаться… В аптеку успеть, и ботинки, неизвестно где и как, доставать… Боже мой, что за жизнь такая невыносимая, ни минуты покоя!.. Хорошо хоть вчера догадалась отоспаться немного. Павел – не знаю, откуда у него силы берутся, позавидовать можно! – рвался прямо с поезда сюда к вам ехать. Мы ведь из Бежицы позавчера ночью вернулись, но я буквально мертвая была – после всей этой каторги… Просто как сердце чуяло, что тут уже новые несчастья уготованы…

Альма дремлет. Солнечный квадрат медленно-медленно ползет по полу – в сторону Альминого носа.

– Ну и как же там было, в Бежице? – спрашивает Ольга Николаевна. – Оправдались, по крайней мере, надежды?

– О чем вы говорите!.. Какие надежды… Действительно, дура наивная: думала, вдруг еще что-то наладится?.. Вдруг пробудятся былые чувства, забьется что-то в сердце – если останемся вдвоем, без ребенка, без сумасшедшей старухи…

– Нет, не говорите, – вступается Ольга Николаевна за бабушку, – она, может, и сумасшедшая старуха, а письмишком все же внучку порадовала. А родители дорогие вовсе про нас позабыли: ни словечком не удостоили.

– Да, я понимаю, – вздыхает мама, – но просто никакого настроения не было браться за перо…

– А мы уж думали, от счастья голову потеряли: если про все на свете забыли. И про дочку родную…

– Какое там счастье – о чем вы говорите!.. Пустые мечтания… Засунул меня в эту отвратительную гостиницу – гостиница! – одно название, хуже двора постоялого, а сам тут же исчез. Ни слова не сказав. Каких-то приятелей завел, черт их знает, откуда они берутся, сволочи!..

– Ну, приятели нюхом чуют, что человек с деньгами.

– Да, разумеется. Налетели, как мухи на мед. Один раз, представьте, вообще исчез на три дня. Я чуть с ума не сошла. Затеял роман с женой какого-то инженера…

– Что вы? Так шустро?

– Не знаю, может, не роман, так – флирт… Какая разница? Не в этом дело. Главное, лишь бы мне досадить, поставить в идиотское положение. Чтобы все видели, как я за его штаны цепляюсь.

– Ей-богу, Нина Владимировна, уж лучше бы с нами тут оставались… И ведь предупреждала я вас: не будет вам от этой поездки проку.

– Ах, – говорит мама, – может, вы и правы… Но тут, знаете, тоже радости мало. Нет, что уж там – куда ни кинь, везде клин…

– Ладно, не моего ума дело. – Ольга Николаевна обтирает руки об штаны, будто только что копалась на грядке, приподымается. – Не мне вас учить, как на свете жить… Пойду лучше борщ сварю. Борщом своим угощу путешественников…

– Нет, нет, Ольга Николаевна, милая, какой борщ! Спасибо, надо ехать… Куда это Павел запропастился? Видите, даже тут нашел, куда исчезнуть!..

Я не хочу, не хочу, чтобы папа уезжал! Пускай останется со мной…

– Конечно, останусь, маленький. – Он присаживается на кровать и поглаживает сквозь одеяло мою ногу.

– Что ж, оставайся… – соглашается мама. – Только как же я дотащусь одна до станции?

– Посажу тебя на поезд, Нинусенька, и вернусь.

– А почему вы мне не писали? – спрашиваю я.

– Не писали?.. Не знаю, я два письма отправил. – Папа сопит носом. – Странно, что вы не получили.

– Да тут почта такая! – успокаивает Ольга Николаевна. – Из Москвы-то две недели письмо идет…

Я закрываю глаза. Ничего, что не писали… Зато приехали… Приехали все-таки! Спасибо тебе, солнышко…

– Да, Ольга Николаевна, дорогая, чуть не забыла! – спохватывается мама. – Нужно же рассчитаться с вами за Светланино питание. Скажите, сколько я вам должна.

– Успеете еще, рассчитаетесь, – говорит Ольга Николаевна.

– Нет, зачем же откладывать? И вообще, зачем таскаться туда-сюда с деньгами. Скажите, и все.

– Не знаю, Нина Владимировна, не знаю…

– Ну кто же, кроме вас, может знать? Подумайте и скажите.

– Ну, не знаю… Восемьсот рублей не много будет?

Восемьсот рублей?! Неужели я у них съела на восемьсот рублей? Я ведь почти ничего не ела… Это огромные деньги!.. Хватит почти на три пары босоножек… Маме, наверно, тоже так кажется – что это слишком дорого, но она почему-то молчит: раскрывает свою сумочку и отсчитывает Ольге Николаевне восемьсот рублей.

– Проверьте. Проверьте, Ольга Николаевна, проверьте – деньги счет любят!

А может, если у Авровых будет много денег, они начнут получше кормить Альму?

Мы едем в грузовом такси за своими вещами. Глина просохла, даже в некоторых местах потрескалась. Август был дождливый, а сентябрь оказался теплый и ясный. Только кое-где остались маленькие лужицы. Солнышко сверкает в них, по голубому небу бегут беленькие прозрачные облака.

На мне новые ботинки – черные, блестящие, с железными крючками.

– Ну и ботиночки мать тебе удружила! – радуется Ольга Николаевна. – Мальчуковые, да на три номера велики!

– Ничего: велики не малы, – обижается мама.

– Да, на вырост, на вырост! Прямо кот в сапогах! Не зацепись, гляди.

Не зацеплюсь. Подумаешь, что мальчуковые! Все равно они очень хорошие.

– На следующий год будут как раз, – говорит мама. – Нет, вы подумайте: опять она с этой мерзкой собакой! Что за несчастье такое!

– Альма не мерзкая, – спорю я, – она хорошая. Ты любила своего Пушка, а я люблю Альму.

– Нашла что сравнивать! – хмыкает мама. – Моего Пушка с этой гадостью!

– Извини меня, Нинусенька, но это просто неприлично, – говорит папа.

– Что неприлично? О чем ты?

– Неприлично беспрерывно хаять чужую собаку.

– Боже мой, какие тонкости! Уж не прикажешь ли раскланиваться с ней при встрече? Чтобы засвидетельствовать свое почтение.

Мама покупает у Ольги Николаевны ящик антоновки.

– Боже, один запах чего стоит! Ах!..

Папа с шофером таскают вещи.

– Ольга Николаевна, милая, а где же ваша кошка? – спрашивает мама. – Я помню, кошка у вас была – серая такая.

– Ушла наша кошка! Покинула нас. Из-за котенка… Двух котят летом родила – серого да рыжего. Соседка тут – вы ее не знаете, их дача далеко, на краю поселка, возле леса – захотела взять котеночка, серенького выбрала. Я ей понесла, а кошка следом бежит, мяучит. Так плакала, так рыдала, ну ни за что не пожелала расстаться!

– Что вы говорите! И что же?

– Так и живет теперь там, возле сына своего. Они сперва не хотели ее в дом пускать, на кой шут две кошки? – Так она во дворе пристроилась, под сараем, уселась и не выгонишь! Ну и бог с ней, с кошкой, у нас зато рыжий остался, славный будет котище. И котят таскать не станет.